Страница:
Никто не проходил мимо нашего ящика. Мужчины кашляли и крякали, пытаясь скрыть волнение. Женщины плакали навзрыд. Постепенно выстроилась длинная очередь. Некоторые ловкачи ухитрялись прослушать «Плач» несколько раз подряд. Время от времени вспыхивали потасовки. Мы даже испугались, что прольются не только слезы, но и кровь. К счастью, все обошлось.
Уже в первый день мы заработали кругленькую сумму. Призрак голодной смерти растаял, как только зажглись уличные фонари.
Триумф был полный. Мы купили по костюму. Жрали от пуза. И на выпивку хватало.
— Послушай, Буин, — сказал однажды мой кореш, — хорошо бы поднять цену. Конечно, и так неплохо, но уж больно медленно.
— И не думай! — возразил Буин. — Умерь свои аппетиты. Людям приятно шувствовать себя благодетелями, когда это им нишего не стоит, — он оглядел нас с головы до ног и нахмурился. — Странные вы все же типы. Не ycпели саработать, как уже давай тратить. Прямо суд какой-то, шестное слово! Неужели вы нишего не слышали о первишном накоплении капитала?
— Завел волынку! — буркнул я. — Подумаешь, уж и обарахлиться нельзя. Что мы, бандиты какие-нибудь, что ли? Деньги-то наши, кровные, честным трудом заработанные…
— Нет, — решительно сказал Буин, взваливая на спину мелодично позвякивавший мешок, — давайте экономить. Трудовая медяшка ре бережет. Вы не понимаете собственной выгоды. Накопим побольше денег и купим патент. Ведь в двадцать первом веке патент стоит ошень дорого, но сато открывает неогранишенные восможности. У меня уже есть один грандиосный план. Это вам не на улице народ сасывать.
Но нам с корешем было не до грандиозных планов — очень уж мы наголодались. И дело не только в желудке: ведь не хлебом единым жив человек. Проклятый голод год из года сушил наши сердца. Он, как гнусное насекомое, похуже какого-нибудь клеща, впивался в нас и парализовал все наши желания. А теперь мы постепенно приходили в себя. Потребности росли, как грибы после теплого дождичка. Керри-райс, еще недавно казавшийся неслыханным лакомством, представлялся нам пищей, годной только для свиней. Наши ненасытные утробы жаждали бифштексов. Захотелось квартиру. Машину. Захотелось сумасшедшего веселья в ночных клубах. По сравнению с молниеносно разбухающими желаниями доходы от музыкального ящика были поистине нищенскими
И вот фортуна улыбнулась нам, сверкнув своими ослепительными зубами. Однажды у нашего ящика остановился умопомрачительный ракетомобиль. Из него вышли два жутких пижона и небрежно швырнули к нашим ногам огромный, туго набитый чемодан. Звякнуло золото.
— Мы из электрокомпании К., - сказал один из пижонов. — Здесь тысяча ре. Продайте нам ваш аппарат
Мы с корешем, повинуясь единому порыву, сжали друг друга в объятиях. Вот оно, долгожданное богатство! Не сон, а явь. Золотой звон был несравненно приятнее заунывной мелодии синтетического голоса. И потом, кто сказал, что деньги не пахнут?! Очень даже пахнут — жареным мясом, изысканнейшими рыбными кушаниями разными соусами и подливками… Наши мысли бешено завертелись. Может быть, запросить побольше? Поломаться, набить цену? Нас распирало и счастье, и жадность. Но мы подумали о Буине и немного поостыли.
— Нам надо посоветоваться с компаньоном, — нерешительно сказал Косю.
— Как угодно, — буркнул главный пижон. — Но имейте в виду, у вас будут неприятности. Эту штуку конфискуют, а вы можете угодить в тюрьму за нарушение уличного движения. Так что не лучше ли сразу согласиться?
— Не продавайте! — выкрикнул кто-то из толпы. — Нечего фирмам лезть не в свои дела! Эти спруты готовы на все наложить свои щупальца, даже на наслаждения. Ишь чего захотели — монополизировать наслаждение!
Представитель компании быстро обернулся:
— Ничего подобного! Вы глубоко заблуждаетесь, уважаемые граждане. Мы не собираемся монополизировать наслаждения. Как раз наоборот. Заботясь о вашем благе, электрокомпания К. решила дать людям возможность наслаждаться в широком масштабе. Тысячи людей смогут одновременно слушать голос этого аппарата.
Он подтолкнул к нашим ногам чемодан и заговорил снова… Теперь в его тоне появились угрожающие нотки.
— Ну как? Продаете? Или позвать полицейского?
Только полный идиот может променять тысячу ре на полицейского! Выбор был сделан мгновенно. Мы подхватили чемодан и, не веря своему счастью, понеслись по улице. О, что с нами творилось? Мы хохотали, орали, прыгали козлом, стучали по чемодану кулаками и пятками и все слушали и слушали упоительный, ни с чем не сравнимый звон денег…
Дальше все происходило, как в тумане. Очнулись мы в каком-то кабаре. На полу, около нас, груда одежды — брюки, фраки, плавки, подтяжки и прочее барахло. Я стреляю пробками от шампанского в толстого бармена, он кланяется и радостно улыбается. Косю обмакивает палец в пахучий соевый соус и выводит на моих свежевыбритых щеках замысловатые узоры. На столе, на стульях, нa полу огромные лужи, словно только что прошел дожль из виски, сакэ и шампанского. Я оставляю в покое бармена, становлюсь на четвереньки, лижу пол и кричу, что никогда еще не пил такого удивительного коктейля. Девочки покатываются со смеху. Одна пытается сесть мне на спину, и я, блаженно зажмурившись, обещаю быть ее верной лошадкой и прокатить по всему городу…
И вдруг, как ураган, в двери ворвался Буин.
— Босяки! Выродки! Параситы! Бесмосглые твари! — заорал он, брызгая слюной и захлебываясь. Казалось, еще секунда, и он лопнет. — Вы продали "голос"??!
— Продали, продали, — сказал я, продолжая ухмыляться. — Но, знаешь, за сколько? Тысяча ре! Тысяча ре! Понял? Вот, смотри, — и я открыл чемодан.
Он пнул его ногой. Его трясло, как в лихорадке.
— Да расве это деньги?! — он уже не кричал, а визжал. — Я так мештал о патенте! Мы бы пустили «голос» в массовое пронсводство!..
— Вот заладил — патент, патент! Такой ящик любой школьник сможет смастерить…
— При шем тут ящик?! А сиитетишеский голос?! А идея, вслет мысли?! Расве такое продают?! Вы хуже самых гнусных предателей — расгласить секрет стереомикрофона с направленным действием, который дает наслаждение любому, кто сунет монетку в щель! О-о-о а-а-а!.. Подумать только, наше детище в руках проклятых монополистов!
