Страница:
— Удалиться, ваше величество! На сколько времени?
— Навсегда, мадам.
Она стояла, стиснув руки, бледная, молча в упор глядя на него.
— Мне нечего говорить, что я сделаю все, чтобы облегчить вам ваше изгнание. Вы сами назначите себе содержание; специально для вас будет построен дворец в какой угодно части Франции, но только на расстоянии двадцати миль от Парижа… Имение.
— О, государь, как можете вы считать, что все это хоть отчасти может вознаградить меня за потерю вашей любви?
На сердце де Монтеспан легла страшная тяжесть. Если бы он горячился и сердился, она могла бы надеяться обойти его как прежде, но этот кроткий и вместе с тем твердый тон был новым для нее, и маркиза чувствовала свое полное против него бессилие. Его хладнокровие бесило ее, но де Монтеспан старалась овладеть бушевавшими страстями, принимая смиренный вид, наименее свойственный ее высокомерному, вспыльчивому характеру. Однако скоро она не выдержала.
— Я много думал, мадам, — говорил король, — и решил, что именно так должно быть. Иного выхода нет. И так как нам необходимо расстаться, то чем скорее, тем лучше. Поверьте, это в достаточной мере неприятно и мне. Я приказал вашему брату ожидать вас в девять часов у калитки с каретой, так как, может быть, вы пожелали бы уехать после наступления темноты.
— Чтобы скрыть позор от смеха двора? Это чересчур внимательно с вашей стороны, ваше величество. Но может быть, и этот поступок только ваш долг, ведь теперь только и слышно, что о долге, обязанностях, то кто же, как не вы…
— Я знаю, мадам, знаю. Я виноват. Я глубоко оскорбил вас. Поверьте, что я сделаю все возможное, дабы искупить содеянное мною зло. Пожалуйста, не смотрите на меня так сердито. Пусть это последнее свидание оставит в нас приятное воспоминание.
— Приятное воспоминание?! — Она отбросила прочь всю кротость и смирение, а в голосе ее зазвучали презрение и гнев. — Приятное воспоминание?! Вам, конечно, приятно освободиться от загубленной вами женщины, бросаясь в объятия другой, и не встречать в придворных салонах бледного лица той, которая напоминала бы вам о вашей измене. Но для меня, узницы какого-нибудь уединенного загородного дома, пренебрегаемой мужем, презираемой семьей, осыпаемой насмешками и шутками всей Франции, вдали от человека, которому я пожертвовала всем, всем, можете быть уверены, ваше величество, это будет вряд ли столь приятным воспоминанием!
В глазах короля закружился вихрь гнева, подобный бурному шквалу г-жи де Монтеспан, но он употребил над собою все усилия, чтобы его сдержать. Когда такого рода вопрос и в столь острой форме подымается между самым гордым мужчиной и самой высокомерной женщиной Франции, то кому-нибудь из них нужно же идти на уступки. Людовик понимал, что именно ему следует уступить, но его властная натура восставала против этой необходимости.
— Вы ничего не выиграете, мадам, употребляя выражения, неприличные для вашего языка и для моих ушей, — вымолвил он наконец. — Вы должны отдать должное моему поведению, ибо я умоляю, когда имею право требовать, и вместо приказания вам как моей подданной, уговариваю вас в качестве друга.
— О, вы слишком снисходительны, ваше величество. Подобного рода образ действий едва ли можно объяснить нашими отношениями в продолжение почти двадцати лет. Действительно, я должна быть благодарна вам, что вы не откомандировали за мной ваших гвардейских стрелков или не принудили меня силой выйти из дворца посреди двух рядов мушкетеров. Как мне благодарить вас за эту милость?
Она сделала низкий реверанс с насмешливой улыбкой на губах.
— Ваши слова слишком переполнены горечью, мадам.
— Так же, как и сердце, государь.
— Ну, Франсуаза, будьте благоразумны, умоляю вас. Мы оба уже не молоды.
— Очень мило с вашей стороны напоминать мне о моих годах.
— Ах, вы извращаете смысл слов. В таком случае я принужден замолчать. Может быть, вы не увидите меня больше, мадам. Не желаете ли спросить меня о чем-нибудь до моего окончательного ухода?
— Боже мой! — вскрикнула она. — И это человек? Есть ли у него сердце? Неужели это те уста, шептавшие так часто мне слова нежной любви? Неужели это те глаза, смотревшие с любовью в мои? Неужели же вы в силах оттолкнуть женщину, бывшую близкой вам, так же спокойно, как покинуть Сен-Жерменский дворец, когда приготовлен другой, более роскошный? Так вот каков конец всех ваших клятв, нежных нашептываний, мольбы, обещаний… вот он конец всего.
— Мадам, это печально для нас обоих.
— Печаль?! Разве на вашем лице она видна? Там только гнев на мою смелость и высказанную горькую правду; ах, даже радость, радость, что вы покончили с позорным делом! Но где тут печаль? А когда я уйду со сцены, все по-прежнему будет легко для вас… Не правда ли? Вы в состоянии тогда снова возвратиться к вашей гувернантке…
— Мадам!
— Да, да… вам не испугать меня. Что за дело до того, что вы в силах сделать со мной? О, я знаю все. Не считайте меня слепой. Итак, вы готовы даже жениться на •ней. Вы, потомок Людовика Святого, и вдова Скаррона, бедная приживалка, взятая мною к себе в дом из милости. Ах, как будут потихоньку гримасничать ваши придворные! Что будут строчить за спиной ничтожные поэты! Конечно, до ваших ушей не доходят подобного рода вещи, но друзьям вашим все это так больно.
— Мое терпение лопнуло, сударыня! — яростно крикнул король. — Я покидаю вас, и навсегда.
Но бешенство заставило и ее забыть осторожность и страх. Она загородила ему своей фигурой дверь. Лицо ее горело, глаза метали искры злобы, маленькая ножка в белой атласной туфле неистово топала по ковру.
— Вы спешите, ваше величество? Вероятно, она уже ожидает вас.
— Пропустите меня, мадам.
— Но какое разочарование вчера вечером, не правда ли, мой бедный король? Ах, какой удар для гувернантки. Боже мой, какой удар. Ни архиепископа, ни бракосочетания. Расстроен весь хитроумный план. Ну, разве это не жестоко?!
Людовик в недоумении смотрел на ее прекрасное, дышавшее яростью лицо, и внезапно у него в уме мелькнула мысль, что от горя она рехнулась. Какой иначе может быть скрытый смысл этих безумных слов об архиепископе и разочаровании? С его стороны недостойно было бы говорить так жестоко с больной женщиной. Надо успокоить ее, а главное — уйти.
