Колина Елена. Про что кино

Елена Колина
Про что кино

   © Е. Колина
   © ООО «Издательство АСТ»
 
   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   © Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

   «Бороться и искать, найти и не сдаваться» призывал герой одной из самых любимых Таниных книг, и Таня все искала и искала московского мальчика, поразившего ее своими стихами, и как раз когда уже совершенно отчаялась и была готова сдаться, больше на рок-концерты не ходить, – наконец нашла своего Поэта. И, словно для симметрии истории, на этот раз с ней опять была Алена.
   – …Танька, ты у нас любительница рока… Хочешь пойти на квартирник? – спросил Виталик. – Компания питерско-московская, ребята ездят туда-сюда, питерские на выходные в Москву, московские на выходные в Питер – попить вина, музыку послушать… Кто будет играть? Не имею представления, ты же знаешь, рок – это не мое кино. Да и компания не моя, у меня там просто человечек знакомый…
   – У тебя везде человечки, на любой вкус, – сердито-любовно, как старая тетушка, проворчала Ариша.
   – Не хочу, нет, – сказала Таня, – у меня рок уже из ушей лезет…
   – Квартирник – это концерт в квартире? Я никогда не была. Мы пойдем. Развлечемся, отвлечемся, с кем-нибудь познакомимся… – решила Алена.
 
   Девочки никогда прежде не бывали в глубине Лиговки; оказалось, что за фасадами домов целый мир, из одного двора они переходили в другой, третий, попали на Обводный, вернулись через проходной двор, который вместо того чтобы вывести обратно на Лиговский, привел их на пустырь, – блуждали около часа, сверяясь с адресом, нацарапанным Виталиком на салфетке, и уперлись в нужный дом, когда обе уже не хотели никакого концерта, хотели лишь выбраться из этих бесконечных проходных дворов.
   – Это не бесплатно… по рублю с носа, – сказал девочкам организатор концерта, разгоняя рукой сладковатый дым. – Пардон, мы тут немного покурили…
   Таня не поняла и кивнула, Алена поняла и кивнула – марихуану курили, и обе протянули по рублю. Огляделись, удивились – как в десятиметровой комнате уместилось столько народу, сидели на подоконнике, за крошечным столом друг у друга на коленях, на полу, – всего человек двадцать или сто…
   Квартира на Лиговке была странная, не более странная, чем другие питерские квартиры, с лестничной площадки попадали сразу в комнату, а из комнаты дверь вела в длинный извилистый коридор – налево-направо-налево-налево и в крошечную кухню. Народ по квартире распределялся, словно следуя правилу «не расходиться», все были вместе, вместе в комнате или вместе на кухне, или перетекали из кухни в комнату по темному коридору, как муравьи по лесной тропинке.
   Он пришел незаметно, как будто в окно влетел, – только что все было без него, и вот он уже поет, кричит-хрипит.
 
   – Нужна девочка, чтобы сидела рядом, – сказал кто-то, и Алену вытолкнули вперед, как говорят дети, «за красоту»; она потянула за собой Таню, так и сели, по одну сторону от него Алена, по другую Таня.
   – Под Высоцкого, – перегнувшись к Тане, за его спиной прошептала Алена, и Таня непонимающе на нее посмотрела.
   Она ходила-искала его месяцами, и вот так, просто – сидит с ним рядом? Таня как будто сама себе снилась и, что в этом сне происходит, не вполне понимала…Под Высоцкого? Она выросла на Галиче и Высоцком, у дяди Илюши были все записи, она их наизусть знает. Вовсе не под Высоцкого, он – сам.
   В перерыве, когда все перетекли на кухню и там пили вино, курили, Таня с Аленой поссорились.
   – Мне надоело… какой-то истерический надрыв, бе-е… – сказала Алена. – Разве это музыка?..