— Хватит разоряться, — миролюбиво сказал Косю. — Если ты такой умный и все знаешь, объяснил бы заранее что к чему. Ладно, тысяча ре есть тысяча ре. Лучше выпей на радостях.
Но Буин взбесился не на шутку. Он выбил стакан из рук моего кореша.
— Люмпены проклятые! Подонки! Обалдели от жадности. Пока кисли в своей трубе, хоть бы книги пошитали. Уснали бы, что такое первишное накопление капитала. Да куда вам! Нищие нищие и есть!
— Заткнись ты, интеллигенция! — разъярился Косю. — Да, мы нищие! А что тут тоже есть своя гордость и своя мораль. Лучше один ре сегодня, чем два завтра! Понял? Ни черта ты не понял, а еще образованный!
— Точно! — я решил поддержать друга. — Чего зевать-то? Дают — бери, бьют — беги, верно, Косю? А уж коли тысячу ре предлагают, хватай обеими руками! Сдался нам этот аппарат! А ты жадюга, жмот, вот кто ты есть!
— Ну и шерт с вами! — выкрикнул Буин. — Теперь вы мне не компания!
— Слышишь, Сенсю? — кореш подтолкнул меня локтем. — Интеллигснция нами брезгует, рылом мы для них не вышли! Он думает, сейчас мы начнем горько плакать! Да катись он знаешь куда?! Давай, давай, проваливал! Небось, снова в университет подашься. А мы не такие, нам и так хорошо!
— И уйду! Вот восьму свою долю и уйду!
Мы глазом моргнуть не успели, как он отсчитал триста тридцать три ре и был таков.
— Эй, господни ученый, а где же твое. "спасибо"? — заорал я ему вслед, и все девочки легли на пол от хохота.
Так кончилась наша дружба с Буйном. Поначалу мы ни о чем не думали. Каждый вечер устраивали сумасшедшие оргии. Я уже не мог смотреть на шампанское. Меня тошнило от одного вида бифштексов. Но все равно хотелось пить и есть. Нас все еще терзал голод. Неутолимый, жадный, бешеный, как дикий зверь. И мы буквально давились наслаждениями. Нам хотелось отыграться за все долгие годы лишении. Внутренний голое шептал — остановись! но мы не могли остановиться. Летели вниз, как брошенный со склона камень. Наконец был истрачен последний золотой…
Кое-что изменилось в мире за этих три счастливых месяцы. Синтетический голое приобрел огромную популярность. Девочки из баров, провожая нас после очередной попойки, пели тоненькими голосами, имитируя последним аккорд «Плача», — "Благодарю ва-ас!". Буин устроился инженером в компанию, купившую аппарат. А еще обозвал нас предателями! Попадись он нам в темном закоулке, мы бы ему показали! Впрочем, что с него взять — белой кости не место среди нищих.
Шли дни. Подул ветер — предвестник осени. В воздухе закружились желтые листья. Продав последний коекакой лом, мы потопали к себе под эстакаду. Честно говоря, я даже почувствовал некоторое облегчение — хлопотная вещь деньги. Без них как-то легче, вольготнее.
Город был прежним — чистым, отчужденным и холодным. Впрочем, кое-что в нем изменилось: на каждом углу стоял наш робот-нищий. То есть теперь уже не наш, а Министерства здравоохранения. Компания К. провернув неплохой бизнес и заключила договор с министерством на поставку аппаратиков. Теперь эта штука получила новое имя — "Общественная копилка". Устройство осталось прежним. Компания К. загребала баснословные прибыли и, естественно, ликовала. Министерство буквально сочилось медом от счастья: за три месяца удалось выкачать из населения милостыню, запланированную на целый год. И правительство в накладе не осталось — оно могло сократить бюджетные ассигнования на здравоохранение ровно вдвое. Но больше всех торжествовали народные массы. Еще бы — не надо стоять в очереди и опасаться, что какой-нибудь особенно страстный поклонник искусства звезданет тебя по уху, прорываясь к ящику. кроме того, чувствовать себя благодетелем очень приятно, особенно когда это стоит всего одну медяшку. А куда идут медяшки — голодным нищим или миллионерам в карман — это никого не интересует. Главное, чтобы прогресс ни на секунду не останавливался, а тут уж наше государство не зевает, будьте уверены!
А мы… Что ж, мы хапнули уйму денег и могли бы взаправду разбогатеть. Сами виноваты — спустили все до последнего. Конечно, первые два дня мы переживали, шутка сказать — опять нищие. Но потом успокоились, вспомнив о бессмертной силе традиции. Буин все-таки прав. Это повлечет за собой чудовищные последствия. Даже подумать страшно!
Мой кореш схватил меня за руку — я но привычке чуть былo не опустил последнюю монету в автомат с табличкой «Вино». Я вздохнул и сунул медяшку в хлебный автомат. Выскочил тоненький ломтик, мы разделили его поровну и вышли на улицу. Вечерело. Вокруг — ни души. Дул холодный ветер.
Мы шагали, втянув голову в плечи. Со всех перекрестков до нас долетал тоненький печальный голосок — "Господа хорошие!" Тьфу ты, дьявол! Никуда не денешься от этой штуковины. Так уж устроена, что помимо твоей воли лезет и лезет в душу. Мне стало сладко и грустно.
— Косю, друг, не завалялось у тебя монетки, а? Послушать бы…
Он извлек откуда-то потертую медяшку и проворчал:
— Только чтобы это в последний раз!
Тут я впервые хорошенько разглядел «копилку». Аппарат был куда изящнее нашего. Вверху красовалась надпись "Бедным на пропитание и огонек". Бедные — это к нам не относится. Мы не зарегистрированы ни в каких списках.
Поднеся монету к прорези «копилки», я вдруг задумался.
— Чудно получается, — сказал я. — Ведь эту штуку мы с делали. И ящик нашей конструкции, и «Плач» наш, и синтетический голос… Помнишь, как мы бились над концовкой "Благодарю ва-ас!"? А теперь захотел послушать — плати денежки…
Кореш упорно смотрел в сторону и, как обычно, бормотал себе под нос — так уж устроен мир, ничего не поделаешь.
А я слушал, слушал, трепетно, всем сердцем: всеми порами тела. Прозвучал заключительный аккорд, и на меня нахлынула сладкая волна. Вместе с ней пришло острое желание слушать еще и еще, но денег уже не было.
