Страница:
Через некоторое время с обеих сторон начали появляться перебежчики. Отдельные смельчаки пробирались через подземный ход, обманув бдительность стражи С той стороны приходили мелкие самураи и изголодавшиеся крестьяне из окрестных деревень, прослышавшие о сказочном по их понятиям изобилии нашего времени. Поговаривали, будто профессиональные контрабандисты роют еще один ход неподалеку от основного. От нас на ту сторону сбежала группа правых экстремистов, возмечтавших о геройских подвигах. Они ушли навсегда. Но, думается мне, их боевая деятельность под водительством мелких самураев продолжалась недолго — слишком суровыми были нравы в эпоху Эдо, и если эти люди не погибли под ударами мечей в какой-нибудь очередной драке, то наверняка окончили свои дни в темнице. Среди крайних левых тоже нашелся один чудак-студент, решивший защищать интересы народа на той стороне. Он примкнул к бунтовщикам-крестьянам, но те выдали его правительству, и он был казнен…
Между тем время шло.
Возникал вопрос — что же будет дальше?
Наступил, новый, 1964 год. Общественность начала тревожиться — к чему приведет такое сосуществование двух эпох? Что будет с современностью, если мы попытаемся серьезно вмешаться в дела эпохи Эдо? Ведь наша действительность-прямой результат прошлого, и если прошлое осовременить, не поведет ли это к непредвиденным переменам?
Поползли разные слухи. Откуда-то стало известно, время нападения тайной стражи бакуфа на гостиницу Икэдая, где остановились сторонники Реформации. Момент исторический, — нападающие были вооружены современными автоматами. Люди заволновались. Стали кричать об ответственности правительства — может, оно тайком снабжает бакуфу оружием? Или тут приложили руку контрабандисты..
Члены Олимпийского комитета тоже подали голос. "Если, — говорили они, — если так будет продолжаться, нам могут не дать нам этой осенью олимпийских игр? Никто и носа не сунет в Японию!"
Я был в стороне от всей этой шумихи. Ведь сладок только запретный плод. А нам с бабушкой, как единственным владельцам земли, на которой находились пещера и подземный ход, было разрешено беспрепятственно путешествовать на ту сторону. Правда, там сфера нашего передвижения ограничивалась прилегающими к горе окрестностями.
Бабушка целыми днями пропадала в тамошнем доме Кимура, то есть в нашем. Ее приемный отец Сануэмон Кимура, целиком отдавший себя движению за свержение бакуфу, редко бывал дома, и бабушке приходилось ограничиваться обществом ее бабушки и дедушки, то есть моих прапрабабушки и прапрадедушки. Но все они были довольны и болтали друг с другом без умолку, обмениваясь новостями. Стариков, кажется, больше всего радовало, что наш дом за сто лет не развалился, а больше всего волновало, долго ли он простоит, смогу ли я, когда стану таким же стариком, как они, найти приют под родным кровом. Меня, честно говоря, эти беседы не очень интересовали. Я предпочитал общаться не с родственниками, а с их семнадцатилетней прислугой Такэ. Очень уж она отличалась от наших семнадцатилетних девушек! Tакая скромная, тихая, покорная, трудолюбивая. Такая глубоко религиозная — это в ее-то годы! А уж до чего добра, и не только ко мне, но и ко всем окружающим!
Я начал изучать жизнь конца эпохи Эдо и страшно увлекся. Хотя впечатление было тяжелое. Не знаю уж, как жили в самом Эдо, но в провинции царили такая нищета и такое убожество, что сердце разрывалось. Мелкие мещане и крестьяне были бессловесными забитыми существами. Особенно жалкое впечатление производили крестьяне — худые, низкорослые, сутулые от постоянной непосильной работы в поле… Голова у них всегда была опущена и каждую минуту могла опуститься еще ниже — для поклона господам. На их землисто-серых плоских лицах застыла вековая тоска. Голод, болезни, насекомые мучившие их днем и ночью, были постоянными спутниками этих людей. Мне было стыдно за мои хорошо отутюженные брюки и белоснежную рубашку, когда я смотрел на их выцветшие, засаленные, состоявшие из сплошных заплат лохмотья. Самураи держались с ними чрезвычайно высокомерно. Сколько раз я видел, как. самурай-помещик, упиваясь собственной злобой, топтал ногами распростертых перед ним батраков, как пьяный чиновник бил суковатой палкой ни в чем не повинную пожилую женщину! Порой я едва сдерживался, глядя на это бессмысленное истязание. Теперь я начал понимать, почему у нас так трудно искоренить хулиганство и мелкое насилие: у простых людей Японии до сих пор еще живет в душе животный страх перед тем, кто хоть чуточку сильнее. Этой «привилегией» — истязать ближнего — в старой Японии на протяжении веков пользовались только самураи. Даже Реформация не смогла оградить народ от пыток и унижения… Конечно, и раньше бывали случаи, когда крестьяне сбрасывали с себя личину покорности и становились жестокими, как лютые звери. Но это случалось только тогда, когда их доводили до последней крайности, они, объединившись, чинили расправу над господами. А вообще-то доброта является основной чертой японского крестьянства.
Никогда раньше я столько не думал над судьбами народа Японии. Меня подавляла эта мрачная, трагическая картина. И с тех пор прошло всего лишь сто лет. Кто я такой на самом деле? Отнюдь ие подвижник, не борец за справедливость и всякие там свободы — самый обыкновенный, средний интеллигент Японии двадцатого века. Но все же я не мог смотреть без содрогания на крестьян эпохи Эдо. Вот уж действительно скотская жизнь! Спят вповалку на голой земле, в ветхой хижине, крытой гнилой соломой, которая, того и гляди, рухнет от малейшего порыва ветра. Едят так мало и так плохо, что я бы и дня не прожил на такой-то пище. Впрочем, они умирали как мухи. Дело, начатое голодом, завершали болезни. Что ни месяц, то новая эпидемия. И все-таки люди жили, цеплялись за жизнь и нередко выживали. А меж тем в верхних слоях общества уже назревала буря, несущая в себе веяния новых времен… Однажды я наблюдал жуткую сцену. Толпа людей шла через поля, по межам. Сначала все шли спокойно, потом начали приплясывать. Движения постепенно становились все быстрее, все беспорядочнее, люди кривлялись и дергались, как сумасшедшие. И эти безумцы, то ли страдавшие пляской святого Витта, то ли одержимые бесом, шли молиться местному божку, вымаливать у него благословение и хоть капелку — хоть капельку! — счастья. Что это — массовый психоз?
