Алла стояла у окна и свысока посматривала на него, упиваясь своим преобладающим, как ей казалось, положением.
– Значит, она слышала шаги, – обращаясь к следователю, спросил Марк Илларионович.
– Да, слышала...
– И как окно отворилось, тоже слышала.
– Нет. Потому что оно уже было открыто. Преступник пролез в кабинет через окно.
– Окно было открыто?
– Да, горничная проветривала комнату. Она всегда так делает, когда убирается в доме.
– Окно было распахнуто настежь?
– Нет, оно было откинуто, в режиме проветривания. Преступник просунул руку через щель, открыл окно...
– А как он попал на второй этаж?
– Очень просто. Он воспользовался приставной лестницей.
– А где он ее взял?
– Все очень просто, – насмешливо сказала Максютова. – Лестница была во дворе, вчера ею пользовались и забыли забрать... И не надо изображать из себя Шерлока Холмса. Поверьте, вам это не идет.
Панфилов побагровел от злости, сжал кулаки, чтобы не взорваться.
– А что мне, по-твоему, идет? – сквозь зубы спросил он.
– Не помню, чтобы мы переходили на «ты»...
Язвительно-уничтожающая улыбка окончательно вывела его из себя.
– Да пошла ты! – не выдержал он.
И повернулся к ней спиной, чтобы выйти из комнаты.
– Ну знаешь! – стервозно прошипела она.
Панфилов остановился в дверях, не оборачиваясь, обратился к следователю:
– Лейтенант, я, конечно, не Шерлок Холмс, но пластиковое окно не открыть снаружи, даже если оно откинуто для проветривания. Сначала его надо закрыть изнутри... И еще, на полу в кабинете ковер, он бы заглушил шаги. Не могла горничная ничего слышать... Пардон!
Следователь не сказал ничего. Зато Максютова не удержалась от комплимента.
– Плебей!
Марк Илларионович застыл как вкопанный. Сжимая кулаки, втянув голову в плечи, медленно и неотвратимо повернулся к ней:
– Сука!
Как в коротко-импульсный сигнал можно вложить непомерно большой объем информации, так и он смог заключить в этом бранном слове все свои гневные эмоции. Ему хватило всего одного слова, чтобы выпустить пар.
Пока Максютова возмущенно хватала ртом воздух, не в силах родить оскорбительную реплику, он повернулся к ней спиной и был таков.
Хватит с него милицейского геройства. Надоело все!
«Нива» стояла у ворот дома. Левшин и Захарский возле нее, завороженно смотрят куда-то в сторону.
– К машине! – рявкнул разозленный Панфилов.
Парни вмиг вернулись к действительности, запрыгнули в автомобиль.
Зато сам Марк Илларионович застыл как вкопанный, глядя в ту же сторону, куда были устремлены их взгляды.
По улице пружинистой спортивной походкой шла юная девушка в теннисном костюме с короткой плиссированной юбкой нежно-белого цвета. Светло-русые с легкой рыжинкой волосы под теннисным козырьком, стянутые назад в конский хвост. Ошеломляющие глаза, красивое лицо, волнующая фигура – полная грудь, тонкая талия, развитые бедра, сильные и длинные ноги. Спортивная сумка на плече, ракетки в чехле. Кроссовки, казалось, были на воздушных подушках, с помощью которых она изящно парила над землей.
Даже если бы все милицейские начальники вплоть до министра МВД хором заорали бы сейчас на Панфилова, он бы и ухом не повел – так он был зачарован. И в то же время напуган. Ведь это была не просто девушка, это было привидение из далекого прошлого. Давно погибшая Настя ожила и предстала перед ним в обличье теннисной дивы. Ее глаза, ее волосы, ее губы, фигура, ноги...
Но девушка проплыла мимо него, лишь скользнув взглядом по милицейской машине. Марк Илларионович, уже не владея собой, как зачарованный направился за ней.
Она оглянулась, недоуменно приподняв бровь, прибавила ходу. Но Панфилов не отставал.
Гонка продолжалась совсем недолго. Девушка свернула к большому трехэтажному дому, из ворот которого выезжал внедорожник «RAV-4» серебристого цвета. Она перегородила машине дорогу, когда та остановилась, бросилась к водительской дверце.
– Мама! Мамочка! – воскликнула она, испуганно показывая на Панфилова.
Из машины вышла женщина лет тридцати с небольшим. У Марка Илларионовича отвисла челюсть.
Оказалось, что теннисистка вовсе не была привидением. Она была дочерью женщины, которую он давно похоронил. Возле машины, так же потрясенно глядя на него, стояла Настя, не совсем уже молодая, но такая же красивая и желанная, как двадцать, а если точней, девятнадцать лет назад. Роскошная зрелой красоты женщина с невероятно высокой энергетикой обаяния.
Тогда, еще давно, его добровольный помощник Леонид Костромской предупреждал, что ему не стоит обольщаться. Дескать, Настя будет изящной красавицей, пока молодая. Фигура у нее такая, что со временем ее разнесет, и станет она такой же толстой, как Екатерина Михайловна. Но нет, ошибался Костромской. Может, Настя и была склона к полноте, но фигурка у нее такая же чудная и волнующая, как прежде.
Было видно, что Настя тщательно следит за собой. Утонченная красота, совершенный вкус, безупречный стиль... Но если бы она располнела, запустила себя, Панфилов бы все равно смотрел на нее во все глаза и восхищался ею. Он много повидал на своем веку, но ни одно чудо света не смогло встать рядом с тем эталоном, который представляла собой Настя.