— А все-таки хорошо они придумали, — сказал я, нежно поглаживая аппарат. — Ей-богу, хорошо! Ведь эта умная штуковина, изобретенная нами, приносит радость людям и дает хлеб всем беднякам.
— Не мели чушь! — взорвался вдруг Косю. Он разжал ладонь. — Видишь этот хлеб? Половину ломтя съел ты, половину съем я. А если разделить его между всеми голодными, что получится? Каждому достанется но крошке. Да что я говорю — по крошке! Жирные чинуши никому и понюхать не дадут хлебушка, все себе заграбастают. Не продали бы мы аппарат, хоть бы сами сыты были. Вот так-то, брат…
Может, Косю и прав, только уж очень он любит философствовать. И зачем ему это? Чего зря мозги сушить! От философии бывают разные неприятности: ранний склероз, чесотка, несварение желудка. А у нас желудки — ого-го! — гвоздь, и тот переварят. Чесотка, правда, иногда нападает, но это в период откорма вшей.
Ссутулившись, мы зашагали в сторону Камагасаки. Голос "Общественной копилки" долетал издалека, словно тоскливый лап заблудившейся собаки. Я решил не реагировать. Надо укреплять нервную систему. И потом, необходимо придумать какой-нибудь новый способ выманивать деньги у прохожих. Они ведь теперь не станут подавать обыкновенным нищим, когда вокруг полно «копилок». Нет, правда, полный желудок — враг разума. Мозги становятся ленивыми, ничего-то не приходит в голову. Не даром врачи советуют вставать из-за стола с легким чувством голода…
Вот залягу в своей трубе и начну думать… У меня уже есть одна подходящая мыслишка. И конструкция установки вырисовывается, еще смутно, в общих чертах, но главное — идея. Условно я назову ее "Нищий — толкач прогресса", она будет… Впрочем, молчок! Ничего больше не скажу, а то еще подслушает кто-нибудь…
Кобо Абэ
1
2
Уже в первый день мы заработали кругленькую сумму. Призрак голодной смерти растаял, как только зажглись уличные фонари.
Триумф был полный. Мы купили по костюму. Жрали от пуза. И на выпивку хватало.
— Послушай, Буин, — сказал однажды мой кореш, — хорошо бы поднять цену. Конечно, и так неплохо, но уж больно медленно.
— И не думай! — возразил Буин. — Умерь свои аппетиты. Людям приятно шувствовать себя благодетелями, когда это им нишего не стоит, — он оглядел нас с головы до ног и нахмурился. — Странные вы все же типы. Не ycпели саработать, как уже давай тратить. Прямо суд какой-то, шестное слово! Неужели вы нишего не слышали о первишном накоплении капитала?
— Завел волынку! — буркнул я. — Подумаешь, уж и обарахлиться нельзя. Что мы, бандиты какие-нибудь, что ли? Деньги-то наши, кровные, честным трудом заработанные…
— Нет, — решительно сказал Буин, взваливая на спину мелодично позвякивавший мешок, — давайте экономить. Трудовая медяшка ре бережет. Вы не понимаете собственной выгоды. Накопим побольше денег и купим патент. Ведь в двадцать первом веке патент стоит ошень дорого, но сато открывает неогранишенные восможности. У меня уже есть один грандиосный план. Это вам не на улице народ сасывать.
Но нам с корешем было не до грандиозных планов — очень уж мы наголодались. И дело не только в желудке: ведь не хлебом единым жив человек. Проклятый голод год из года сушил наши сердца. Он, как гнусное насекомое, похуже какого-нибудь клеща, впивался в нас и парализовал все наши желания. А теперь мы постепенно приходили в себя. Потребности росли, как грибы после теплого дождичка. Керри-райс, еще недавно казавшийся неслыханным лакомством, представлялся нам пищей, годной только для свиней. Наши ненасытные утробы жаждали бифштексов. Захотелось квартиру. Машину. Захотелось сумасшедшего веселья в ночных клубах. По сравнению с молниеносно разбухающими желаниями доходы от музыкального ящика были поистине нищенскими
И вот фортуна улыбнулась нам, сверкнув своими ослепительными зубами. Однажды у нашего ящика остановился умопомрачительный ракетомобиль. Из него вышли два жутких пижона и небрежно швырнули к нашим ногам огромный, туго набитый чемодан. Звякнуло золото.
— Мы из электрокомпании К., - сказал один из пижонов. — Здесь тысяча ре. Продайте нам ваш аппарат
Мы с корешем, повинуясь единому порыву, сжали друг друга в объятиях. Вот оно, долгожданное богатство! Не сон, а явь. Золотой звон был несравненно приятнее заунывной мелодии синтетического голоса. И потом, кто сказал, что деньги не пахнут?! Очень даже пахнут — жареным мясом, изысканнейшими рыбными кушаниями разными соусами и подливками… Наши мысли бешено завертелись. Может быть, запросить побольше? Поломаться, набить цену? Нас распирало и счастье, и жадность. Но мы подумали о Буине и немного поостыли.
— Нам надо посоветоваться с компаньоном, — нерешительно сказал Косю.
— Как угодно, — буркнул главный пижон. — Но имейте в виду, у вас будут неприятности. Эту штуку конфискуют, а вы можете угодить в тюрьму за нарушение уличного движения. Так что не лучше ли сразу согласиться?
— Не продавайте! — выкрикнул кто-то из толпы. — Нечего фирмам лезть не в свои дела! Эти спруты готовы на все наложить свои щупальца, даже на наслаждения. Ишь чего захотели — монополизировать наслаждение!
Представитель компании быстро обернулся:
— Ничего подобного! Вы глубоко заблуждаетесь, уважаемые граждане. Мы не собираемся монополизировать наслаждения. Как раз наоборот. Заботясь о вашем благе, электрокомпания К. решила дать людям возможность наслаждаться в широком масштабе. Тысячи людей смогут одновременно слушать голос этого аппарата.
Он подтолкнул к нашим ногам чемодан и заговорил снова… Теперь в его тоне появились угрожающие нотки.
— Ну как? Продаете? Или позвать полицейского?
