Пророчество объявили королю, и он обрадовался, как мальчишка. Впрочем, он и был мальчишка – с младенчества странно одинокий в придворной толпе, но вроде бы вполне довольный судьбой, даже счастливый. Счастливец-наследник, истово верующий в свою судьбу.
Как могли они быть настолько слепы? Как мог он, Тринадцатый маг, тот, кто сдергивает Покров невежества... Но не сдернешь покров, окутывающий твой собственный разум...
Так началось последнее царствование. Мирное царствование, венчавшее череду столь же благополучных, ничем не выдающихся правлений. Прервалось оно неожиданно и трагично. Молодой король – славное, безобидное создание, коротавший дни в забавах и невинных шутках, – взял да и погиб. Ушел бессемейным, не оставив наследников. А ведь был цветущий юноша, здоровья хоть отбавляй, и никаких глупостей в голове... Так, по крайней мере, казалось многим. Лишь трагическая гибель обнажила тайный порок юного правителя – страсть к вредному изобретательству. Заклинатель и сам недаром слыл сторонником прогресса, но надо ведь знать меру! Прежде чем что-то изобрести, сядь, поразмысли, нужно ли это миру и не больше ли в новинке вреда, чем пользы. Замогильный холод до самых костей пробирал в лаборатории, где юнец втихую предавался гибельному сумасбродству. Так страшно, неотвратимо пожирали жизнь жуткие механизмы из железа, дерева и кож – не то мертворожденные уроды, не то и вовсе ходячая, движущаяся нежить, вырванная из обители покоя злокозненной волей мага-беспредельщика. Мера, мера нужна! Нарушить паритет между Всё и Одним легче легкого. Юный король, конечно, знал о паритете. Но было ли тому виной раннее сиротство со всеми прелестями небрежного воспитания, природное легкомыслие или же скрытый внутренний порок, но он пренебрег этим истинным знанием ради иллюзорного. Исподволь, неприметно подтачивала его болезнь. Упорно, неумолимо Один вел наступление на Всё – и победил. Мир абсолютного порядка выстроился в отдельно взятой голове. То, что голова эта принадлежала правителю, – вот что скверно! Всякий знает: болен король – болеет и держава. Или, как изящно сказано у поэта:
А как невинно все начиналось! Без сомнения, венценосный умелец был весьма талантлив. Взять хотя бы род обуви из обработанного особым образом при нагреве сока дерева рисин – но не для ног, как мечталось Заклинателю, а для колес. Да-да, именно! Рисиновая колбаска, надеваемая на обод самого обычного колеса, давала неоспоримые выгоды. Называлось полезное усовершенствование «сина» – по основному сырью – и готовилось к артельному выпуску. Уж и печь особую заложили для производственного процесса... Но недужный правитель все глубже погружался в мир Одного. Стал пропадать, а потом окончательно обосновался в своей лаборатории – круглом зале на вершине Уклонной башни, откуда, по-хорошему, полагалось кланяться светилам и сторонам света в предписанные дни, а вовсе не скидывать всевозможный хлам на головы безвинных стражников. Всякий ведь поймет, вещи – это вам не жизненные субстанции, сами собой в полете не исчезнут. Непременно до земли долетят и кого-нибудь, не ровен час, там внизу прихлопнут.
А король скидывал и на времямеры глядел. Гневался сильно, что неточно время показывают. Советники в толк взять не могли, о чем правитель толковать изволит. Время – это ж не казна, по штучке не пересчитаешь! Время, оно больше на урожай похоже. Его не считать, его уважать надо. Беречь и вкушать – с чувством и с понятием. Но короля было не унять. «Непременно, – говорил, – изобрету времямер особый, высокой точности, чтоб совсем мелкие частицы времени показывал, которым и названия нет». А зачем? Слишком поздно понял Заклинатель – не столько понял даже, сколько нутром почуял – весь чудовищный размах королевских амбиций. Не считать, а овладеть временем мечтал дерзкий мальчишка. Подчинить себе, заключить в клетку время, гармоничнейшее слияние порядка и хаоса! Столь далеко завлек его Один... Может, юноша на бессмертие замахивался?
Но все эти выкрутасы оставались известны лишь узкому кругу приближенных, высших в государстве лиц. И у тех, по преступному их благодушию, сходили за невинные упражнения пытливого ума. Заклинатель, высунувшийся было на Совете со своими крамольными подозрениями, получил жесткий отпор. Руно рвал и метал, Лангуст молча взирал с угрюмой укоризной, завистник Тарантул мстительно ухмылялся. Жрица так просто оледенела, и лицо у нее стало точь-в-точь как у статуи Правосудия на северном табернакле Дома вердиктов, которая с ликом прекрасной женщины, телом змеи-душительницы и тремя парами лап, когтящих преступников шести родов. Резкий, решительный, бесстрашный Лучник, первый в Совете правдолюб, травить Тринадцатого не желал и обвинений в измене не боялся. Но был он слишком идеалист, чтобы помыслить, будто сувереном может двигать нечто менее благородное, чем бескорыстный поиск истины. В общем, Заклинателю без церемоний заткнули рот. Даже Покров невежества сдернуть не дозволили, заголосовали вчистую. Поддержал его один лишь Лучник – увы, слишком известный детским своим любопытством, чтобы голос его имел какой-то вес. Все знали, что глазеть в Источник он готов дни напролет, только пусти. Небывалое унижение заставило Заклинателя замкнуться в величавом молчании. Гордыня, суетность взяли верх над долгом. Потому что это был его долг – охранять государство. Иначе зачем Совет, зачем это все! Не сдюжил. Отошел в сторонку. А потом...