— У вас много моих фамильных драгоценностей, — сказал он, — прошу вас оставить их себе в знак моей признательности.
Он думал сделать ей приятное и успокоить, но в одно мгновение она была уже у шкафа, где хранились ее сокровища, и стала кидать горстями камни к его ногам. Маленькие красные, желтые и зеленые шарики, звеня и сверкая, раскатились по полу, ударяясь о дубовые плинтусы пола.
— Они пригодятся для гувернантки, если приедет архиепископ! — кричала де Монтеспан.
Людовик еще более убедился, что перед ним сумасшедшая. Ему пришла в голову мысль, как лучше подействовать на более мягкую сторону ее натуры. Он быстро подошел к двери, открыл и шепотом отдал какое-то приказание. В комнату вошел юноша с длинными золотистыми волосами, падавшими на черный бархатный камзол. Это был младший сын г-жи де Монтеспан граф Тулузский.
— Я думаю, вы захотите проститься с ним, — проговорил Людовик.
Она стояла, пристально смотря на него, словно не в состоянии понять смысла его слов. Потом ей вдруг стало ясно, что от нее отбирают детей так же, как любовника, что та, другая женщина будет видеть их, говорить с ними, приобретая их любовь в ее отсутствие. Все, что было дурного в этой женщине, внезапно вырвалось наружу, и в это мгновение она действительно была безумной фурией, как считал ее король. Если сын не будет принадлежать ей, матери, то пусть не достается никому… Под рукой у нее среди различных вещей лежал нож, осыпанный драгоценными камнями. Она схватила его и кинулась на испуганного мальчика. Людовик вскрикнул и бросился вперед, пытаясь удержать обезумевшую, но его предупредили. Какая-то женщина вбежала в открытую дверь и схватила руку г-жи де Монтеспан. Завязалась короткая борьба; две гордые женские фигуры боролись между собой, а нож упал между ними. Испуганный Людовик поднял его, схватил за руку сына и выбежал из комнаты. Франсуаза де Монтеспан, шатаясь, отошла к оттоманке и увидела перед собой серьезные глаза и строгое лицо другой Франсуазы — женщины, присутствие которой как бы бросало тень на всю ее жизнь.
— Я спасла вас, мадам, от поступка, который вы первая стали бы вечно оплакивать.
— Спасли? Вы довели меня до этого!
Павшая фаворитка откинулась на высокую спинку оттоманки, заложив руки за спину и тяжело дыша. Полуопущенные веки прикрывали горевшие глаза, губы были полуоткрыты, обнаруживая белые блестящие зубы. То была настоящая Франсуаза де Монтеспан, существо кошачьей породы, притаившееся для прыжка. Теперь она была далека от той смиренной, нежной Франсуазы, привлекавшей к себе короля кроткими речами. В борьбе г-жа де Ментенон порезала руку, и кровь текла у нее с кончиков пальцев, но обе женщины не обращали на это внимания. Серые глаза г-жи де Ментенон были устремлены на бывшую соперницу с выражением человека, глядящего на слабое, лукавое создание, которое с успехом можно подчинить своей более сильной воле.
— Да, вы довели меня до этого… вы, которую я подобрала, когда у вас не было ни куска хлеба, ни глотка кислого вина. Что вы имели? Ничего… ничего, кроме имени, служившего для всех посмешищем. А что я дала вам? Все. Вы обязаны мне деньгами, положением, возможностью бывать при дворе. Все это вами получено через меня. А теперь вы же издеваетесь надо мной.
— Сударыня, я не издеваюсь. Я жалею вас от глубины души.
— Жалеете! Ха, ха! Вдова Скаррона осчастливила жалостью женщину из фамилии Мортемар. Ваше сожаление может последовать за вашей благодарностью и вашей репутацией. Тогда оно не в состоянии будет более беспокоить нас.
— Эти слова не задевают меня.
— Целиком верю, вы не из чувствительных.
— Да, у меня совесть спокойна.
— Ах, она, значит, не мучит вас?
— В этом вопросе нисколько, мадам.
— Боже мой, как должны быть ужасны другие вопросы, тревожащие вас!
— У меня не было дурных замыслов против вас.
— Никаких?
— Но что же я сделала преступного? Король приходил ко мне в комнату следить за ученьем детей. Он оставался, разговаривал со мной, спрашивал советов. Могла ли я молчать? Или я должна была притворяться, говоря не то, что думала?
— Вы восстановили его против меня.
— Я очень польщена, если действительно помогла королю обратиться на путь добродетели.
— Как прекрасно звучит это слово в ваших устах.
— Желала бы слышать его из ваших.
— Итак, по собственному признанию, вы украли у меня любовь короля, добродетельнейшая из вдов.
— Я была благодарна и хорошо расположена к вам. Вы считали себя моей благодетельницей, часто напоминая мне об этом. Вам излишне было твердить это, так как я ни на минуту не забывала о вашем добром отношении ко мне. Но когда король спрашивал меня — не отрицаю, я указывала ему, что грех есть грех и что он будет более достойным человеком, сбросив с себя греховные узы.
— Или переменит их на другие?
— На узы долга.
— Меня тошнит от вашего лицемерия. Если вы прикидываетесь монахиней, то отчего бы вам не пойти в монастырь? Вам вздумалось воспользоваться и тем и другим — иметь все преимущества двора и подражать монастырским обычаям. Но незачем рисоваться передо мной. Я знаю вас, как вы себя в глубине сердца. Я была честна, поступала открыто перед всем светом. Вы же, под прикрытием ваших пастырей и духовников, ваших алтарей и молитвенников… неужели вы думаете, что можете обмануть меня, как провели за нос других?
В первый раз серые глаза противницы засверкали. Де Ментенон поспешно сделала шаг вперед и подняла белую руку, как бы предостерегая соперницу.
— Обо мне можете судить, как угодно, — произнесла она строго. — Для меня — это болтовня попугая в вашей прихожей. Но не касайтесь священных вещей. Ах, если бы вы могли возвысить ваши мысли, если бы вы были в состоянии заглянуть в вашу душу и увидеть, пока не поздно, как постыдна и низка та жизнь, которую вы вели! Чего только вы не могли сделать? Его душа была в ваших руках, как глина в руках горшечника. Если бы вы помогли королю стать выше, направили его на лучшую стезю, пробудили в его душе все благородное и доброе, как любили бы и благословляли ваше имя повсюду от замка до хижины. Но нет, вы тянули его на дно; вы развратили его молодость, вы разлучили его с женой; вы испортили его зрелые годы. Преступление, совершаемое человеком столь высокого положения, порождает тысячи других в тех, кто считает его примером, — и все эти преступления на вашей душе. Опомнитесь, мадам, бога ради, опомнитесь, пока еще не поздно! Несмотря на всю вашу красоту, вам, как и мне, может быть, остается лишь несколько лет земной жизни. Тогда, когда поседеют эти каштановые волосы, осунутся эти белые щеки, потускнеют эти блестящие глаза, тогда… ах, да сжалится господь над грешной душой Франсуазы де Монтеспан!