Только полный идиот может променять тысячу ре на полицейского! Выбор был сделан мгновенно. Мы подхватили чемодан и, не веря своему счастью, понеслись по улице. О, что с нами творилось? Мы хохотали, орали, прыгали козлом, стучали по чемодану кулаками и пятками и все слушали и слушали упоительный, ни с чем не сравнимый звон денег…
Дальше все происходило, как в тумане. Очнулись мы в каком-то кабаре. На полу, около нас, груда одежды — брюки, фраки, плавки, подтяжки и прочее барахло. Я стреляю пробками от шампанского в толстого бармена, он кланяется и радостно улыбается. Косю обмакивает палец в пахучий соевый соус и выводит на моих свежевыбритых щеках замысловатые узоры. На столе, на стульях, нa полу огромные лужи, словно только что прошел дожль из виски, сакэ и шампанского. Я оставляю в покое бармена, становлюсь на четвереньки, лижу пол и кричу, что никогда еще не пил такого удивительного коктейля. Девочки покатываются со смеху. Одна пытается сесть мне на спину, и я, блаженно зажмурившись, обещаю быть ее верной лошадкой и прокатить по всему городу…
И вдруг, как ураган, в двери ворвался Буин.
— Босяки! Выродки! Параситы! Бесмосглые твари! — заорал он, брызгая слюной и захлебываясь. Казалось, еще секунда, и он лопнет. — Вы продали "голос"??!
— Продали, продали, — сказал я, продолжая ухмыляться. — Но, знаешь, за сколько? Тысяча ре! Тысяча ре! Понял? Вот, смотри, — и я открыл чемодан.
Он пнул его ногой. Его трясло, как в лихорадке.
— Да расве это деньги?! — он уже не кричал, а визжал. — Я так мештал о патенте! Мы бы пустили «голос» в массовое пронсводство!..
— Вот заладил — патент, патент! Такой ящик любой школьник сможет смастерить…
— При шем тут ящик?! А сиитетишеский голос?! А идея, вслет мысли?! Расве такое продают?! Вы хуже самых гнусных предателей — расгласить секрет стереомикрофона с направленным действием, который дает наслаждение любому, кто сунет монетку в щель! О-о-о а-а-а!.. Подумать только, наше детище в руках проклятых монополистов!
— Хватит разоряться, — миролюбиво сказал Косю. — Если ты такой умный и все знаешь, объяснил бы заранее что к чему. Ладно, тысяча ре есть тысяча ре. Лучше выпей на радостях.
Но Буин взбесился не на шутку. Он выбил стакан из рук моего кореша.
— Люмпены проклятые! Подонки! Обалдели от жадности. Пока кисли в своей трубе, хоть бы книги пошитали. Уснали бы, что такое первишное накопление капитала. Да куда вам! Нищие нищие и есть!
— Заткнись ты, интеллигенция! — разъярился Косю. — Да, мы нищие! А что тут тоже есть своя гордость и своя мораль. Лучше один ре сегодня, чем два завтра! Понял? Ни черта ты не понял, а еще образованный!
— Точно! — я решил поддержать друга. — Чего зевать-то? Дают — бери, бьют — беги, верно, Косю? А уж коли тысячу ре предлагают, хватай обеими руками! Сдался нам этот аппарат! А ты жадюга, жмот, вот кто ты есть!
— Ну и шерт с вами! — выкрикнул Буин. — Теперь вы мне не компания!
— Слышишь, Сенсю? — кореш подтолкнул меня локтем. — Интеллигснция нами брезгует, рылом мы для них не вышли! Он думает, сейчас мы начнем горько плакать! Да катись он знаешь куда?! Давай, давай, проваливал! Небось, снова в университет подашься. А мы не такие, нам и так хорошо!
— И уйду! Вот восьму свою долю и уйду!
Мы глазом моргнуть не успели, как он отсчитал триста тридцать три ре и был таков.
— Эй, господни ученый, а где же твое. "спасибо"? — заорал я ему вслед, и все девочки легли на пол от хохота.
Так кончилась наша дружба с Буйном. Поначалу мы ни о чем не думали. Каждый вечер устраивали сумасшедшие оргии. Я уже не мог смотреть на шампанское. Меня тошнило от одного вида бифштексов. Но все равно хотелось пить и есть. Нас все еще терзал голод. Неутолимый, жадный, бешеный, как дикий зверь. И мы буквально давились наслаждениями. Нам хотелось отыграться за все долгие годы лишении. Внутренний голое шептал — остановись! но мы не могли остановиться. Летели вниз, как брошенный со склона камень. Наконец был истрачен последний золотой…
Кое-что изменилось в мире за этих три счастливых месяцы. Синтетический голое приобрел огромную популярность. Девочки из баров, провожая нас после очередной попойки, пели тоненькими голосами, имитируя последним аккорд «Плача», — "Благодарю ва-ас!". Буин устроился инженером в компанию, купившую аппарат. А еще обозвал нас предателями! Попадись он нам в темном закоулке, мы бы ему показали! Впрочем, что с него взять — белой кости не место среди нищих.
Шли дни. Подул ветер — предвестник осени. В воздухе закружились желтые листья. Продав последний коекакой лом, мы потопали к себе под эстакаду. Честно говоря, я даже почувствовал некоторое облегчение — хлопотная вещь деньги. Без них как-то легче, вольготнее.
Город был прежним — чистым, отчужденным и холодным. Впрочем, кое-что в нем изменилось: на каждом углу стоял наш робот-нищий. То есть теперь уже не наш, а Министерства здравоохранения. Компания К. провернув неплохой бизнес и заключила договор с министерством на поставку аппаратиков. Теперь эта штука получила новое имя — "Общественная копилка". Устройство осталось прежним. Компания К. загребала баснословные прибыли и, естественно, ликовала. Министерство буквально сочилось медом от счастья: за три месяца удалось выкачать из населения милостыню, запланированную на целый год. И правительство в накладе не осталось — оно могло сократить бюджетные ассигнования на здравоохранение ровно вдвое. Но больше всех торжествовали народные массы. Еще бы — не надо стоять в очереди и опасаться, что какой-нибудь особенно страстный поклонник искусства звезданет тебя по уху, прорываясь к ящику. кроме того, чувствовать себя благодетелем очень приятно, особенно когда это стоит всего одну медяшку. А куда идут медяшки — голодным нищим или миллионерам в карман — это никого не интересует. Главное, чтобы прогресс ни на секунду не останавливался, а тут уж наше государство не зевает, будьте уверены!
А мы… Что ж, мы хапнули уйму денег и могли бы взаправду разбогатеть. Сами виноваты — спустили все до последнего. Конечно, первые два дня мы переживали, шутка сказать — опять нищие. Но потом успокоились, вспомнив о бессмертной силе традиции. Буин все-таки прав. Это повлечет за собой чудовищные последствия. Даже подумать страшно!
Мой кореш схватил меня за руку — я но привычке чуть былo не опустил последнюю монету в автомат с табличкой «Вино». Я вздохнул и сунул медяшку в хлебный автомат. Выскочил тоненький ломтик, мы разделили его поровну и вышли на улицу. Вечерело. Вокруг — ни души. Дул холодный ветер.