– Это мне снится? – спросил он.
– Не знаю, – помимо своей воли нежно улыбнулась она.
Но тут же взяла себя в руки, придала своему лицу выражение неприступности.
Марк Илларионович также попытался привести себя в чувство. Но на девушку в теннисном костюме посмотрел робко, растерянно.
– Твоя дочь?
– Да. Агата.
– Дурацкое имя, – досадливо поморщилась девушка, укоризненно глянув на мать.
– А лет сколько? – не удержался, спросил Панфилов.
– Шестнадцать. А что? – спросила Агата, с любопытством глянув на него.
Она была очень красивой девочкой. И она была такой же молодой, как ее мать, когда лейтенант Панфилов познакомился с ней. Но при всех ее достоинствах Марк видел в ней лишь копию любимой и, как он считал, давно погибшей девушки. Поэтому сейчас Агата могла волновать его исключительно как ее дочь.
– Столько же, сколько и мне тогда, – дрогнувшим голосом сказала Настя.
– Ты изменилась.
– Да, стала старше.
– И красивей... Хотя, казалось бы, куда уж можно красивей...
– Давай обойдемся без комплиментов.
– Мам, а это кто? – спросила Агата.
– Старший участковый сельского поселения Серебровка, капитан милиции Панфилов.
– А что вы у Максютовых делали? Опять что-то случилось?
– Случилось. Ограбление.
– Ух ты! А что именно?
– Иди домой, любопытная. И переоденься, а то распаренная вся.
– Бегу, мамочка... – Она сделала шаг в направлении дома, но вдруг резко остановилась, с подозрением глянула на Панфилова. И с сомнением спросила у матери: – А он тебя не обидит?
– Разве я похож на того, кто может обидеть? – спросил он с глуповатым видом человека, пытающегося изображать из себя доброго дядю.
– Ну, не знаю...
– Иди, Агата, иди, – поторопила дочку Настя.
– А папа ничего не скажет?
– Агата!
Девушка исчезла. И только тогда Настя сказала с неприкрытой досадой:
– Ты не похож на человека, который может обидеть. Но обижать ты умеешь...
– Это ты о том, что было тогда?
– Когда тогда? – изобразила непонимание Настя.
– Ну, двадцать... девятнадцать лет назад...
– Что, столько лет прошло? Для меня это все как будто вчера было... Ты, Нонна... Этот ужас...
– Но ты же ничего не знаешь...
– И знать не хочу... Извини, мне уже надо ехать...
– Куда?
– Тебе не все равно?
– Мне тоже надо ехать. Уезжать. Отсюда... Надоело здесь... Но я уже не хочу... Я остаюсь здесь...
Панфилов приехал в Серебровку прежде всего затем, чтобы получить дозу ностальгического адреналина. Он получил то, что хотел. Но доза быстро иссякла, а банальность современного бытия окончательно погасила в нем огонь энтузиазма. Стервозная Максютова была лишь последней каплей на потухший костер... Но вот случилось чудо. Он встретил вдруг Настю. И это уже не ностальгическое вдохновение, а шквал головокружительных чувств из дивного настоящего... У Насти есть муж, дочь, но все это не так важно по сравнению с тем, что она есть вообще...
– Оставайся, мне-то что? – неуверенно пожала она плечами.
И села в машину.
– Сегодня, на нашем месте...
Только это и успел сказать ей Марк Илларионович, прежде чем она закрыла за собой дверцу.
Глава шестая
– Значит, она слышала шаги, – обращаясь к следователю, спросил Марк Илларионович.
– Да, слышала...
– И как окно отворилось, тоже слышала.
– Нет. Потому что оно уже было открыто. Преступник пролез в кабинет через окно.
– Окно было открыто?
– Да, горничная проветривала комнату. Она всегда так делает, когда убирается в доме.
– Окно было распахнуто настежь?
– Нет, оно было откинуто, в режиме проветривания. Преступник просунул руку через щель, открыл окно...
– А как он попал на второй этаж?
– Очень просто. Он воспользовался приставной лестницей.
– А где он ее взял?
– Все очень просто, – насмешливо сказала Максютова. – Лестница была во дворе, вчера ею пользовались и забыли забрать... И не надо изображать из себя Шерлока Холмса. Поверьте, вам это не идет.
Панфилов побагровел от злости, сжал кулаки, чтобы не взорваться.
– А что мне, по-твоему, идет? – сквозь зубы спросил он.
– Не помню, чтобы мы переходили на «ты»...
Язвительно-уничтожающая улыбка окончательно вывела его из себя.
– Да пошла ты! – не выдержал он.
И повернулся к ней спиной, чтобы выйти из комнаты.
– Ну знаешь! – стервозно прошипела она.
Панфилов остановился в дверях, не оборачиваясь, обратился к следователю:
– Лейтенант, я, конечно, не Шерлок Холмс, но пластиковое окно не открыть снаружи, даже если оно откинуто для проветривания. Сначала его надо закрыть изнутри... И еще, на полу в кабинете ковер, он бы заглушил шаги. Не могла горничная ничего слышать... Пардон!
Следователь не сказал ничего. Зато Максютова не удержалась от комплимента.
– Плебей!