На одно мгновение ее соперница опустила голову, услышав эти торжественные слова и испытывая на себе силу устремленных на нее в упор прекрасных глаз. В первый раз в жизни она стояла молча, поникнув головой. Но скоро она подняла ее с обычной вызывающей и насмешливой улыбкой на губах.
— У меня уже есть духовник, благодарю вас, — произнесла она. — О, мадам, не воображайте, что можете пустить мне пыль в глаза. Я знаю вас, хорошо знаю.
— Напротив, по-видимому, меньше, чем я ожидала. Если вы так хорошо меня знаете, как говорите, то кто же, наконец, я?
Вся горечь и ненависть, накипевшая в сердце ее соперницы, прозвучала в ответе.
— Вы гувернантка моих детей и тайная любовница короля, — кинула она в лицо де Ментенон.
— Вы ошибаетесь, — спокойно ответила та, — я гувернантка ваших детей и законная супруга короля.
Глава XXI. ЧЕЛОВЕК В КАРЕТЕ
— Навсегда, мадам.
Она стояла, стиснув руки, бледная, молча в упор глядя на него.
— Мне нечего говорить, что я сделаю все, чтобы облегчить вам ваше изгнание. Вы сами назначите себе содержание; специально для вас будет построен дворец в какой угодно части Франции, но только на расстоянии двадцати миль от Парижа… Имение.
— О, государь, как можете вы считать, что все это хоть отчасти может вознаградить меня за потерю вашей любви?
На сердце де Монтеспан легла страшная тяжесть. Если бы он горячился и сердился, она могла бы надеяться обойти его как прежде, но этот кроткий и вместе с тем твердый тон был новым для нее, и маркиза чувствовала свое полное против него бессилие. Его хладнокровие бесило ее, но де Монтеспан старалась овладеть бушевавшими страстями, принимая смиренный вид, наименее свойственный ее высокомерному, вспыльчивому характеру. Однако скоро она не выдержала.
— Я много думал, мадам, — говорил король, — и решил, что именно так должно быть. Иного выхода нет. И так как нам необходимо расстаться, то чем скорее, тем лучше. Поверьте, это в достаточной мере неприятно и мне. Я приказал вашему брату ожидать вас в девять часов у калитки с каретой, так как, может быть, вы пожелали бы уехать после наступления темноты.
— Чтобы скрыть позор от смеха двора? Это чересчур внимательно с вашей стороны, ваше величество. Но может быть, и этот поступок только ваш долг, ведь теперь только и слышно, что о долге, обязанностях, то кто же, как не вы…
— Я знаю, мадам, знаю. Я виноват. Я глубоко оскорбил вас. Поверьте, что я сделаю все возможное, дабы искупить содеянное мною зло. Пожалуйста, не смотрите на меня так сердито. Пусть это последнее свидание оставит в нас приятное воспоминание.
— Приятное воспоминание?! — Она отбросила прочь всю кротость и смирение, а в голосе ее зазвучали презрение и гнев. — Приятное воспоминание?! Вам, конечно, приятно освободиться от загубленной вами женщины, бросаясь в объятия другой, и не встречать в придворных салонах бледного лица той, которая напоминала бы вам о вашей измене. Но для меня, узницы какого-нибудь уединенного загородного дома, пренебрегаемой мужем, презираемой семьей, осыпаемой насмешками и шутками всей Франции, вдали от человека, которому я пожертвовала всем, всем, можете быть уверены, ваше величество, это будет вряд ли столь приятным воспоминанием!
В глазах короля закружился вихрь гнева, подобный бурному шквалу г-жи де Монтеспан, но он употребил над собою все усилия, чтобы его сдержать. Когда такого рода вопрос и в столь острой форме подымается между самым гордым мужчиной и самой высокомерной женщиной Франции, то кому-нибудь из них нужно же идти на уступки. Людовик понимал, что именно ему следует уступить, но его властная натура восставала против этой необходимости.
— Вы ничего не выиграете, мадам, употребляя выражения, неприличные для вашего языка и для моих ушей, — вымолвил он наконец. — Вы должны отдать должное моему поведению, ибо я умоляю, когда имею право требовать, и вместо приказания вам как моей подданной, уговариваю вас в качестве друга.
— О, вы слишком снисходительны, ваше величество. Подобного рода образ действий едва ли можно объяснить нашими отношениями в продолжение почти двадцати лет. Действительно, я должна быть благодарна вам, что вы не откомандировали за мной ваших гвардейских стрелков или не принудили меня силой выйти из дворца посреди двух рядов мушкетеров. Как мне благодарить вас за эту милость?
Она сделала низкий реверанс с насмешливой улыбкой на губах.
— Ваши слова слишком переполнены горечью, мадам.
— Так же, как и сердце, государь.
— Ну, Франсуаза, будьте благоразумны, умоляю вас. Мы оба уже не молоды.
— Очень мило с вашей стороны напоминать мне о моих годах.
— Ах, вы извращаете смысл слов. В таком случае я принужден замолчать. Может быть, вы не увидите меня больше, мадам. Не желаете ли спросить меня о чем-нибудь до моего окончательного ухода?
— Боже мой! — вскрикнула она. — И это человек? Есть ли у него сердце? Неужели это те уста, шептавшие так часто мне слова нежной любви? Неужели это те глаза, смотревшие с любовью в мои? Неужели же вы в силах оттолкнуть женщину, бывшую близкой вам, так же спокойно, как покинуть Сен-Жерменский дворец, когда приготовлен другой, более роскошный? Так вот каков конец всех ваших клятв, нежных нашептываний, мольбы, обещаний… вот он конец всего.
— Мадам, это печально для нас обоих.
— Печаль?! Разве на вашем лице она видна? Там только гнев на мою смелость и высказанную горькую правду; ах, даже радость, радость, что вы покончили с позорным делом! Но где тут печаль? А когда я уйду со сцены, все по-прежнему будет легко для вас… Не правда ли? Вы в состоянии тогда снова возвратиться к вашей гувернантке…
— Мадам!
— Да, да… вам не испугать меня. Что за дело до того, что вы в силах сделать со мной? О, я знаю все. Не считайте меня слепой. Итак, вы готовы даже жениться на •ней. Вы, потомок Людовика Святого, и вдова Скаррона, бедная приживалка, взятая мною к себе в дом из милости. Ах, как будут потихоньку гримасничать ваши придворные! Что будут строчить за спиной ничтожные поэты! Конечно, до ваших ушей не доходят подобного рода вещи, но друзьям вашим все это так больно.
— Мое терпение лопнуло, сударыня! — яростно крикнул король. — Я покидаю вас, и навсегда.
Но бешенство заставило и ее забыть осторожность и страх. Она загородила ему своей фигурой дверь. Лицо ее горело, глаза метали искры злобы, маленькая ножка в белой атласной туфле неистово топала по ковру.
— Вы спешите, ваше величество? Вероятно, она уже ожидает вас.
— Пропустите меня, мадам.
— Но какое разочарование вчера вечером, не правда ли, мой бедный король? Ах, какой удар для гувернантки. Боже мой, какой удар. Ни архиепископа, ни бракосочетания. Расстроен весь хитроумный план. Ну, разве это не жестоко?!
Людовик в недоумении смотрел на ее прекрасное, дышавшее яростью лицо, и внезапно у него в уме мелькнула мысль, что от горя она рехнулась. Какой иначе может быть скрытый смысл этих безумных слов об архиепископе и разочаровании? С его стороны недостойно было бы говорить так жестоко с больной женщиной. Надо успокоить ее, а главное — уйти.
— У вас много моих фамильных драгоценностей, — сказал он, — прошу вас оставить их себе в знак моей признательности.
Он думал сделать ей приятное и успокоить, но в одно мгновение она была уже у шкафа, где хранились ее сокровища, и стала кидать горстями камни к его ногам. Маленькие красные, желтые и зеленые шарики, звеня и сверкая, раскатились по полу, ударяясь о дубовые плинтусы пола.
— Они пригодятся для гувернантки, если приедет архиепископ! — кричала де Монтеспан.
Людовик еще более убедился, что перед ним сумасшедшая. Ему пришла в голову мысль, как лучше подействовать на более мягкую сторону ее натуры. Он быстро подошел к двери, открыл и шепотом отдал какое-то приказание. В комнату вошел юноша с длинными золотистыми волосами, падавшими на черный бархатный камзол. Это был младший сын г-жи де Монтеспан граф Тулузский.
— Я думаю, вы захотите проститься с ним, — проговорил Людовик.
Она стояла, пристально смотря на него, словно не в состоянии понять смысла его слов. Потом ей вдруг стало ясно, что от нее отбирают детей так же, как любовника, что та, другая женщина будет видеть их, говорить с ними, приобретая их любовь в ее отсутствие. Все, что было дурного в этой женщине, внезапно вырвалось наружу, и в это мгновение она действительно была безумной фурией, как считал ее король. Если сын не будет принадлежать ей, матери, то пусть не достается никому… Под рукой у нее среди различных вещей лежал нож, осыпанный драгоценными камнями. Она схватила его и кинулась на испуганного мальчика. Людовик вскрикнул и бросился вперед, пытаясь удержать обезумевшую, но его предупредили. Какая-то женщина вбежала в открытую дверь и схватила руку г-жи де Монтеспан. Завязалась короткая борьба; две гордые женские фигуры боролись между собой, а нож упал между ними. Испуганный Людовик поднял его, схватил за руку сына и выбежал из комнаты. Франсуаза де Монтеспан, шатаясь, отошла к оттоманке и увидела перед собой серьезные глаза и строгое лицо другой Франсуазы — женщины, присутствие которой как бы бросало тень на всю ее жизнь.
— Я спасла вас, мадам, от поступка, который вы первая стали бы вечно оплакивать.
— Спасли? Вы довели меня до этого!
Павшая фаворитка откинулась на высокую спинку оттоманки, заложив руки за спину и тяжело дыша. Полуопущенные веки прикрывали горевшие глаза, губы были полуоткрыты, обнаруживая белые блестящие зубы. То была настоящая Франсуаза де Монтеспан, существо кошачьей породы, притаившееся для прыжка. Теперь она была далека от той смиренной, нежной Франсуазы, привлекавшей к себе короля кроткими речами. В борьбе г-жа де Ментенон порезала руку, и кровь текла у нее с кончиков пальцев, но обе женщины не обращали на это внимания. Серые глаза г-жи де Ментенон были устремлены на бывшую соперницу с выражением человека, глядящего на слабое, лукавое создание, которое с успехом можно подчинить своей более сильной воле.
— Да, вы довели меня до этого… вы, которую я подобрала, когда у вас не было ни куска хлеба, ни глотка кислого вина. Что вы имели? Ничего… ничего, кроме имени, служившего для всех посмешищем. А что я дала вам? Все. Вы обязаны мне деньгами, положением, возможностью бывать при дворе. Все это вами получено через меня. А теперь вы же издеваетесь надо мной.
— Сударыня, я не издеваюсь. Я жалею вас от глубины души.
— Жалеете! Ха, ха! Вдова Скаррона осчастливила жалостью женщину из фамилии Мортемар. Ваше сожаление может последовать за вашей благодарностью и вашей репутацией. Тогда оно не в состоянии будет более беспокоить нас.
— Эти слова не задевают меня.
— Целиком верю, вы не из чувствительных.
— Да, у меня совесть спокойна.
— Ах, она, значит, не мучит вас?
— В этом вопросе нисколько, мадам.
— Боже мой, как должны быть ужасны другие вопросы, тревожащие вас!
— У меня не было дурных замыслов против вас.
— Никаких?
— Но что же я сделала преступного? Король приходил ко мне в комнату следить за ученьем детей. Он оставался, разговаривал со мной, спрашивал советов. Могла ли я молчать? Или я должна была притворяться, говоря не то, что думала?
— Вы восстановили его против меня.
— Я очень польщена, если действительно помогла королю обратиться на путь добродетели.
— Как прекрасно звучит это слово в ваших устах.
— Желала бы слышать его из ваших.
— Итак, по собственному признанию, вы украли у меня любовь короля, добродетельнейшая из вдов.
— Я была благодарна и хорошо расположена к вам. Вы считали себя моей благодетельницей, часто напоминая мне об этом. Вам излишне было твердить это, так как я ни на минуту не забывала о вашем добром отношении ко мне. Но когда король спрашивал меня — не отрицаю, я указывала ему, что грех есть грех и что он будет более достойным человеком, сбросив с себя греховные узы.
— Или переменит их на другие?
— На узы долга.
— Меня тошнит от вашего лицемерия. Если вы прикидываетесь монахиней, то отчего бы вам не пойти в монастырь? Вам вздумалось воспользоваться и тем и другим — иметь все преимущества двора и подражать монастырским обычаям. Но незачем рисоваться передо мной. Я знаю вас, как вы себя в глубине сердца. Я была честна, поступала открыто перед всем светом. Вы же, под прикрытием ваших пастырей и духовников, ваших алтарей и молитвенников… неужели вы думаете, что можете обмануть меня, как провели за нос других?
В первый раз серые глаза противницы засверкали. Де Ментенон поспешно сделала шаг вперед и подняла белую руку, как бы предостерегая соперницу.
— Обо мне можете судить, как угодно, — произнесла она строго. — Для меня — это болтовня попугая в вашей прихожей. Но не касайтесь священных вещей. Ах, если бы вы могли возвысить ваши мысли, если бы вы были в состоянии заглянуть в вашу душу и увидеть, пока не поздно, как постыдна и низка та жизнь, которую вы вели! Чего только вы не могли сделать? Его душа была в ваших руках, как глина в руках горшечника. Если бы вы помогли королю стать выше, направили его на лучшую стезю, пробудили в его душе все благородное и доброе, как любили бы и благословляли ваше имя повсюду от замка до хижины. Но нет, вы тянули его на дно; вы развратили его молодость, вы разлучили его с женой; вы испортили его зрелые годы. Преступление, совершаемое человеком столь высокого положения, порождает тысячи других в тех, кто считает его примером, — и все эти преступления на вашей душе. Опомнитесь, мадам, бога ради, опомнитесь, пока еще не поздно! Несмотря на всю вашу красоту, вам, как и мне, может быть, остается лишь несколько лет земной жизни. Тогда, когда поседеют эти каштановые волосы, осунутся эти белые щеки, потускнеют эти блестящие глаза, тогда… ах, да сжалится господь над грешной душой Франсуазы де Монтеспан!
На одно мгновение ее соперница опустила голову, услышав эти торжественные слова и испытывая на себе силу устремленных на нее в упор прекрасных глаз. В первый раз в жизни она стояла молча, поникнув головой. Но скоро она подняла ее с обычной вызывающей и насмешливой улыбкой на губах.
— У меня уже есть духовник, благодарю вас, — произнесла она. — О, мадам, не воображайте, что можете пустить мне пыль в глаза. Я знаю вас, хорошо знаю.
— Напротив, по-видимому, меньше, чем я ожидала. Если вы так хорошо меня знаете, как говорите, то кто же, наконец, я?
Вся горечь и ненависть, накипевшая в сердце ее соперницы, прозвучала в ответе.
— Вы гувернантка моих детей и тайная любовница короля, — кинула она в лицо де Ментенон.
— Вы ошибаетесь, — спокойно ответила та, — я гувернантка ваших детей и законная супруга короля.
Глава XXI. ЧЕЛОВЕК В КАРЕТЕ
Де Монтеспан умела притворяться, часто падая в обморок, чтобы обезоружить гнев короля. Тогда он обнимал ее, и в душе его просыпалась жалость, родная сестра любви. Но только теперь она почувствовала, как от одного слова можно, действительно, лишиться чувств. Она не сомневалась в истинности соперницы. В выражении лица, в прямом взгляде, спокойном голосе де Ментенон была полная уверенность. Одно мгновение де Монтеспан стояла, словно пораженная громом, задыхаясь, с вытянутыми руками, как бы цеплявшимися за воздух. Ее смелые глаза потускнели и остановились. Потом с резким, отрывистым криком, жалобным возгласом существа, видевшего, что борьба проиграна, она опустила гордую голову и упала без чувств к ногам соперницы.
Г-жа де Ментенон нагнулась и подняла ее, словно ребенка, отнесла ее на оттоманку и подложила под голову шелковую подушку. Потом она подняла с ковра разбросанные драгоценности, убрала их в открытый шкаф, заперла и, положив на стол ключ так, чтобы хозяйка могла легко найти его, ударила в гонг.
— Вашей госпоже дурно, — сказала она вошедшему маленькому черному пажу. — Позовите горничных. — И отдав все необходимые распоряжения, де Ментенон вышла из этой большой молчаливой комнаты, где ее по-прежнему прекрасная соперница лежала беспомощная и безнадежно-печальная, среди бархата и позолоты, словно растоптанный цветок.
Да, беспомощная, что могла эта женщина сделать еще? Да, безнадежно-печальная, — чего ей еще ожидать от беспощадно жестокой судьбы? Лишь только де Монтеспан пришла в себя, она немедленно отослала горничных и теперь лежала со сжатыми руками, осунувшимся лицом, размышляя о предстоящем грустном будущем. Она обязана уехать; это несомненно. Не только потому, что такова воля короля, но и из-за двора, где она царила безраздельно и где теперь ее ожидают горе и насмешки. В прошлом она сумела отстоять свое независимое положение перед королевой, но сейчас… она все же не настолько ослеплена ненавистью, чтобы не понять силы новой соперницы, женщины совсем иного склада, чем бедная, кроткая Мария Терезия… Да, надо уезжать.
Она приподнялась с кушетки, чувствуя, что за этот час постарела на десять лет. Впереди было много дел, а времени до вечера мало. Она швыряла драгоценности, показывая королю, что не этим жалким побрякушкам вознаградить ее за потерю любви; но теперь, когда все равно она брошена, нет смысла терять эти сокровища. Если она уже не самая могущественная женщина Франции, то может стать самой богатой. Конечно, она не будет лишена пенсии, и притом, очевидно, большой, так как Людовик всегда отличался щедростью. А потом целые залежи собранных ею за долгие годы драгоценных камней, жемчуга, золота, ваз, картин, распятий, часов, безделушек — все это, вместе взятое, оценивается во много миллионов ливров. Собственными руками она уложила все наиболее драгоценные вещи, что можно было захватить с собой, а остальные оставила на хранение брату. Целый день прошел в лихорадочной, энергичной работе с целью заглушить мысли о своем неожиданном поражении и победе соперницы. К вечеру сборы были закончены, и она распорядилась остальное имущество прислать в Petit Bourg, куда она намеревалась переселиться.
За полчаса до отъезда к ней в комнату ввели незнакомого молодого человека. Он пришел с поручением от брата.
— Г-н де Вивонн очень сожалеет, мадам, что слух о вашем отъезде распространился при дворе.
— Что мне за дело до этого, месье? — ответила г-жа де Монтеспан с прежним высокомерием.
— Он просит передать, мадам, что у западных ворот соберутся придворные посмотреть, как вы будете уезжать; прибудут г-жа де Нельи, герцогиня де Шамбор, м-ль де Роган и прочие.
Монтеспан ужаснулась при мысли об ожидавших ее новых испытаниях. Удаляться из дворца, где ее значение было выше королевы, под насмешливыми взглядами и градом злых издевательств личных врагов. О, это ужасно! После всех унижений этого рокового дня здесь таится последняя капля той горькой чаши, которую ей пришлось испить. Нервы слабели. Едва ли она была в состоянии выдержать это испытание.
— Передайте моему брату, месье, большую просьбу сделать новые распоряжения с целью сделать мой отъезд незамеченным.
— Он приказал передать вам, мадам, что это уже устроено.
— В котором же часу отъезд?
— Сейчас, как можно скорее.
— Я готова. Итак, у западных ворот?
— Нет, у восточных. Экипаж уже там.
— А где же сам брат?
— Он ждет нас у калитки парка.
— Почему же не у ворот?
— За ним следят и, если его увидят у экипажа, то все обнаружится.
— Прекрасно. Тогда, месье, если вас не затруднят мой плащ и шкатулка, отправимся немедленно.
Они прошли окольным путем через наименее посещаемые коридоры. Г-жа де Монтеспан торопилась, словно преступница, сердце усиленно билось при каждом звуке шагов. Но судьба покровительствовала ей на этот раз. Никто не попался навстречу, и скоро изгнанница уже была у калитки восточных ворот. По бокам, облокотясь на мушкеты, стояли два флегматичных швейцарца. Фонарь бросил свет на поджидавшую карету. Дверца была уже открыта; высокий мужчина, укутанный в черный плащ, подсадил ее; потом сел напротив, захлопнул дверцу, и карета покатилась по главной дороге.
Г-жа де Монтеспан нисколько не удивилась при виде человека, севшего в карету, так как в то время обычно ездили с провожатыми, и незнакомец, очевидно, занимал пока место ее брата. Все было вполне естественно. Но когда прошло минут десять, а незнакомец продолжал сидеть все так же неподвижно и безмолвно, она с любопытством взглянула на него, пытаясь разглядеть его лицо в окружавшем их мраке. Насколько она могла рассмотреть, когда садилась в карету, он был одет, как дворянин, а по отвешенному поклону опытный глаз бывшей фаворитки подсказал, что она имеет дело с человеком, обладавшим манерами придворного. Но те, которых она знала, бывали всегда учтиво любезны и разговорчивы, а этот человек, напротив, тих и молчалив. Снова она сделала попытку разглядеть его. Шляпа незнакомца была надвинута на глаза, плащ закрывал нижнюю часть лица, но ей показалось, что из-под полей шляпы на нее смотрят два пристальных глаза.
От продолжительного безмолвия смутное беспокойство зародилось в ее душе. Пора его нарушить.
— Сударь, мы уже миновали, наверное, калитку парка, где должен был ожидать нас мой брат.
Незнакомец ничего не ответил, продолжая сидеть все так же безмолвно. Она подумала, что, быть может, тяжелый грохот кареты заглушил звук голоса.
— Я говорю, месье, — повторила она, наклоняясь вперед, — мы проехали место встречи с г-ном де Вивонн.
Он не обращал никакого внимания на ее слова.
— Месье! — крикнула она. — Повторяю, мы проехали ворота.
Молчание.
Дрожь пробежала по телу. Кто этот безмолвный незнакомец? Внезапно ей пришло в голову, что провожатый, может быть, немой.
— Вы, сударь, не владеете языком? — спросила она. — Если это причина вашего упорного молчания, подымите руку, и я пойму вас.
Он сидел все так же окаменело, неподвижный и молчаливый.
Внезапный страх овладел ее душой. Господи, она заперта во тьме с этим ужасным, безгласным существом! Она громко вскрикнула от ужаса и попробовала, опустив окно, открыть дверцу. Железная рука схватила ее за руку и заставила опуститься на прежнее место. Однако неизвестный не произнес ни звука, а слышался только стук и скрип кареты да топот мчавшихся лошадей. Путешественники оставили Версаль далеко за собой и ехали теперь по проселочным дорогам. Стало еще темнее; по небу ходили тяжелые, темные тучи; далеко на горизонте послышались раскаты грома.
Г-жа де Монтеспан, задыхаясь, откинулась на кожаные подушки кареты. Она была женщина смелая, но внезапный страх, охвативший ее в момент слабости, потряс ее до глубины души. Она забилась в угол экипажа, впившись расширенными от ужаса глазами в фигуру человека, сидевшего напротив. Если бы он сказал хоть что-нибудь. Что бы она ни узнала, что бы ей ни угрожало — все лучше молчания смерти. Было темно, и она едва могла различать его смутный силуэт, к тому же с каждой минутой становилось все темнее и темнее от надвигавшейся бури. Ветер налетал короткими, сердитыми порывами; вдали грохотал гром. Безмолвие стало невыносимым. Она должна нарушить его во что бы то ни стало.
— Сударь, — крикнула она, — тут произошла какая-то ошибка! Не знаю, на каком основании вы мешаете мне опустить окно и отдать приказания кучеру.
Молчание.
— Повторяю, тут какая-то ошибка. Это карета моего брата, г-на де Вивонн, а он не из тех людей, которые позволят невежливо обращаться с его сестрой.
Несколько тяжелых капель дождя ударилось в стекло кареты. Тучи стали плотнее и повисли над землей. Монтеспан не могла видеть застывшей фигуры, но от этого вид неизвестного казался еще более зловещим. Она громко вскрикнула от ужаса, но отчаянный крик произвел на незнакомца впечатление не более, чем слова.
— Сударь, — кричала она, хватая его за рукав, — вы пугаете меня! Вы страшите меня! Я не сделала вам ничего дурного. Почему же вы намерены обидеть несчастную женщину? О, скажите что-нибудь, ради бога, скажите!
Тот же шум дождя, барабанящего по окнам, и гробовое молчание, нарушаемое только ее прерывистым дыханием.
— Может быть, вам неизвестно, кто я? — продолжала де Монтеспан, пытаясь говорить обычным властным тоном и обращаясь к полной непроницаемой тьме. — Вы рискуете узнать слишком поздно, кого вы избрали предметом своей шутки. Я — маркиза де Монтеспан и не из тех, кто забывает нанесенное ей оскорбление. Если вы хоть немного знакомы с придворной жизнью, то должны знать, что мое слово имеет некоторое значение у короля. Вы можете увезти меня в этой карете, но я не из тех людей, которые могут исчезнуть бесследно и неотмщенными. Если бы вы… О, Иисусе, сжалься надо мной!
Яркая молния внезапно разорвала огромную тучу, и на мгновение по всей окрестности и внутри кареты стало светло как днем. Лицо незнакомца с широко раскрытым ртом оказалось на незначительном расстоянии от лица г-жи де Монтеспан; в его блестящих, прищуренных глазах сверкало злорадное веселье. При вспышке яркого света ясно можно было различить все мельчайшие подробности этого облика — красный дрожащий язык, большие белые зубы, короткую, торчащую вперед остроконечную бородку.
Но не внезапная вспышка молнии, не смеющееся злое лицо с высунутым языком заставили застыть от ужаса Франсуазу де Монтеспан. Перед ней был тот, кого она боялась более всех на свете и которого менее всего ожидала встретить.
— Морис! — вскрикнула она. — Морис, вы?
— Да, милая женушка, это я. Как видите, после долгой разлуки мы снова рядышком.
— О, Морис, как вы напугали меня. Как могли вы быть так жестоки? Почему вы не хотели вымолвить ни слова.
— Мне приятно было сидеть молча и знать, что после стольких лет вы снова принадлежите мне одному, и никого нет между нами. Ах, женушка, как часто я мечтал об этом сладком часе.
— Я была виновата перед вами, Морис. О, как была виновата! Простите меня.
— У нас в семье не знают пощады, милая Франсуаза. Не напоминает ли вам эта поездка былое время? А карета? Все та же самая, в которой мы когда-то возвращались из кафедрального собора, где вы так мило произнесли обеты верности мужу. Я сидел там, где и теперь, а вы вот тут; я взял вашу руку, как беру сейчас, и пожал ее, а…
Г-жа де Ментенон нагнулась и подняла ее, словно ребенка, отнесла ее на оттоманку и подложила под голову шелковую подушку. Потом она подняла с ковра разбросанные драгоценности, убрала их в открытый шкаф, заперла и, положив на стол ключ так, чтобы хозяйка могла легко найти его, ударила в гонг.
— Вашей госпоже дурно, — сказала она вошедшему маленькому черному пажу. — Позовите горничных. — И отдав все необходимые распоряжения, де Ментенон вышла из этой большой молчаливой комнаты, где ее по-прежнему прекрасная соперница лежала беспомощная и безнадежно-печальная, среди бархата и позолоты, словно растоптанный цветок.
Да, беспомощная, что могла эта женщина сделать еще? Да, безнадежно-печальная, — чего ей еще ожидать от беспощадно жестокой судьбы? Лишь только де Монтеспан пришла в себя, она немедленно отослала горничных и теперь лежала со сжатыми руками, осунувшимся лицом, размышляя о предстоящем грустном будущем. Она обязана уехать; это несомненно. Не только потому, что такова воля короля, но и из-за двора, где она царила безраздельно и где теперь ее ожидают горе и насмешки. В прошлом она сумела отстоять свое независимое положение перед королевой, но сейчас… она все же не настолько ослеплена ненавистью, чтобы не понять силы новой соперницы, женщины совсем иного склада, чем бедная, кроткая Мария Терезия… Да, надо уезжать.
Она приподнялась с кушетки, чувствуя, что за этот час постарела на десять лет. Впереди было много дел, а времени до вечера мало. Она швыряла драгоценности, показывая королю, что не этим жалким побрякушкам вознаградить ее за потерю любви; но теперь, когда все равно она брошена, нет смысла терять эти сокровища. Если она уже не самая могущественная женщина Франции, то может стать самой богатой. Конечно, она не будет лишена пенсии, и притом, очевидно, большой, так как Людовик всегда отличался щедростью. А потом целые залежи собранных ею за долгие годы драгоценных камней, жемчуга, золота, ваз, картин, распятий, часов, безделушек — все это, вместе взятое, оценивается во много миллионов ливров. Собственными руками она уложила все наиболее драгоценные вещи, что можно было захватить с собой, а остальные оставила на хранение брату. Целый день прошел в лихорадочной, энергичной работе с целью заглушить мысли о своем неожиданном поражении и победе соперницы. К вечеру сборы были закончены, и она распорядилась остальное имущество прислать в Petit Bourg, куда она намеревалась переселиться.
За полчаса до отъезда к ней в комнату ввели незнакомого молодого человека. Он пришел с поручением от брата.
— Г-н де Вивонн очень сожалеет, мадам, что слух о вашем отъезде распространился при дворе.
— Что мне за дело до этого, месье? — ответила г-жа де Монтеспан с прежним высокомерием.
— Он просит передать, мадам, что у западных ворот соберутся придворные посмотреть, как вы будете уезжать; прибудут г-жа де Нельи, герцогиня де Шамбор, м-ль де Роган и прочие.
Монтеспан ужаснулась при мысли об ожидавших ее новых испытаниях. Удаляться из дворца, где ее значение было выше королевы, под насмешливыми взглядами и градом злых издевательств личных врагов. О, это ужасно! После всех унижений этого рокового дня здесь таится последняя капля той горькой чаши, которую ей пришлось испить. Нервы слабели. Едва ли она была в состоянии выдержать это испытание.
— Передайте моему брату, месье, большую просьбу сделать новые распоряжения с целью сделать мой отъезд незамеченным.
— Он приказал передать вам, мадам, что это уже устроено.
— В котором же часу отъезд?
— Сейчас, как можно скорее.
— Я готова. Итак, у западных ворот?
— Нет, у восточных. Экипаж уже там.
— А где же сам брат?
— Он ждет нас у калитки парка.
— Почему же не у ворот?
— За ним следят и, если его увидят у экипажа, то все обнаружится.
— Прекрасно. Тогда, месье, если вас не затруднят мой плащ и шкатулка, отправимся немедленно.
Они прошли окольным путем через наименее посещаемые коридоры. Г-жа де Монтеспан торопилась, словно преступница, сердце усиленно билось при каждом звуке шагов. Но судьба покровительствовала ей на этот раз. Никто не попался навстречу, и скоро изгнанница уже была у калитки восточных ворот. По бокам, облокотясь на мушкеты, стояли два флегматичных швейцарца. Фонарь бросил свет на поджидавшую карету. Дверца была уже открыта; высокий мужчина, укутанный в черный плащ, подсадил ее; потом сел напротив, захлопнул дверцу, и карета покатилась по главной дороге.