Потом король спозаранку вылетел из окна своей башни в ясное, сияющее небо, вылетел, будто гигантский нетопырь, на паре кожаных перепончатых крыльев, в которых жутко гудел ветер. Под ликующие утренние трели птиц и людские вопли он сперва, подхваченный некой таинственной силой, взмыл свечкой ввысь, вдруг сбился, завертелся на месте, клюнул пустоту – и сила, прискучив новой игрушкой, швырнула его вниз, на камни. Заклинатель был совсем рядом, но ничего не смог сделать. И собственные скромные возможности, и магические способности всех, кто был окрест, вложил он в единый посыл, который должен – да просто обязан был! – остановить падение, удержать венценосного безумца в воздухе. Он не растерялся, он все сделал правильно, но оказался беспомощен. Сила провалилась в никуда, в бездонную дыру, проколотую в мире заостренным клювом крылатого агрегата. Заклинатель никогда не испытывал такого ужаса. Там, в дыре, ничего не было – и все же то, чего там не было, оказалось несравненно сильнее. Оно было жадным, сверхъестественно алчным, готовым втягивать и поглощать все подряд. Оно пожрало посланный магом импульс и едва не утянуло следом самое мага – не тело, конечно, но саму его сущность, тепло дыхания в его груди, его жизнь. Несчастный мальчишка уже валялся на обрывистом склоне под основанием башни. Останки скрывала груда лома, черные лоскуты полоскались на ветру, как траурные стяги.
О том, что воспоследовало, не хотелось вспоминать. Ужас, сменившийся унынием. Подспудное бурление в народе. Неудержимо размножилось поголовье всевозможных предсказателей, целителей и кудесников. Обещали все, от радикального излечения мозолей до царства всеобщего благоденствия. Сколько нетвердых разумом простолюдинов подалось за легкой жизнью, кто куда – в разбойники, в ярмарочные певцы, в странники... Сколько деревень обезлюдело! Вновь ожил мохом поросший миф о стране Заморике – земле за окоемом, земле, где не заходит солнце, еда сама падает в руки, а короля вовсе нет, потому что у всех всего в избытке. И ведь нашлись такие, кто уверовал в эту дичь столь истово, чтобы тремя кораблями отплыть за окоем, в сторону, куда вечно движутся большие волны, – туда, откуда не возвращаются... Человек двадцать рехнувшихся баб с детишками затворились в горе, ждать нового короля, который-де должен явиться с неба взамен улетевшего. А уж летунов на черных крыльях, возмечтавших вслед за государем покорить небесную синь, было не перечесть! Одному, кстати, удалось. Построил аппарат, и вот ведь какая штука: весу в нем много, а летает. Без всякой магии, на браге. Браги, правда, много жрет и воняет страшно. Умельца, чтобы народ не смущал, по-тихому заперли в хорошей, сухой камере. Винолет, от греха, спалили. А Заклинатель до сих пор гадал: из-за чего весь сыр-бор? Ну не может магия в воздух ни человека, ни вещь поднять – и что? Разве мало птиц, и почтовиков, и транспортных? Мало тварей ездовых? Одни чертокрылы чего стоят – и силища у них, и послушание, благо разума небольшого, и кормятся сами охотой на привалах. Чего еще желать-то?
Чередой потянулись самозванцы. Этакой беды прежде не видали, хотя разве не сказано у древних:
Погибая под гнетом насущных проблем, бесцеремонно срывая Покров всякий раз, как пустая казна или непорядки на трактах ставили многострадальный Совет в тупик, могли ли они предположить, что на пороге уже стоит беда – настоящая большая беда, подобной которой не было от начала времен?
И снова Источник пытался вразумить ослепленных магов. Помнится, спор у них вышел о новом налоге – обложить ли побором бездетную пару или только главу семьи. Тут ведь тонкостей столько! Если, скажем, муж с наложницей дитя прижил, а не с законной половиной? Опять же блудницы: девицами числить смех один, но и женами их, безмужних, не назовешь. Кинулись к Источнику – а в нем жуть и безумие. Пересохшие реки, обнажившиеся русла, полные гниющего ила. Уродливые чудища, не то растения, не то животные, пожирают урожай на полях. Суховеи. Холодные очаги, забывшие вкус огня. Бешено мелькали перед потрясенными магами картины бедствия, беспримерного запустения, образы страны, враз забывшей все, чему научили ее демиурги и тысячелетия прилежного труда их потомков. Страны, столь непохожей на их родину, что разум отказывался относить видения к ней. Должно быть, Источник времени сбился, ошибся! Никто ведь не знает толком, что он есть такое и как действует. Нет, сцены совсем из другого мира показывает им свихнувшийся колодец! Мира, пусть похожего, и даже очень, но все же, бесспорно, другого. Должно быть, это и есть страна по другую сторону, земля зла и неизбывного страдания, где не действуют законы мироздания. Там бродят, стеная, страждущие души поверженных беззаконников-магов, туда препровождает дерзких самозванцев плитчатая дорожка. В те дальние пределы устремлено другое, отраженное, жерло Источника времени. Мир до начала времен, мир безначалья! Все с содроганием отпрянули от колодца, и Тринадцатый поспешил набросить на него спасительный Покров.
Но почему Источнику вздумалось показывать им чужой мир? Им бы задуматься, взглянуть в лицо истине, какой бы уродиной она ни обернулась, – и тем исполнить свой долг. Но двенадцать глупцов и один трус отвратились от истины и долга, предпочтя коварную прелесть невежества. Заклинатель вспоминал, и стыд жег его неотступно.
А время-то шло, и беда приближалась.