И все же от них исходила какая-то своеобразная энергия. Как быть? Что может сделать современность для полубезумного мира по ту сторону хода? Пока что у нас в основном занимаются пустой болтовней, а если заду ются всерьез?.. Каждый новый день приносит все больше неразрешимых проблем. Что же в конце концов будет?..
Однажды вечером, когда все эти вопросы особенно мучили меня, ко мне обратился физик, который тщательно изучал пещеру и подземный ход и вооружился для этой цели сложнейшей аппаратурой.
— Вы ничего не заметили, а? — спросил он. — Вы ведь все время ходите туда-сюда, так что должны бы заметить… Приборы показывают кое-какие изменения, пока еще мало заметные, но бесспорные.
— Как вам сказать… — я задумался. — Вроде бы ход стал длиннее. Впрочем, не знаю, может, это только кажется.
Он как-то странно посмотрел на меня. Испугался что ли?
— Вот как… — пробормотал он. — Возможно, возможно… Во всяком случае, ход стал искривляться.
— Как так — искривляться? — меня вдруг пробрала дрожь, не знаю почему.
— Ну, это-то просто объяснить. Искривление показывают только приборы. А мы при непосредственном восприятии этого не ощущаем, потому что в поле притяжения кривая воспринимается как прямая.
Физик махнул мне рукой и исчез во мраке.
До середины хода меня, как обычно, провожала Такэ. Сейчас мы остались с ней вдвоем, освещенные слабым светом керосиновой лампы, которую она несла. Такэ подняла лицо, светлое, овальное, и взглянула на меня с улыб. кой. Она всегда улыбалась. Я испытывал острую жалость, глядя на чистое бледное лицо этой девушки, дочери батрака, работавшего на господ Кимура. Лицо, напоминавшее цветок, выросший в глубокой тени и никогда не знавший солнечных лучей. Мне нравилось слушать, как она поет, сидя за ткацким станком на заднем дворе дома. Голосок у нос был тоненький и до того печальный, что у меня порой выступали слезы. Эта простая женщина, вернее девочка, робкая и покорная, единственная, кем я познакомился в эпохе Эдо, стала моим другом. Но сейчас в моей душе зарождалось что-то новое. Колеблющийся свет керосиновой лампы, ее улыюся губы и грустные-грустные глаза… В ушах еще звучали слова физика — "…ход стал искривляться". На меня нахлынуло предчувствие чего-то грозного, неотвратимого.
— Такэ-сан… — тихо сказал я, и голос мой дрогнул. — Пойдем со мной, в наше время… насовсем…
По ее лицу пробежала легкая тень, глаза удивленно расширились, словно она чего-то не поняла. Я смутился.
— Ты… тебе не придется столько работать. Я не хоqv чтобы ты так надрывалась… Ты очень хорошая девушка, Такэ…
Я положил руку на ее плечо. Она задрожала.
— Нет! — крикнула Такэ. — Нет, не надо, не надо… не могу, нельзя! Не могу…
Ученые давно заметили, что с ходом творится что-то неладное. Но для всех остальных это было полной неожиданностью. Однажды правительственная делегация, наконец-то получившая полномочия начать серьезные переговоры с бакуфу, вошла в пещеру и через несколько минут выскочила обратно.
— Что же это такое?.. — члены делегации изумленно озирались по сторонам. — Ведь мы шли все время прямо, а вышли на то же место, откуда вошли?
Весть о закрытии хода через пространство-время распространилась с такой же быстротой, как в свое время весть о пещере, ведущей в эпоху Эдо. Впрочем, волнение, вызванное этим известием, улеглось довольно быстро. Некоторые любопытные еще продолжали осаждать пещеру, но теперь нх занимало новое загадочное явление — мол, как же так, идешь прямо, никуда не сворачивая, а выходишь на то же место…
— В последнее время аномалии в полях тяготения внутри хода стали особенно заметными, — объяснял физик. — Отсюда следовал вывод, что точки соприкосновения не, прерывного пространственно-временного континуума в местах искривления переместились и продолжают перемещаться. По-видимому, непрерывность пространства. времени имеет волнообразную структуру, и колебания ее периодически повторяются. В результате происходит либо сближение двух отдаленных друг от друга точек, либо прямое смещение прошлого относительно настоящего…
— Гора Богопрят издавна слыла проклятым местом — на ней исчезали люди, — продолжал ученый. — Это как нельзя лучше подтверждает нашу гипотезу. Очевидно, именно в недрах этой горы находится точка соприкосновения искривленного пространства-времени. События последних месяцев наглядно показали, как происходит соприкосновение двух миров — нашего и другого, по современным понятиям, существовавшего сто лет назад. В будущем незначительные колебания силы гравитационных полей снова могут повлечь за собой нечто подобное. Однако сейчас точки соприкосновения различных областей пространства-времени постепенно, но неуклонно удаляются друг от друга. Судя по фотографии, обнаруженной в доме Кимура, я полагаю, хорошо было бы воздержаться в течение ближайших четырех-пяти лет от проведения каких-либо работ на самой горе и в ее недрах… К сожалению, это разумное замечание ученого было забыто, когда таинственные пещера и подземный ход перестали волновать умы наших современников. В результате через четыре года после описываемых событий поезд, вошедший в туннель в горе Богопрят, исчез бесследно. Некоторые ученые высказывали опасения по поводу случившего вмешательства в прошлое — ведь принято считать, что подобное вмешательство может привести к нежелательным изменениям настоящего. До поры до времени я воздерживался, оставляя свое мнение при себе. Теперь, когда ход закрылся, мне хочется сказать следующее: такой опасности не существует! Настоящее не является прямым следствием прошлого, а лишь одной из реализованных возможностей развития. Очевидно, теперь, когда эпохе Эдо не грозит наше вмешательство, ее история пойдет по иному руслу, скорее всего, параллельном нашему. Мир, который появится в результате такого развития, будет почти точной копией нашего, но всетаки это будет самостоятельный мир… Естественно, мы не можем точно предвидеть ход событий. Быть может, колебание в полях притяжения повлечет за собой соприкосновение двух миров, и тогда… Впрочем, оставим судить об этом потомкам…
Итак, кошмар кончился. Прошлое стало прошлым, а настоящее настоящим. Правда, пьеса была не доиграна и занавес опустился посреди первого акта. Но лично я об этом не жалел. Да и, наверно, вся здравомыслящая часть населения согласилась бы со мной. Осенью в Японии открылась очередная всемирная Олимпиада, и наши чемпионы, как мы и предполагали… Впрочем, это совсем уже другая история.