   Таня все же окончила музыкальную школу и понимала – и правда, играть он не умеет: примитивные аккорды, играет без медиатора, ломает пальцы, рвет струны…
   – Все эти рокеры какие-то… грязные… а твой гений некрасивый…
   – Ты, ты!.. – шепотом вскрикнула Таня, наступая на Алену. – Как ты можешь?! При чем здесь его внешность? Это же стихи! Настоящие! В его текстах такая энергия! Он гений, ранимый, нежный, у него душа болит за весь мир, ему так больно за несовершенство мира, что у него сердце разрывается… Он поет о любви, не произнося слово «любовь»!.. А ты, ты… как ты не понимаешь? Может, у тебя вообще нет души?!
   Она впервые в жизни повысила голос, и это оказалось совсем не страшно – как будто стала ведьмой, села на метлу и понеслась. Алена попятилась и, поскользнувшись, упала на кучу из чужих курток, сваленных у двери, а Таня стояла над ней и страшным шепотом повторяла:
   – Ты, я… если ты не понимаешь, ты мне больше не друг!..
   – Ах, вот ты как? Это я тебе больше не друг, – сидя на полу, угрожающе зашипела Алена. – Давай иди к нему!..
   Девочки разошлись, надувшаяся Алена отправилась в угол комнаты, подальше от него, а Таня – к нему, торопясь занять свое место рядом с ним.
   Он спел несколько песен, отложил гитару, сказал «сейчас приду, только воды попью», Таня привстала – «хочешь чаю, я сделаю!», он отрицательно мотнул головой, двинулся на кухню, и она за ним. Все засмеялись – может, человек в туалет пошел, а она пристает со своим чаем, и Алена презрительно скривилась, но Таня, обычно такая чувствительная к тому, что о ней подумают, не поняла, что выглядит навязчивой, такой же, как девочки-поклонницы, не сводящие глаз со своих кумиров. Ничего она не понимала, у нее даже, кажется, температура поднялась.
   На кухне они были одни. Потом Таня не могла вспомнить, как крепко он ее обнимал, она хорошо, до деталей помнила кухню, с укромными уголками, с огромной, как комната, кладовкой, где он сидел на полке и ел варенье, и они вместе ели варенье…
   – У меня твои стихи, тетрадка, зеленая, за две копейки… – заторопилась Таня.
   – Выброси, я еще напишу, – отмахнулся он.
   – Как выброси?! Ты что?! Это же стихи…
   – Зачем они мне, печатать их, что ли?.. Тебе правда понравилось?
   – Да, да, это гениальные стихи…
   Он обнял ее, прижал к себе. На полке лежала чья-то черная фетровая шляпа с большими полями – такие шляпы надевают на маскарад, он нахлобучил шляпу на Таню, сказал «красивая», – Таня или шляпа?.. Сколько времени они были одни – минуту, час, вечность? Заглянул ли кто-то на кухню и тактично ушел, или все терпеливо ждали, понимая, что происходит: она его нашла, их любовь как взмах, как взлет…
 
   – Я в следующий раз приеду в мае. Приходи, ты хорошо сидишь рядом. – Он отстранился, улыбнулся. – Придешь?
   Конечно, она придет, она пойдет за ним куда угодно, как ребенок за крысоловом с дудочкой…
   – Ты почему такой грустный?.. – несмело спросила Таня.
   – Никто не грустный. Все ништяк. Иди, я сейчас…
   Таня вернулась в комнату, села на свое место, теперь уже по праву ее место было рядом с ним. Она все еще оставалась в черной шляпе, и когда он обнимал ее на кухне, была в шляпе. Алена прошептала ей на ухо вредным ревнивым голосом: «Ты теперь ее вообще не снимай, спи в ней!»
   Все ждали, когда он вернется, – ждали-ждали, а потом кто-то отправился на кухню, в коридоре подергал ручку туалета и крикнул: «А где же он? Ушел, что ли?!» И все потекли на кухню, переговариваясь: «Ушел?.. Без предупреждения?.. Некрасиво. Люди, между прочим, деньги заплатили…» И – кто первый понял и как понял? Вдруг раздался крик: «Люди!.. Люди, он вышел! Вышел!.. В окно!»