Марк Илларионович застыл как вкопанный. Сжимая кулаки, втянув голову в плечи, медленно и неотвратимо повернулся к ней:
– Сука!
Как в коротко-импульсный сигнал можно вложить непомерно большой объем информации, так и он смог заключить в этом бранном слове все свои гневные эмоции. Ему хватило всего одного слова, чтобы выпустить пар.
Пока Максютова возмущенно хватала ртом воздух, не в силах родить оскорбительную реплику, он повернулся к ней спиной и был таков.
Хватит с него милицейского геройства. Надоело все!
«Нива» стояла у ворот дома. Левшин и Захарский возле нее, завороженно смотрят куда-то в сторону.
– К машине! – рявкнул разозленный Панфилов.
Парни вмиг вернулись к действительности, запрыгнули в автомобиль.
Зато сам Марк Илларионович застыл как вкопанный, глядя в ту же сторону, куда были устремлены их взгляды.
По улице пружинистой спортивной походкой шла юная девушка в теннисном костюме с короткой плиссированной юбкой нежно-белого цвета. Светло-русые с легкой рыжинкой волосы под теннисным козырьком, стянутые назад в конский хвост. Ошеломляющие глаза, красивое лицо, волнующая фигура – полная грудь, тонкая талия, развитые бедра, сильные и длинные ноги. Спортивная сумка на плече, ракетки в чехле. Кроссовки, казалось, были на воздушных подушках, с помощью которых она изящно парила над землей.
Даже если бы все милицейские начальники вплоть до министра МВД хором заорали бы сейчас на Панфилова, он бы и ухом не повел – так он был зачарован. И в то же время напуган. Ведь это была не просто девушка, это было привидение из далекого прошлого. Давно погибшая Настя ожила и предстала перед ним в обличье теннисной дивы. Ее глаза, ее волосы, ее губы, фигура, ноги...
Но девушка проплыла мимо него, лишь скользнув взглядом по милицейской машине. Марк Илларионович, уже не владея собой, как зачарованный направился за ней.
Она оглянулась, недоуменно приподняв бровь, прибавила ходу. Но Панфилов не отставал.
Гонка продолжалась совсем недолго. Девушка свернула к большому трехэтажному дому, из ворот которого выезжал внедорожник «RAV-4» серебристого цвета. Она перегородила машине дорогу, когда та остановилась, бросилась к водительской дверце.
– Мама! Мамочка! – воскликнула она, испуганно показывая на Панфилова.
Из машины вышла женщина лет тридцати с небольшим. У Марка Илларионовича отвисла челюсть.
Оказалось, что теннисистка вовсе не была привидением. Она была дочерью женщины, которую он давно похоронил. Возле машины, так же потрясенно глядя на него, стояла Настя, не совсем уже молодая, но такая же красивая и желанная, как двадцать, а если точней, девятнадцать лет назад. Роскошная зрелой красоты женщина с невероятно высокой энергетикой обаяния.
Тогда, еще давно, его добровольный помощник Леонид Костромской предупреждал, что ему не стоит обольщаться. Дескать, Настя будет изящной красавицей, пока молодая. Фигура у нее такая, что со временем ее разнесет, и станет она такой же толстой, как Екатерина Михайловна. Но нет, ошибался Костромской. Может, Настя и была склона к полноте, но фигурка у нее такая же чудная и волнующая, как прежде.
Было видно, что Настя тщательно следит за собой. Утонченная красота, совершенный вкус, безупречный стиль... Но если бы она располнела, запустила себя, Панфилов бы все равно смотрел на нее во все глаза и восхищался ею. Он много повидал на своем веку, но ни одно чудо света не смогло встать рядом с тем эталоном, который представляла собой Настя.
– Это мне снится? – спросил он.
– Не знаю, – помимо своей воли нежно улыбнулась она.
Но тут же взяла себя в руки, придала своему лицу выражение неприступности.
Марк Илларионович также попытался привести себя в чувство. Но на девушку в теннисном костюме посмотрел робко, растерянно.
– Твоя дочь?
– Да. Агата.
– Дурацкое имя, – досадливо поморщилась девушка, укоризненно глянув на мать.
– А лет сколько? – не удержался, спросил Панфилов.
– Шестнадцать. А что? – спросила Агата, с любопытством глянув на него.
Она была очень красивой девочкой. И она была такой же молодой, как ее мать, когда лейтенант Панфилов познакомился с ней. Но при всех ее достоинствах Марк видел в ней лишь копию любимой и, как он считал, давно погибшей девушки. Поэтому сейчас Агата могла волновать его исключительно как ее дочь.
– Столько же, сколько и мне тогда, – дрогнувшим голосом сказала Настя.
– Ты изменилась.
– Да, стала старше.
– И красивей... Хотя, казалось бы, куда уж можно красивей...
– Давай обойдемся без комплиментов.
– Мам, а это кто? – спросила Агата.
– Старший участковый сельского поселения Серебровка, капитан милиции Панфилов.
– А что вы у Максютовых делали? Опять что-то случилось?
– Случилось. Ограбление.
– Ух ты! А что именно?
– Иди домой, любопытная. И переоденься, а то распаренная вся.
– Бегу, мамочка... – Она сделала шаг в направлении дома, но вдруг резко остановилась, с подозрением глянула на Панфилова. И с сомнением спросила у матери: – А он тебя не обидит?
– Разве я похож на того, кто может обидеть? – спросил он с глуповатым видом человека, пытающегося изображать из себя доброго дядю.