Постепенно буря стихала. Па наших улицах не появлялись больше воинственные самураи с прическами тенмагэ, а наши искатели приключений не рвались на "ту сторону", в гости к предкам. Конечно, спокойствие наступило не сразу. Некоторое время газеты еще продолжали охать и ахать по поводу неиспользованных возможностей и утраты контактов между двумя мирами, контактов одинаково ценных для них — прогресс, внедрение соврет менных достижении науки — и для нас — изучение живой истории, спасение культурных ценностей и многое дру. гос. Но прошло несколько недель, и все вздохнули с облегчением. Еще бы — не надо больше ломать голову — что-то будет…
Люди смотрели на привычный мир удивленными глазами. Так бывает после страшного тайфуна или землетрясения: как странно, я уцелел и моя земля тоже уцелела… Знакомые при встречах особенно сердечно пожимали друг другу руки и, обмениваясь обычными замечаниями о погоде и здоровье близких, как бы вскользь говорили: "А помните, когда «туда» отправилась очередная экспедиция, я сказал — хорошо бы…" Короче, у всех, оказывается, возникали гениальные мысли по этому поводу, но общественность в свое время к ним не прислушалась… Впрочем, вскоре исчезли и эти маленькие водовороты, оставшиеся после бури, и жизнь в Японии стала тихой и спокойной как гладь лесного озера. Так уж устроен человек: все забывается, даже война…
Но всякое событие оставляет хоть какой-нибудь след в жизни человеческой. Лазейка в эпоху Эдо закрылась, но следы нашего мира глубоко отпечатались на той земле. Нет, я выражаюсь в данном случае не фигурально, я имею в виду конкретные следы, оставленные подошвами моих современников у входа в пещеру, по ту сторону. Несколько человек не успели вернуться, когда капризные поля притяжения захлопнули дверцу между двумя столетиями. Разумеется, я не видел этих несчастных путешественников, навсегда отрезанных от родной земли, но легко мог себе представить, как они в полном отчаянии рвались в пещеру и выскакивали обратно в тщетной надеждe увидеть ставшие вдруг такими родными лица членов самообороны и полицейских… Что-то с ними будет? Не меньшую жалость вызывала и довольно многочисленная группа самураев, оставшаяся у нас. Двое покончили жизнь самоубийством, сделав себе харакири. Четверо потеряли рассудок и теперь прозябают в психиской клинике. Наиболее спокойные и рассудительные из самураев смирились со своей участью и решили влиться в современную жизнь. Некоторые читают лекции о нравах и обычаях эпохи Эдо, некоторые устроились на работу в музеи национальной культуры. Кое-кто стал заняться духовным воспитанием молодежи. Они не носят больше прическу тенмагэ и по внешнему виду ничем не отличаются от прочих граждан. Но где бы они ни находились, что бы ни делали, прошлое столетие живет в их сердцах и накладывает отпечаток неизгладимой печали на мир, ставший для них теперь реальным. Раз в месяц они собираются вместе и громко возмущаются теперешней Японией, павшей так низко в нравственном отношении, и предаются грезам о родной стороне, о давно мертвых, оплакивают своих близких.
Наша деревня Кэдзири опять превратилась в тихую, ничем не примечательную деревню. Никто больше не хотел купить нашу гору, за которую еще совсем недавно давали три миллиарда. Бабушка что-то очень сдала за последнее время. Ее неукротимая энергия угасла. Целыми днями бабушка сидела на галерее и смотрела на гору. Наверно, тосковала. Мир детства не давал ей покоя. А может быть, вспоминала приемного отца Сануэмона. Девочка Умэ, которую дальний родственник взял на воспитание в богатый дом, была обогрета и обласкана и обожала Сануэмона Кимура. Но это длилось недолго: она рано потеряла человека, ставшего ее вторым отцом. И теперь ей было суждено потерять его во втором раз. А я…
Я, очевидно, принадлежал к числу тех немногих, в ком это происшествие оставило неизгладимый след. Мне был разрешен свободный проход на ту сторону, и я бывал там почти каждый день. И теперь страшная жизнь деревни эпохи Эдо преследовала меня как кошмар. Просыпаясь но ночам, в холодном поту, я видел нечто бесформенное надвигавшееся на меня. На безобразном тускло-сером теле расплывалось черное пятно. Оно становилось все больше, все чернее, отделялось от тела, плыло по воздуху и входило в мою душу. И я начинал понимать, что жуткое черное пятно — это та деревня…
Утром я выходил из дома и смотрел на нашу деревню. Какая мирная, ничем не омраченная картина! Выкрашенное веселенькой светлой краской здание сельскохозяйственной кооперации, дома крестьян, чистые, удобные, почти на каждой крыше телевизионная антенна, с полей доносится равномерное стрекотание самоходного комбайна, кругом резвится детвора, вон какая-то бабка вышла на улицу, скликает кур, лицо у нее полное, сытое, добродушное и ленивое. И все это благополучие выросло из той нищеты, серости и убожества?! Нет, нет, как бы ни светило солнце, какими бы яркими ни были краски, все равно за всем этим стоит черный призрак прошлого. Сколько еще поколений должно смениться, какие преобразования должны произойти, чтобы этот призрак развеялся навсегда? А вдруг прошлое оживет и с яростью одержимого вонзит свои страшные кривые когти в настоящее?..
Случайное стечение обстоятельств, происшествие с пещерой навели меня на эти мысли, и покой мой был утрачен.
Может быть, со временем все забудется, сгладится в памяти, а сейчас воспоминания еще слишком свежи… Но счастье, с которым мои предки отправлялись на прогулку, когда цвела сакура, ныне занявший в нашем доме почетное место рядом с телевизором, и сейчас кажется мне чудом искусства.
Какая же из двух эпох выше? Та, создавшая вещь, полную прекрасной гармонии и изящества, отмеченную тонкие вкусом мастера-художника, не стареющую на протяжении столетий и заставляющую замирать от восторга моих современников? Или эта, сконструировавшая сложнейший, почти фантастический прибор, — телевизор, которому суждена недолгая жизнь в век прогресса, где каждые два-три года появляются новые, еще более совершенные модели?.. Глупый вопрос. Пустые домыслы досужего ума. Ибо создаваемые человеком вещи обретают свой настоящий смысл только в те времена, когда они создаются.
Но у нас дома, в кладовой, хранится еще и старинное кимоно. И когда я смотрю на прочный тяжелый шелк, на ослепительные краски, чуть потускневшие и приобретшие с годами удивительную теплоту и мягкость топа, я не только восхищаюсь, но и вижу тонкие усталые пальцы Такэ, которые соткали этот шелк нить за нитью, узором.
Глаза Такэ! Передо мной всплывает ее блестящие глаза, освещенные тусклым пламенем керосиновой лампы, смотрят печально, а губы шепчут: "Нет! Никогда…" И меня вдруг охватывает безумие. А если… если… Но нет, невозможно. Человек не может быть своим собственным прадедом. Но я думаю о безвестном отце моего деда, моего деда, который женился на бабушке и взял фамилию Кимура и имя Сануэмон младший…
Саке Комацу
Между тем время шло.
Возникал вопрос — что же будет дальше?
Наступил, новый, 1964 год. Общественность начала тревожиться — к чему приведет такое сосуществование двух эпох? Что будет с современностью, если мы попытаемся серьезно вмешаться в дела эпохи Эдо? Ведь наша действительность-прямой результат прошлого, и если прошлое осовременить, не поведет ли это к непредвиденным переменам?
Поползли разные слухи. Откуда-то стало известно, время нападения тайной стражи бакуфа на гостиницу Икэдая, где остановились сторонники Реформации. Момент исторический, — нападающие были вооружены современными автоматами. Люди заволновались. Стали кричать об ответственности правительства — может, оно тайком снабжает бакуфу оружием? Или тут приложили руку контрабандисты..
Члены Олимпийского комитета тоже подали голос. "Если, — говорили они, — если так будет продолжаться, нам могут не дать нам этой осенью олимпийских игр? Никто и носа не сунет в Японию!"
Я был в стороне от всей этой шумихи. Ведь сладок только запретный плод. А нам с бабушкой, как единственным владельцам земли, на которой находились пещера и подземный ход, было разрешено беспрепятственно путешествовать на ту сторону. Правда, там сфера нашего передвижения ограничивалась прилегающими к горе окрестностями.
Бабушка целыми днями пропадала в тамошнем доме Кимура, то есть в нашем. Ее приемный отец Сануэмон Кимура, целиком отдавший себя движению за свержение бакуфу, редко бывал дома, и бабушке приходилось ограничиваться обществом ее бабушки и дедушки, то есть моих прапрабабушки и прапрадедушки. Но все они были довольны и болтали друг с другом без умолку, обмениваясь новостями. Стариков, кажется, больше всего радовало, что наш дом за сто лет не развалился, а больше всего волновало, долго ли он простоит, смогу ли я, когда стану таким же стариком, как они, найти приют под родным кровом. Меня, честно говоря, эти беседы не очень интересовали. Я предпочитал общаться не с родственниками, а с их семнадцатилетней прислугой Такэ. Очень уж она отличалась от наших семнадцатилетних девушек! Tакая скромная, тихая, покорная, трудолюбивая. Такая глубоко религиозная — это в ее-то годы! А уж до чего добра, и не только ко мне, но и ко всем окружающим!
Я начал изучать жизнь конца эпохи Эдо и страшно увлекся. Хотя впечатление было тяжелое. Не знаю уж, как жили в самом Эдо, но в провинции царили такая нищета и такое убожество, что сердце разрывалось. Мелкие мещане и крестьяне были бессловесными забитыми существами. Особенно жалкое впечатление производили крестьяне — худые, низкорослые, сутулые от постоянной непосильной работы в поле… Голова у них всегда была опущена и каждую минуту могла опуститься еще ниже — для поклона господам. На их землисто-серых плоских лицах застыла вековая тоска. Голод, болезни, насекомые мучившие их днем и ночью, были постоянными спутниками этих людей. Мне было стыдно за мои хорошо отутюженные брюки и белоснежную рубашку, когда я смотрел на их выцветшие, засаленные, состоявшие из сплошных заплат лохмотья. Самураи держались с ними чрезвычайно высокомерно. Сколько раз я видел, как. самурай-помещик, упиваясь собственной злобой, топтал ногами распростертых перед ним батраков, как пьяный чиновник бил суковатой палкой ни в чем не повинную пожилую женщину! Порой я едва сдерживался, глядя на это бессмысленное истязание. Теперь я начал понимать, почему у нас так трудно искоренить хулиганство и мелкое насилие: у простых людей Японии до сих пор еще живет в душе животный страх перед тем, кто хоть чуточку сильнее. Этой «привилегией» — истязать ближнего — в старой Японии на протяжении веков пользовались только самураи. Даже Реформация не смогла оградить народ от пыток и унижения… Конечно, и раньше бывали случаи, когда крестьяне сбрасывали с себя личину покорности и становились жестокими, как лютые звери. Но это случалось только тогда, когда их доводили до последней крайности, они, объединившись, чинили расправу над господами. А вообще-то доброта является основной чертой японского крестьянства.
Никогда раньше я столько не думал над судьбами народа Японии. Меня подавляла эта мрачная, трагическая картина. И с тех пор прошло всего лишь сто лет. Кто я такой на самом деле? Отнюдь ие подвижник, не борец за справедливость и всякие там свободы — самый обыкновенный, средний интеллигент Японии двадцатого века. Но все же я не мог смотреть без содрогания на крестьян эпохи Эдо. Вот уж действительно скотская жизнь! Спят вповалку на голой земле, в ветхой хижине, крытой гнилой соломой, которая, того и гляди, рухнет от малейшего порыва ветра. Едят так мало и так плохо, что я бы и дня не прожил на такой-то пище. Впрочем, они умирали как мухи. Дело, начатое голодом, завершали болезни. Что ни месяц, то новая эпидемия. И все-таки люди жили, цеплялись за жизнь и нередко выживали. А меж тем в верхних слоях общества уже назревала буря, несущая в себе веяния новых времен… Однажды я наблюдал жуткую сцену. Толпа людей шла через поля, по межам. Сначала все шли спокойно, потом начали приплясывать. Движения постепенно становились все быстрее, все беспорядочнее, люди кривлялись и дергались, как сумасшедшие. И эти безумцы, то ли страдавшие пляской святого Витта, то ли одержимые бесом, шли молиться местному божку, вымаливать у него благословение и хоть капелку — хоть капельку! — счастья. Что это — массовый психоз?
И все же от них исходила какая-то своеобразная энергия. Как быть? Что может сделать современность для полубезумного мира по ту сторону хода? Пока что у нас в основном занимаются пустой болтовней, а если заду ются всерьез?.. Каждый новый день приносит все больше неразрешимых проблем. Что же в конце концов будет?..
Однажды вечером, когда все эти вопросы особенно мучили меня, ко мне обратился физик, который тщательно изучал пещеру и подземный ход и вооружился для этой цели сложнейшей аппаратурой.
— Вы ничего не заметили, а? — спросил он. — Вы ведь все время ходите туда-сюда, так что должны бы заметить… Приборы показывают кое-какие изменения, пока еще мало заметные, но бесспорные.
— Как вам сказать… — я задумался. — Вроде бы ход стал длиннее. Впрочем, не знаю, может, это только кажется.
Он как-то странно посмотрел на меня. Испугался что ли?
— Вот как… — пробормотал он. — Возможно, возможно… Во всяком случае, ход стал искривляться.
— Как так — искривляться? — меня вдруг пробрала дрожь, не знаю почему.
— Ну, это-то просто объяснить. Искривление показывают только приборы. А мы при непосредственном восприятии этого не ощущаем, потому что в поле притяжения кривая воспринимается как прямая.
Физик махнул мне рукой и исчез во мраке.
До середины хода меня, как обычно, провожала Такэ. Сейчас мы остались с ней вдвоем, освещенные слабым светом керосиновой лампы, которую она несла. Такэ подняла лицо, светлое, овальное, и взглянула на меня с улыб. кой. Она всегда улыбалась. Я испытывал острую жалость, глядя на чистое бледное лицо этой девушки, дочери батрака, работавшего на господ Кимура. Лицо, напоминавшее цветок, выросший в глубокой тени и никогда не знавший солнечных лучей. Мне нравилось слушать, как она поет, сидя за ткацким станком на заднем дворе дома. Голосок у нос был тоненький и до того печальный, что у меня порой выступали слезы. Эта простая женщина, вернее девочка, робкая и покорная, единственная, кем я познакомился в эпохе Эдо, стала моим другом. Но сейчас в моей душе зарождалось что-то новое. Колеблющийся свет керосиновой лампы, ее улыюся губы и грустные-грустные глаза… В ушах еще звучали слова физика — "…ход стал искривляться". На меня нахлынуло предчувствие чего-то грозного, неотвратимого.
— Такэ-сан… — тихо сказал я, и голос мой дрогнул. — Пойдем со мной, в наше время… насовсем…
По ее лицу пробежала легкая тень, глаза удивленно расширились, словно она чего-то не поняла. Я смутился.
— Ты… тебе не придется столько работать. Я не хоqv чтобы ты так надрывалась… Ты очень хорошая девушка, Такэ…
Я положил руку на ее плечо. Она задрожала.
— Нет! — крикнула Такэ. — Нет, не надо, не надо… не могу, нельзя! Не могу…
Ученые давно заметили, что с ходом творится что-то неладное. Но для всех остальных это было полной неожиданностью. Однажды правительственная делегация, наконец-то получившая полномочия начать серьезные переговоры с бакуфу, вошла в пещеру и через несколько минут выскочила обратно.
— Что же это такое?.. — члены делегации изумленно озирались по сторонам. — Ведь мы шли все время прямо, а вышли на то же место, откуда вошли?
Весть о закрытии хода через пространство-время распространилась с такой же быстротой, как в свое время весть о пещере, ведущей в эпоху Эдо. Впрочем, волнение, вызванное этим известием, улеглось довольно быстро. Некоторые любопытные еще продолжали осаждать пещеру, но теперь нх занимало новое загадочное явление — мол, как же так, идешь прямо, никуда не сворачивая, а выходишь на то же место…
— В последнее время аномалии в полях тяготения внутри хода стали особенно заметными, — объяснял физик. — Отсюда следовал вывод, что точки соприкосновения не, прерывного пространственно-временного континуума в местах искривления переместились и продолжают перемещаться. По-видимому, непрерывность пространства. времени имеет волнообразную структуру, и колебания ее периодически повторяются. В результате происходит либо сближение двух отдаленных друг от друга точек, либо прямое смещение прошлого относительно настоящего…
— Гора Богопрят издавна слыла проклятым местом — на ней исчезали люди, — продолжал ученый. — Это как нельзя лучше подтверждает нашу гипотезу. Очевидно, именно в недрах этой горы находится точка соприкосновения искривленного пространства-времени. События последних месяцев наглядно показали, как происходит соприкосновение двух миров — нашего и другого, по современным понятиям, существовавшего сто лет назад. В будущем незначительные колебания силы гравитационных полей снова могут повлечь за собой нечто подобное. Однако сейчас точки соприкосновения различных областей пространства-времени постепенно, но неуклонно удаляются друг от друга. Судя по фотографии, обнаруженной в доме Кимура, я полагаю, хорошо было бы воздержаться в течение ближайших четырех-пяти лет от проведения каких-либо работ на самой горе и в ее недрах… К сожалению, это разумное замечание ученого было забыто, когда таинственные пещера и подземный ход перестали волновать умы наших современников. В результате через четыре года после описываемых событий поезд, вошедший в туннель в горе Богопрят, исчез бесследно. Некоторые ученые высказывали опасения по поводу случившего вмешательства в прошлое — ведь принято считать, что подобное вмешательство может привести к нежелательным изменениям настоящего. До поры до времени я воздерживался, оставляя свое мнение при себе. Теперь, когда ход закрылся, мне хочется сказать следующее: такой опасности не существует! Настоящее не является прямым следствием прошлого, а лишь одной из реализованных возможностей развития. Очевидно, теперь, когда эпохе Эдо не грозит наше вмешательство, ее история пойдет по иному руслу, скорее всего, параллельном нашему. Мир, который появится в результате такого развития, будет почти точной копией нашего, но всетаки это будет самостоятельный мир… Естественно, мы не можем точно предвидеть ход событий. Быть может, колебание в полях притяжения повлечет за собой соприкосновение двух миров, и тогда… Впрочем, оставим судить об этом потомкам…
Итак, кошмар кончился. Прошлое стало прошлым, а настоящее настоящим. Правда, пьеса была не доиграна и занавес опустился посреди первого акта. Но лично я об этом не жалел. Да и, наверно, вся здравомыслящая часть населения согласилась бы со мной. Осенью в Японии открылась очередная всемирная Олимпиада, и наши чемпионы, как мы и предполагали… Впрочем, это совсем уже другая история.
Постепенно буря стихала. Па наших улицах не появлялись больше воинственные самураи с прическами тенмагэ, а наши искатели приключений не рвались на "ту сторону", в гости к предкам. Конечно, спокойствие наступило не сразу. Некоторое время газеты еще продолжали охать и ахать по поводу неиспользованных возможностей и утраты контактов между двумя мирами, контактов одинаково ценных для них — прогресс, внедрение соврет менных достижении науки — и для нас — изучение живой истории, спасение культурных ценностей и многое дру. гос. Но прошло несколько недель, и все вздохнули с облегчением. Еще бы — не надо больше ломать голову — что-то будет…
Люди смотрели на привычный мир удивленными глазами. Так бывает после страшного тайфуна или землетрясения: как странно, я уцелел и моя земля тоже уцелела… Знакомые при встречах особенно сердечно пожимали друг другу руки и, обмениваясь обычными замечаниями о погоде и здоровье близких, как бы вскользь говорили: "А помните, когда «туда» отправилась очередная экспедиция, я сказал — хорошо бы…" Короче, у всех, оказывается, возникали гениальные мысли по этому поводу, но общественность в свое время к ним не прислушалась… Впрочем, вскоре исчезли и эти маленькие водовороты, оставшиеся после бури, и жизнь в Японии стала тихой и спокойной как гладь лесного озера. Так уж устроен человек: все забывается, даже война…
Но всякое событие оставляет хоть какой-нибудь след в жизни человеческой. Лазейка в эпоху Эдо закрылась, но следы нашего мира глубоко отпечатались на той земле. Нет, я выражаюсь в данном случае не фигурально, я имею в виду конкретные следы, оставленные подошвами моих современников у входа в пещеру, по ту сторону. Несколько человек не успели вернуться, когда капризные поля притяжения захлопнули дверцу между двумя столетиями. Разумеется, я не видел этих несчастных путешественников, навсегда отрезанных от родной земли, но легко мог себе представить, как они в полном отчаянии рвались в пещеру и выскакивали обратно в тщетной надеждe увидеть ставшие вдруг такими родными лица членов самообороны и полицейских… Что-то с ними будет? Не меньшую жалость вызывала и довольно многочисленная группа самураев, оставшаяся у нас. Двое покончили жизнь самоубийством, сделав себе харакири. Четверо потеряли рассудок и теперь прозябают в психиской клинике. Наиболее спокойные и рассудительные из самураев смирились со своей участью и решили влиться в современную жизнь. Некоторые читают лекции о нравах и обычаях эпохи Эдо, некоторые устроились на работу в музеи национальной культуры. Кое-кто стал заняться духовным воспитанием молодежи. Они не носят больше прическу тенмагэ и по внешнему виду ничем не отличаются от прочих граждан. Но где бы они ни находились, что бы ни делали, прошлое столетие живет в их сердцах и накладывает отпечаток неизгладимой печали на мир, ставший для них теперь реальным. Раз в месяц они собираются вместе и громко возмущаются теперешней Японией, павшей так низко в нравственном отношении, и предаются грезам о родной стороне, о давно мертвых, оплакивают своих близких.
Наша деревня Кэдзири опять превратилась в тихую, ничем не примечательную деревню. Никто больше не хотел купить нашу гору, за которую еще совсем недавно давали три миллиарда. Бабушка что-то очень сдала за последнее время. Ее неукротимая энергия угасла. Целыми днями бабушка сидела на галерее и смотрела на гору. Наверно, тосковала. Мир детства не давал ей покоя. А может быть, вспоминала приемного отца Сануэмона. Девочка Умэ, которую дальний родственник взял на воспитание в богатый дом, была обогрета и обласкана и обожала Сануэмона Кимура. Но это длилось недолго: она рано потеряла человека, ставшего ее вторым отцом. И теперь ей было суждено потерять его во втором раз. А я…
Я, очевидно, принадлежал к числу тех немногих, в ком это происшествие оставило неизгладимый след. Мне был разрешен свободный проход на ту сторону, и я бывал там почти каждый день. И теперь страшная жизнь деревни эпохи Эдо преследовала меня как кошмар. Просыпаясь но ночам, в холодном поту, я видел нечто бесформенное надвигавшееся на меня. На безобразном тускло-сером теле расплывалось черное пятно. Оно становилось все больше, все чернее, отделялось от тела, плыло по воздуху и входило в мою душу. И я начинал понимать, что жуткое черное пятно — это та деревня…
Утром я выходил из дома и смотрел на нашу деревню. Какая мирная, ничем не омраченная картина! Выкрашенное веселенькой светлой краской здание сельскохозяйственной кооперации, дома крестьян, чистые, удобные, почти на каждой крыше телевизионная антенна, с полей доносится равномерное стрекотание самоходного комбайна, кругом резвится детвора, вон какая-то бабка вышла на улицу, скликает кур, лицо у нее полное, сытое, добродушное и ленивое. И все это благополучие выросло из той нищеты, серости и убожества?! Нет, нет, как бы ни светило солнце, какими бы яркими ни были краски, все равно за всем этим стоит черный призрак прошлого. Сколько еще поколений должно смениться, какие преобразования должны произойти, чтобы этот призрак развеялся навсегда? А вдруг прошлое оживет и с яростью одержимого вонзит свои страшные кривые когти в настоящее?..
Случайное стечение обстоятельств, происшествие с пещерой навели меня на эти мысли, и покой мой был утрачен.
Может быть, со временем все забудется, сгладится в памяти, а сейчас воспоминания еще слишком свежи… Но счастье, с которым мои предки отправлялись на прогулку, когда цвела сакура, ныне занявший в нашем доме почетное место рядом с телевизором, и сейчас кажется мне чудом искусства.
Какая же из двух эпох выше? Та, создавшая вещь, полную прекрасной гармонии и изящества, отмеченную тонкие вкусом мастера-художника, не стареющую на протяжении столетий и заставляющую замирать от восторга моих современников? Или эта, сконструировавшая сложнейший, почти фантастический прибор, — телевизор, которому суждена недолгая жизнь в век прогресса, где каждые два-три года появляются новые, еще более совершенные модели?.. Глупый вопрос. Пустые домыслы досужего ума. Ибо создаваемые человеком вещи обретают свой настоящий смысл только в те времена, когда они создаются.
Но у нас дома, в кладовой, хранится еще и старинное кимоно. И когда я смотрю на прочный тяжелый шелк, на ослепительные краски, чуть потускневшие и приобретшие с годами удивительную теплоту и мягкость топа, я не только восхищаюсь, но и вижу тонкие усталые пальцы Такэ, которые соткали этот шелк нить за нитью, узором.
Глаза Такэ! Передо мной всплывает ее блестящие глаза, освещенные тусклым пламенем керосиновой лампы, смотрят печально, а губы шепчут: "Нет! Никогда…" И меня вдруг охватывает безумие. А если… если… Но нет, невозможно. Человек не может быть своим собственным прадедом. Но я думаю о безвестном отце моего деда, моего деда, который женился на бабушке и взял фамилию Кимура и имя Сануэмон младший…
Саке Комацу
Новый товар
Репродуктор в зале ожидания громко объявил: — Просим следующего. Номер двадцать четвертый, пройдите пожалуйста!
Морита поднялся с кресла.
Не разжимая губ, очень тихо, почти шепотом он сказал:
— Шеф, начинается.
Во рту у Мориты находился микроскопический микрофон-передатчик, вмонтированный в зуб мудрости. Такой же маленький приемник был скрыт в волосах за правым ухом. В приемнике прозвучал голос его шефа, начальника секретариата компании электроприборов.
— Держись, Морита, — сказал шеф.
Начальник секретариата находился в здании напротив завода. Там, на четвертом этаже, он временно снимал комнату.
Морита подобрался, как перед прыжком в воду, и перешагнул через порог комнаты, на двери которой висела табличка «Испытательная». Он очутился в просторном помещении, сиявшем белизной, где блестели яркие металлические части каких-то сложных приборов. За столом сидел экзаменатор, рядом стояли его помощник и медсестра в белых халатах.
— Хаяси Тосиюки, — сказал экзаменатор, глядя в анету, — двадцать семь лет, холостой, родсивенников нет… Все правильно?
— Так точно, все правильно, — кивнул Морита.
Каждое его слово через мини-передатчик передавалось шефу. Этот чувствительный прибор улавливал не только слова, сказанные вслух, но и малейшие колебания голосовых связок, которые было невозможно воспринять обычным путем. Таким образом, Морита мог беспрепятственно общаться со своим шефом.
Морита ответил на несколько простых вопросов. Затем на его голову наложили специальную повязку, соединеинную множеством проводов с аппаратом. Процедура известная — испытание умственных способностей. Морита постарался, чтобы показатель не был очень высоким. На данных испытаниях проходным баллом являлась золотая середина.
— Хорошо, — сказал экзаменатор, взглянув на шкалу измерителя, — приступим к следующему испытанию.
— Это, кажется, что-то новое, — услышал Морита голос шефа. — Не знаешь, что они придумали?
— Понятия не имею. Подключают провода к запястью.
— Уж не детектор ли лжи? — в голосе шефа послышалась тревога. — Как бы не разоблачили!
— Ничего, как-нибудь выдержу. Если появится потребность говорить правду, тут же автоматически сработает самогипноз. Так что не беспокойтесь, шеф… Секундочку… знаете, это что-то другое. На детектор лжи не похоже…
— Приготовились? — сказал экзаменатор.
Начальник секретариата напряженно прислушивался и время от времени поглядывал в окно на заводское здание. Вдруг в его наушниках раздался оглушительный треск, от которого, казалось, вот-вот лопнут барабанные перепонки, потом все смолкло, связь с Моритой оборвалась.
— Сопротивляемость электрошоку 608, - сказал врач бесстрастным тоном. — Пришел в себя очень быстро — коэффициент восстановления 7. Отличные показатели. Удивительно здоровый организм.
Морита закусил губы от нестерпимой боли. Его била дрожь. Электрошок был очень сильным. Он покосился на свое запястье со следами ожога. Медсестра осторожно взяла его руку и сделала укол. Боль постепенно начала проходить. Мышцы расслабились, ему стало лучше.
— Вы успешно выдержали испытания, — сказал экзаменатор, — остается только подписать договор и соглашение. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь и здесь.
Сделав усилие, Морита подошел к столу и посмотрел бумаги. У него кружилась голова, перед глазами все еще плыли зеленые и красные круги. Договор между компанией электроприборов «Сэкай» и временным рабочим таким-то. Трудовое соглашение со множеством разделов и подразделов, согласно которым он, временный рабочий, обязан выполнять то-то и то-то.
— Сволочи! — сказал Морита голосом, неслышным для окружающих. — Мало им этих паршивых бумажек и дурацких вопросов, так они еще издеваются…
— Держись, друг, — ответил ему шеф. — Это еще только начало, цветочки, так сказать, а ягодки впереди…
Плохо повиновавшимися пальцами Морнта взял ручку и поставил свою подпись.
Вот что произошло за месяц до этих событий. В специальной комнате на пятьдесят втором этаже фирмы электроприборов «Интернациональ» встретились двое. Эта комната была соединена прямым лифтом с кабинетом президента фирмы. Кроме двери, ведущей в лифт, была и вторая, потайная. Таким образом, сюда можно было проникнуть никем не замеченным.
За письменным столом сидел президент фирмы, напротив него — Морита. Президент показал ему фотографию, сделанную с самолета.
— Взгляните сюда. Это общий вид главного завода компании «Сэкай». В центре — большой серый корпус без окон. Его построили недавно, три месяца назад, он числится под номером семь. Здесь находится секретный цех.
— И что же они там производят?
— Если бы мы это знали, вы бы сейчас не сидели здесь, передо мной! — президент повысил голос.
Морита едва заметно усмехнулся, и президент окончательно вышел из себя.
— С кем я разговариваю, с асом промышленного шпионажа, как вы сами себя именуете, или с несусветным олухом?! Он меня еще спрашивает, что производит компания «Сэкай» в секретном цехе! Установить это — ваша задача.
— Надеюсь, вам известно, как поставлено дело в компании «Сэкай», — спокойно сказал Морита. — Все производственные процессы у них содержатся в строгой тайне. Они превосходные конспираторы. Словом, противники, достойные вашей фирмы.
Морита поднялся с кресла.
Не разжимая губ, очень тихо, почти шепотом он сказал:
— Шеф, начинается.
Во рту у Мориты находился микроскопический микрофон-передатчик, вмонтированный в зуб мудрости. Такой же маленький приемник был скрыт в волосах за правым ухом. В приемнике прозвучал голос его шефа, начальника секретариата компании электроприборов.
— Держись, Морита, — сказал шеф.
Начальник секретариата находился в здании напротив завода. Там, на четвертом этаже, он временно снимал комнату.
Морита подобрался, как перед прыжком в воду, и перешагнул через порог комнаты, на двери которой висела табличка «Испытательная». Он очутился в просторном помещении, сиявшем белизной, где блестели яркие металлические части каких-то сложных приборов. За столом сидел экзаменатор, рядом стояли его помощник и медсестра в белых халатах.
— Хаяси Тосиюки, — сказал экзаменатор, глядя в анету, — двадцать семь лет, холостой, родсивенников нет… Все правильно?
— Так точно, все правильно, — кивнул Морита.
Каждое его слово через мини-передатчик передавалось шефу. Этот чувствительный прибор улавливал не только слова, сказанные вслух, но и малейшие колебания голосовых связок, которые было невозможно воспринять обычным путем. Таким образом, Морита мог беспрепятственно общаться со своим шефом.
Морита ответил на несколько простых вопросов. Затем на его голову наложили специальную повязку, соединеинную множеством проводов с аппаратом. Процедура известная — испытание умственных способностей. Морита постарался, чтобы показатель не был очень высоким. На данных испытаниях проходным баллом являлась золотая середина.
— Хорошо, — сказал экзаменатор, взглянув на шкалу измерителя, — приступим к следующему испытанию.
— Это, кажется, что-то новое, — услышал Морита голос шефа. — Не знаешь, что они придумали?
— Понятия не имею. Подключают провода к запястью.
— Уж не детектор ли лжи? — в голосе шефа послышалась тревога. — Как бы не разоблачили!
— Ничего, как-нибудь выдержу. Если появится потребность говорить правду, тут же автоматически сработает самогипноз. Так что не беспокойтесь, шеф… Секундочку… знаете, это что-то другое. На детектор лжи не похоже…
— Приготовились? — сказал экзаменатор.
Начальник секретариата напряженно прислушивался и время от времени поглядывал в окно на заводское здание. Вдруг в его наушниках раздался оглушительный треск, от которого, казалось, вот-вот лопнут барабанные перепонки, потом все смолкло, связь с Моритой оборвалась.
— Сопротивляемость электрошоку 608, - сказал врач бесстрастным тоном. — Пришел в себя очень быстро — коэффициент восстановления 7. Отличные показатели. Удивительно здоровый организм.
Морита закусил губы от нестерпимой боли. Его била дрожь. Электрошок был очень сильным. Он покосился на свое запястье со следами ожога. Медсестра осторожно взяла его руку и сделала укол. Боль постепенно начала проходить. Мышцы расслабились, ему стало лучше.
— Вы успешно выдержали испытания, — сказал экзаменатор, — остается только подписать договор и соглашение. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь и здесь.
Сделав усилие, Морита подошел к столу и посмотрел бумаги. У него кружилась голова, перед глазами все еще плыли зеленые и красные круги. Договор между компанией электроприборов «Сэкай» и временным рабочим таким-то. Трудовое соглашение со множеством разделов и подразделов, согласно которым он, временный рабочий, обязан выполнять то-то и то-то.
— Сволочи! — сказал Морита голосом, неслышным для окружающих. — Мало им этих паршивых бумажек и дурацких вопросов, так они еще издеваются…
— Держись, друг, — ответил ему шеф. — Это еще только начало, цветочки, так сказать, а ягодки впереди…
Плохо повиновавшимися пальцами Морнта взял ручку и поставил свою подпись.
Вот что произошло за месяц до этих событий. В специальной комнате на пятьдесят втором этаже фирмы электроприборов «Интернациональ» встретились двое. Эта комната была соединена прямым лифтом с кабинетом президента фирмы. Кроме двери, ведущей в лифт, была и вторая, потайная. Таким образом, сюда можно было проникнуть никем не замеченным.
За письменным столом сидел президент фирмы, напротив него — Морита. Президент показал ему фотографию, сделанную с самолета.
— Взгляните сюда. Это общий вид главного завода компании «Сэкай». В центре — большой серый корпус без окон. Его построили недавно, три месяца назад, он числится под номером семь. Здесь находится секретный цех.
— И что же они там производят?
— Если бы мы это знали, вы бы сейчас не сидели здесь, передо мной! — президент повысил голос.
Морита едва заметно усмехнулся, и президент окончательно вышел из себя.
— С кем я разговариваю, с асом промышленного шпионажа, как вы сами себя именуете, или с несусветным олухом?! Он меня еще спрашивает, что производит компания «Сэкай» в секретном цехе! Установить это — ваша задача.
— Надеюсь, вам известно, как поставлено дело в компании «Сэкай», — спокойно сказал Морита. — Все производственные процессы у них содержатся в строгой тайне. Они превосходные конспираторы. Словом, противники, достойные вашей фирмы.