Мы шагали, втянув голову в плечи. Со всех перекрестков до нас долетал тоненький печальный голосок — "Господа хорошие!" Тьфу ты, дьявол! Никуда не денешься от этой штуковины. Так уж устроена, что помимо твоей воли лезет и лезет в душу. Мне стало сладко и грустно.
— Косю, друг, не завалялось у тебя монетки, а? Послушать бы…
Он извлек откуда-то потертую медяшку и проворчал:
— Только чтобы это в последний раз!
Тут я впервые хорошенько разглядел «копилку». Аппарат был куда изящнее нашего. Вверху красовалась надпись "Бедным на пропитание и огонек". Бедные — это к нам не относится. Мы не зарегистрированы ни в каких списках.
Поднеся монету к прорези «копилки», я вдруг задумался.
— Чудно получается, — сказал я. — Ведь эту штуку мы с делали. И ящик нашей конструкции, и «Плач» наш, и синтетический голос… Помнишь, как мы бились над концовкой "Благодарю ва-ас!"? А теперь захотел послушать — плати денежки…
Кореш упорно смотрел в сторону и, как обычно, бормотал себе под нос — так уж устроен мир, ничего не поделаешь.
А я слушал, слушал, трепетно, всем сердцем: всеми порами тела. Прозвучал заключительный аккорд, и на меня нахлынула сладкая волна. Вместе с ней пришло острое желание слушать еще и еще, но денег уже не было.
— А все-таки хорошо они придумали, — сказал я, нежно поглаживая аппарат. — Ей-богу, хорошо! Ведь эта умная штуковина, изобретенная нами, приносит радость людям и дает хлеб всем беднякам.
— Не мели чушь! — взорвался вдруг Косю. Он разжал ладонь. — Видишь этот хлеб? Половину ломтя съел ты, половину съем я. А если разделить его между всеми голодными, что получится? Каждому достанется но крошке. Да что я говорю — по крошке! Жирные чинуши никому и понюхать не дадут хлебушка, все себе заграбастают. Не продали бы мы аппарат, хоть бы сами сыты были. Вот так-то, брат…
Может, Косю и прав, только уж очень он любит философствовать. И зачем ему это? Чего зря мозги сушить! От философии бывают разные неприятности: ранний склероз, чесотка, несварение желудка. А у нас желудки — ого-го! — гвоздь, и тот переварят. Чесотка, правда, иногда нападает, но это в период откорма вшей.
Ссутулившись, мы зашагали в сторону Камагасаки. Голос "Общественной копилки" долетал издалека, словно тоскливый лап заблудившейся собаки. Я решил не реагировать. Надо укреплять нервную систему. И потом, необходимо придумать какой-нибудь новый способ выманивать деньги у прохожих. Они ведь теперь не станут подавать обыкновенным нищим, когда вокруг полно «копилок». Нет, правда, полный желудок — враг разума. Мозги становятся ленивыми, ничего-то не приходит в голову. Не даром врачи советуют вставать из-за стола с легким чувством голода…
Вот залягу в своей трубе и начну думать… У меня уже есть одна подходящая мыслишка. И конструкция установки вырисовывается, еще смутно, в общих чертах, но главное — идея. Условно я назову ее "Нищий — толкач прогресса", она будет… Впрочем, молчок! Ничего больше не скажу, а то еще подслушает кто-нибудь…
Кобо Абэ
Совсем как человек
1
Этот странный человек появился у меня в один ясный майский день — вошел степенно, словно агент по продаже швейных машин.
Помнится, в тот день с запада дул легкий ветерок. Западный ветер дул с моря, и небо было необычайно чистое. Все дома разом распахнули настежь свои постоянно запертые окна и обнажились, словно торопясь поскорее смыть с себя смоговую грязь. К несчастью, я не могу сказать, чтобы мое душевное состояние было таким же безоблачным, как небо. У меня в комнате все обстояло иначе. Она задыхалась в клубах табачного дыма, однако окна были закрыты и наглухо завешены шторами, и освещала ее только настольная лампа.
Чего может ожидать торговый агент, рискнувший пробраться в столь мрачное логово?.. При обычных обстоятельствах это все равно, что наступить на хвост спящему тигру. Клиент воспользуется случаем сорвать на бедняге свою злость, и тому придется удирать сломя голову под градом отборных оскорблений. Ведь у торговых агентов нет при себе ничего, кроме самого мирного на свете оружия: трех вершков хорошо подвешенного языка.
Но этот человек не был торговым агентом. Не знаю, возможно, у него и вправду не было при себе никакого оружия, кроме языка. Но ведь все зависит от того, как таким оружием пользоваться. Ведь я по природе своей из тех, кто тонет в стакане воды. Тем более что в тогдашнем моем состоянии я был решительно не способен изображать из себя тигра. Если и было во мне что-то тигриное, то разве пожелтевшее от треволнении лицо да еще полосатая пижама, которую я по неряшливости забыл снять. И сроду не имел я хвоста, наступив на который можно было бы исторгнуть у меня брань и угрозы.
Что и говорить! На душе у меня кошки скребли. Я сидел и с трепетом ждал. Сощурившись, втянув голову в плечи, я ждал появления злого вестника и свершения несчастного события. Я был раздавлен, справиться со мною в таком состоянии ничего не стоило с помощью даже одного вершка языка. И диковинный посетитель с успехом воспользовался моей слабостью.
И ведь как поразительно все совпало! Умышленно? Случайно? Нет, конечно же, так было задумано. Едва по радио закончили в третий раз передавать экстренное сообщение о мягкой посадке ракеты на поверхность Марса, как в прихожей раздался звонок, и мое сердце, которое исходило кровью, разом вспыхнуло и обуглилось, как птенец в пламени пожара.
Я слушал, затаив дыхание. Шум раздвигаемой фусума в гостиной… Шаги жены по коридору… Какие-то они зябкие, словно она вылезла из холодильника… Затем негромкие голоса… Она возвратилась, без стука скользнула ко мне в комнату и с упреком проговорила, уставившись на меня:
— Там тебя хотят видеть, что-то насчет марсиан…
Что же будет дальше? Вот сейчас я пишу. Но на что мне можно рассчитывать? Во-первых, я даже представить себе не могу, каким образом эти записки попадут к вам в руки. А если и попадут, вы сочтете их бредом сумасшедшего. Сочтете, это уж точно. А если вы паче чаяния один из них? Тогда, наверное, вы уже смеетесь над бедным шутом… Ну что ж, мне придется по-прежнему терпеть эту бессмысленную муку. Так я расплачиваюсь за свою извечную мягкотелость. Но враг вы мне или союзник — у меня нет иного выхода, и я покидаю убежище самоутешения, чтобы смело взглянуть в лицо судьбе.