– Ну, не знаю...
– Иди, Агата, иди, – поторопила дочку Настя.
– А папа ничего не скажет?
– Агата!
Девушка исчезла. И только тогда Настя сказала с неприкрытой досадой:
– Ты не похож на человека, который может обидеть. Но обижать ты умеешь...
– Это ты о том, что было тогда?
– Когда тогда? – изобразила непонимание Настя.
– Ну, двадцать... девятнадцать лет назад...
– Что, столько лет прошло? Для меня это все как будто вчера было... Ты, Нонна... Этот ужас...
– Но ты же ничего не знаешь...
– И знать не хочу... Извини, мне уже надо ехать...
– Куда?
– Тебе не все равно?
– Мне тоже надо ехать. Уезжать. Отсюда... Надоело здесь... Но я уже не хочу... Я остаюсь здесь...
Панфилов приехал в Серебровку прежде всего затем, чтобы получить дозу ностальгического адреналина. Он получил то, что хотел. Но доза быстро иссякла, а банальность современного бытия окончательно погасила в нем огонь энтузиазма. Стервозная Максютова была лишь последней каплей на потухший костер... Но вот случилось чудо. Он встретил вдруг Настю. И это уже не ностальгическое вдохновение, а шквал головокружительных чувств из дивного настоящего... У Насти есть муж, дочь, но все это не так важно по сравнению с тем, что она есть вообще...
– Оставайся, мне-то что? – неуверенно пожала она плечами.
И села в машину.
– Сегодня, на нашем месте...
Только это и успел сказать ей Марк Илларионович, прежде чем она закрыла за собой дверцу.
Глава шестая
Лейтенант Тараскин смотрел на Панфилова со смешением чувств во взгляде. Он вроде бы и с одобрением относился к нему, но в то же время и осуждал.
– Горничная во всем созналась, – сказал он. – Не могла она слышать шаги в кабинете. И окно можно открыть только изнутри... А лестницу она сама приставила. И на подоконнике след от ботинка сама оставила. И ботинок нашли, и деньги...
– Сколько? – равнодушно спросил Марк Илларионович.
Ему интересно было знать, что произошло в доме Максютовых, но в данный момент он мог думать только о предстоящей встрече с Настей. Он почти не сомневался в том, что она придет на свидание с ним. Даже на старом месте побывал. От плакучей ивы, правда, остался только пенек, поросший кустарником. Но, как и прежде, по вечерам там должно быть тихо и свободно. Еще он проехал несколько раз мимо дома ее родителей. И увидел ее отца. Евгений Андреевич совсем старый, но ходит бодро. Екатерину Михайловну он не увидел, но главное, что у Насти есть повод отлучиться в родительский дом, а оттуда до заветного места у озера рукой подать... Сегодня он встречается с Настей. Все остальное для него не существовало.
– Двадцать четыре тысячи евро и бриллиантовое колье.
– Неплохо... А сейф как она открыла? Там же кодовый замок.
– Очень просто. Код очень давно не менялся, да и не сложный он, всего пять цифр, все разные. Пять кнопок использовалось, краска на них слегка подтерта пальцами...
– Сообразительность плюс метод научного тыка?
– Вот-вот...
– А может, она все-таки знала код?
– Откуда?
– Не знаю... Не видел я эту горничную, не могу сказать, симпатичная она или так себе?
– Симпатичная. Даже очень. А что?
– Да так... Может, хозяин дома с ней крутил... Это я так, просто в голову пришло. Досужие мысли не совсем досужего человека...
– Хозяин дома покончил жизнь самоубийством.
– Да, я слышал... А вы, кажется, расследовали это дело.
– Что там расследовать? Самоубийство.
– Провалился под лед.
– Если точней, нырнул в прорубь.
– Моржеванием занимался?
– Нет, в одежде нырнул...
– Может, столкнул кто?
– Нет, у него не было врагов.
– Кто вам такое сказал? Если он бизнесом занимался, то у него не могло не быть врагов.
– Не занимался он ничем.
– То есть как?
– Акции у него в нескольких доходных компаниях, он их в доверительное управление отдал. Ну, может, знаете, есть специальные управляющие компании...
– Знаю. Пакеты какие?
– Не понял.
– Пакеты акций какие, спрашиваю?
– А какими они могут быть?
– Контрольными, блокирующими или просто миноритарными...
– Какими-какими?
– Проехали...
Панфилову совсем не улыбалось проводить экономический ликбез.
– Бывает, из-за акций тоже убивают, – сказал он. – Если кто-то хочет к рукам их прибрать... Кто-то влияние за счет них расширить хочет, не обязательно конкурент... А еще акции вместе с наследством можно хапнуть... Кто унаследовал активы покойного?
– Ну, жена...
– Какая? Первая, вторая, третья...
– Законная. Алла Сергеевна... Ну, в права она еще не вступила, но дело решенное... А детям его треть от наследства досталась... А вы думаете, это жена могла его в прорубь столкнуть?
– Не берусь судить. Не знаю, где прорубь была... Знаю только, что озеро у них под боком...
– Да, озеро у них рядом. Возле своего дома он в прорубь и сиганул... Алла Сергеевна говорила, что он в последнее время был сам не свой, говорила, что в депрессию впал...
– Язык у нее без костей, сказать она все, что угодно, может...
– Ну, если уж на то пошло, то можно сына его в убийстве обвинить.
– Я слышал, сын в Сорбонне учится.
– Учился. Сейчас у него что-то вроде академического отпуска. В Москве он сейчас...
– Алиби у него есть?
– Не выясняли. Ясно же, что самоубийство.
Марк Илларионович внимательно посмотрел на Тараскина. Или делает вид, что ему все ясно, или действительно убежден в том. Скорее первое... Парень молодой, а Максютова даром что стервозная. Натура у нее чувственная, умеет она любить горячо, если это ей выгодно...
– Ну, ясно так ясно. На нет и суда нет...
Панфилов не был заинтересован в том, чтобы выгораживать богатую вдову. Просто ему совсем не хотелось вникать в дело, по которому никто не требовал у него отчета. Так, ради интереса поговорил о нем, пора и честь знать.
Он уже думал, что разговор закончен. Но Тараскин подбросил в погасшую было топку заминированное поленце.
– А на Аллу Сергеевну вы, товарищ капитан, напрасно наехали, – предостерегающе нахмурил он брови.
– Это уже интересно, – вскинулся Панфилов. – А если натура у меня такая, ненавижу, когда мне хамят?
– Чем она вам нахамила? Вы сами набросились на нее. За то, что не вас, а нас она вызвала на происшествие...
– Ну, погорячился немного...
– Она мне сразу позвонила, я как раз дежурил... О вас не подумала.
– Вас она знала лично, товарищ лейтенант?
– Да. А что тут такого? Я же работал с ней, по делу мужа...
– Ничего такого. Баба она красивая, не вопрос...
– Может, вас это и заело?
– Я не понял, мы что, выяснять сейчас будем, что да как?
– Скорее всего, будем. Но не сейчас. Назначат служебное расследование, возможно, мне придется его вести...
– Рапорт напишете? Или она сама будет жаловаться?
– Плохо вы меня знаете, если думаете, что я своего могу сдать... Сама будет жаловаться. Ну, а я все видел и слышал... Напрасно вы ее сукой назвали.
– А как она меня назвала?
– Плебей, кажется.
– По-вашему, я должен был стерпеть?
– Если по-моему, то да.
– Я не плебей, лейтенант.
– Но и не патриций... Патриции в милиции не работают...
– Плебей – это прежде всего оскорбление.
– Не спорю.
– Тогда какой разговор?
– И все-таки вы напрасно дали волю своим чувствам...
– Может быть. Но не вам меня учить, товарищ лейтенант.
– Да, конечно... Поеду я.
Тараскин улыбнулся так, будто движением губ разгонял темные тучи над головой Панфилова. И руку на прощание он подал с таким видом, как будто недоразумение исчерпано. Но это была всего лишь видимость. И грозовая туча будет, и гром грянет. Но Марк Илларионович ничего не боялся.
Гром грянул в тот же вечер. В самом буквальном смысле. Темные тучи, громыхание и блеск электрической стихии, ливень. Но Панфилов никуда не уходил. Стоял у озера как истукан, под дождем, в непромокаемой накидке. Он понимал, что при такой погоде Настя не придет, но уйти не смел. Так и простоял до самой полуночи.
Настю он так и не дождался. Но домой уходил в предчувствии грядущего счастья.
Дождь лил до глубокой ночи, но утром от туч не осталось ни следа. Чистое небо, бездонное, как глаза у Насти. И солнце во всей своей жизнеутверждающей красе, такое же жаркое, как любовь к ней...
А к обеду нагрянул майор Перелесов из города.
– Плохо, Панфилов, очень плохо. Жалоба на тебя.
– Сколько?
– Одна.
– От кого?
– А что, должно быть две или три? От разных людей?
Перелесов сообразил правильно. Но у него лишь догадки. Похоже, жалоб со стороны Грецкого не поступало. Или со стороны Максютовой.
– Нет, одна должна быть.
– Одна, от гражданки Максютовой. Как ты ее назвал?
– Так и назвал. Как она того заслужила.
– А конкретно?
– В объяснительной напишу.
– Напишешь. Обязательно напишешь. А также принесешь ей свои извинения.
– И это обязательно?
– Я бы сказал, первостепенно. Ты извинишься, а я проконтролирую.
– Ее сейчас дома нет, – совсем в том не уверенный, сказал Марк Илларионович.
Но Перелесов ему поверил.
– А когда она будет?
– Поздно вечером, – приплел он.
– Что ж, придется мне остаться здесь до позднего вечера, – не сдавался майор. – Вместе к ней поедем.
– Зачем ехать, тут пешком совсем чуть-чуть. Или мне на коленях к ней надо приползти?
– Не ерничай, Панфилов.
– Я не ерничаю. Просто смешно. Мне, капитану милиции, извиняться перед какой-то вертихвосткой...
– У этой вертихвостки роман с начальником... Э-э, не важно, что там, – спохватившись, отмахнулся от самого себя Перелесов.
– Роман с начальником РОВД?! Занятно!
– Ну, не то чтобы роман... Но я тебе ничего не говорил.
– А я ничего и не слышал...
– В общем, полковник Сагальцев настаивает...
– Ну, если сам Сагальцев... Хорошо, принесу ей свои извинения...
– Вот и хорошо, – облегченно вздохнул Перелесов. – А то я уж думал, что давить на тебя придется... Да, хотел тебя спросить. Узнал, кто участок твой спонсирует?
– А что, Сагальцев не знает?
– А почему он должен знать?
– Ну, если он с Максютовой крутит. Она же должна быть в курсе?
– Я не знаю, что он там крутит. Не моего ума дело. И не твоего... Ты мне скажи, узнал или нет?
– Нет. Но обязательно узнаю.
Он не стал говорить про разговор с Грецким. Во-первых, Антон врал. А во-вторых, не хватало еще, чтобы начальник РОВД к нему для выяснения отправился. Сагальцев к нему с поклоном, а тот ему – жалобу на капитана Панфилова. Так, мол, и так, незаконный арест, ущемление прав человека, небрежное отношение к личности...
– И насчет Максютовой узнаю. Может, она уже дома. А вы пока пообедайте, отдохните.
Панфилов организовал обед в комнате психологической разгрузки, после чего вызвал к себе в кабинет Костромского, плотно с ним пообщался по интересующему его вопросу, сделал пару звонков и только затем вместе со своим начальником отправился к гражданке Максютовой.
Она была дома. Вышла к воротам, но во двор гостей впускать не стала. Каверзно улыбнулась, глядя на Панфилова в проем открытой калитки.
Марк Илларионович молчал, поэтому заговорил Перелесов:
– Вот, Алла Сергеевна, пришли к вам извиниться.
– Извиняйтесь, – ехидно ухмыльнулась она.
– Может, мы в дом пройдем? – спросил Панфилов.
– Еще чего! Здесь извиняйтесь.
– Извините, Алла Сергеевна... За то, что до конца не разобрались, извините... А то ведь ваш муж от руки злодея погиб, а мы его смерть на самоубийство списали. Нехорошо вышло...
– Что-что? – опешила женщина.
Она явно не ожидала от него такого подвоха.
– А может, вас устраивает такая версия?
Панфилов не просто смотрел на нее, он сверлил ее взглядом.
– Какая версия? – сглотнув комок в горле, дрогнувшим голосом спросила Максютова.
– Версия самоубийства. А что, овцы нет, а волки и целы, и сыты...
– Какие волки?
– А вот с этим разбираться будем. Дело поднимем, палец к носу прикинем. Веревочку нащупаем, дернем за нее, дверь, глядишь, и откроется...
– Какая дверь? Что вы несете?
– Очень много вопросов у меня к вам, Алла Сергеевна. Насчет вашего покойного мужа.
– Ну, знаете что! – в испуге, но дерзко возмутилась Максютова.
– Что-то уже знаем, что-то еще узнаем... Позвольте во двор пройти, хочу на место глянуть, где лунка была...
– Позволю. Как только постановление будет, так и позволю...
Максютова с треском захлопнула калитку – в бессильной, как могло показаться, ярости.
– Марк Илларионович, что это с вами? – осуждающе спросил Перелесов.
– Не люблю, когда из меня идиота делают! – гневно и подавляюще глянул на него Панфилов.
– Вы ее в чем-то подозреваете?
– Да, в убийстве мужа.
– У вас есть основания так считать?
– Да.
– Какие?
– Пока только предположительные. Надо будет с материалами дела ознакомиться.
– Какого дела?
– Уголовное дело, я так полагаю, не возбуждено. А материалы, смею надеяться, есть. И дело будет. Это я вам обещаю.
– Напрасно вы так! Такой прекрасный участок вам выпал! Не хотите же вы, чтобы вас в Забросовку отправили. Там такая дыра...
– Кто меня отправит? – резко, в яростном порыве спросил Панфилов. – Сагальцев?
– Почему Сагальцев? – растерянно спросил Перелесов.
– Потому что Максютова с ним крутит... Или вы мне этого не говорили?
– Горничная во всем созналась, – сказал он. – Не могла она слышать шаги в кабинете. И окно можно открыть только изнутри... А лестницу она сама приставила. И на подоконнике след от ботинка сама оставила. И ботинок нашли, и деньги...
– Сколько? – равнодушно спросил Марк Илларионович.
Ему интересно было знать, что произошло в доме Максютовых, но в данный момент он мог думать только о предстоящей встрече с Настей. Он почти не сомневался в том, что она придет на свидание с ним. Даже на старом месте побывал. От плакучей ивы, правда, остался только пенек, поросший кустарником. Но, как и прежде, по вечерам там должно быть тихо и свободно. Еще он проехал несколько раз мимо дома ее родителей. И увидел ее отца. Евгений Андреевич совсем старый, но ходит бодро. Екатерину Михайловну он не увидел, но главное, что у Насти есть повод отлучиться в родительский дом, а оттуда до заветного места у озера рукой подать... Сегодня он встречается с Настей. Все остальное для него не существовало.
– Двадцать четыре тысячи евро и бриллиантовое колье.
– Неплохо... А сейф как она открыла? Там же кодовый замок.
– Очень просто. Код очень давно не менялся, да и не сложный он, всего пять цифр, все разные. Пять кнопок использовалось, краска на них слегка подтерта пальцами...
– Сообразительность плюс метод научного тыка?
– Вот-вот...
– А может, она все-таки знала код?
– Откуда?
– Не знаю... Не видел я эту горничную, не могу сказать, симпатичная она или так себе?
– Симпатичная. Даже очень. А что?
– Да так... Может, хозяин дома с ней крутил... Это я так, просто в голову пришло. Досужие мысли не совсем досужего человека...
– Хозяин дома покончил жизнь самоубийством.
– Да, я слышал... А вы, кажется, расследовали это дело.
– Что там расследовать? Самоубийство.
– Провалился под лед.
– Если точней, нырнул в прорубь.
– Моржеванием занимался?
– Нет, в одежде нырнул...
– Может, столкнул кто?
– Нет, у него не было врагов.
– Кто вам такое сказал? Если он бизнесом занимался, то у него не могло не быть врагов.
– Не занимался он ничем.
– То есть как?
– Акции у него в нескольких доходных компаниях, он их в доверительное управление отдал. Ну, может, знаете, есть специальные управляющие компании...
– Знаю. Пакеты какие?
– Не понял.
– Пакеты акций какие, спрашиваю?
– А какими они могут быть?
– Контрольными, блокирующими или просто миноритарными...
– Какими-какими?
– Проехали...
Панфилову совсем не улыбалось проводить экономический ликбез.
– Бывает, из-за акций тоже убивают, – сказал он. – Если кто-то хочет к рукам их прибрать... Кто-то влияние за счет них расширить хочет, не обязательно конкурент... А еще акции вместе с наследством можно хапнуть... Кто унаследовал активы покойного?
– Ну, жена...
– Какая? Первая, вторая, третья...
– Законная. Алла Сергеевна... Ну, в права она еще не вступила, но дело решенное... А детям его треть от наследства досталась... А вы думаете, это жена могла его в прорубь столкнуть?
– Не берусь судить. Не знаю, где прорубь была... Знаю только, что озеро у них под боком...
– Да, озеро у них рядом. Возле своего дома он в прорубь и сиганул... Алла Сергеевна говорила, что он в последнее время был сам не свой, говорила, что в депрессию впал...
– Язык у нее без костей, сказать она все, что угодно, может...
– Ну, если уж на то пошло, то можно сына его в убийстве обвинить.
– Я слышал, сын в Сорбонне учится.
– Учился. Сейчас у него что-то вроде академического отпуска. В Москве он сейчас...
– Алиби у него есть?
– Не выясняли. Ясно же, что самоубийство.
Марк Илларионович внимательно посмотрел на Тараскина. Или делает вид, что ему все ясно, или действительно убежден в том. Скорее первое... Парень молодой, а Максютова даром что стервозная. Натура у нее чувственная, умеет она любить горячо, если это ей выгодно...
– Ну, ясно так ясно. На нет и суда нет...
Панфилов не был заинтересован в том, чтобы выгораживать богатую вдову. Просто ему совсем не хотелось вникать в дело, по которому никто не требовал у него отчета. Так, ради интереса поговорил о нем, пора и честь знать.
Он уже думал, что разговор закончен. Но Тараскин подбросил в погасшую было топку заминированное поленце.
– А на Аллу Сергеевну вы, товарищ капитан, напрасно наехали, – предостерегающе нахмурил он брови.
– Это уже интересно, – вскинулся Панфилов. – А если натура у меня такая, ненавижу, когда мне хамят?
– Чем она вам нахамила? Вы сами набросились на нее. За то, что не вас, а нас она вызвала на происшествие...
– Ну, погорячился немного...
– Она мне сразу позвонила, я как раз дежурил... О вас не подумала.
– Вас она знала лично, товарищ лейтенант?
– Да. А что тут такого? Я же работал с ней, по делу мужа...
– Ничего такого. Баба она красивая, не вопрос...
– Может, вас это и заело?
– Я не понял, мы что, выяснять сейчас будем, что да как?
– Скорее всего, будем. Но не сейчас. Назначат служебное расследование, возможно, мне придется его вести...
– Рапорт напишете? Или она сама будет жаловаться?
– Плохо вы меня знаете, если думаете, что я своего могу сдать... Сама будет жаловаться. Ну, а я все видел и слышал... Напрасно вы ее сукой назвали.
– А как она меня назвала?
– Плебей, кажется.
– По-вашему, я должен был стерпеть?
– Если по-моему, то да.
– Я не плебей, лейтенант.
– Но и не патриций... Патриции в милиции не работают...
– Плебей – это прежде всего оскорбление.
– Не спорю.
– Тогда какой разговор?
– И все-таки вы напрасно дали волю своим чувствам...
– Может быть. Но не вам меня учить, товарищ лейтенант.
– Да, конечно... Поеду я.
Тараскин улыбнулся так, будто движением губ разгонял темные тучи над головой Панфилова. И руку на прощание он подал с таким видом, как будто недоразумение исчерпано. Но это была всего лишь видимость. И грозовая туча будет, и гром грянет. Но Марк Илларионович ничего не боялся.
Гром грянул в тот же вечер. В самом буквальном смысле. Темные тучи, громыхание и блеск электрической стихии, ливень. Но Панфилов никуда не уходил. Стоял у озера как истукан, под дождем, в непромокаемой накидке. Он понимал, что при такой погоде Настя не придет, но уйти не смел. Так и простоял до самой полуночи.
Настю он так и не дождался. Но домой уходил в предчувствии грядущего счастья.
Дождь лил до глубокой ночи, но утром от туч не осталось ни следа. Чистое небо, бездонное, как глаза у Насти. И солнце во всей своей жизнеутверждающей красе, такое же жаркое, как любовь к ней...
А к обеду нагрянул майор Перелесов из города.
– Плохо, Панфилов, очень плохо. Жалоба на тебя.
– Сколько?
– Одна.
– От кого?
– А что, должно быть две или три? От разных людей?
Перелесов сообразил правильно. Но у него лишь догадки. Похоже, жалоб со стороны Грецкого не поступало. Или со стороны Максютовой.
– Нет, одна должна быть.
– Одна, от гражданки Максютовой. Как ты ее назвал?
– Так и назвал. Как она того заслужила.
– А конкретно?
– В объяснительной напишу.
– Напишешь. Обязательно напишешь. А также принесешь ей свои извинения.
– И это обязательно?
– Я бы сказал, первостепенно. Ты извинишься, а я проконтролирую.
– Ее сейчас дома нет, – совсем в том не уверенный, сказал Марк Илларионович.
Но Перелесов ему поверил.
– А когда она будет?
– Поздно вечером, – приплел он.
– Что ж, придется мне остаться здесь до позднего вечера, – не сдавался майор. – Вместе к ней поедем.
– Зачем ехать, тут пешком совсем чуть-чуть. Или мне на коленях к ней надо приползти?
– Не ерничай, Панфилов.
– Я не ерничаю. Просто смешно. Мне, капитану милиции, извиняться перед какой-то вертихвосткой...
– У этой вертихвостки роман с начальником... Э-э, не важно, что там, – спохватившись, отмахнулся от самого себя Перелесов.
– Роман с начальником РОВД?! Занятно!
– Ну, не то чтобы роман... Но я тебе ничего не говорил.
– А я ничего и не слышал...
– В общем, полковник Сагальцев настаивает...
– Ну, если сам Сагальцев... Хорошо, принесу ей свои извинения...
– Вот и хорошо, – облегченно вздохнул Перелесов. – А то я уж думал, что давить на тебя придется... Да, хотел тебя спросить. Узнал, кто участок твой спонсирует?
– А что, Сагальцев не знает?
– А почему он должен знать?
– Ну, если он с Максютовой крутит. Она же должна быть в курсе?
– Я не знаю, что он там крутит. Не моего ума дело. И не твоего... Ты мне скажи, узнал или нет?
– Нет. Но обязательно узнаю.
Он не стал говорить про разговор с Грецким. Во-первых, Антон врал. А во-вторых, не хватало еще, чтобы начальник РОВД к нему для выяснения отправился. Сагальцев к нему с поклоном, а тот ему – жалобу на капитана Панфилова. Так, мол, и так, незаконный арест, ущемление прав человека, небрежное отношение к личности...
– И насчет Максютовой узнаю. Может, она уже дома. А вы пока пообедайте, отдохните.
Панфилов организовал обед в комнате психологической разгрузки, после чего вызвал к себе в кабинет Костромского, плотно с ним пообщался по интересующему его вопросу, сделал пару звонков и только затем вместе со своим начальником отправился к гражданке Максютовой.
Она была дома. Вышла к воротам, но во двор гостей впускать не стала. Каверзно улыбнулась, глядя на Панфилова в проем открытой калитки.
Марк Илларионович молчал, поэтому заговорил Перелесов:
– Вот, Алла Сергеевна, пришли к вам извиниться.
– Извиняйтесь, – ехидно ухмыльнулась она.
– Может, мы в дом пройдем? – спросил Панфилов.
– Еще чего! Здесь извиняйтесь.
– Извините, Алла Сергеевна... За то, что до конца не разобрались, извините... А то ведь ваш муж от руки злодея погиб, а мы его смерть на самоубийство списали. Нехорошо вышло...
– Что-что? – опешила женщина.
Она явно не ожидала от него такого подвоха.
– А может, вас устраивает такая версия?
Панфилов не просто смотрел на нее, он сверлил ее взглядом.
– Какая версия? – сглотнув комок в горле, дрогнувшим голосом спросила Максютова.
– Версия самоубийства. А что, овцы нет, а волки и целы, и сыты...
– Какие волки?
– А вот с этим разбираться будем. Дело поднимем, палец к носу прикинем. Веревочку нащупаем, дернем за нее, дверь, глядишь, и откроется...
– Какая дверь? Что вы несете?
– Очень много вопросов у меня к вам, Алла Сергеевна. Насчет вашего покойного мужа.
– Ну, знаете что! – в испуге, но дерзко возмутилась Максютова.
– Что-то уже знаем, что-то еще узнаем... Позвольте во двор пройти, хочу на место глянуть, где лунка была...
– Позволю. Как только постановление будет, так и позволю...
Максютова с треском захлопнула калитку – в бессильной, как могло показаться, ярости.
– Марк Илларионович, что это с вами? – осуждающе спросил Перелесов.
– Не люблю, когда из меня идиота делают! – гневно и подавляюще глянул на него Панфилов.
– Вы ее в чем-то подозреваете?
– Да, в убийстве мужа.
– У вас есть основания так считать?
– Да.
– Какие?
– Пока только предположительные. Надо будет с материалами дела ознакомиться.
– Какого дела?
– Уголовное дело, я так полагаю, не возбуждено. А материалы, смею надеяться, есть. И дело будет. Это я вам обещаю.
– Напрасно вы так! Такой прекрасный участок вам выпал! Не хотите же вы, чтобы вас в Забросовку отправили. Там такая дыра...
– Кто меня отправит? – резко, в яростном порыве спросил Панфилов. – Сагальцев?
– Почему Сагальцев? – растерянно спросил Перелесов.
– Потому что Максютова с ним крутит... Или вы мне этого не говорили?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента