Страница:
В Тамбове у него бывала Маруся. Михаил Николаевич занимал там маленький домик в саду, похожий на беседку. Ни о какой охране он не хотел и слышать.
В 1921 году, после успешного разгрома банд Антонова, Михаил по указанию В. И. Ленина получил месячный отпуск и провел его во Вражском.
В это лето, первое после окончания гражданской войны, дома собрались все братья и сестры. Приехала во Вражское и наша давняя приятельница, пианистка Нина Отто. Снова, как в юности, у нас звучал рояль, возобновились музыкальные вечера. Михаил очень много читал. А когда отпуск кончился и приспело время возвращаться в Смоленск, брат захватил нас обеих с собой.
Несмотря на большую загруженность, он и там находил время для музыки, увлекался живописью. Иногда у нас проводились веселые семейные вечера, для которых Миша сочинял забавные стихи и даже целые сатирические поэмы.
Квартира, которую вначале занимал Михаил Николаевич в Смоленске, была очень холодная. Особенно его кабинет. Работая там, Михаил надевал обычно серую папаху и накидывал на плечи летнее пальто, приобретенное еще в Швейцарии.
В Смоленске родилась дочь Михаила Николаевича – Светлана. Он чувствовал себя счастливейшим отцом. У нас установилась несколько необычная семейная традиция: в течение года мы ежемесячно отмечали день рождения Светланы…
В 1925 году М. Н. Тухачевского перевели в Москву. Он получил квартиру на Никольской улице (ныне улица 25 Октября). Здесь же поселился брат Александр. Сюда перебрались все сестры и мать.
В квартире на Никольской всегда было многолюдно. Боевые товарищи Михаила и его друзья-музыканты, известные полководцы и преподаватели академии – все чувствовали себя там как дома. Дружеские беседы и импровизированные концерты затягивались далеко за полночь. Спал Михаил очень мало, и когда кто-нибудь напоминал ему об этом, он только отшучивался:
– Жалко тратить на сон время…
Всю жизнь Михаил Николаевич с увлечением, беззаветно отдавался единожды избранному военному делу. Но он не мог обойтись и без музыки, без живописи, без систематического чтения. В его богатом духовном мире было место Бетховену и Баху, Шуману и Мусоргскому, Моцарту и Скрябину, Шопену и Мендельсону, Толстому и Шекспиру. Его интересовало все новое в науке, технике, искусстве. С детства он увлекался астрономией.
Короче говоря, он любил жизнь…
Даже работая, Михаил оставлял дверь в кабинет открытой. Доносившийся шум не мешал ему. А выйдя из кабинета, он сразу же легко включался в атмосферу, царившую вокруг: шутил, веселился или вступал в серьезную беседу, в горячий спор.
И когда у кого-нибудь из окружавших случались неприятности, либо кошки скребли на душе, Михаил Николаевич тоже не оставался безучастным. Мы не видели человека более отзывчивого и чуткого, чем он, способного лучше понять и разделить беду ближнего.
М. Н. Тухачевский был интеллигентом в самом высоком и лучшем смысле этого слова, то есть человеком больших знаний, нерушимых принципов, всесторонней культуры. Человеком, не прожившим впустую ни одного дня!
Никто никогда не слышал от него жалоб, сетований на трудности или несправедливость. Лишь зимой 1937 года, чувствуя недоброе, он сказал одной из нас:
– Как я в детстве просил купить мне скрипку, а папа из-за вечного безденежья не смог сделать этого. Может быть, вышел бы из меня профессиональный скрипач…
Прошло немного времени, и стал ясен горький смысл этой поначалу странно прозвучавшей фразы.
Нет, наш Михаил правильно избрал путь, достойнс шел по нему. Беспредельно веривший партии, Ленину, он не мог предвидеть страшного конца, ожидавшего его. И вера эта, хоть и не скоро, хоть и после чудовищно несправедливых жертв, восторжествовала.
ТАКОЕ НЕ ЗАБЫВАЕТСЯ
ПЛЕН ИПОБЕГ
Я РЕКОМЕНДОВАЛ ЕГО В ПАРТИЮ
В 1921 году, после успешного разгрома банд Антонова, Михаил по указанию В. И. Ленина получил месячный отпуск и провел его во Вражском.
В это лето, первое после окончания гражданской войны, дома собрались все братья и сестры. Приехала во Вражское и наша давняя приятельница, пианистка Нина Отто. Снова, как в юности, у нас звучал рояль, возобновились музыкальные вечера. Михаил очень много читал. А когда отпуск кончился и приспело время возвращаться в Смоленск, брат захватил нас обеих с собой.
Несмотря на большую загруженность, он и там находил время для музыки, увлекался живописью. Иногда у нас проводились веселые семейные вечера, для которых Миша сочинял забавные стихи и даже целые сатирические поэмы.
Квартира, которую вначале занимал Михаил Николаевич в Смоленске, была очень холодная. Особенно его кабинет. Работая там, Михаил надевал обычно серую папаху и накидывал на плечи летнее пальто, приобретенное еще в Швейцарии.
В Смоленске родилась дочь Михаила Николаевича – Светлана. Он чувствовал себя счастливейшим отцом. У нас установилась несколько необычная семейная традиция: в течение года мы ежемесячно отмечали день рождения Светланы…
В 1925 году М. Н. Тухачевского перевели в Москву. Он получил квартиру на Никольской улице (ныне улица 25 Октября). Здесь же поселился брат Александр. Сюда перебрались все сестры и мать.
В квартире на Никольской всегда было многолюдно. Боевые товарищи Михаила и его друзья-музыканты, известные полководцы и преподаватели академии – все чувствовали себя там как дома. Дружеские беседы и импровизированные концерты затягивались далеко за полночь. Спал Михаил очень мало, и когда кто-нибудь напоминал ему об этом, он только отшучивался:
– Жалко тратить на сон время…
Всю жизнь Михаил Николаевич с увлечением, беззаветно отдавался единожды избранному военному делу. Но он не мог обойтись и без музыки, без живописи, без систематического чтения. В его богатом духовном мире было место Бетховену и Баху, Шуману и Мусоргскому, Моцарту и Скрябину, Шопену и Мендельсону, Толстому и Шекспиру. Его интересовало все новое в науке, технике, искусстве. С детства он увлекался астрономией.
Короче говоря, он любил жизнь…
Даже работая, Михаил оставлял дверь в кабинет открытой. Доносившийся шум не мешал ему. А выйдя из кабинета, он сразу же легко включался в атмосферу, царившую вокруг: шутил, веселился или вступал в серьезную беседу, в горячий спор.
И когда у кого-нибудь из окружавших случались неприятности, либо кошки скребли на душе, Михаил Николаевич тоже не оставался безучастным. Мы не видели человека более отзывчивого и чуткого, чем он, способного лучше понять и разделить беду ближнего.
М. Н. Тухачевский был интеллигентом в самом высоком и лучшем смысле этого слова, то есть человеком больших знаний, нерушимых принципов, всесторонней культуры. Человеком, не прожившим впустую ни одного дня!
Никто никогда не слышал от него жалоб, сетований на трудности или несправедливость. Лишь зимой 1937 года, чувствуя недоброе, он сказал одной из нас:
– Как я в детстве просил купить мне скрипку, а папа из-за вечного безденежья не смог сделать этого. Может быть, вышел бы из меня профессиональный скрипач…
Прошло немного времени, и стал ясен горький смысл этой поначалу странно прозвучавшей фразы.
Нет, наш Михаил правильно избрал путь, достойнс шел по нему. Беспредельно веривший партии, Ленину, он не мог предвидеть страшного конца, ожидавшего его. И вера эта, хоть и не скоро, хоть и после чудовищно несправедливых жертв, восторжествовала.
ТАКОЕ НЕ ЗАБЫВАЕТСЯ
А. А.ТИПОЛЬТ
Начало моей связи с Семеновским полком относится ко временам безусой юности. В 1907 году я, выпускник училища правоведения, отбывал там воинскую повинность. А когда летом 1914 года грянула война с Германией, меня призвали в этот полк в чине прапорщика. Тут-то я и познакомился с Михаилом Николаевичем Тухачевским, или попросту с Мишей.
Подружились мы с быстротой, присущей молодости. Оба служили во втором батальоне. Оба были младшими офицерами. Один – в 7-й роте, другой – в 6-й.
В ту пору в полку оказалось немало молодых способных офицеров. Но Тухачевский, менее всего стремившийся чем-то выделяться, все-таки обращал на себя внимание. Бросалась в глаза его сосредоточенность, подтянутость. В нем постоянно чувствовалось внутреннее напряжение, обостренный интерес к окружающему. Чем ближе я узнавал Тухачевского, тем больше ценил.
Да и не только я.
В нем очень рано и очень определенно выявились командирские качества. Вспоминается эпизод, относящийся к сентябрю – октябрю 1914 года. Полк занимал позиции неподалеку от Кракова, по правому берегу Вислы. Немцы укрепились на господствующем левом берегу. Перед нашим батальоном посредине Вислы находился небольшой песчаный островок. Офицеры нередко говорили о том, что вот, дескать, не худо бы попасть на островок и оттуда высмотреть, как построена вражеская оборона, много ли сил у немцев… Не худо, да как это сделать?
Миша Тухачевский молча слушал такие разговоры и упорно о чем-то думал. И вот однажды он раздобыл маленькую рыбачью лодчонку, борта которой едва возвышались над водой, вечером лег в нее, оттолкнулся от берега и тихо поплыл. В полном одиночестве он провел на островке всю ночь, часть утра и благополучно вернулся на наш берег, доставив те самые сведения, о которых так мечтали в полку.
Картины молодости с удивительной четкостью откладываются в памяти. Я и сейчас вижу Мишу Тухачевского, вылезающего из лодки. Он неуверенно улыбается, еще не ведая, что его ждет – то ли поощрение, то ли нагоняй начальства…
Зима 1915 года застала семеновцев под Ломжей. Здесь, как, впрочем, и на других направлениях, немцы располагали большим превосходством в артиллерии. При поддержке крупных калибров в ночь на 19 февраля 1915 года они перешли в атаку. 7-я рота почти полностью была уничтожена, а остатки ее вместе с М. Н. Тухачевским попали в плен.
Четвертый взвод 6-й роты, которым я тогда командовал, в том бою не участвовал – мы находились в резерве. Но утром 20 февраля пришел и наш черед. На сей раз счастье изменило мне: получил тяжелое осколочное ранение в голову.
Пять суток пролежал пластом в ломжинском госпитале не приходя в сознание, а когда очнулся, был эвакуирован в Петроград. Здесь меня оперировали, и я постепенно стал оживать. Возвращалась память. Припоминались недавние события. «Где сейчас Михаил, что с ним, какова его судьба?» – тревожно думал я. Но ответов на эти вопросы получить не мог. Не получил я их и через месяц, когда опять вернулся в свой полк.
Мы встретились с М. Н. Тухачевским лишь поздней осенью 1917 года, после его счастливого побега из плена. Стали видеться почти ежедневно. Нам было что вспомнить, о чем поговорить.
Случилось так, что моя комната превратилась в своего рода полковой клуб. Сюда набивались офицеры, унтер-офицеры, солдаты. Шум, споры, облака табачного дыма. Впечатление такое, будто все проснулись после многолетней спячки и каждый сейчас же, немедленно должен получить ответы на вопросы, терзавшие всех нас в последние месяцы. Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа.
Отмирали извечные, казалось, истины. Рождались новые взгляды, и он их принимал близко к сердцу. Пожалуй, именно в это время у него созревали решения, определившие его дальнейшую, всем хорошо известную судьбу…
Последующие наши встречи относятся уже к советскому времени, когда Михаил Николаевич стяжал себе славу выдающегося полководца, а я после демобилизации стал издательским работником. Каждая из этих встреч была счастливым событием. Разговор неизбежно возвращался к минувшему, к пережитому в годы первой мировой и гражданской войн. Я видел, как дороги Михаилу такие воспоминания, как прочно держит он в памяти имена прежних боевых товарищей. Но его отношение к любому из них всегда определялось местом, которое тот занял в боях за Советскую республику.
Как-то Тухачевский рассказал мне, что во время мирных переговоров с Польшей ему в вагон передали визитную карточку Сологуба, бывшего офицера нашего Семеновского полка.
– Ты с ним виделся? – спросил я.
– Нет, не счел нужным. Он в трудный момент покинул родину, стал даже ее врагом…
Зато своим единомышленникам Михаил Николаевич сохранял верность всю жизнь. И всегда приходил на помощь им в трудную минуту. Я имел возможность лично убедиться в этом.
В 1934 году меня необоснованно репрессировали. На положении заключенного «переселили» из Ленинграда в Казахстан.
Как только представилась возможность, я дал телеграмму Тухачевскому. В эти же дни к нему обратился за помощью и мой родственник Владимир Иванович Немирович-Данченко.
Старый испытанный друг не проявил малодушия. Благодаря его вмешательству я вскоре был освобожден.
Такое не забывается.
Подружились мы с быстротой, присущей молодости. Оба служили во втором батальоне. Оба были младшими офицерами. Один – в 7-й роте, другой – в 6-й.
В ту пору в полку оказалось немало молодых способных офицеров. Но Тухачевский, менее всего стремившийся чем-то выделяться, все-таки обращал на себя внимание. Бросалась в глаза его сосредоточенность, подтянутость. В нем постоянно чувствовалось внутреннее напряжение, обостренный интерес к окружающему. Чем ближе я узнавал Тухачевского, тем больше ценил.
Да и не только я.
В нем очень рано и очень определенно выявились командирские качества. Вспоминается эпизод, относящийся к сентябрю – октябрю 1914 года. Полк занимал позиции неподалеку от Кракова, по правому берегу Вислы. Немцы укрепились на господствующем левом берегу. Перед нашим батальоном посредине Вислы находился небольшой песчаный островок. Офицеры нередко говорили о том, что вот, дескать, не худо бы попасть на островок и оттуда высмотреть, как построена вражеская оборона, много ли сил у немцев… Не худо, да как это сделать?
Миша Тухачевский молча слушал такие разговоры и упорно о чем-то думал. И вот однажды он раздобыл маленькую рыбачью лодчонку, борта которой едва возвышались над водой, вечером лег в нее, оттолкнулся от берега и тихо поплыл. В полном одиночестве он провел на островке всю ночь, часть утра и благополучно вернулся на наш берег, доставив те самые сведения, о которых так мечтали в полку.
Картины молодости с удивительной четкостью откладываются в памяти. Я и сейчас вижу Мишу Тухачевского, вылезающего из лодки. Он неуверенно улыбается, еще не ведая, что его ждет – то ли поощрение, то ли нагоняй начальства…
Зима 1915 года застала семеновцев под Ломжей. Здесь, как, впрочем, и на других направлениях, немцы располагали большим превосходством в артиллерии. При поддержке крупных калибров в ночь на 19 февраля 1915 года они перешли в атаку. 7-я рота почти полностью была уничтожена, а остатки ее вместе с М. Н. Тухачевским попали в плен.
Четвертый взвод 6-й роты, которым я тогда командовал, в том бою не участвовал – мы находились в резерве. Но утром 20 февраля пришел и наш черед. На сей раз счастье изменило мне: получил тяжелое осколочное ранение в голову.
Пять суток пролежал пластом в ломжинском госпитале не приходя в сознание, а когда очнулся, был эвакуирован в Петроград. Здесь меня оперировали, и я постепенно стал оживать. Возвращалась память. Припоминались недавние события. «Где сейчас Михаил, что с ним, какова его судьба?» – тревожно думал я. Но ответов на эти вопросы получить не мог. Не получил я их и через месяц, когда опять вернулся в свой полк.
Мы встретились с М. Н. Тухачевским лишь поздней осенью 1917 года, после его счастливого побега из плена. Стали видеться почти ежедневно. Нам было что вспомнить, о чем поговорить.
Случилось так, что моя комната превратилась в своего рода полковой клуб. Сюда набивались офицеры, унтер-офицеры, солдаты. Шум, споры, облака табачного дыма. Впечатление такое, будто все проснулись после многолетней спячки и каждый сейчас же, немедленно должен получить ответы на вопросы, терзавшие всех нас в последние месяцы. Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа.
Отмирали извечные, казалось, истины. Рождались новые взгляды, и он их принимал близко к сердцу. Пожалуй, именно в это время у него созревали решения, определившие его дальнейшую, всем хорошо известную судьбу…
Последующие наши встречи относятся уже к советскому времени, когда Михаил Николаевич стяжал себе славу выдающегося полководца, а я после демобилизации стал издательским работником. Каждая из этих встреч была счастливым событием. Разговор неизбежно возвращался к минувшему, к пережитому в годы первой мировой и гражданской войн. Я видел, как дороги Михаилу такие воспоминания, как прочно держит он в памяти имена прежних боевых товарищей. Но его отношение к любому из них всегда определялось местом, которое тот занял в боях за Советскую республику.
Как-то Тухачевский рассказал мне, что во время мирных переговоров с Польшей ему в вагон передали визитную карточку Сологуба, бывшего офицера нашего Семеновского полка.
– Ты с ним виделся? – спросил я.
– Нет, не счел нужным. Он в трудный момент покинул родину, стал даже ее врагом…
Зато своим единомышленникам Михаил Николаевич сохранял верность всю жизнь. И всегда приходил на помощь им в трудную минуту. Я имел возможность лично убедиться в этом.
В 1934 году меня необоснованно репрессировали. На положении заключенного «переселили» из Ленинграда в Казахстан.
Как только представилась возможность, я дал телеграмму Тухачевскому. В эти же дни к нему обратился за помощью и мой родственник Владимир Иванович Немирович-Данченко.
Старый испытанный друг не проявил малодушия. Благодаря его вмешательству я вскоре был освобожден.
Такое не забывается.
ПЛЕН ИПОБЕГ
ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ
А. В. БЛАГОДАТОВ
То, что я хочу рассказать в этих заметках, относится к давнему времени, к годам нашей молодости – моей и Михаила Николаевича Тухачевского. Случай свел нас в форту № 9 крепости Ингольштадт, где немцы в период первой мировой войны содержали особенно «неспокойных» военнопленных, уже неоднократно пытавшихся бежать.
Германская крепость Ингольштадт – старинное фортификационное сооружение, окруженное глубоким и широким рвом, заполненным водой. Окна приземистых казарм схвачены железными прутьями толщиной в два пальца. Стальные двери. Часовых не меньше, чем пленных.
Стремясь затруднить и без того почти невозможный побег, немецкие власти собрали там представителей разных национальностей – русских, французов, бельгийцев, итальянцев. Попробуй сговориться!
Но, несмотря ни на что, молодых офицеров (а они составляли большинство обитателей форта) не покидали светлые надежды. Всех нас объединяло стремление к побегу. Никто не утратил чувства человеческого достоинства. При стычках с администрацией мы выступали дружно, сплоченно, сообща отстаивая свои интересы. Тем не менее, как и в каждом коллективе, у нас были люди наиболее деятельные и люди, отличавшиеся наименьшей активностью. К первым неизменно относился Михаил Николаевич Тухачевский. Он буквально покорял своих товарищей по несчастью жизнелюбивостью и дружелюбием. Военнопленные всегда были готовы пойти за ним на любое самое рискованное дело.
Вспоминается наша демонстрация против нового коменданта форта. Он отменил проверку по казематам и приказал нам для этой цели выстраиваться на площадке. Мы не выполнили его приказ. Комендант вызвал караул, дал команду зарядить винтовки. В ответ раздались свист, улюлюканье, выкрики. Французы запели «Марсельезу». Побоявшись, как видно, что пленные набросятся на караул и произойдет драка, комендант махнул на все рукой и ушел.
М. Н. Тухачевский был одним из зачинщиков этой демонстрации.
Для тогдашних настроений Михаила Николаевича, да и вообще для настроений, господствовавших в форту № 9, характерен и такой запомнившийся мне эпизод. В день взятия Бастилии мы собрались в каземате французских военнопленных. На столе появились бутылки с вином и пивом, полученные к празднику нашими французскими друзьями. Каждый стремился провозгласить какой-нибудь ободряющий тост. Михаил Николаевич поднял бокал за то, чтобы на земле не было тюрем, крепостей, лагерей…
О взглядах Тухачевского в плену хорошо рассказал впоследствии один из французских офицеров, находившихся вместе с нами. В своих воспоминаниях он приводит слова Михаила Николаевича, смысл которых таков: если Ленин окажется способным избавить Россию от хлама старых предрассудков и поможет ей стать независимой, свободной державой, то он, Тухачевский, пойдет за Лениным.[2]
Михаил Николаевич был очень близок со многими французами и некоторым из них помог осуществить заветную мечту о побеге из Ингольштадта.
Когда началась подготовка к побегу французского офицера Дежобера, Тухачевский принял самое деятельное участие в изготовлении для него немецкой формы, а потом при перепиливании оконной решетки устроил нечто вроде концерта самодеятельности, чем отвлек внимание часовых. Дежобер пролез в окно и, пользуясь темнотой, пристроился к сменявшемуся караулу. Ему удалось пройти вместе с караульными по мосту и добраться до железнодорожной станции. Вскоре мы получили весть о том, что Дежобер через Голландию пробрался к себе на родину. А еще через некоторое время узнали, что он сбил немецкий самолет.
Удача Дежобера окрылила Тухачевского, всеми силами стремившегося вырваться из плена. Однако она оказала влияние и на охрану форта. Часовые усилили бдительность. Появились дополнительные проволочные заграждения с колокольчиками. Через несколько дней при попытке к бегству был убит французский морской офицер капитан Божино. Но Михаил Николаевич не изменил своих намерений.
А тем временем в России уже свергли царя. К нам в крепость неведомыми путями доходили волнующие вести о многих революционных преобразованиях, и в частности о захвате крестьянами помещичьих земель. В памяти не сохранились подробности разговоров на эту тему с Михаилом Николаевичем. Но я отлично помню, как один из пленных, богатый помещик Леонтьев, с возмущением жаловался мне на Тухачевского, защищавшего «взбунтовавшуюся чернь» и утверждавшего, что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает.
Откровенное сочувствие революции еще больше усилило тягу Михаила Николаевича в Россию, заставило его пренебречь опасностями и форсировать свой побег.
Тут как раз подвернулся удобный случай: на основании международного соглашения военнопленным разрешили прогулки вне лагеря, хотя каждый должен был дать письменное обязательство не предпринимать при этом побега. Тухачевский и его товарищ капитан Генерального штаба Чернявский сумели как-то устроить, что на их документах расписались другие. И в один из дней они оба бежали.
Шестеро суток скитались беглецы по лесам и полям, скрываясь от погони. А на седьмые наткнулись на жандармов. Однако выносливый и физически крепкий Тухачевский удрал от преследователей. Через некоторое время ему удалось перейти швейцарскую границу и таким образом вернуться на родину. А капитан Чернявский был водворен обратно в лагерь.
Мы долго ничего не знали о судьбе Михаила Николаевича и очень волновались за него. Примерно через месяц после побега в одной из швейцарских газет прочитали, что на берегу Женевского озера обнаружен труп русского, умершего, по-видимому, от истощения. Почему-то все решили, что это Тухачевский. В лагере состоялась панихида. За отсутствием русского попа ее отслужил французский кюре.
И вдруг, когда я уже сам вернулся из плена и вступил добровольцем в Красную Армию, в оперативных сводках мне стала встречаться знакомая фамилия – Тухачевский. Первоначально мне даже в голову не приходило, что это тот самый поручик, с которым мы вместе мыкали горе в Ингольштадте. Был твердо уверен, что это однофамилец. Недоразумение разъяснилось лишь в 1924 году: на совещании в Реввоенсовете Республики я лицом к лицу встретился с Михаилом Николаевичем.
Германская крепость Ингольштадт – старинное фортификационное сооружение, окруженное глубоким и широким рвом, заполненным водой. Окна приземистых казарм схвачены железными прутьями толщиной в два пальца. Стальные двери. Часовых не меньше, чем пленных.
Стремясь затруднить и без того почти невозможный побег, немецкие власти собрали там представителей разных национальностей – русских, французов, бельгийцев, итальянцев. Попробуй сговориться!
Но, несмотря ни на что, молодых офицеров (а они составляли большинство обитателей форта) не покидали светлые надежды. Всех нас объединяло стремление к побегу. Никто не утратил чувства человеческого достоинства. При стычках с администрацией мы выступали дружно, сплоченно, сообща отстаивая свои интересы. Тем не менее, как и в каждом коллективе, у нас были люди наиболее деятельные и люди, отличавшиеся наименьшей активностью. К первым неизменно относился Михаил Николаевич Тухачевский. Он буквально покорял своих товарищей по несчастью жизнелюбивостью и дружелюбием. Военнопленные всегда были готовы пойти за ним на любое самое рискованное дело.
Вспоминается наша демонстрация против нового коменданта форта. Он отменил проверку по казематам и приказал нам для этой цели выстраиваться на площадке. Мы не выполнили его приказ. Комендант вызвал караул, дал команду зарядить винтовки. В ответ раздались свист, улюлюканье, выкрики. Французы запели «Марсельезу». Побоявшись, как видно, что пленные набросятся на караул и произойдет драка, комендант махнул на все рукой и ушел.
М. Н. Тухачевский был одним из зачинщиков этой демонстрации.
Для тогдашних настроений Михаила Николаевича, да и вообще для настроений, господствовавших в форту № 9, характерен и такой запомнившийся мне эпизод. В день взятия Бастилии мы собрались в каземате французских военнопленных. На столе появились бутылки с вином и пивом, полученные к празднику нашими французскими друзьями. Каждый стремился провозгласить какой-нибудь ободряющий тост. Михаил Николаевич поднял бокал за то, чтобы на земле не было тюрем, крепостей, лагерей…
О взглядах Тухачевского в плену хорошо рассказал впоследствии один из французских офицеров, находившихся вместе с нами. В своих воспоминаниях он приводит слова Михаила Николаевича, смысл которых таков: если Ленин окажется способным избавить Россию от хлама старых предрассудков и поможет ей стать независимой, свободной державой, то он, Тухачевский, пойдет за Лениным.[2]
Михаил Николаевич был очень близок со многими французами и некоторым из них помог осуществить заветную мечту о побеге из Ингольштадта.
Когда началась подготовка к побегу французского офицера Дежобера, Тухачевский принял самое деятельное участие в изготовлении для него немецкой формы, а потом при перепиливании оконной решетки устроил нечто вроде концерта самодеятельности, чем отвлек внимание часовых. Дежобер пролез в окно и, пользуясь темнотой, пристроился к сменявшемуся караулу. Ему удалось пройти вместе с караульными по мосту и добраться до железнодорожной станции. Вскоре мы получили весть о том, что Дежобер через Голландию пробрался к себе на родину. А еще через некоторое время узнали, что он сбил немецкий самолет.
Удача Дежобера окрылила Тухачевского, всеми силами стремившегося вырваться из плена. Однако она оказала влияние и на охрану форта. Часовые усилили бдительность. Появились дополнительные проволочные заграждения с колокольчиками. Через несколько дней при попытке к бегству был убит французский морской офицер капитан Божино. Но Михаил Николаевич не изменил своих намерений.
А тем временем в России уже свергли царя. К нам в крепость неведомыми путями доходили волнующие вести о многих революционных преобразованиях, и в частности о захвате крестьянами помещичьих земель. В памяти не сохранились подробности разговоров на эту тему с Михаилом Николаевичем. Но я отлично помню, как один из пленных, богатый помещик Леонтьев, с возмущением жаловался мне на Тухачевского, защищавшего «взбунтовавшуюся чернь» и утверждавшего, что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает.
Откровенное сочувствие революции еще больше усилило тягу Михаила Николаевича в Россию, заставило его пренебречь опасностями и форсировать свой побег.
Тут как раз подвернулся удобный случай: на основании международного соглашения военнопленным разрешили прогулки вне лагеря, хотя каждый должен был дать письменное обязательство не предпринимать при этом побега. Тухачевский и его товарищ капитан Генерального штаба Чернявский сумели как-то устроить, что на их документах расписались другие. И в один из дней они оба бежали.
Шестеро суток скитались беглецы по лесам и полям, скрываясь от погони. А на седьмые наткнулись на жандармов. Однако выносливый и физически крепкий Тухачевский удрал от преследователей. Через некоторое время ему удалось перейти швейцарскую границу и таким образом вернуться на родину. А капитан Чернявский был водворен обратно в лагерь.
Мы долго ничего не знали о судьбе Михаила Николаевича и очень волновались за него. Примерно через месяц после побега в одной из швейцарских газет прочитали, что на берегу Женевского озера обнаружен труп русского, умершего, по-видимому, от истощения. Почему-то все решили, что это Тухачевский. В лагере состоялась панихида. За отсутствием русского попа ее отслужил французский кюре.
И вдруг, когда я уже сам вернулся из плена и вступил добровольцем в Красную Армию, в оперативных сводках мне стала встречаться знакомая фамилия – Тухачевский. Первоначально мне даже в голову не приходило, что это тот самый поручик, с которым мы вместе мыкали горе в Ингольштадте. Был твердо уверен, что это однофамилец. Недоразумение разъяснилось лишь в 1924 году: на совещании в Реввоенсовете Республики я лицом к лицу встретился с Михаилом Николаевичем.
Я РЕКОМЕНДОВАЛ ЕГО В ПАРТИЮ
Н. Н. КУЛЯБКО
Закончив музыкальную школу Гнесиных – было это в 1911 году, – я перешел учиться к профессору Николаю Сергеевичу Жиляеву. Как-то раз он посоветовал мне послушать способных мальчиков Тухачевских и указал их адрес.
– Пойдите, не пожалеете, – сказал Николай Сергеевич.
Так в 1912 году я познакомился с семейством Тухачевских.
В один из воскресных дней, когда я беседовал с двумя братьями Тухачевскими, пришел третий. Отец представил его мне. Это был Михаил Николаевич. Он только что окончил Московский кадетский корпус и поступал юнкером в Александровское военное училище.
Чтобы понять, какими глазами я в тот день смотрел на Михаила Николаевича, надо кое-что знать обо мне и моей семье. Уже тогда меня захватили революционные настроения. Я общался со своим дядей Юрием Павловичем Кулябко и его женой Прасковьей Ивановной. Они состояли в большевистской партии, активно участвовали в революции 1905 года. Ю. П. и П. И. Кулябко встречались с В. И Лениным в Петербурге, а позже, когда он находился в эмиграции, ездили к нему за границу. Под их влиянием и мой отец, железнодорожный служащий Николай Павлович Кулябко, помогал большевикам, добывал оружие для боевых дружин, а моя мать Ядвига Иосифовна прятала в своей квартире революционеров, скрывавшихся от полиции.
К 1912 году мои политические взгляды уже определились, и я не без предубеждения отнесся к юнкеру Тухачевскому. «Будущая опора трона», – подумал я о нем. Однако не кто иной, как сам Михаил Николаевич, тут же заставил меня усомниться в правильности этого моего предположения.
Братья сообщили Михаилу, что они готовятся к посещению Кремлевского дворца, где обязательно будут «августейшие» особы. К моему удивлению, он встретил это сообщение довольно скептически.
– Что же, ты не пойдешь? – удивились братья.
– Меня это не очень интересует, – пожал плечами Михаил и заторопился к себе в училище.
Из дома мы вышли вместе. По дороге завели разговор о революции пятого года. Михаил с острым интересом расспрашивал меня, и я окончательно убедился, что мой спутник – юноша серьезный, думающий, отнюдь не разделяющий верноподданнических взглядов, характерных для большинства кадетов и юнкеров.
Постепенно я все больше проникался симпатией к Михаилу Николаевичу. Наши беседы раз от разу становились все более откровенными. Михаил не скрывал своего критического отношения к самодержавию и так называемому «высшему обществу».
Откуда взялось такое свободомыслие?
Вероятно, сказывались прежде всего воззрения, господствовавшие в семье Тухачевских. Да и сам Михаил, будучи юношей умным, впечатлительным, не мог оставаться равнодушным ко всем тем мерзостям, которые везде и всюду сопутствовали царизму.
Однажды я разговорился о Михаиле Николаевиче с его курсовым офицером А. М. Кавелиным (впоследствии он служил в 5-й армии, которой командовал М. Н. Тухачевский). И Кавелин признался, что его удивляет этот юнкер. Способный к военным наукам, начитанный, признанный авторитет среди товарищей, он оставался совершенно равнодушным к своей будущей карьере и месту «в свете».
Но я тогда уже неплохо знал Михаила Тухачевского и вполне понимал то, что оставалось еще загадкой для курсового офицера.
Летом 1914 года М. Н. Тухачевский закончил военное училище и был произведен в подпоручики. Его имя, как преуспевавшего в учении, значилось первым в списке выпускников. По существовавшим тогда правилам он мог сам выбирать себе место службы и избрал лейб-гвардии Семеновский полк, в котором некогда служил А. В. Суворов.
Выезд в полк совпал с началом первой мировой войны. Михаил Николаевич должен был догонять семеновцев, уже выступивших на фронт. Для него, безусловно, очень еще далек был тогда тезис большевиков о превращении войны империалистической в войну гражданскую. В то время многие честные интеллигенты находились в состоянии душевной раздвоенности: они ненавидели царизм, но любили родину, народ. Они считали, что, воюя против немцев, служат своей стране, а не царизму. Вероятно, и Михаил Николаевич испытывал нечто подобное. Во всяком случае, воевал он храбро и осенью 1914 года за отличие при наступлении в Галиции был награжден орденом Владимира IV степени.
Война разлучила меня с М. Н. Тухачевским на довольно длительный срок. Мы встретились вновь лишь в марте 1918 года. Он уже успел поработать в Военном отделе ВЦИКа. А меня IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов избрал членом ВЦИК. После переезда правительства из Петрограда в Москву я был назначен военным комиссаром штаба обороны Москвы, потом стал заместителем председателя Всероссийского бюро военных комиссаров. В эти дни как раз и возобновились наши дружеские связи с Михаилом Николаевичем.
Я видел, что он уже твердо стоит на позициях большевиков, слышал его восторженные отзывы о Владимире Ильиче и потому предложил ему вступить в ряды Коммунистической партии. М. Н. Тухачевский был глубоко взволнован этим предложением. Он очень серьезно обдумал его и согласился.
Вместе мы отправились в Хамовнический райком партии, который помещался тогда, кажется, на Арбате.
Я дал М. Н. Тухачевскому устную рекомендацию и подтвердил ее письменно. Делал это без малейших колебаний, твердо веря, что, став коммунистом, Михаил Николаевич принесет еще большую пользу Советской власти, которая очень нуждалась в преданных военных специалистах.
Во Всероссийском бюро военных комиссаров подбирались тогда кадры для так называемой Западной завесы. Она должна была прикрыть центр России на случай, если германские империалисты нарушат Брестский мир. По моему предложению М. Н. Тухачевский был назначен военкомом Московского района Западной завесы. А когда на Волге вспыхнул мятеж белочехов, я имел случай доложить о Тухачевском В. И. Ленину. Владимир Ильич очень заинтересовался им и попросил привести «поручика-коммуниста».
Присутствовать при состоявшейся вскоре беседе Владимира Ильича с Тухачевским мне не пришлось. Но со слов самого Михаила Николаевича кое-что знаю о ней. Владимир Ильич сразу задал ему два вопроса: при каких обстоятельствах он бежал из немецкого плена и как смотрит на строительство новой социалистической армии? Тухачевский ответил, что не мог оставаться в плену, когда в России развернулись революционные события, и затем стал подробно излагать свои мысли о том, как соединить разрозненные красногвардейские отряды в настоящую регулярную армию.
Видимо, эти мысли понравились Владимиру Ильичу, и очень скоро вчерашний поручик получил назначение на пост командующего 1-й Революционной армией Восточного фронта. Ему предоставили возможность самому сводить разрозненные отряды в регулярные соединения. И он, как говорится, не ударил лицом в грязь. Под его командованием 1-я Революционная армия одержала славные победы.
Михаил Николаевич называл меня партийным отцом и потому, очевидно, считал своим долгом отчитываться передо мной. Он часто писал мне о своих фронтовых делах. Письма эти, к сожалению, не сохранились. Но недавно товарищи передали мне копию уцелевшей телеграммы от 8 июля 1918 года. Вот ее текст:
«Лосиноостровская Нижегородская дача Ермакова – Николаю Кулябко. Тщательно подготовленная операция Первой армии закончилась блестяще. Чехословаки разбиты и Сызрань взята с бою.
Командарм 1-й Тухачевский».[3]
Это был первый успех Михаила Николаевича на Восточном фронте, и он делился своей радостью. Подписью «Командарм» он как бы говорил мне: «Смотри, я оправдываю твои надежды!»
Осенью 1919 года меня назначили членом Сибревкома. В только что освобожденном от колчаковцев Омске я опять встретился с моим давнишним другом. Надо ли говорить о том, как радостна была эта наша встреча, сколько волнующего о боях и походах узнал я от возмужавшего М. Н. Тухачевского. Но вскоре нам снова пришлось расстаться. Меня свалил тиф. Тухачевского ждали новые фронты, новые сражения. В памяти сохранилось относящееся к тому времени постановление Реввоенсовета Республики: «Наградить Командующего Пятой армией тов. Тухачевского за блестящее руководство победоносной армией орденом Красного Знамени».
С гордостью воспринял я это известие. Это чувство не раз посещало меня и в последующем, когда узнавал о победах наших войск под руководством М. Н. Тухачевского на Кавказском и Западном фронтах, при подавлении Кронштадтского мятежа и разгроме антоновщины.
Чуждый малейшей самоуспокоенности, М. Н. Тухачевский продолжал плодотворно трудиться и в мирное время, играя все более значительную роль в совершенствовании и оснащении нашей армии.
Узнав об аресте Тухачевского, я немедленно написал протестующее письмо Сталину. И тут же был арестован сам.
– Пойдите, не пожалеете, – сказал Николай Сергеевич.
Так в 1912 году я познакомился с семейством Тухачевских.
В один из воскресных дней, когда я беседовал с двумя братьями Тухачевскими, пришел третий. Отец представил его мне. Это был Михаил Николаевич. Он только что окончил Московский кадетский корпус и поступал юнкером в Александровское военное училище.
Чтобы понять, какими глазами я в тот день смотрел на Михаила Николаевича, надо кое-что знать обо мне и моей семье. Уже тогда меня захватили революционные настроения. Я общался со своим дядей Юрием Павловичем Кулябко и его женой Прасковьей Ивановной. Они состояли в большевистской партии, активно участвовали в революции 1905 года. Ю. П. и П. И. Кулябко встречались с В. И Лениным в Петербурге, а позже, когда он находился в эмиграции, ездили к нему за границу. Под их влиянием и мой отец, железнодорожный служащий Николай Павлович Кулябко, помогал большевикам, добывал оружие для боевых дружин, а моя мать Ядвига Иосифовна прятала в своей квартире революционеров, скрывавшихся от полиции.
К 1912 году мои политические взгляды уже определились, и я не без предубеждения отнесся к юнкеру Тухачевскому. «Будущая опора трона», – подумал я о нем. Однако не кто иной, как сам Михаил Николаевич, тут же заставил меня усомниться в правильности этого моего предположения.
Братья сообщили Михаилу, что они готовятся к посещению Кремлевского дворца, где обязательно будут «августейшие» особы. К моему удивлению, он встретил это сообщение довольно скептически.
– Что же, ты не пойдешь? – удивились братья.
– Меня это не очень интересует, – пожал плечами Михаил и заторопился к себе в училище.
Из дома мы вышли вместе. По дороге завели разговор о революции пятого года. Михаил с острым интересом расспрашивал меня, и я окончательно убедился, что мой спутник – юноша серьезный, думающий, отнюдь не разделяющий верноподданнических взглядов, характерных для большинства кадетов и юнкеров.
Постепенно я все больше проникался симпатией к Михаилу Николаевичу. Наши беседы раз от разу становились все более откровенными. Михаил не скрывал своего критического отношения к самодержавию и так называемому «высшему обществу».
Откуда взялось такое свободомыслие?
Вероятно, сказывались прежде всего воззрения, господствовавшие в семье Тухачевских. Да и сам Михаил, будучи юношей умным, впечатлительным, не мог оставаться равнодушным ко всем тем мерзостям, которые везде и всюду сопутствовали царизму.
Однажды я разговорился о Михаиле Николаевиче с его курсовым офицером А. М. Кавелиным (впоследствии он служил в 5-й армии, которой командовал М. Н. Тухачевский). И Кавелин признался, что его удивляет этот юнкер. Способный к военным наукам, начитанный, признанный авторитет среди товарищей, он оставался совершенно равнодушным к своей будущей карьере и месту «в свете».
Но я тогда уже неплохо знал Михаила Тухачевского и вполне понимал то, что оставалось еще загадкой для курсового офицера.
Летом 1914 года М. Н. Тухачевский закончил военное училище и был произведен в подпоручики. Его имя, как преуспевавшего в учении, значилось первым в списке выпускников. По существовавшим тогда правилам он мог сам выбирать себе место службы и избрал лейб-гвардии Семеновский полк, в котором некогда служил А. В. Суворов.
Выезд в полк совпал с началом первой мировой войны. Михаил Николаевич должен был догонять семеновцев, уже выступивших на фронт. Для него, безусловно, очень еще далек был тогда тезис большевиков о превращении войны империалистической в войну гражданскую. В то время многие честные интеллигенты находились в состоянии душевной раздвоенности: они ненавидели царизм, но любили родину, народ. Они считали, что, воюя против немцев, служат своей стране, а не царизму. Вероятно, и Михаил Николаевич испытывал нечто подобное. Во всяком случае, воевал он храбро и осенью 1914 года за отличие при наступлении в Галиции был награжден орденом Владимира IV степени.
Война разлучила меня с М. Н. Тухачевским на довольно длительный срок. Мы встретились вновь лишь в марте 1918 года. Он уже успел поработать в Военном отделе ВЦИКа. А меня IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов избрал членом ВЦИК. После переезда правительства из Петрограда в Москву я был назначен военным комиссаром штаба обороны Москвы, потом стал заместителем председателя Всероссийского бюро военных комиссаров. В эти дни как раз и возобновились наши дружеские связи с Михаилом Николаевичем.
Я видел, что он уже твердо стоит на позициях большевиков, слышал его восторженные отзывы о Владимире Ильиче и потому предложил ему вступить в ряды Коммунистической партии. М. Н. Тухачевский был глубоко взволнован этим предложением. Он очень серьезно обдумал его и согласился.
Вместе мы отправились в Хамовнический райком партии, который помещался тогда, кажется, на Арбате.
Я дал М. Н. Тухачевскому устную рекомендацию и подтвердил ее письменно. Делал это без малейших колебаний, твердо веря, что, став коммунистом, Михаил Николаевич принесет еще большую пользу Советской власти, которая очень нуждалась в преданных военных специалистах.
Во Всероссийском бюро военных комиссаров подбирались тогда кадры для так называемой Западной завесы. Она должна была прикрыть центр России на случай, если германские империалисты нарушат Брестский мир. По моему предложению М. Н. Тухачевский был назначен военкомом Московского района Западной завесы. А когда на Волге вспыхнул мятеж белочехов, я имел случай доложить о Тухачевском В. И. Ленину. Владимир Ильич очень заинтересовался им и попросил привести «поручика-коммуниста».
Присутствовать при состоявшейся вскоре беседе Владимира Ильича с Тухачевским мне не пришлось. Но со слов самого Михаила Николаевича кое-что знаю о ней. Владимир Ильич сразу задал ему два вопроса: при каких обстоятельствах он бежал из немецкого плена и как смотрит на строительство новой социалистической армии? Тухачевский ответил, что не мог оставаться в плену, когда в России развернулись революционные события, и затем стал подробно излагать свои мысли о том, как соединить разрозненные красногвардейские отряды в настоящую регулярную армию.
Видимо, эти мысли понравились Владимиру Ильичу, и очень скоро вчерашний поручик получил назначение на пост командующего 1-й Революционной армией Восточного фронта. Ему предоставили возможность самому сводить разрозненные отряды в регулярные соединения. И он, как говорится, не ударил лицом в грязь. Под его командованием 1-я Революционная армия одержала славные победы.
Михаил Николаевич называл меня партийным отцом и потому, очевидно, считал своим долгом отчитываться передо мной. Он часто писал мне о своих фронтовых делах. Письма эти, к сожалению, не сохранились. Но недавно товарищи передали мне копию уцелевшей телеграммы от 8 июля 1918 года. Вот ее текст:
«Лосиноостровская Нижегородская дача Ермакова – Николаю Кулябко. Тщательно подготовленная операция Первой армии закончилась блестяще. Чехословаки разбиты и Сызрань взята с бою.
Командарм 1-й Тухачевский».[3]
Это был первый успех Михаила Николаевича на Восточном фронте, и он делился своей радостью. Подписью «Командарм» он как бы говорил мне: «Смотри, я оправдываю твои надежды!»
Осенью 1919 года меня назначили членом Сибревкома. В только что освобожденном от колчаковцев Омске я опять встретился с моим давнишним другом. Надо ли говорить о том, как радостна была эта наша встреча, сколько волнующего о боях и походах узнал я от возмужавшего М. Н. Тухачевского. Но вскоре нам снова пришлось расстаться. Меня свалил тиф. Тухачевского ждали новые фронты, новые сражения. В памяти сохранилось относящееся к тому времени постановление Реввоенсовета Республики: «Наградить Командующего Пятой армией тов. Тухачевского за блестящее руководство победоносной армией орденом Красного Знамени».
С гордостью воспринял я это известие. Это чувство не раз посещало меня и в последующем, когда узнавал о победах наших войск под руководством М. Н. Тухачевского на Кавказском и Западном фронтах, при подавлении Кронштадтского мятежа и разгроме антоновщины.
Чуждый малейшей самоуспокоенности, М. Н. Тухачевский продолжал плодотворно трудиться и в мирное время, играя все более значительную роль в совершенствовании и оснащении нашей армии.
Узнав об аресте Тухачевского, я немедленно написал протестующее письмо Сталину. И тут же был арестован сам.