…Молю небо, чтобы записки эти попали к такому же ЧЕЛОВЕКУ, как я, к ЧЕЛОВЕКУ в том смысле, какой имеет в виду любая энциклопедия, как это понимает каждый!..
Впрочем, даже если мои надежды исполнились и эти записки читает ЧЕЛОВЕК, у меня все же недостает оптимизма полагать, будто это обстоятельство само по себе делает его моим союзником. Положение, в котором я очутился, до крайности необыкновенное, пожалуй, даже и нелепое. И пусть вы, на мое счастье, оказались ЧЕЛОВЕКОМ — я все равно сомневаюсь, окажусь ли я ЧЕЛОВЕКОМ в вашем восприятии.
Но ведь только кривое зеркало всегда дает кривое изображение, это же логика! Правильное изображение в кривом зеркале свидетельствовало бы о нарушении логики. Возможно, где-то за пределами евклидова пространства параллельные линии перестают быть параллельными, но поскольку наша жизнь протекает в эмпирической сфере…
Ну, довольно. Излишние оправдания только усиливают подозрения и выставляют меня в невыгодном свете. Я могу сколько угодно кичиться своим здравомыслием — толку от этого будет мало. Пока же мне было бы достаточно, если бы вы согласились признать кривое зеркало кривым.
Вот, например, вы. Если бы от вас потребовали представить вещественные доказательства того, что вы являетесь подлинным ЧЕЛОВЕКОМ… наверняка вы бы рассердились или рассмеялись. И правильно. То, что человек есть человек, является неким изначальным условием, не требующим доказательств. Как аксиома о параллельных. Аксиомы в отличие от теорем потому и аксиомы, что доказать их невозможно. Состав крови, рентген и все такое — это лишь атрибутика, которая имеет смысл только при наличии изначальной аксиомы.
А теперь представьте себе безумный суд, для которого любые словесные объяснения логически неприемлемы. Суд безумный, но не настолько либеральный, чтобы признавать невиновность на основании одного только голословного отрицания вины. И вот вас привлекли в качестве подозреваемого, а судей могут убедить лишь такие доказательства, которые можно пощупать руками.
…“Представьте себе”, — говорю я. Нет, не для того, чтобы просить вас быть моим адвокатом. Это было бы наглостью с моей стороны. Но если паче чаяния вам будет уготована та же судьба, тогда пусть вам придется претерпеть такие же муки, чтобы в полной мере прочувствовать ее несправедливость!..
Помнится, в тот день с запада дул легкий ветерок. Западный ветер дул с моря, и небо было необычайно чистое. Все дома разом распахнули настежь свои постоянно запертые окна и обнажились, словно торопясь поскорее смыть с себя смоговую грязь. К несчастью, я не могу сказать, чтобы мое душевное состояние было таким же безоблачным, как небо. У меня в комнате все обстояло иначе. Она задыхалась в клубах табачного дыма, однако окна были закрыты и наглухо завешены шторами, и освещала ее только настольная лампа.
Чего может ожидать торговый агент, рискнувший пробраться в столь мрачное логово?.. При обычных обстоятельствах это все равно, что наступить на хвост спящему тигру. Клиент воспользуется случаем сорвать на бедняге свою злость, и тому придется удирать сломя голову под градом отборных оскорблений. Ведь у торговых агентов нет при себе ничего, кроме самого мирного на свете оружия: трех вершков хорошо подвешенного языка.
Но этот человек не был торговым агентом. Не знаю, возможно, у него и вправду не было при себе никакого оружия, кроме языка. Но ведь все зависит от того, как таким оружием пользоваться. Ведь я по природе своей из тех, кто тонет в стакане воды. Тем более что в тогдашнем моем состоянии я был решительно не способен изображать из себя тигра. Если и было во мне что-то тигриное, то разве пожелтевшее от треволнении лицо да еще полосатая пижама, которую я по неряшливости забыл снять. И сроду не имел я хвоста, наступив на который можно было бы исторгнуть у меня брань и угрозы.
Что и говорить! На душе у меня кошки скребли. Я сидел и с трепетом ждал. Сощурившись, втянув голову в плечи, я ждал появления злого вестника и свершения несчастного события. Я был раздавлен, справиться со мною в таком состоянии ничего не стоило с помощью даже одного вершка языка. И диковинный посетитель с успехом воспользовался моей слабостью.
И ведь как поразительно все совпало! Умышленно? Случайно? Нет, конечно же, так было задумано. Едва по радио закончили в третий раз передавать экстренное сообщение о мягкой посадке ракеты на поверхность Марса, как в прихожей раздался звонок, и мое сердце, которое исходило кровью, разом вспыхнуло и обуглилось, как птенец в пламени пожара.
Я слушал, затаив дыхание. Шум раздвигаемой фусума в гостиной… Шаги жены по коридору… Какие-то они зябкие, словно она вылезла из холодильника… Затем негромкие голоса… Она возвратилась, без стука скользнула ко мне в комнату и с упреком проговорила, уставившись на меня:
— Там тебя хотят видеть, что-то насчет марсиан…
Что же будет дальше? Вот сейчас я пишу. Но на что мне можно рассчитывать? Во-первых, я даже представить себе не могу, каким образом эти записки попадут к вам в руки. А если и попадут, вы сочтете их бредом сумасшедшего. Сочтете, это уж точно. А если вы паче чаяния один из них? Тогда, наверное, вы уже смеетесь над бедным шутом… Ну что ж, мне придется по-прежнему терпеть эту бессмысленную муку. Так я расплачиваюсь за свою извечную мягкотелость. Но враг вы мне или союзник — у меня нет иного выхода, и я покидаю убежище самоутешения, чтобы смело взглянуть в лицо судьбе.
…Молю небо, чтобы записки эти попали к такому же ЧЕЛОВЕКУ, как я, к ЧЕЛОВЕКУ в том смысле, какой имеет в виду любая энциклопедия, как это понимает каждый!..
Впрочем, даже если мои надежды исполнились и эти записки читает ЧЕЛОВЕК, у меня все же недостает оптимизма полагать, будто это обстоятельство само по себе делает его моим союзником. Положение, в котором я очутился, до крайности необыкновенное, пожалуй, даже и нелепое. И пусть вы, на мое счастье, оказались ЧЕЛОВЕКОМ — я все равно сомневаюсь, окажусь ли я ЧЕЛОВЕКОМ в вашем восприятии.