Нет, они не испугались. Продолжали вопрошать. Но Источник будто взбесился. Лишь однажды увидели Двенадцать и Тринадцатый отчетливую картинку: стопка кверху дном, самая простая, глиняная, из каких пьют бражку по трактирам простолюдины. Кривоватые, вылепленные вручную, без всякой магии стенки, зубчатый поясок по краю. Стопка опрокинулась, и ярко-красная дешевая бусина покатилась через все водяное зеркало, разваливая изображение надвое. Яростная вспышка едва не ослепила магов и опала до тревожного пульсирующего свечения, которое тут же начало с мучительным усилием разделяться на свет и тьму. Одно исторгало и отторгало от себя другое, и, едва лопнула последняя связующая нить, вдруг исчезли оба, и осталось ничто, пустота, такая полная и безусловная, какой не доводилось, наверное, видеть ни одному смертному. Завизжала, как перепуганная баба, молоденькая Кошка, и этот простонародный визг встряхнул цепенеющих магов, оторвал их от бездонного ничто. Пал Покров, будто тяжелая плита на жерло древней могилы, откуда лезет нежить. Все опомнились, задвигались, задышали. Лангуст уже наглаживал белую ручку всхлипывающей, растерявшей всю свою царственность Кошки. И никто, ни один из них, не решился заговорить о трагедии, только что разыгранной перед ними на маленькой круглой сцене внутри колодца.
Прошла ночь, и день настал, встреченный в мучительной тревоге, и благополучно миновал, оставив мягкие отсветы заката на мостовой, свежей после первого в этом году дождя, влажное дыхание распаханных полей из-за городских стен, да еще надежду – жалкую, беспомощную надежду, что все обойдется. А следующий день пришел уже в совсем другую страну.
И было все так, как показывал Источник: распад, разложение, медленно подкрадывающаяся гибель. Случилось немыслимое: бежал из темницы Всё, Один ринулся вдогонку, а следом за ними на другую сторону потекла из мира драгоценная субстанция – магия, гармоничный сплав порядка и хаоса.
...Заклинатель невидящими глазами смотрел в нутро умирающего колодца. Мучительные картины недавнего прошлого ползли перед его внутренним взором. Воспоминания-призраки населили опустевший черный провал своими тенями. Тени скользили, жили мнимой жизнью, вели свою недобрую игру. И вдруг заполошно заметались, прянули в разные стороны, испуганно сжались у стенок. Лиловый свет победительно разгорался в стволе колодца, расцветал в последнем жертвенном усилии, подобно углям прогоревшего костра. Он поднялся до самого оголовка, заполнив колодец до верха. Отлитая из света колонна выросла перед Заклинателем из самых недр мира. И прямо перед его лицом – там, где положено быть отражению, – оказалось совсем другое. Лицо девушки, очень бледное, с остановившимся взглядом светлых глаз, с золотистыми бровями домиком, оно показалось Тринадцатому магу светозарным. Заклинатель погрузился в созерцание, забыв о печалях и долге, обо всем забыв, пока рябь не пробежала по дивному образу. Источник времени слабел. Пытаясь помочь ему, недостойному, совершил невозможное последний его обитатель и теперь отдавал жизнь свою, изливал ее всю, до конца, в царственном свечении.
Тринадцатый маг обязан был спешить. И он отпустил изображение осиянного лица, позволил ему отдалиться, затеряться в более обширной картине. Легкая плетеная повозка неслась над дальними предместьями. Молодой чертокрыл бешено работал крыльями. Маг сразу понял, почувствовал, куда он летит. Видение стало блекнуть и распадаться, в последний раз мелькнуло бледным пятнышком ее лицо и рядом еще одно, мужское, тоже молодое и совсем-совсем особенное. Но все это уже не имело значения. Теперь – в погоню!
Заклинатель оторвался от белого камня, разогнул колени и заковылял прочь от меркнущего Источника, ни разу не оглянувшись. Нельзя было терять ни мгновения. И невыносимо видеть, как заповедное свечение гаснет навсегда.
Старый маг преодолел ярусы зала заседаний, вывалился сквозь дверь наружу и заспешил по дорожке меж постаментов. Каменные стражи с недоумением следили за несолидно прискакивающим стариком. Заворчал вслед обиженный невниманием скальный кот, и Тринадцатый против воли обернулся, бросил за спину скользящий взгляд. И боковым зрением увидел то, от чего упорно отвращал глаза свои с самого дня катастрофы. Раззолоченный купол Дома вердиктов дрогнул, поплыл, раздвоился. Фоном ему проступила на потемневшем, словно обмершем небе невидимая прежде тень. Огромная, полукруглая, она казалась отзвуком, эхом Дома, но эхом, очищенным от всего лишнего, избыточного. Будто спала блестящая шелуха, и внутренняя сущность Дома вердиктов проступила сквозь нелепую оболочку. Собственно, это и была его сущность, подлинная причина существования Дома вердиктов. Именовалась причина Домом равновесия. То была темница, где Один вечно сторожил Всё. Черная, без малейшего проблеска цвета и света, громада Дома равновесия зрела и уплотнялась, становясь плотной, весомой, реальной, а нарядный силуэт Дома вердиктов оборачивался миражом, обманкой, искусным рисунком на золотистой газовой ткани. Дом равновесия был налит страшной тяжестью. Он был тяжел, как целый мир, неподвластен никаким силам, неприступен и неуязвим. И он был пуст.
Заклинатель поспешно сморгнул, возвращая обманку на место. Измученный одиночеством и гнетом вины, трусливый слабовольный старик – таков уж он был. Он не хотел видеть. Он хотел забыть. Но забвения не дано магам. Оставалось делать то, что ему по силам. Мчаться к морю, снаряжать корабль. Искать девушку с тревожным лицом и ее спутника. И он разослал приказ к сбору, едва покинув защищенное от магии пространство за золотой оградой.
Глава 8
Как могли они быть настолько слепы? Как мог он, Тринадцатый маг, тот, кто сдергивает Покров невежества... Но не сдернешь покров, окутывающий твой собственный разум...