Г-жа де Монтеспан нисколько не удивилась при виде человека, севшего в карету, так как в то время обычно ездили с провожатыми, и незнакомец, очевидно, занимал пока место ее брата. Все было вполне естественно. Но когда прошло минут десять, а незнакомец продолжал сидеть все так же неподвижно и безмолвно, она с любопытством взглянула на него, пытаясь разглядеть его лицо в окружавшем их мраке. Насколько она могла рассмотреть, когда садилась в карету, он был одет, как дворянин, а по отвешенному поклону опытный глаз бывшей фаворитки подсказал, что она имеет дело с человеком, обладавшим манерами придворного. Но те, которых она знала, бывали всегда учтиво любезны и разговорчивы, а этот человек, напротив, тих и молчалив. Снова она сделала попытку разглядеть его. Шляпа незнакомца была надвинута на глаза, плащ закрывал нижнюю часть лица, но ей показалось, что из-под полей шляпы на нее смотрят два пристальных глаза.
От продолжительного безмолвия смутное беспокойство зародилось в ее душе. Пора его нарушить.
— Сударь, мы уже миновали, наверное, калитку парка, где должен был ожидать нас мой брат.
Незнакомец ничего не ответил, продолжая сидеть все так же безмолвно. Она подумала, что, быть может, тяжелый грохот кареты заглушил звук голоса.
— Я говорю, месье, — повторила она, наклоняясь вперед, — мы проехали место встречи с г-ном де Вивонн.
Он не обращал никакого внимания на ее слова.
— Месье! — крикнула она. — Повторяю, мы проехали ворота.
Молчание.
Дрожь пробежала по телу. Кто этот безмолвный незнакомец? Внезапно ей пришло в голову, что провожатый, может быть, немой.
— Вы, сударь, не владеете языком? — спросила она. — Если это причина вашего упорного молчания, подымите руку, и я пойму вас.
Он сидел все так же окаменело, неподвижный и молчаливый.
Внезапный страх овладел ее душой. Господи, она заперта во тьме с этим ужасным, безгласным существом! Она громко вскрикнула от ужаса и попробовала, опустив окно, открыть дверцу. Железная рука схватила ее за руку и заставила опуститься на прежнее место. Однако неизвестный не произнес ни звука, а слышался только стук и скрип кареты да топот мчавшихся лошадей. Путешественники оставили Версаль далеко за собой и ехали теперь по проселочным дорогам. Стало еще темнее; по небу ходили тяжелые, темные тучи; далеко на горизонте послышались раскаты грома.
Г-жа де Монтеспан, задыхаясь, откинулась на кожаные подушки кареты. Она была женщина смелая, но внезапный страх, охвативший ее в момент слабости, потряс ее до глубины души. Она забилась в угол экипажа, впившись расширенными от ужаса глазами в фигуру человека, сидевшего напротив. Если бы он сказал хоть что-нибудь. Что бы она ни узнала, что бы ей ни угрожало — все лучше молчания смерти. Было темно, и она едва могла различать его смутный силуэт, к тому же с каждой минутой становилось все темнее и темнее от надвигавшейся бури. Ветер налетал короткими, сердитыми порывами; вдали грохотал гром. Безмолвие стало невыносимым. Она должна нарушить его во что бы то ни стало.
— Сударь, — крикнула она, — тут произошла какая-то ошибка! Не знаю, на каком основании вы мешаете мне опустить окно и отдать приказания кучеру.
Молчание.
— Повторяю, тут какая-то ошибка. Это карета моего брата, г-на де Вивонн, а он не из тех людей, которые позволят невежливо обращаться с его сестрой.
Несколько тяжелых капель дождя ударилось в стекло кареты. Тучи стали плотнее и повисли над землей. Монтеспан не могла видеть застывшей фигуры, но от этого вид неизвестного казался еще более зловещим. Она громко вскрикнула от ужаса, но отчаянный крик произвел на незнакомца впечатление не более, чем слова.
— Сударь, — кричала она, хватая его за рукав, — вы пугаете меня! Вы страшите меня! Я не сделала вам ничего дурного. Почему же вы намерены обидеть несчастную женщину? О, скажите что-нибудь, ради бога, скажите!
Тот же шум дождя, барабанящего по окнам, и гробовое молчание, нарушаемое только ее прерывистым дыханием.
— Может быть, вам неизвестно, кто я? — продолжала де Монтеспан, пытаясь говорить обычным властным тоном и обращаясь к полной непроницаемой тьме. — Вы рискуете узнать слишком поздно, кого вы избрали предметом своей шутки. Я — маркиза де Монтеспан и не из тех, кто забывает нанесенное ей оскорбление. Если вы хоть немного знакомы с придворной жизнью, то должны знать, что мое слово имеет некоторое значение у короля. Вы можете увезти меня в этой карете, но я не из тех людей, которые могут исчезнуть бесследно и неотмщенными. Если бы вы… О, Иисусе, сжалься надо мной!
Яркая молния внезапно разорвала огромную тучу, и на мгновение по всей окрестности и внутри кареты стало светло как днем. Лицо незнакомца с широко раскрытым ртом оказалось на незначительном расстоянии от лица г-жи де Монтеспан; в его блестящих, прищуренных глазах сверкало злорадное веселье. При вспышке яркого света ясно можно было различить все мельчайшие подробности этого облика — красный дрожащий язык, большие белые зубы, короткую, торчащую вперед остроконечную бородку.
Но не внезапная вспышка молнии, не смеющееся злое лицо с высунутым языком заставили застыть от ужаса Франсуазу де Монтеспан. Перед ней был тот, кого она боялась более всех на свете и которого менее всего ожидала встретить.
— Морис! — вскрикнула она. — Морис, вы?
— Да, милая женушка, это я. Как видите, после долгой разлуки мы снова рядышком.
— О, Морис, как вы напугали меня. Как могли вы быть так жестоки? Почему вы не хотели вымолвить ни слова.
— Мне приятно было сидеть молча и знать, что после стольких лет вы снова принадлежите мне одному, и никого нет между нами. Ах, женушка, как часто я мечтал об этом сладком часе.
— Я была виновата перед вами, Морис. О, как была виновата! Простите меня.
— У нас в семье не знают пощады, милая Франсуаза. Не напоминает ли вам эта поездка былое время? А карета? Все та же самая, в которой мы когда-то возвращались из кафедрального собора, где вы так мило произнесли обеты верности мужу. Я сидел там, где и теперь, а вы вот тут; я взял вашу руку, как беру сейчас, и пожал ее, а…