Но ведь только кривое зеркало всегда дает кривое изображение, это же логика! Правильное изображение в кривом зеркале свидетельствовало бы о нарушении логики. Возможно, где-то за пределами евклидова пространства параллельные линии перестают быть параллельными, но поскольку наша жизнь протекает в эмпирической сфере…
Ну, довольно. Излишние оправдания только усиливают подозрения и выставляют меня в невыгодном свете. Я могу сколько угодно кичиться своим здравомыслием — толку от этого будет мало. Пока же мне было бы достаточно, если бы вы согласились признать кривое зеркало кривым.
Вот, например, вы. Если бы от вас потребовали представить вещественные доказательства того, что вы являетесь подлинным ЧЕЛОВЕКОМ… наверняка вы бы рассердились или рассмеялись. И правильно. То, что человек есть человек, является неким изначальным условием, не требующим доказательств. Как аксиома о параллельных. Аксиомы в отличие от теорем потому и аксиомы, что доказать их невозможно. Состав крови, рентген и все такое — это лишь атрибутика, которая имеет смысл только при наличии изначальной аксиомы.
А теперь представьте себе безумный суд, для которого любые словесные объяснения логически неприемлемы. Суд безумный, но не настолько либеральный, чтобы признавать невиновность на основании одного только голословного отрицания вины. И вот вас привлекли в качестве подозреваемого, а судей могут убедить лишь такие доказательства, которые можно пощупать руками.
…“Представьте себе”, — говорю я. Нет, не для того, чтобы просить вас быть моим адвокатом. Это было бы наглостью с моей стороны. Но если паче чаяния вам будет уготована та же судьба, тогда пусть вам придется претерпеть такие же муки, чтобы в полной мере прочувствовать ее несправедливость!..
2
А теперь, отдавшись на вашу волю, я продолжаю рассказ. Итак, жена возвратилась и с упреком сообщила мне о цели визита моего гостя.
— Там с тобой хотят поговорить, что-то насчет марсиан…
Фантастическое сообщение, за пределами здравого смысла, не так ли? Вы, наверное, уже предполагали что-либо подобное, что должно было вызвать у меня, и без того измученного черной меланхолией, взрыв негодования. Раз вы видите меня насквозь, то должны были предположить именно это. Но никакого взрыва не последовало. Я только молча взглянул на жену. Некоторое время мы словно в оцепенении смотрели друг на друга, как должники, к которым ворвался кредитор.
И в каком-то смысле так оно и было.
Обычно на лицах людей отражается профессиональная заинтересованность. То же произошло и со мной… Видите ли, дальше мне придется рассказать о своих делах. Посторонним подобные вещи всегда кажутся скучными, но в данном случае заинтересованным лицом являюсь я сам, так что ничего не попишешь. А дела мои были в крайне плачевном состоянии.
Надо сказать, что в одной радиокомпании я вел в качестве драматурга постоянную программу “Здравствуй, марсианин!”, передававшуюся по воскресеньям с одиннадцати до половины двенадцатого утра, и это приносило более половины всех доходов нашей семье. Стараниями моими мне удалось добиться определенного успеха — я получал ежедневно не менее двух десятков писем от слушателей. Так я обеспечивал наше существование в течение почти двух лет… Но когда была запущена на Марс эта ракета, все совершенно переменилось.
Впервые я ощутил эту перемену в середине позапрошлого месяца. Тогда сообщили, что произведена коррекция положения ракеты на орбите, и на повестку дня встал вопрос о результате запуска. И вот однажды заведующий редакционным отделом бросил мне в коридоре мимоходом:
— Можете теперь передавать ваши шуточки прямо марсианам…
Поистине, ничего особенного в этих словах не было. И если судить по тону, никакого скрытого смысла они не содержали. Но они все равно открыли мне глаза на истинные намерения компании в отношении моей программы и уязвили меня сильнее, нежели грубое, циничное предупреждение.
Впрочем, подобные демонстрации больше не повторялись. Однако успокоить пробудившуюся настороженность не так-то просто. Я вдруг обнаружил, что не слышу больше критических замечаний, указаний, советов, от которых раньше отбоя не было, как от воробьиного гама по утрам, и в которых мешались самые противоречивые мнения. Мой режиссер сделался вдруг до невозможности уступчивым, совсем перестал припоминать, что я опаздываю с очередной работой, и прочие провинности и во всем со мной соглашался… Несомненно, меня ожидал жестокий удар и каков бы он ни был, в нем отражалась чья-то неумолимая воля.
…Вообще говоря, я не собирался так легко сдаваться. У меня тоже было что сказать по этому поводу. Да, ракета, предназначенная для мягкой посадки, наверняка представляла собой нечто новое, качественно отличное от прежних, наблюдательных ракет. Да, с ее помощью должно было состояться прикосновение Земли к шкуре непостижимого Марса. Все это я готов признать без малейших колебаний. Но ведь отсутствие высокоорганизованной жизни на Марсе было с очевидностью установлено еще “Маринером-4”! Красная планета, планета молчания и смерти, планета пустынь и инея из замерзшей углекислоты… Ну кто же в наше время может серьезно говорить о существовании марсиан!
А теперь подумайте вот о чем. Есть ли в мире хоть один читатель, который воспринимает, скажем, “Путешествия Гулливера” Свифта как реалистическое произведение? Если и есть, то это, конечно, какой-нибудь помешанный с извращенным воображением. Фантастичность “Гулливера” является изначальным условием, лежащим за пределами дискуссий. Совершенно так же и мой марсианин (вы, несомненно, согласитесь с этим, если хоть раз слышали нашу программу) — в конечном счете своего рода современный мистер Гулливер, фантастический персонаж; оценивая людей совершенно иными мерками, он старается открыть им глаза на то смешное и нелепое, чего сами они невольно не замечают… Но раз уж он персонаж фантастический, то разве не более под стать ему быть марсианином, о котором уже решено, что он не существует, чем марсианином, насчет которого строятся неуклюжие догадки?
Поэтому, если бы на меня давила только администрация радиокомпании, я бы не упал духом до такой степени и уж как-нибудь пережил бы все эти неприятности. Конечно, с моей стороны смешно было бы рассчитывать на то, чтобы переубедить нашу чиновничью братию, которая никак не может взять в толк разницу между фантастикой и реализмом. Но у нее, у этой братии, имелось слабое место: простодушная убежденность в том, будто все решается в конечном счете одним-единственным индикатором и индикатор этот — благосклонность радиослушателя. И пока тревога начальства — эгоистическая тревога о том, что марсианская ракета нацелена прямо в моего марсианина и может нанести ему смертельную рану, — не нашла себе явственного подтверждения в показаниях этого индикатора, до тех пор у меня еще оставалась возможность гнуть свою линию. Если вы полагаете, будто реально существующая ракета способна поразить фантастического марсианина, самоуверенно рассуждал я, то почему вы не боитесь, что пулемет, стреляющий на киноэкране, может ранить и убивать зрителей? Да, я был беспечен и наивен. Сама логика подсказывала, что долго так продолжаться не может. И очень скоро, в унисон с настроениями администрации, на меня дождем посыпались злобные письма радиослушателей и ехидные комментарии обозревателей.
“…В нынешнем году мне исполняется семьдесят шесть лет. Для отдыха врачи прописали мне дневной сон в течение одного года. Однако, услыхав такую антинаучную передачу, я почувствовал себя так, будто наступил конец света, я не могу сдержать благородного негодования, от волнения я совсем потерял покой, это укорачивает мои дни, и я настаиваю, чтобы вы подвергли свои произведения самой суровой самокритике”.
— Там с тобой хотят поговорить, что-то насчет марсиан…
Фантастическое сообщение, за пределами здравого смысла, не так ли? Вы, наверное, уже предполагали что-либо подобное, что должно было вызвать у меня, и без того измученного черной меланхолией, взрыв негодования. Раз вы видите меня насквозь, то должны были предположить именно это. Но никакого взрыва не последовало. Я только молча взглянул на жену. Некоторое время мы словно в оцепенении смотрели друг на друга, как должники, к которым ворвался кредитор.
И в каком-то смысле так оно и было.
Обычно на лицах людей отражается профессиональная заинтересованность. То же произошло и со мной… Видите ли, дальше мне придется рассказать о своих делах. Посторонним подобные вещи всегда кажутся скучными, но в данном случае заинтересованным лицом являюсь я сам, так что ничего не попишешь. А дела мои были в крайне плачевном состоянии.
Надо сказать, что в одной радиокомпании я вел в качестве драматурга постоянную программу “Здравствуй, марсианин!”, передававшуюся по воскресеньям с одиннадцати до половины двенадцатого утра, и это приносило более половины всех доходов нашей семье. Стараниями моими мне удалось добиться определенного успеха — я получал ежедневно не менее двух десятков писем от слушателей. Так я обеспечивал наше существование в течение почти двух лет… Но когда была запущена на Марс эта ракета, все совершенно переменилось.
Впервые я ощутил эту перемену в середине позапрошлого месяца. Тогда сообщили, что произведена коррекция положения ракеты на орбите, и на повестку дня встал вопрос о результате запуска. И вот однажды заведующий редакционным отделом бросил мне в коридоре мимоходом:
— Можете теперь передавать ваши шуточки прямо марсианам…
Поистине, ничего особенного в этих словах не было. И если судить по тону, никакого скрытого смысла они не содержали. Но они все равно открыли мне глаза на истинные намерения компании в отношении моей программы и уязвили меня сильнее, нежели грубое, циничное предупреждение.
Впрочем, подобные демонстрации больше не повторялись. Однако успокоить пробудившуюся настороженность не так-то просто. Я вдруг обнаружил, что не слышу больше критических замечаний, указаний, советов, от которых раньше отбоя не было, как от воробьиного гама по утрам, и в которых мешались самые противоречивые мнения. Мой режиссер сделался вдруг до невозможности уступчивым, совсем перестал припоминать, что я опаздываю с очередной работой, и прочие провинности и во всем со мной соглашался… Несомненно, меня ожидал жестокий удар и каков бы он ни был, в нем отражалась чья-то неумолимая воля.
…Вообще говоря, я не собирался так легко сдаваться. У меня тоже было что сказать по этому поводу. Да, ракета, предназначенная для мягкой посадки, наверняка представляла собой нечто новое, качественно отличное от прежних, наблюдательных ракет. Да, с ее помощью должно было состояться прикосновение Земли к шкуре непостижимого Марса. Все это я готов признать без малейших колебаний. Но ведь отсутствие высокоорганизованной жизни на Марсе было с очевидностью установлено еще “Маринером-4”! Красная планета, планета молчания и смерти, планета пустынь и инея из замерзшей углекислоты… Ну кто же в наше время может серьезно говорить о существовании марсиан!
А теперь подумайте вот о чем. Есть ли в мире хоть один читатель, который воспринимает, скажем, “Путешествия Гулливера” Свифта как реалистическое произведение? Если и есть, то это, конечно, какой-нибудь помешанный с извращенным воображением. Фантастичность “Гулливера” является изначальным условием, лежащим за пределами дискуссий. Совершенно так же и мой марсианин (вы, несомненно, согласитесь с этим, если хоть раз слышали нашу программу) — в конечном счете своего рода современный мистер Гулливер, фантастический персонаж; оценивая людей совершенно иными мерками, он старается открыть им глаза на то смешное и нелепое, чего сами они невольно не замечают… Но раз уж он персонаж фантастический, то разве не более под стать ему быть марсианином, о котором уже решено, что он не существует, чем марсианином, насчет которого строятся неуклюжие догадки?
Поэтому, если бы на меня давила только администрация радиокомпании, я бы не упал духом до такой степени и уж как-нибудь пережил бы все эти неприятности. Конечно, с моей стороны смешно было бы рассчитывать на то, чтобы переубедить нашу чиновничью братию, которая никак не может взять в толк разницу между фантастикой и реализмом. Но у нее, у этой братии, имелось слабое место: простодушная убежденность в том, будто все решается в конечном счете одним-единственным индикатором и индикатор этот — благосклонность радиослушателя. И пока тревога начальства — эгоистическая тревога о том, что марсианская ракета нацелена прямо в моего марсианина и может нанести ему смертельную рану, — не нашла себе явственного подтверждения в показаниях этого индикатора, до тех пор у меня еще оставалась возможность гнуть свою линию. Если вы полагаете, будто реально существующая ракета способна поразить фантастического марсианина, самоуверенно рассуждал я, то почему вы не боитесь, что пулемет, стреляющий на киноэкране, может ранить и убивать зрителей? Да, я был беспечен и наивен. Сама логика подсказывала, что долго так продолжаться не может. И очень скоро, в унисон с настроениями администрации, на меня дождем посыпались злобные письма радиослушателей и ехидные комментарии обозревателей.
“…В нынешнем году мне исполняется семьдесят шесть лет. Для отдыха врачи прописали мне дневной сон в течение одного года. Однако, услыхав такую антинаучную передачу, я почувствовал себя так, будто наступил конец света, я не могу сдержать благородного негодования, от волнения я совсем потерял покой, это укорачивает мои дни, и я настаиваю, чтобы вы подвергли свои произведения самой суровой самокритике”.