Так началось последнее царствование. Мирное царствование, венчавшее череду столь же благополучных, ничем не выдающихся правлений. Прервалось оно неожиданно и трагично. Молодой король – славное, безобидное создание, коротавший дни в забавах и невинных шутках, – взял да и погиб. Ушел бессемейным, не оставив наследников. А ведь был цветущий юноша, здоровья хоть отбавляй, и никаких глупостей в голове... Так, по крайней мере, казалось многим. Лишь трагическая гибель обнажила тайный порок юного правителя – страсть к вредному изобретательству. Заклинатель и сам недаром слыл сторонником прогресса, но надо ведь знать меру! Прежде чем что-то изобрести, сядь, поразмысли, нужно ли это миру и не больше ли в новинке вреда, чем пользы. Замогильный холод до самых костей пробирал в лаборатории, где юнец втихую предавался гибельному сумасбродству. Так страшно, неотвратимо пожирали жизнь жуткие механизмы из железа, дерева и кож – не то мертворожденные уроды, не то и вовсе ходячая, движущаяся нежить, вырванная из обители покоя злокозненной волей мага-беспредельщика. Мера, мера нужна! Нарушить паритет между Всё и Одним легче легкого. Юный король, конечно, знал о паритете. Но было ли тому виной раннее сиротство со всеми прелестями небрежного воспитания, природное легкомыслие или же скрытый внутренний порок, но он пренебрег этим истинным знанием ради иллюзорного. Исподволь, неприметно подтачивала его болезнь. Упорно, неумолимо Один вел наступление на Всё – и победил. Мир абсолютного порядка выстроился в отдельно взятой голове. То, что голова эта принадлежала правителю, – вот что скверно! Всякий знает: болен король – болеет и держава. Или, как изящно сказано у поэта:
Гибель властительного безумца, каковую можно сравнить с резекцией пораженного черной гнилью органа, запоздала. «Тело» – их прекрасная отчизна – уже гнило, гнило вовсю. Заклинатель видел, понимал, терзался собственным бессильем – и боялся заглядывать в Источник времени. Лучше не знать...
Нежная рыбина, даром что кажется свежей —
Тронута тленью глава,
Так и телу от тленья пропасть!
А как невинно все начиналось! Без сомнения, венценосный умелец был весьма талантлив. Взять хотя бы род обуви из обработанного особым образом при нагреве сока дерева рисин – но не для ног, как мечталось Заклинателю, а для колес. Да-да, именно! Рисиновая колбаска, надеваемая на обод самого обычного колеса, давала неоспоримые выгоды. Называлось полезное усовершенствование «сина» – по основному сырью – и готовилось к артельному выпуску. Уж и печь особую заложили для производственного процесса... Но недужный правитель все глубже погружался в мир Одного. Стал пропадать, а потом окончательно обосновался в своей лаборатории – круглом зале на вершине Уклонной башни, откуда, по-хорошему, полагалось кланяться светилам и сторонам света в предписанные дни, а вовсе не скидывать всевозможный хлам на головы безвинных стражников. Всякий ведь поймет, вещи – это вам не жизненные субстанции, сами собой в полете не исчезнут. Непременно до земли долетят и кого-нибудь, не ровен час, там внизу прихлопнут.
А король скидывал и на времямеры глядел. Гневался сильно, что неточно время показывают. Советники в толк взять не могли, о чем правитель толковать изволит. Время – это ж не казна, по штучке не пересчитаешь! Время, оно больше на урожай похоже. Его не считать, его уважать надо. Беречь и вкушать – с чувством и с понятием. Но короля было не унять. «Непременно, – говорил, – изобрету времямер особый, высокой точности, чтоб совсем мелкие частицы времени показывал, которым и названия нет». А зачем? Слишком поздно понял Заклинатель – не столько понял даже, сколько нутром почуял – весь чудовищный размах королевских амбиций. Не считать, а овладеть временем мечтал дерзкий мальчишка. Подчинить себе, заключить в клетку время, гармоничнейшее слияние порядка и хаоса! Столь далеко завлек его Один... Может, юноша на бессмертие замахивался?
Но все эти выкрутасы оставались известны лишь узкому кругу приближенных, высших в государстве лиц. И у тех, по преступному их благодушию, сходили за невинные упражнения пытливого ума. Заклинатель, высунувшийся было на Совете со своими крамольными подозрениями, получил жесткий отпор. Руно рвал и метал, Лангуст молча взирал с угрюмой укоризной, завистник Тарантул мстительно ухмылялся. Жрица так просто оледенела, и лицо у нее стало точь-в-точь как у статуи Правосудия на северном табернакле Дома вердиктов, которая с ликом прекрасной женщины, телом змеи-душительницы и тремя парами лап, когтящих преступников шести родов. Резкий, решительный, бесстрашный Лучник, первый в Совете правдолюб, травить Тринадцатого не желал и обвинений в измене не боялся. Но был он слишком идеалист, чтобы помыслить, будто сувереном может двигать нечто менее благородное, чем бескорыстный поиск истины. В общем, Заклинателю без церемоний заткнули рот. Даже Покров невежества сдернуть не дозволили, заголосовали вчистую. Поддержал его один лишь Лучник – увы, слишком известный детским своим любопытством, чтобы голос его имел какой-то вес. Все знали, что глазеть в Источник он готов дни напролет, только пусти. Небывалое унижение заставило Заклинателя замкнуться в величавом молчании. Гордыня, суетность взяли верх над долгом. Потому что это был его долг – охранять государство. Иначе зачем Совет, зачем это все! Не сдюжил. Отошел в сторонку. А потом...