   Первой среди застывших в ошеломлении, потрясенных, опомнилась Алена – именно она вызвала «скорую». Спрашивала у всех номер дома, но никто не помнил, а хозяин квартиры куда-то исчез, и Алена, выглянув в окно, крикнула стоящим на улице прохожим – над ним стоящим, – «номер дома, быстро»! А повесив трубку, вытащила из кучи сваленной на полу одежды свою и Танину куртки, схватила Таню и вытолкнула из квартиры.
   – Но он же сказал «все ништяк», – прошептала Таня.
   Алена не расслышала, но она и не собиралась Таню слушать. Перед тем как выйти из подъезда на улицу, повернула ее лицом к себе, прижала, придерживая эту ее дурацкую шляпу, и так и вывела на улицу спиной, для верности закрыв ей рукой глаза – не смотри!
   – Нет-нет-нет, – приговаривала она и волокла Таню, как куль, мимо стоящих вокруг него людей, прочь от красных брызг на асфальте, волокла и приговаривала: – Нет-нет-нет…
   – Что нет?! – вдруг закричала Таня.
   Алена молча потащила Таню дальше. Что ответить на вопрос «что нет?»? Левина бабушка, Мария Моисеевна, часто произносила на первый взгляд странную фразу: «Что нет, когда да…» На первый взгляд странную. И правда – что нет, когда да.

Ночь любви

   «Маленькая, моя маленькая», – подумал Кутельман, глядя на отнюдь не маленькую, особенно по сравнению с ним, Фиру. Даже сейчас, когда Фира некрасиво сгорбилась рядом с ним, она была его выше, больше. Они вдвоем уже несколько часов сидели на Левиной кровати – в комнате Резников спал Илья, в коммунальной кухне среди чужого неряшливого быта не посидишь, и они ждали Леву в его комнатке, почти не разговаривали, она начинала говорить горячо, спутанно, задумывалась, замолкала. Они сидели молча, и он держал ее за руку. За окном была сиреневая ночь, никакой лирики, никаких чудес, все просто: в окне напротив всю ночь горела лампа под сиреневым абажуром. Бедная Фира, день ее огромной победы стал днем окончательного поражения, такого обидного и нелепого, что и предположить было нельзя… Любой может поскользнуться, карабкаясь на вершину горы, но поскользнуться на ровном месте и полететь кубарем вниз невозможно обидно – это же ровное место!..
   – Господи, что я сделала, что?.. – простонала Фира.
   Она не ждала ответа, просто бормотала в пространство, но Кутельман ответил.
   – Я много раз встречался с такой ситуацией: ученый разрабатывает теорию, а когда он ее предъявляет, другие ученые говорят: «Это не теория, это всего лишь ваша гипотеза, и она не доказана…» Человек возмущается – как не доказана, вот доказательство, я доказал! А ему отвечают: «Мы не считаем это доказательством». Ты понимаешь?.. Доказанным считается то, что группа математиков признает доказательством… А если у другой группы математиков другие допущения, то они не признают его доказательство… Ты понимаешь?
   Фира не понимала, и Кутельман, как хороший лектор, принялся старательно объяснять логику своих рассуждений:
   – Ты, конечно, помнишь, что теория относительности утверждает: не существует экспериментальных доказательств, которые отличают движущиеся системы координат от неподвижных…
   – Эмка! Эмка, Эмка… – Фира вскинула на него непонимающие больные глаза, – какие координаты, при чем здесь я?.. Эмка, не говори так со мной… Ты что, Эмка?!
   На самом деле она была «при чем», он хотел сказать – даже в математике не существует доказанной истины, однозначной картины мира, безупречной теории. Происходящее здесь и сейчас не стоит такого отчаяния, просто потому, что Фира считает собственную картину мира единственно верной, в ее картине мира все аргументы работают на нее, но ведь это ее аргументы, ее картина мира, а у других – другая, с не менее весомыми аргументами.
   И в этом с ним согласилась бы любая группа математиков – свои, чужие, все!
   – Эмка… – только и сказала Фира, и Кутельман нервно дернул плечом, застыдившись своей притворной рассудочности.
   Все, свои и чужие, все согласились бы с ним, что это не стоит такого отчаяния, но он-то знал, что стоит…
   Фирин день – пятница, у нее был первый урок, начался неожиданным вызовом в кабинет директора – в 9.30 утра директору позвонили официальным голосом: «Позовите к телефону Резник Фиру Зельмановну». Фира примчалась с урока без лица – что с Левой, с Ильей, что? Фиру вызвали в ОВИР. И там, в кабинете, случилось невероятное.
   Документы для поездки Левы на олимпиаду в Будапешт давно были собраны и сданы той самой, прошлогодней тетке-лейтенанту, на голубом глазу объявившей Фире, что документы ее сына потерялись. На этот раз тетка не требовала у Фиры справку, еще справку, и еще одну справку, не играла с ней в игру «поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что» и была с ней отстраненно любезна. Фира, в свою очередь, была с теткой любезна, понимала, что от нее ничего не зависит, решение принимается не на теткином уровне, та понимала, что Фира понимает… В общем, отношения мамы Левы Резника с государством, представленным теткой-лейтенантом службы госбезопасности, сложились рабочие. И вот эта бесстрастная тетка-лейтенант, воплощение государства, непостижимый сфинкс без лица, без эмоций, без души, – голова на погонах, – встретила Фиру, улыбаясь совершенно по-теткински, по-соседски – поздравляю, ваш сын едет, едет!
   Левин паспорт в руки не дала, паспорт будет храниться у нее до самой поездки, но показала – вот он, паспорт вашего мальчика с визой! Сказала: «Я за вас рада, вы так переживаете, я понимаю, у меня ведь тоже ребенок…», еще минута, и, кажется, скажет: «А давайте чай пить…» Даже лейтенант КГБ понимает – может быть, она больше всех понимает, какая это огромная Фирина победа, Фира даже государство победила своим талантливым сыном – еврея допустили защищать честь страны. Фира вышла из ОВИРа пустая от счастья, звонкая, как хрустальный бокал, хотела бежать, кричать – бежать к Леве в школу, прокричать под окнами: «Левочка, ты едешь! Левочка, теперь я могу умереть спокойно. Левочка, прости, что я говорю глупости, прости, что я плачу, но ведь столько лет, столько лет твоего труда, наших надежд, и вот мы у цели, вот она перед нами, твоя прекрасная жизнь…»
   Но бежать не было сил – впервые в жизни заболело сердце, и она медленно, как старуха, побрела к дому. Шла-шла, а перед глазами как кино: Лева – студент университета, Лева блестяще защищает диссертацию, Лева открывает международный симпозиум, Лева получает медаль Филдса… И вдруг решила: она никому об этом не расскажет, это слишком интимно, это будет ее секрет – она пойдет в церковь…
   Фира остановилась и подумала – а где, собственно говоря, церковь? Казанский собор, Исаакиевский собор – это музеи. Ни одной работающей церкви она не знала. Выйдя на Невский, села в троллейбус, пятерку, доехала до Исаакиевской площади, купила в будочке билет, вошла в Исаакиевский собор, растерянно остановилась у входа. Туристы, экскурсии, иностранная речь экскурсоводов – напрасно пришла сюда… Но вот же иконы, она сможет поблагодарить Бога за своего сына и попросить – что? Чтобы Бог его хранил.
   В глубине собора Фира самой себя застыдилась, смешалась, не знала, к какой иконе ей подойти, не знала, можно ли у иконы попросить Бога за Леву, можно ли пройти к алтарю… Постояла у входа, побродила по собору, полюбовалась витражами, посмотрела на иконы, но обратиться к Богу не смогла. Выходя из собора, быстро смущенно пробормотала: «Пусть у Левы все будет хорошо» – и кому-то мысленно сказала вежливое «спасибо», наверное, Богу.
   Подумала – нужно к еврейскому Богу. И пешком – от Исаакиевской площади около получаса – пошла в сторону Лермонтовского проспекта, в синагогу. В синагоге у Фиры получилось еще хуже, чем в соборе, в синагогу она не решилась даже заглянуть, такое все было чужое, и само мрачное серое здание, и внутри совсем уж незнакомый Бог.
   Незнакомого Бога Фира тоже попросила за Леву, стоя у входа синагоги, – пусть у него все будет хорошо… Подумала: «Нет, и здесь не мое, везде не мое… Вот, молюсь за Леву всем богам, кто поможет» – и рассмеялась, и сердце прошло, и веселье наполнило ее, как воздушный шарик. И уже по-деловому быстро побежала на троллейбус до Невского, по дороге прикидывая, что она сможет купить в «Елисеевском» и как это можно сочетать с тем, что у нее есть в холодильнике – курица, и как соорудить быстрый праздничный стол – мяса нет, оливье придется делать с колбасой, блинчики обязательно… пирожных в «Севере» купить, Лева любит «картошку»… Скорей, скорей, ведь праздник какой, праздник, сегодня праздник!
   – …Я не поеду на олимпиаду, – сказал Лева. Трусливо сказал, в коридоре, перед дверью в «комнату», – у него в руках блюдо с жареной курицей, у Фиры кастрюля с салатом «оливье».
   В комнате Илья говорил по телефону, махнул рукой – тише, еще пару секунд послушал, сказал «спасибо», повесил трубку. Фира вопросительно взглянула – кто?
   – Да так… первый секретарь Петроградского райкома, по государственному делу… – хлестаковским, небрежно-значительным тоном сказал Илья.
   – Смирнов?.. Что случилось? Что-то с девочками? Что он сказал?..
   – Сказал: кхе-кхе… знаем, поздравляем. Вашему сыну выпала честь представлять Советский Союз на международной олимпиаде.
   – А ты что?
   – А я сказал: точно, выпала честь, как будто Левка играл в покер и поймал каре…
   – С ума сошел?! Шутить с первым секретарем! – заволновалась Фира. – Нет, ну правда, Илюшка, это неуместно… А он что?
   – А он мне: «Нет, право вашего сына – это результат его целеустремленности и воли к победе». Я ему говорю: «Мужик, чувства юмора у тебя ни хрена нет».
   Фира побледнела, и Илья улыбнулся:
   – Спокойно, Фирка! Я сказал «спасибо».
   – А он что?
   – Да херню какую-то… Типа «ваш сын не подведет свою страну и свой город». Мы и без его партийного наказа знаем, что не подведет, правда, Левка?..
   Фира счастливо вздохнула.
   – Лева?.. Левочка, что ты сказал?.. Там, в коридоре? Куда ты не поедешь?..
   – Я не поеду на олимпиаду. Я с математикой покончил. Это мое решение. Нет больше никакой математики, все.
   …«Оливье», блинчики, Илья с праздничным лицом, жареная курица…
   – Левочка, ты не заболел? Ты хорошо себя чувствуешь?.. Олимпиада, университет, твое будущее, – медленно повторяла Фира, словно втолковывала дебилу. – Олимпиада, университет, твое будущее… Левочка, ты понимаешь, что ты говоришь, – это же математика!.. Ты меня слышишь?!
   Когда Фира наконец поняла, что он ее слышит и все аргументы исчерпаны, она закричала:
   – Ты отказываешься ехать на олимпиаду?! Ты отказываешься делать, как я хочу?! Ты отказываешься от математики? Ты отказываешься от меня?!
   – Разве ты и математика – одно и то же? При чем здесь ты? Это моя жизнь, а не твоя! А мне – понимаешь – мне больше не нужна математика! – кричал Лева.
   – Ах, вот как?! Это твоя жизнь?! Твоя?! Ну, хорошо, сломай свою жизнь назло мне!..
   Она выкрикивала горькие слова, такие обычные, которые до нее тысячи раз бросали родители своим взрослеющим детям в стенах Толстовского дома, с таким азартом и изумлением, будто эти слова впервые произносились на земле.
   – Лева, я тебя умоляю, я на колени встану!.. Ле-ева!.. – крикнула Фира, как в лесу, отчаянно, как будто у нее в лесу потерялся ребенок.
   Он пропадает, гибнет, а она не может заставить его делать то, что надо… заставить, заставить! Страшно, когда чужая посторонняя сила пытается разрушить жизнь твоего ребенка, и еще страшнее, когда эта сила он сам.
   Лева ушел, и… и где он сейчас? Сейчас ночь, сиреневая ночь… Где он сейчас?
 
   – А Илюшка спит, – сказала Фира.
   – Ну, спит человек… Не злись, он ни в чем не виноват, – сказал Кутельман.
   Фира больно сжала его руку. Илья не виноват?.. Она просила, умоляла Илью «сделай хоть что-нибудь!», но он только повторял «что я могу сделать?..» – сначала расстроенно, затем обиженно, затем зло… Она опять одна, одна борется за Леву. Илья не виноват, что она одна?!
   – Лева сказал, что я все делаю для себя. Что мне не удалось заставить Илью стать ученым и я все свои амбиции вложила в него… Как будто я хочу сделать свою жизнь за его счет! Эмка, мне больно, мне так больно в груди… Скажи честно, я – для себя?.. Нет, не говори, я знаю – я для него, я все для него…
   Фира плакала так тихо, так не похоже на себя – она ведь всегда смеялась громче всех, кричала в злости громче всех, была самой яркой, сильной, солнечной.
   – Я сказала: «Это из-за Тани, это все твоя глупая любовь». А он сказал: «Можешь радоваться, моя глупая любовь закончилась, она меня не любит…» Разве я виновата, почему я виновата, во всем виновата…
   – Любит, не любит… Они же дети, откуда им знать, что такое… любовь, – застенчиво сказал Кутельман.
   Опять сидели молча, рука в руке, Фира неотрывно смотрела на дверь – как будто Лева вот-вот войдет. Кутельман молчал. Что сказать, как утешить? Ему, как и ей, бесконечно больно, бесконечно жаль всех этих лет, всех усилий, столько сил, столько надежд, и – отказ на старте. Он видел, что Фирины с Левой отношения стали другими, что злое возбуждение, обидные слова между ней и Левой летали все чаще, по всякой ерунде, он думал – ерунда, столкновение ее деспотизма и его взросления, столкновение характеров, одинаково горячих. Он любил ее горячность, ее страсть к Леве, ее материнское тщеславие… Дети не знают, что такое любовь, и он не знает. Он никогда не помышлял о чем-то плотском, связанном с ней, любил ее душу, но сейчас, когда каждой ее клеточке было больно, он вдруг испытал такую жаркую жалость, такое яростное желание утишить ее боль, погладить ее, прижать к себе, что впервые за годы его любовь вдруг проявилась как откровенно плотская… Нельзя, чтобы она заметила его желание.
   Как любой человек, до последней откровенности говорящий о самом больном, Фира рассказала не всю правду, сместила кое-какие акценты, а кое-что оставила для себя, – то, что она скрыла, было слишком больно, слишком интимно, как говорят дети – «это уж слишком». На самом деле Лева сказал: «Она меня не любит из-за тебя».
   …С чего началось? Что было сначала, а что потом? Сначала ее сумасшествие, потом математика, или сначала математика, а потом Таня? Или все смешалось и не разделить?..
   Зимние каникулы, математический лагерь – Фира тосковала без Левы, отвернувшись от мира, смотрела на обои с цветочками, как будто сквозь цветочки проступало прекрасное лицо ее малыша, а когда Лева материализовался из цветочков в другого, не желающего нежничать и откровенничать, отдельного человека, Фира подумала – «моя жизнь закончилась». В определенной степени она была права, ее прежняя жизнь закончилась – они с Левой были больше не одна душа.
   Как Лева – новый Лева – себя вел? Прекрасно, замечательно! Больше никакой залихватской подростковой пляски по ее нервам – пришел-ушел-выпил-не-позвонил, никаких нервных вскриков «не вмешивайся, сам разберусь, это моя жизнь», никаких стандартных мальчишеских прегрешений, ничего, что можно было бы предъявить ему в качестве претензии. Ничего, что можно было бы обдумывать, содрогаясь в желании действовать, бежать, спасать, – жить им, только им, как жила всегда.
   По общепринятым меркам Лева вел себя прекрасно. На что это было похоже? На самое страшное. На зубную боль, тупую, с внезапными резкими приступами, от которых на миг теряешь сознание. На то, что тебя разлюбили. Вот оно, наконец-то, – это было совершенно так же, будто разлюбил мужчина.
   Что было? А что бывает, когда разлюбит мужчина? Вроде бы все то же, но – был ласков – стал сух, был открыт, хотел часами говорить о себе – стал неоткровенен. Левина прежняя мимолетная грубость, нервность означали, что ее, во всяком случае, замечают, не отвергают, мимолетная грубость сменялась мимолетной же нежностью. А новый Лева вежливо оберегал свою отдельность, как будто принял решение – с прежним покончено. Все прежнее, дорогое, и мгновенное понимание в глазах, и внезапная улыбка, и глупенькие нежности – чмок в нос, и словечки – все ушло.
   «Что я сделала неправильно?» – спрашивала себя Фира. И действительно – что она сделала? Может быть, их отношения были неправильные, слишком близкие? И близость достигла пика, с которого только вниз, и Лева избегал ее, как избегают человека, с которым позволили себе излишнюю откровенность? Или все произошло, как только и может быть в любви, – отдаление неизбежно через месяц, через год? Но бедная Фира, каждый раз она изумленно думала «господи, как больно», но Бог придумывал для нее все новые муки, и всякий раз оказывалось – то была не боль, а вот сейчас уже невыносимо больно. Так крепко они с Левой были друг к другу пришиты, что разрыв был труден, Лева отходил от нее, оставляя на ней раны, – про себя она так и называла это – «разрыв», как в любовных отношениях.
   О самом своем душевном-интимном Фира привыкла говорить с Левой, но их «разрыв» был именно то, что она не могла с ним обсудить, и, помучавшись в одиночестве, она поделилась «со всеми», намеренно легко, со смехом, как человек, который и насмешкам подвергнуться боится, и поддержки хочет, и надеется – а вдруг что-то умное скажут.
   Таня и девочки Смирновы маленькими играли в смешную девчачью игру – передавали по кругу листочек, на котором, не видя, кто что написал прежде, отвечали на вопросы «кто?», «где?», «что делали?», «что сказали все?» и так далее; получалась забавная ерунда, к примеру: «Ариша и Виталик на уроке математики кусались, увидела Фира Зельмановна и сказала “мяу!”»…Что же сказали все?
   Илья сказал:
   – Знаешь, чем отличается еврейская мама от арабского террориста? С ним можно договориться… А чем отличается еврейская мама от ротвейлера? Ротвейлер когда-нибудь может отпустить.
   Кутельман сказал:
   – Лева к любой ситуации относится как к задаче, он обозначил новые условия, это честно.
   Фаина сказала:
   – Фирка, ты дура! Ты хочешь, чтобы Лева до старости играл с мамочкой в палатку? И басом шептал свои секреты?.. Он взрослый, понимаешь? Пусть теперь Таня его слушает… Смешно, они в одной ванночке купались, а теперь – романы, гормоны, первая любовь…