Потом король спозаранку вылетел из окна своей башни в ясное, сияющее небо, вылетел, будто гигантский нетопырь, на паре кожаных перепончатых крыльев, в которых жутко гудел ветер. Под ликующие утренние трели птиц и людские вопли он сперва, подхваченный некой таинственной силой, взмыл свечкой ввысь, вдруг сбился, завертелся на месте, клюнул пустоту – и сила, прискучив новой игрушкой, швырнула его вниз, на камни. Заклинатель был совсем рядом, но ничего не смог сделать. И собственные скромные возможности, и магические способности всех, кто был окрест, вложил он в единый посыл, который должен – да просто обязан был! – остановить падение, удержать венценосного безумца в воздухе. Он не растерялся, он все сделал правильно, но оказался беспомощен. Сила провалилась в никуда, в бездонную дыру, проколотую в мире заостренным клювом крылатого агрегата. Заклинатель никогда не испытывал такого ужаса. Там, в дыре, ничего не было – и все же то, чего там не было, оказалось несравненно сильнее. Оно было жадным, сверхъестественно алчным, готовым втягивать и поглощать все подряд. Оно пожрало посланный магом импульс и едва не утянуло следом самое мага – не тело, конечно, но саму его сущность, тепло дыхания в его груди, его жизнь. Несчастный мальчишка уже валялся на обрывистом склоне под основанием башни. Останки скрывала груда лома, черные лоскуты полоскались на ветру, как траурные стяги.
О том, что воспоследовало, не хотелось вспоминать. Ужас, сменившийся унынием. Подспудное бурление в народе. Неудержимо размножилось поголовье всевозможных предсказателей, целителей и кудесников. Обещали все, от радикального излечения мозолей до царства всеобщего благоденствия. Сколько нетвердых разумом простолюдинов подалось за легкой жизнью, кто куда – в разбойники, в ярмарочные певцы, в странники... Сколько деревень обезлюдело! Вновь ожил мохом поросший миф о стране Заморике – земле за окоемом, земле, где не заходит солнце, еда сама падает в руки, а короля вовсе нет, потому что у всех всего в избытке. И ведь нашлись такие, кто уверовал в эту дичь столь истово, чтобы тремя кораблями отплыть за окоем, в сторону, куда вечно движутся большие волны, – туда, откуда не возвращаются... Человек двадцать рехнувшихся баб с детишками затворились в горе, ждать нового короля, который-де должен явиться с неба взамен улетевшего. А уж летунов на черных крыльях, возмечтавших вслед за государем покорить небесную синь, было не перечесть! Одному, кстати, удалось. Построил аппарат, и вот ведь какая штука: весу в нем много, а летает. Без всякой магии, на браге. Браги, правда, много жрет и воняет страшно. Умельца, чтобы народ не смущал, по-тихому заперли в хорошей, сухой камере. Винолет, от греха, спалили. А Заклинатель до сих пор гадал: из-за чего весь сыр-бор? Ну не может магия в воздух ни человека, ни вещь поднять – и что? Разве мало птиц, и почтовиков, и транспортных? Мало тварей ездовых? Одни чертокрылы чего стоят – и силища у них, и послушание, благо разума небольшого, и кормятся сами охотой на привалах. Чего еще желать-то?
Чередой потянулись самозванцы. Этакой беды прежде не видали, хотя разве не сказано у древних:
Словом, этого следовало ожидать. С теми, кто искренне верил в свое царственное происхождение – верил до того крепко, что отказывался отрекаться, – все было просто. Небольшая прогулка по симпатичной плитчатой дорожке – и нет мнимого наследника. Расчетливые искатели удачи, отлично знающие, кто они такие и чего хотят, оказались угрозой пострашнее. Едва заполощутся знамена самозванца на вольном ветру, как сбегается целое войско: недовольные, бунтари, бездельники, просто безумцы. Запахло войной. Отвела беду удача да все тот же расчет: вожди голытьбы не рискнули вторгнуться в благополучные центральные земли, властям же было не дотянуться до них, окопавшихся в горах и лесах дальних провинций. Так и жили они там самовластными царьками, принимая от скудоумных подданных снедь, дары и девок и не замахиваясь на столицу и трон.
На сладкий кус, едва одну отгонишь,
Две мухи сей же миг усесться норовят!
Погибая под гнетом насущных проблем, бесцеремонно срывая Покров всякий раз, как пустая казна или непорядки на трактах ставили многострадальный Совет в тупик, могли ли они предположить, что на пороге уже стоит беда – настоящая большая беда, подобной которой не было от начала времен?
И снова Источник пытался вразумить ослепленных магов. Помнится, спор у них вышел о новом налоге – обложить ли побором бездетную пару или только главу семьи. Тут ведь тонкостей столько! Если, скажем, муж с наложницей дитя прижил, а не с законной половиной? Опять же блудницы: девицами числить смех один, но и женами их, безмужних, не назовешь. Кинулись к Источнику – а в нем жуть и безумие. Пересохшие реки, обнажившиеся русла, полные гниющего ила. Уродливые чудища, не то растения, не то животные, пожирают урожай на полях. Суховеи. Холодные очаги, забывшие вкус огня. Бешено мелькали перед потрясенными магами картины бедствия, беспримерного запустения, образы страны, враз забывшей все, чему научили ее демиурги и тысячелетия прилежного труда их потомков. Страны, столь непохожей на их родину, что разум отказывался относить видения к ней. Должно быть, Источник времени сбился, ошибся! Никто ведь не знает толком, что он есть такое и как действует. Нет, сцены совсем из другого мира показывает им свихнувшийся колодец! Мира, пусть похожего, и даже очень, но все же, бесспорно, другого. Должно быть, это и есть страна по другую сторону, земля зла и неизбывного страдания, где не действуют законы мироздания. Там бродят, стеная, страждущие души поверженных беззаконников-магов, туда препровождает дерзких самозванцев плитчатая дорожка. В те дальние пределы устремлено другое, отраженное, жерло Источника времени. Мир до начала времен, мир безначалья! Все с содроганием отпрянули от колодца, и Тринадцатый поспешил набросить на него спасительный Покров.
Но почему Источнику вздумалось показывать им чужой мир? Им бы задуматься, взглянуть в лицо истине, какой бы уродиной она ни обернулась, – и тем исполнить свой долг. Но двенадцать глупцов и один трус отвратились от истины и долга, предпочтя коварную прелесть невежества. Заклинатель вспоминал, и стыд жег его неотступно.
А время-то шло, и беда приближалась.
Нет, они не испугались. Продолжали вопрошать. Но Источник будто взбесился. Лишь однажды увидели Двенадцать и Тринадцатый отчетливую картинку: стопка кверху дном, самая простая, глиняная, из каких пьют бражку по трактирам простолюдины. Кривоватые, вылепленные вручную, без всякой магии стенки, зубчатый поясок по краю. Стопка опрокинулась, и ярко-красная дешевая бусина покатилась через все водяное зеркало, разваливая изображение надвое. Яростная вспышка едва не ослепила магов и опала до тревожного пульсирующего свечения, которое тут же начало с мучительным усилием разделяться на свет и тьму. Одно исторгало и отторгало от себя другое, и, едва лопнула последняя связующая нить, вдруг исчезли оба, и осталось ничто, пустота, такая полная и безусловная, какой не доводилось, наверное, видеть ни одному смертному. Завизжала, как перепуганная баба, молоденькая Кошка, и этот простонародный визг встряхнул цепенеющих магов, оторвал их от бездонного ничто. Пал Покров, будто тяжелая плита на жерло древней могилы, откуда лезет нежить. Все опомнились, задвигались, задышали. Лангуст уже наглаживал белую ручку всхлипывающей, растерявшей всю свою царственность Кошки. И никто, ни один из них, не решился заговорить о трагедии, только что разыгранной перед ними на маленькой круглой сцене внутри колодца.
Прошла ночь, и день настал, встреченный в мучительной тревоге, и благополучно миновал, оставив мягкие отсветы заката на мостовой, свежей после первого в этом году дождя, влажное дыхание распаханных полей из-за городских стен, да еще надежду – жалкую, беспомощную надежду, что все обойдется. А следующий день пришел уже в совсем другую страну.
И было все так, как показывал Источник: распад, разложение, медленно подкрадывающаяся гибель. Случилось немыслимое: бежал из темницы Всё, Один ринулся вдогонку, а следом за ними на другую сторону потекла из мира драгоценная субстанция – магия, гармоничный сплав порядка и хаоса.
...Заклинатель невидящими глазами смотрел в нутро умирающего колодца. Мучительные картины недавнего прошлого ползли перед его внутренним взором. Воспоминания-призраки населили опустевший черный провал своими тенями. Тени скользили, жили мнимой жизнью, вели свою недобрую игру. И вдруг заполошно заметались, прянули в разные стороны, испуганно сжались у стенок. Лиловый свет победительно разгорался в стволе колодца, расцветал в последнем жертвенном усилии, подобно углям прогоревшего костра. Он поднялся до самого оголовка, заполнив колодец до верха. Отлитая из света колонна выросла перед Заклинателем из самых недр мира. И прямо перед его лицом – там, где положено быть отражению, – оказалось совсем другое. Лицо девушки, очень бледное, с остановившимся взглядом светлых глаз, с золотистыми бровями домиком, оно показалось Тринадцатому магу светозарным. Заклинатель погрузился в созерцание, забыв о печалях и долге, обо всем забыв, пока рябь не пробежала по дивному образу. Источник времени слабел. Пытаясь помочь ему, недостойному, совершил невозможное последний его обитатель и теперь отдавал жизнь свою, изливал ее всю, до конца, в царственном свечении.
Тринадцатый маг обязан был спешить. И он отпустил изображение осиянного лица, позволил ему отдалиться, затеряться в более обширной картине. Легкая плетеная повозка неслась над дальними предместьями. Молодой чертокрыл бешено работал крыльями. Маг сразу понял, почувствовал, куда он летит. Видение стало блекнуть и распадаться, в последний раз мелькнуло бледным пятнышком ее лицо и рядом еще одно, мужское, тоже молодое и совсем-совсем особенное. Но все это уже не имело значения. Теперь – в погоню!
Заклинатель оторвался от белого камня, разогнул колени и заковылял прочь от меркнущего Источника, ни разу не оглянувшись. Нельзя было терять ни мгновения. И невыносимо видеть, как заповедное свечение гаснет навсегда.
Старый маг преодолел ярусы зала заседаний, вывалился сквозь дверь наружу и заспешил по дорожке меж постаментов. Каменные стражи с недоумением следили за несолидно прискакивающим стариком. Заворчал вслед обиженный невниманием скальный кот, и Тринадцатый против воли обернулся, бросил за спину скользящий взгляд. И боковым зрением увидел то, от чего упорно отвращал глаза свои с самого дня катастрофы. Раззолоченный купол Дома вердиктов дрогнул, поплыл, раздвоился. Фоном ему проступила на потемневшем, словно обмершем небе невидимая прежде тень. Огромная, полукруглая, она казалась отзвуком, эхом Дома, но эхом, очищенным от всего лишнего, избыточного. Будто спала блестящая шелуха, и внутренняя сущность Дома вердиктов проступила сквозь нелепую оболочку. Собственно, это и была его сущность, подлинная причина существования Дома вердиктов. Именовалась причина Домом равновесия. То была темница, где Один вечно сторожил Всё. Черная, без малейшего проблеска цвета и света, громада Дома равновесия зрела и уплотнялась, становясь плотной, весомой, реальной, а нарядный силуэт Дома вердиктов оборачивался миражом, обманкой, искусным рисунком на золотистой газовой ткани. Дом равновесия был налит страшной тяжестью. Он был тяжел, как целый мир, неподвластен никаким силам, неприступен и неуязвим. И он был пуст.
Заклинатель поспешно сморгнул, возвращая обманку на место. Измученный одиночеством и гнетом вины, трусливый слабовольный старик – таков уж он был. Он не хотел видеть. Он хотел забыть. Но забвения не дано магам. Оставалось делать то, что ему по силам. Мчаться к морю, снаряжать корабль. Искать девушку с тревожным лицом и ее спутника. И он разослал приказ к сбору, едва покинув защищенное от магии пространство за золотой оградой.
Глава 8
Полет на север, или Чем питаются черти
Макар с сомнением оглядел мощные валики мускулов на спине зверя. Крылья ходили с размеренностью маятника, и признаков усталости в чудище наблюдалось не больше, чем в паровозе.
– И куда он летит?
– Куда стремятся удравшие звери? Наверное, на родину.
– А где его родина?
– Черт его знает! Где-то на севере.
– А поточнее?
– Слушай, откуда я знаю? – взвилась Алёна. – Умник... Я дальше столицы никогда не была.
– Ну ты даешь!
– А что, собственно? – Она с вызовом вздернула подбородок. – Я не этнограф и не географ. Просто хотела малость подзаработать. И бабуля тоже.
Макар презрительно сощурился:
– Семейный бизнес развели, понимаешь. Контрабандистка!
– Угонщик! – парировала девушка, и в кабине повисло враждебное молчание.
Нарушил его согласный вопль двух молодых глоток – зверь ни с того ни с сего резко нырнул и, сложив крылья, камнем повалился вниз. Кабина опасно накренилась, ее отчаянно болтало из стороны в сторону. Плетеные стенки ходили ходуном и скрипели так, что почти заглушали свист ветра в щелях. Алёна вцепилась в Макара, Макар – в край оконного проема. Враждовать стало некогда – навстречу бешено неслась безбрежная водная ширь.
Наверное, это было глупо. И даже наверняка. Разбиться об воду по прихоти скудоумного монстра, то ли взбунтовавшегося, то ли рехнувшегося, не разберешь. Утонуть в безымянном море в неведомом краю, которого, пожалуй, и на свете нет. Глупо, нелепо и вполне в его духе. Если бы Макар сидел в этом садке один, он бы непременно нашел секунду-другую на подобные самоедские размышления. Но он был не один. С ним была девушка, которую он не смог спасти. И этой последней секунды как раз хватило, чтобы понять, что это его долг – спасать ее, пока сам жив, и что он все еще жив, а значит, долг по-прежнему довлеет над ним. Повинуясь ему, Макар обхватил Алёну, восхитительное зеленовато-бледное лицо которой вдруг очутилось на расстоянии полувздоха от его губ. Никакой другой глупости он сделать не успел. Крылатая скотина не помышляла о смертоубийстве, а просто проголодалась! Болтаясь в оглоблях, кибитка чиркнула дном по воде, и в задних (или нижних?) лапах зверя заколотилась здоровущая рыбина. Макар от души выругался, перепугав монстра. Тот прижал к голове сложные перепончатые уши и отчаянно заметался.
– Чего ты его пугаешь? – возмутилась девушка, спихивая с себя Макара.
Он и не понял, как оказался в воде. Алёнино лицо вдруг отдалилось, став из раздраженного испуганным, а водная гладь, наоборот, приблизилась. И странное дело, теперь она уже не казалась гладью. Волны подшвыривали Макара, забавляясь с ним, как с нежданной игрушкой. А вверху перепуганная спутница улещивала крылатого черта:
– Кис-кис-кис, лапочка, не бойся, умница моя!
Урча, как газонокосилка, чертяка заплясал в воздухе, постепенно успокаиваясь. Карета, пару раз едва не прихлопнув бывшего седока, наконец зависла прямо над ним. Макар уцепился за край зияющего дверного проема. Рывок! Ух... С подтягиванием у него всегда было скверно. Как, впрочем, и с любыми другими спортивными дисциплинами. И никогда еще его высокомерное спокойствие по этому поводу не подвергалось такому испытанию. Он дергался и пыжился, силясь проделать простейший трюк, который в совершенстве изучил по многочисленным просмотренным боевикам. Наверное, это намокшая одежда тянула его вниз.
– Руку, руку!
Хохоча и подбадривая, Алёна тащила его за руки, за плечи, за шиворот и наконец втянула в кабину, будто куль муки. Макар рухнул на пол, придавленный стыдом и одышкой. Свисающие за борт ноги напоследок зачерпнули воду, воздушная карета размеренными рывками пошла вверх, и вот уже глупая скотина скользила над водами, с чавканьем пожирая улов.
О случившемся не говорили, только у Алёны в глазах еще долго скакали искорки, прожигая в сердце Макара саднящие дырочки. Они летели неизвестно куда, утратив чувство времени среди неизменного пейзажа.
А время шло. Гребни волн наливались глухой серой тяжестью, словно море отдавало глубину и свет перламутровому небу, обретающему, пока не упала ночь, прощальную пронзительную ясность. По левую руку медленно, сонно заваливалось к горизонту уставшее за день солнце. И такое же сонное молчание воцарилось в летящей между прозрачно-серым небом и свинцово-серой водой кабинке.
Заветрило. Ездоки будто очнулись, заоглядывались вокруг. Поняли, что болтаются на ночь глядя в поднебесье. И их удивительный конь забеспокоился, зафыркал, с удвоенной энергией заработал крыльями, преодолевая неудобный ветер. Карету сильно заболтало. Черт с усилием тянул на север, туда, где уже хозяйничала ночь, посреди которой, на неразличимом горизонте, тьма сгущалась до осязаемой плотности. «Земля», – понял вдруг Макар, городской библиотечный мальчик. Понял не умом даже, а сердцем вчерашнего маленького очкарика-книгочея. Именно это видел он бессчетное количество раз глазами книжных героев, единственных друзей своего детства. И всеми их бессчетными глотками заорал:
– Земля!!!
Крепчал ветер, черт выгребал из последних сил. Земля замерла, как приклеенная к горизонту, приближались лишь приметы ее присутствия – упорный тяжелый рокот, головокружительный аромат жирной почвы и влажной листвы. Она придвинулась сразу, вдруг, словно чудовище в несколько последних отчаянных рывков не достигло ее, а саму землю притянуло к себе. Бешеный скачок над бурунами – и все трое рухнули на песок. И тут же, дождавшись своего часа, пала сверху дикая, непроглядная тьма.
– И куда он летит?
– Куда стремятся удравшие звери? Наверное, на родину.
– А где его родина?
– Черт его знает! Где-то на севере.
– А поточнее?
– Слушай, откуда я знаю? – взвилась Алёна. – Умник... Я дальше столицы никогда не была.
– Ну ты даешь!
– А что, собственно? – Она с вызовом вздернула подбородок. – Я не этнограф и не географ. Просто хотела малость подзаработать. И бабуля тоже.
Макар презрительно сощурился:
– Семейный бизнес развели, понимаешь. Контрабандистка!
– Угонщик! – парировала девушка, и в кабине повисло враждебное молчание.
Нарушил его согласный вопль двух молодых глоток – зверь ни с того ни с сего резко нырнул и, сложив крылья, камнем повалился вниз. Кабина опасно накренилась, ее отчаянно болтало из стороны в сторону. Плетеные стенки ходили ходуном и скрипели так, что почти заглушали свист ветра в щелях. Алёна вцепилась в Макара, Макар – в край оконного проема. Враждовать стало некогда – навстречу бешено неслась безбрежная водная ширь.
Наверное, это было глупо. И даже наверняка. Разбиться об воду по прихоти скудоумного монстра, то ли взбунтовавшегося, то ли рехнувшегося, не разберешь. Утонуть в безымянном море в неведомом краю, которого, пожалуй, и на свете нет. Глупо, нелепо и вполне в его духе. Если бы Макар сидел в этом садке один, он бы непременно нашел секунду-другую на подобные самоедские размышления. Но он был не один. С ним была девушка, которую он не смог спасти. И этой последней секунды как раз хватило, чтобы понять, что это его долг – спасать ее, пока сам жив, и что он все еще жив, а значит, долг по-прежнему довлеет над ним. Повинуясь ему, Макар обхватил Алёну, восхитительное зеленовато-бледное лицо которой вдруг очутилось на расстоянии полувздоха от его губ. Никакой другой глупости он сделать не успел. Крылатая скотина не помышляла о смертоубийстве, а просто проголодалась! Болтаясь в оглоблях, кибитка чиркнула дном по воде, и в задних (или нижних?) лапах зверя заколотилась здоровущая рыбина. Макар от души выругался, перепугав монстра. Тот прижал к голове сложные перепончатые уши и отчаянно заметался.
– Чего ты его пугаешь? – возмутилась девушка, спихивая с себя Макара.
Он и не понял, как оказался в воде. Алёнино лицо вдруг отдалилось, став из раздраженного испуганным, а водная гладь, наоборот, приблизилась. И странное дело, теперь она уже не казалась гладью. Волны подшвыривали Макара, забавляясь с ним, как с нежданной игрушкой. А вверху перепуганная спутница улещивала крылатого черта:
– Кис-кис-кис, лапочка, не бойся, умница моя!
Урча, как газонокосилка, чертяка заплясал в воздухе, постепенно успокаиваясь. Карета, пару раз едва не прихлопнув бывшего седока, наконец зависла прямо над ним. Макар уцепился за край зияющего дверного проема. Рывок! Ух... С подтягиванием у него всегда было скверно. Как, впрочем, и с любыми другими спортивными дисциплинами. И никогда еще его высокомерное спокойствие по этому поводу не подвергалось такому испытанию. Он дергался и пыжился, силясь проделать простейший трюк, который в совершенстве изучил по многочисленным просмотренным боевикам. Наверное, это намокшая одежда тянула его вниз.
– Руку, руку!
Хохоча и подбадривая, Алёна тащила его за руки, за плечи, за шиворот и наконец втянула в кабину, будто куль муки. Макар рухнул на пол, придавленный стыдом и одышкой. Свисающие за борт ноги напоследок зачерпнули воду, воздушная карета размеренными рывками пошла вверх, и вот уже глупая скотина скользила над водами, с чавканьем пожирая улов.
О случившемся не говорили, только у Алёны в глазах еще долго скакали искорки, прожигая в сердце Макара саднящие дырочки. Они летели неизвестно куда, утратив чувство времени среди неизменного пейзажа.
А время шло. Гребни волн наливались глухой серой тяжестью, словно море отдавало глубину и свет перламутровому небу, обретающему, пока не упала ночь, прощальную пронзительную ясность. По левую руку медленно, сонно заваливалось к горизонту уставшее за день солнце. И такое же сонное молчание воцарилось в летящей между прозрачно-серым небом и свинцово-серой водой кабинке.
Заветрило. Ездоки будто очнулись, заоглядывались вокруг. Поняли, что болтаются на ночь глядя в поднебесье. И их удивительный конь забеспокоился, зафыркал, с удвоенной энергией заработал крыльями, преодолевая неудобный ветер. Карету сильно заболтало. Черт с усилием тянул на север, туда, где уже хозяйничала ночь, посреди которой, на неразличимом горизонте, тьма сгущалась до осязаемой плотности. «Земля», – понял вдруг Макар, городской библиотечный мальчик. Понял не умом даже, а сердцем вчерашнего маленького очкарика-книгочея. Именно это видел он бессчетное количество раз глазами книжных героев, единственных друзей своего детства. И всеми их бессчетными глотками заорал:
– Земля!!!
Крепчал ветер, черт выгребал из последних сил. Земля замерла, как приклеенная к горизонту, приближались лишь приметы ее присутствия – упорный тяжелый рокот, головокружительный аромат жирной почвы и влажной листвы. Она придвинулась сразу, вдруг, словно чудовище в несколько последних отчаянных рывков не достигло ее, а саму землю притянуло к себе. Бешеный скачок над бурунами – и все трое рухнули на песок. И тут же, дождавшись своего часа, пала сверху дикая, непроглядная тьма.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента