Страница:
— Прибыл какой-то путник, государь, — доложил Найджел. — Что изволите приказать?
— Это может быть только Эмери, — ответил король, — я только ему велел следовать за мной в Тилфорд. Пожалуйста, распорядись, чтобы его впустили, и со всей почтительностью пригласи к столу.
Найджел схватил факел и распахнул дверь. За ней стояло полдюжины всадников; один уже спешился. Это был коренастый смуглый человек с крысиным лицом и беспокойно бегающими карими глазами. Не переступая порога, он тотчас устремил жадный взгляд в глубь залы, ярко освещенной красноватым светом факелов.
— Я сэр Эмери из Павии, — прошептал он. — Ради Бога, скажите, король здесь?
— Он за столом, благородный сэр, и приглашает вас войти.
— Одну минуту, молодой человек, одну минуту. Скажите мне на ухо, вы не знаете, зачем король посылал за мною?
Он искоса взглянул на Найджела, и в его хитрых темных глазах промелькнул испуг.
— Не знаю.
— Я хотел бы... Я должен удостовериться прежде, чем предстану перед ним...
— Вам нужно всего лишь войти в дверь, благородный сэр, и вы все узнаете из уст самого короля.
Сэр Эмери собрался с духом, как человек, который готовится прыгнуть в ледяную воду, и быстрым шагом вышел из тьмы в светлую залу. Король встал, на его прекрасном удлиненном лице заиграла улыбка, и он протянул гостю руку. Однако итальянцу почудилось, что улыбались у короля только губы, но не глаза.
— Добро пожаловать! — воскликнул Эдуард. — Добро пожаловать, наш достойный и преданный сенешаль Кале. Прошу вас, садитесь вот тут, прямо напротив меня. Я просил вас приехать, чтобы услышать от вас вести из-за моря.
Благодарю вас — вы взяли на себя заботы о том, что мне столь же дорого, как жена или сын. Приготовьте там место сэру Эмери и подайте еды и питья, ведь он сегодня столько проехал, чтобы услужить своему королю.
Во все время пиршества, которое с таким искусством устроила леди Эрментруда, Эдуард весело разговаривал то с итальянцем, то с баронами. Наконец были унесены последние блюда, а круглые, пропитанные мясным соком и жиром куски грубого хлеба, служившие тарелками, брошены собакам. По кругу пошли фляги с вином. В залу с арфой в руках робко протиснулся старик менестрель Уэдеркот. Он надеялся, что ему, может быть, позволят сыграть или спеть что-нибудь его королевскому величеству. Но у Эдуарда на уме были развлечения иного рода.
— Прошу вас, Найджел, отошлите слуг, чтобы мы остались одни. Пусть у каждой двери встанут по два воина: нам никто не должен мешать — разговор будет секретный. А теперь, сэр Эмери, благородным лордам и мне самому, вашему государю, хотелось бы услышать из ваших уст, как обстоят дела во Франции.
Лицо итальянца было спокойно, только глаза быстро перебегали с одного рыцаря на другого.
— Насколько я знаю, государь, в ваших французских владениях все спокойно.
— Значит, вы не слышали, что французы собрали войско и намереваются, нарушив перемирие, вторгнуться в наши земли?
— Нет, ваше величество, не слышал.
— Вы меня очень успокоили, Эмери, — сказал король, — уж если вы ничего не слышали, то, разумеется, и быть ничего не может. А ведь говорили, что этот бешеный рыцарь, де Шарни, уже подошел к моему драгоценному Сент-Омеру* [Сент-Омер — город неподалеку от Кале.] и вот-вот схватит его своими стальными руками.
— Что вы, государь! Пусть только посмеет! Он увидит, что ваше сокровище надежно заперто в сундуке и хорошо охраняется.
— И охраняете его вы, Эмери.
— Да, ваше величество, я.
— И вы, конечно, надежный страж, которому вполне можно доверять, не так ли? И теперь, когда из всех своих воинов я выбрал именно вас, чтобы вы берегли его как зеницу ока, вы не продадите по дешевке то, что мне так дорого?
— Что вы, государь! Почему вы задаете мне такие вопросы? Они порочат мою честь. Вы же хорошо знаете, что я не отдам врагу Кале прежде, чем отдам Богу душу.
— Так, значит, вам ничего не известно о поползновеньях де Шарни?
— Ничего, государь.
— Лжец и негодяй, — загремел король и, вскочив с места, ударил кулаком по столу так, что зазвенели кубки. — Взять его, лучники! Немедленно взять! И держать за локти, чтобы он ничего не натворил! И ты смеешь говорить мне в лицо, ты, вероломный ломбардец, что ничего не знаешь о де Шарни и его планах?
— Бог свидетель, я ничего не знаю.
Губы итальянца побелели, и говорил он прерывисто, тонким дрожащим голосом, отводя глаза от беспощадного взгляда разгневанного монарха.
Эдуард горько рассмеялся и вытащил из-за пазухи какую-то бумагу.
— Я хочу, чтобы в этом деле вы были судьями — ты, мой славный сын, и вы, Чандос, и вы, Мэнни, и вы, сэр Хьюберт, и вы, епископ, тоже. Я назначаю вас судьями своей королевской властью, чтобы вы совершили суд над этим человеком, ибо, клянусь Господом Богом, я не сойду с места, пока не разберусь во всем до конца. Но сначала я прочитаю вам вот это письмо. Оно послано сэру Эмери Павийскому, nomme* [По прозванию (франц.).] Ломбардец, в крепость Кале. Это что, не твое имя и звание, негодяй?
— Имя мое, государь, только я не получал такого письма.
— Еще бы! Тогда твое вероломство так и не вышло бы наружу. Письмо подписано «Исидор де Шарни». О чем же пишет мой враг де Шарни моему преданному слуге? Послушайте! «Мы не могли подойти в последнее новолуние, так как еще не собрали довольно войска, а также двадцати тысяч крон, что вы запросили. Но в следующее новолуние, в самую темную ночь, мы подойдем, и у малых боковых ворот, там, где растут рябины, вам будут вручены все деньги». А что ты теперь скажешь?
— Это подлог, — только и мог вымолвить итальянец.
— Позвольте мне взглянуть на письмо, государь, — попросил Чандос. — Де Шарни был моим пленным, и прежде чем за него был заплачен выкуп, через мои руки прошло много его писем, так что я прекрасно знаю его почерк. Да, готов поклясться, это его рука. Да, да, клянусь спасением моей души.
— Если это на самом деле написал де Шарни, так только чтобы обесчестить мое доброе имя! — выкрикнул сэр Эмери.
— Ну нет, — вмешался юный Принц, — мы все знаем де Шарни, мы с ним воевали. У него много недостатков, он любит похвастаться или затеять ссору, но он храбр и великодушен, под французскими лилиями другого такого нет. Этот человек никогда не унизится до подложных писем и не станет порочить честное имя рыцаря. Я, по крайней мере, ни за что этому не поверю.
Глухие возгласы остальных ясно говорили, что они согласны с Принцем. Свет факелов падал со стен на суровые лица за столом. Они сидели, словно каменные изваяния, и Ломбардец содрогнулся от ужаса под неумолимым взглядом их глаз. Он быстро огляделся — все выходы были заняты вооруженными воинами. Его коснулось дыханье смерти.
— Это письмо де Шарни вручил сент-омерскому священнику, некоему дону Бове, чтобы тот отвез его в Кале. А священник, поняв, что тут можно поживиться, отнес письмо одному человеку, моему верному слуге, и так оно дошло до меня. Я тут же приказал, чтобы этот человек приехал. А священник преспокойно вернулся в Сент-Омер, чтобы де Шарни считал, что письмо доставлено.
— Я ничего не знаю, — упрямо повторял итальянец, облизывая пересохшие губы.
Король побагровел, глаза его источали ярость.
— Довольно, клянусь Господом Богом, довольно! — воскликнул он. — Будь мы сейчас в Тауэре, несколько поворотов колеса вытянули бы признание из его подлой душонки. А впрочем, зачем нам его признания? Вы все видели, милорды, вы все слышали. Что скажешь ты, мой милый сын? Виновен ли этот человек?
— Виновен, государь.
— А вы, Джон? А вы, Уолтер? А вы, Хьюберт? А милорд епископ? Значит, все единодушны — он виновен в измене. Какое же он должен понести наказанье?
— Только смерть, — ответил Принц, и каждый из рыцарей кивком подтвердил свое согласие.
— Эмери Павийский, вы слышали приговор, — сказал Эдуард, оперев подбородок на руку и вперив в дрожащего итальянца тяжелый взгляд. — Эй, лучник возле двери! Да, ты, с черной бородой, выйди вперед. Вынь меч! Нет, трусливый негодяй, я не оскверню этот дом твоей подлой кровью. Сейчас нам нужна не твоя голова, нужны пятки. Отсеки у него золотые рыцарские шпоры, лучник. Я сам дал их ему, я и отберу обратно. Ну вот! Смотри, как они отлетели! А с ними все, что связывало тебя с достойным сословием, знаком и приметой которого они служат. А теперь отведите его подальше от дома, найдите для этой падали подходящее место на пустоши и отрубите его крысиную голову, чтобы никому неповадно было изменять королю.
Когда лучник схватил итальянца за плечи, тот с отчаянным криком соскользнул со стула и упал на колени. Вывернувшись из рук лучника, он распластался на полу и обхватил ноги короля.
— Пощадите меня, грозный повелитель! Умоляю, ради страстей Господних, пощадите! Смилуйтесь и простите. Вспомните, мой славный, дорогой господин, сколько лет я верой и правдой служил под вашими знаменами, сколько я для вас сделал! Разве не я нашел брод через Сену за два дня до великой битвы? Разве не я вел войска в бой, когда брали Кале? В Италии у меня жена и четверо детей, великий государь, ради них я забыл о долге и чести. С этими деньгами я мог бы забыть о войнах и вернуться к ним. Смилуйтесь, ваше величество! Смилуйтесь!
Англичане — народ грубый, но не жестокий. Хотя король продолжал сидеть с тем же грозным видом и в глазах его не было пощады, другие рыцари беспокойно задвигались, на их лицах можно было прочесть неодобрение.
— Право, государь, умерьте свой гнев, прошу вас, — сказал Чандос.
Эдуард сердито махнул головой.
— Помолчите, Джон. Будет так, как я сказал.
— Прошу вас, дорогой, славный государь, не спешите, в таком деле поспешность не годится. Велите его связать и оставить до утра. А там вы, быть может, передумаете.
— Нет. Я сказал. Уведите его.
Но дрожащий итальянец так крепко вцепился королю в колени, что лучники не могли разжать его судорожно сведенные руки.
— Выслушайте меня, умоляю. Подождите одну только минутку, дайте мне сказать всего несколько слов, а потом делайте что хотите.
Король откинулся на спинку стула.
— Говори, и на этом кончим.
— Государь, пощадите меня. Вы должны пощадить меня ради самого себя. Ведь я могу помочь вам в одном истинно рыцарском деле, оно порадует ваше сердце. Подумайте, ваше величество, этот де Шарни и его товарищи не знают, что их планы провалились. Стоит мне послать им весть, и они наверняка прибудут к малым боковым воротам. А тогда, если мы сумеем устроить хорошую засаду, у нас будет такая добыча и такой выкуп, что все ваши сундуки вновь наполнятся. За него и за его рыцарей можно взять верных сто тысяч крон.
Эдуард с презрением оттолкнул итальянца ногой, так что тот растянулся среди камыша, но и тогда, лежа на полу, как змея с перебитым хребтом, он не сводил с короля своих темных глаз.
— Так ты, оказывается, дважды предатель! Ты продал Кале своему де Шарни, а теперь хочешь предать мне самого де Шарни! Как ты смел подумать, что у меня и других благородных рыцарей душонки торгашей и мы мечтаем только о выкупах, а не о чести их завоевать? Ты что же, думаешь, что я или кто другой может быть таким подлым негодяем? Теперь ты сам подписал свой приговор. Уведите его!
— Постойте, прошу вас, мой благородный, добрый государь! — воскликнул Принц. — Охладите на время ваш гнев. Над тем, что говорит этот человек, стоит подумать. Вашу благородную душу возмутила его болтовня о выкупах. Но посмотрите на все это с другой стороны. Где еще мы можем надеяться столь достойным образом завоевать честь и славу? Пожалуйста, дозвольте мне самому заняться этим делом; если провести все как следует, мы выиграем очень много.
Сверкнув глазами, Эдуард взглянул на Принца.
— В погоне за славой, мой милый сын, тебя можно сравнить разве что с гончей, что идет по кровавому следу оленя, — ответил он. — А как ты все это себе представляешь?
— Чтобы взять де Шарни и его людей, не жалко никаких сил, — ведь в ту ночь под его знаменами соберется цвет Франции. Если мы сделаем, что предлагает этот человек, и встретим его равными силами, вряд ли во всем христианском мире найдется место, где бы рыцарю хотелось быть в ту ночь больше, чем в Кале.
— Клянусь распятьем, милый сын, ты прав! — воскликнул король, просветлев лицом. — Кто же займется этим? Вы, Джон Чандос, или вы, Уолтер Мэнни?
Король насмешливо посмотрел сначала на одного, потом на другого, как, бывает, хозяин дразнит костью злобных старых псов. В пылающих глазах рыцарей отразилось все, что им так хотелось высказать.
— Не сердитесь, Джон, и не подумайте ничего худого; просто теперь очередь Уолтера, и делом займется он.
— А почему нам всем не пойти под вашими, государь, знаменами или под знаменами Принца?
— Нет, не годится, чтобы королевские знамена Англии осеняли такую незначительную вылазку. Все же, если в ваших рядах найдется место еще для двух рыцарей, и Принц, и я отправились бы с вами.
Принц склонился и поцеловал отцу руку.
— Итак, Уолтер, передаю вам этого человека, и поступайте с ним, как найдете нужным. И смотрите за ним в оба глаза, чтобы он опять не предал нас. Уведите его прочь: его дыханье отравляет воздух. А теперь, Найджел, если тот достойный старик желает сыграть на арфе или спеть нам что-нибудь... Боже мой, что случилось?
Он обернулся и увидел, что молодой хозяин дома стоит позади него на коленях, склонив светлую голову, словно моля о чем-то.
— В чем дело? О чем вы просите?
— О милости, государь.
— Ну вот! Неужто мне сегодня так и не дадут покоя? То предатель бросается на колени передо мной, то честный человек стоит на коленях за моей спиной. Встаньте, Найджел. Чего вы хотите?
— Поехать с вами в Кале.
— Клянусь распятием, справедливая просьба: ведь план наш вызрел под вашим кровом. А что скажете вы, Уолтер? Возьмете его со всем его снаряжением?
— Скажите лучше, возьмете ли вы меня? — раздался голос Чандоса. — Конечно, я ваш соперник, но все-таки уверен, что вы мне не откажете.
— Что вы, Джон, я могу только гордиться, что под моим знаменем будет лучшее в мире копье.
— А я — тем, что пойду за таким знаменитым полководцем. Но Найджел Лоринг — мой оруженосец, и, значит, он тоже отправится с нами.
— Ну что ж, все решено, — заключил король. — А пока нам нет нужды спешить, до новолуния все равно ничего не случится. Поэтому прошу снова наполнить кубки и выпить со мной за славных французских рыцарей. Да будет отважен и решителен их дух, когда мы сойдемся под стенами замка в Кале.
— Это может быть только Эмери, — ответил король, — я только ему велел следовать за мной в Тилфорд. Пожалуйста, распорядись, чтобы его впустили, и со всей почтительностью пригласи к столу.
Найджел схватил факел и распахнул дверь. За ней стояло полдюжины всадников; один уже спешился. Это был коренастый смуглый человек с крысиным лицом и беспокойно бегающими карими глазами. Не переступая порога, он тотчас устремил жадный взгляд в глубь залы, ярко освещенной красноватым светом факелов.
— Я сэр Эмери из Павии, — прошептал он. — Ради Бога, скажите, король здесь?
— Он за столом, благородный сэр, и приглашает вас войти.
— Одну минуту, молодой человек, одну минуту. Скажите мне на ухо, вы не знаете, зачем король посылал за мною?
Он искоса взглянул на Найджела, и в его хитрых темных глазах промелькнул испуг.
— Не знаю.
— Я хотел бы... Я должен удостовериться прежде, чем предстану перед ним...
— Вам нужно всего лишь войти в дверь, благородный сэр, и вы все узнаете из уст самого короля.
Сэр Эмери собрался с духом, как человек, который готовится прыгнуть в ледяную воду, и быстрым шагом вышел из тьмы в светлую залу. Король встал, на его прекрасном удлиненном лице заиграла улыбка, и он протянул гостю руку. Однако итальянцу почудилось, что улыбались у короля только губы, но не глаза.
— Добро пожаловать! — воскликнул Эдуард. — Добро пожаловать, наш достойный и преданный сенешаль Кале. Прошу вас, садитесь вот тут, прямо напротив меня. Я просил вас приехать, чтобы услышать от вас вести из-за моря.
Благодарю вас — вы взяли на себя заботы о том, что мне столь же дорого, как жена или сын. Приготовьте там место сэру Эмери и подайте еды и питья, ведь он сегодня столько проехал, чтобы услужить своему королю.
Во все время пиршества, которое с таким искусством устроила леди Эрментруда, Эдуард весело разговаривал то с итальянцем, то с баронами. Наконец были унесены последние блюда, а круглые, пропитанные мясным соком и жиром куски грубого хлеба, служившие тарелками, брошены собакам. По кругу пошли фляги с вином. В залу с арфой в руках робко протиснулся старик менестрель Уэдеркот. Он надеялся, что ему, может быть, позволят сыграть или спеть что-нибудь его королевскому величеству. Но у Эдуарда на уме были развлечения иного рода.
— Прошу вас, Найджел, отошлите слуг, чтобы мы остались одни. Пусть у каждой двери встанут по два воина: нам никто не должен мешать — разговор будет секретный. А теперь, сэр Эмери, благородным лордам и мне самому, вашему государю, хотелось бы услышать из ваших уст, как обстоят дела во Франции.
Лицо итальянца было спокойно, только глаза быстро перебегали с одного рыцаря на другого.
— Насколько я знаю, государь, в ваших французских владениях все спокойно.
— Значит, вы не слышали, что французы собрали войско и намереваются, нарушив перемирие, вторгнуться в наши земли?
— Нет, ваше величество, не слышал.
— Вы меня очень успокоили, Эмери, — сказал король, — уж если вы ничего не слышали, то, разумеется, и быть ничего не может. А ведь говорили, что этот бешеный рыцарь, де Шарни, уже подошел к моему драгоценному Сент-Омеру* [Сент-Омер — город неподалеку от Кале.] и вот-вот схватит его своими стальными руками.
— Что вы, государь! Пусть только посмеет! Он увидит, что ваше сокровище надежно заперто в сундуке и хорошо охраняется.
— И охраняете его вы, Эмери.
— Да, ваше величество, я.
— И вы, конечно, надежный страж, которому вполне можно доверять, не так ли? И теперь, когда из всех своих воинов я выбрал именно вас, чтобы вы берегли его как зеницу ока, вы не продадите по дешевке то, что мне так дорого?
— Что вы, государь! Почему вы задаете мне такие вопросы? Они порочат мою честь. Вы же хорошо знаете, что я не отдам врагу Кале прежде, чем отдам Богу душу.
— Так, значит, вам ничего не известно о поползновеньях де Шарни?
— Ничего, государь.
— Лжец и негодяй, — загремел король и, вскочив с места, ударил кулаком по столу так, что зазвенели кубки. — Взять его, лучники! Немедленно взять! И держать за локти, чтобы он ничего не натворил! И ты смеешь говорить мне в лицо, ты, вероломный ломбардец, что ничего не знаешь о де Шарни и его планах?
— Бог свидетель, я ничего не знаю.
Губы итальянца побелели, и говорил он прерывисто, тонким дрожащим голосом, отводя глаза от беспощадного взгляда разгневанного монарха.
Эдуард горько рассмеялся и вытащил из-за пазухи какую-то бумагу.
— Я хочу, чтобы в этом деле вы были судьями — ты, мой славный сын, и вы, Чандос, и вы, Мэнни, и вы, сэр Хьюберт, и вы, епископ, тоже. Я назначаю вас судьями своей королевской властью, чтобы вы совершили суд над этим человеком, ибо, клянусь Господом Богом, я не сойду с места, пока не разберусь во всем до конца. Но сначала я прочитаю вам вот это письмо. Оно послано сэру Эмери Павийскому, nomme* [По прозванию (франц.).] Ломбардец, в крепость Кале. Это что, не твое имя и звание, негодяй?
— Имя мое, государь, только я не получал такого письма.
— Еще бы! Тогда твое вероломство так и не вышло бы наружу. Письмо подписано «Исидор де Шарни». О чем же пишет мой враг де Шарни моему преданному слуге? Послушайте! «Мы не могли подойти в последнее новолуние, так как еще не собрали довольно войска, а также двадцати тысяч крон, что вы запросили. Но в следующее новолуние, в самую темную ночь, мы подойдем, и у малых боковых ворот, там, где растут рябины, вам будут вручены все деньги». А что ты теперь скажешь?
— Это подлог, — только и мог вымолвить итальянец.
— Позвольте мне взглянуть на письмо, государь, — попросил Чандос. — Де Шарни был моим пленным, и прежде чем за него был заплачен выкуп, через мои руки прошло много его писем, так что я прекрасно знаю его почерк. Да, готов поклясться, это его рука. Да, да, клянусь спасением моей души.
— Если это на самом деле написал де Шарни, так только чтобы обесчестить мое доброе имя! — выкрикнул сэр Эмери.
— Ну нет, — вмешался юный Принц, — мы все знаем де Шарни, мы с ним воевали. У него много недостатков, он любит похвастаться или затеять ссору, но он храбр и великодушен, под французскими лилиями другого такого нет. Этот человек никогда не унизится до подложных писем и не станет порочить честное имя рыцаря. Я, по крайней мере, ни за что этому не поверю.
Глухие возгласы остальных ясно говорили, что они согласны с Принцем. Свет факелов падал со стен на суровые лица за столом. Они сидели, словно каменные изваяния, и Ломбардец содрогнулся от ужаса под неумолимым взглядом их глаз. Он быстро огляделся — все выходы были заняты вооруженными воинами. Его коснулось дыханье смерти.
— Это письмо де Шарни вручил сент-омерскому священнику, некоему дону Бове, чтобы тот отвез его в Кале. А священник, поняв, что тут можно поживиться, отнес письмо одному человеку, моему верному слуге, и так оно дошло до меня. Я тут же приказал, чтобы этот человек приехал. А священник преспокойно вернулся в Сент-Омер, чтобы де Шарни считал, что письмо доставлено.
— Я ничего не знаю, — упрямо повторял итальянец, облизывая пересохшие губы.
Король побагровел, глаза его источали ярость.
— Довольно, клянусь Господом Богом, довольно! — воскликнул он. — Будь мы сейчас в Тауэре, несколько поворотов колеса вытянули бы признание из его подлой душонки. А впрочем, зачем нам его признания? Вы все видели, милорды, вы все слышали. Что скажешь ты, мой милый сын? Виновен ли этот человек?
— Виновен, государь.
— А вы, Джон? А вы, Уолтер? А вы, Хьюберт? А милорд епископ? Значит, все единодушны — он виновен в измене. Какое же он должен понести наказанье?
— Только смерть, — ответил Принц, и каждый из рыцарей кивком подтвердил свое согласие.
— Эмери Павийский, вы слышали приговор, — сказал Эдуард, оперев подбородок на руку и вперив в дрожащего итальянца тяжелый взгляд. — Эй, лучник возле двери! Да, ты, с черной бородой, выйди вперед. Вынь меч! Нет, трусливый негодяй, я не оскверню этот дом твоей подлой кровью. Сейчас нам нужна не твоя голова, нужны пятки. Отсеки у него золотые рыцарские шпоры, лучник. Я сам дал их ему, я и отберу обратно. Ну вот! Смотри, как они отлетели! А с ними все, что связывало тебя с достойным сословием, знаком и приметой которого они служат. А теперь отведите его подальше от дома, найдите для этой падали подходящее место на пустоши и отрубите его крысиную голову, чтобы никому неповадно было изменять королю.
Когда лучник схватил итальянца за плечи, тот с отчаянным криком соскользнул со стула и упал на колени. Вывернувшись из рук лучника, он распластался на полу и обхватил ноги короля.
— Пощадите меня, грозный повелитель! Умоляю, ради страстей Господних, пощадите! Смилуйтесь и простите. Вспомните, мой славный, дорогой господин, сколько лет я верой и правдой служил под вашими знаменами, сколько я для вас сделал! Разве не я нашел брод через Сену за два дня до великой битвы? Разве не я вел войска в бой, когда брали Кале? В Италии у меня жена и четверо детей, великий государь, ради них я забыл о долге и чести. С этими деньгами я мог бы забыть о войнах и вернуться к ним. Смилуйтесь, ваше величество! Смилуйтесь!
Англичане — народ грубый, но не жестокий. Хотя король продолжал сидеть с тем же грозным видом и в глазах его не было пощады, другие рыцари беспокойно задвигались, на их лицах можно было прочесть неодобрение.
— Право, государь, умерьте свой гнев, прошу вас, — сказал Чандос.
Эдуард сердито махнул головой.
— Помолчите, Джон. Будет так, как я сказал.
— Прошу вас, дорогой, славный государь, не спешите, в таком деле поспешность не годится. Велите его связать и оставить до утра. А там вы, быть может, передумаете.
— Нет. Я сказал. Уведите его.
Но дрожащий итальянец так крепко вцепился королю в колени, что лучники не могли разжать его судорожно сведенные руки.
— Выслушайте меня, умоляю. Подождите одну только минутку, дайте мне сказать всего несколько слов, а потом делайте что хотите.
Король откинулся на спинку стула.
— Говори, и на этом кончим.
— Государь, пощадите меня. Вы должны пощадить меня ради самого себя. Ведь я могу помочь вам в одном истинно рыцарском деле, оно порадует ваше сердце. Подумайте, ваше величество, этот де Шарни и его товарищи не знают, что их планы провалились. Стоит мне послать им весть, и они наверняка прибудут к малым боковым воротам. А тогда, если мы сумеем устроить хорошую засаду, у нас будет такая добыча и такой выкуп, что все ваши сундуки вновь наполнятся. За него и за его рыцарей можно взять верных сто тысяч крон.
Эдуард с презрением оттолкнул итальянца ногой, так что тот растянулся среди камыша, но и тогда, лежа на полу, как змея с перебитым хребтом, он не сводил с короля своих темных глаз.
— Так ты, оказывается, дважды предатель! Ты продал Кале своему де Шарни, а теперь хочешь предать мне самого де Шарни! Как ты смел подумать, что у меня и других благородных рыцарей душонки торгашей и мы мечтаем только о выкупах, а не о чести их завоевать? Ты что же, думаешь, что я или кто другой может быть таким подлым негодяем? Теперь ты сам подписал свой приговор. Уведите его!
— Постойте, прошу вас, мой благородный, добрый государь! — воскликнул Принц. — Охладите на время ваш гнев. Над тем, что говорит этот человек, стоит подумать. Вашу благородную душу возмутила его болтовня о выкупах. Но посмотрите на все это с другой стороны. Где еще мы можем надеяться столь достойным образом завоевать честь и славу? Пожалуйста, дозвольте мне самому заняться этим делом; если провести все как следует, мы выиграем очень много.
Сверкнув глазами, Эдуард взглянул на Принца.
— В погоне за славой, мой милый сын, тебя можно сравнить разве что с гончей, что идет по кровавому следу оленя, — ответил он. — А как ты все это себе представляешь?
— Чтобы взять де Шарни и его людей, не жалко никаких сил, — ведь в ту ночь под его знаменами соберется цвет Франции. Если мы сделаем, что предлагает этот человек, и встретим его равными силами, вряд ли во всем христианском мире найдется место, где бы рыцарю хотелось быть в ту ночь больше, чем в Кале.
— Клянусь распятьем, милый сын, ты прав! — воскликнул король, просветлев лицом. — Кто же займется этим? Вы, Джон Чандос, или вы, Уолтер Мэнни?
Король насмешливо посмотрел сначала на одного, потом на другого, как, бывает, хозяин дразнит костью злобных старых псов. В пылающих глазах рыцарей отразилось все, что им так хотелось высказать.
— Не сердитесь, Джон, и не подумайте ничего худого; просто теперь очередь Уолтера, и делом займется он.
— А почему нам всем не пойти под вашими, государь, знаменами или под знаменами Принца?
— Нет, не годится, чтобы королевские знамена Англии осеняли такую незначительную вылазку. Все же, если в ваших рядах найдется место еще для двух рыцарей, и Принц, и я отправились бы с вами.
Принц склонился и поцеловал отцу руку.
— Итак, Уолтер, передаю вам этого человека, и поступайте с ним, как найдете нужным. И смотрите за ним в оба глаза, чтобы он опять не предал нас. Уведите его прочь: его дыханье отравляет воздух. А теперь, Найджел, если тот достойный старик желает сыграть на арфе или спеть нам что-нибудь... Боже мой, что случилось?
Он обернулся и увидел, что молодой хозяин дома стоит позади него на коленях, склонив светлую голову, словно моля о чем-то.
— В чем дело? О чем вы просите?
— О милости, государь.
— Ну вот! Неужто мне сегодня так и не дадут покоя? То предатель бросается на колени передо мной, то честный человек стоит на коленях за моей спиной. Встаньте, Найджел. Чего вы хотите?
— Поехать с вами в Кале.
— Клянусь распятием, справедливая просьба: ведь план наш вызрел под вашим кровом. А что скажете вы, Уолтер? Возьмете его со всем его снаряжением?
— Скажите лучше, возьмете ли вы меня? — раздался голос Чандоса. — Конечно, я ваш соперник, но все-таки уверен, что вы мне не откажете.
— Что вы, Джон, я могу только гордиться, что под моим знаменем будет лучшее в мире копье.
— А я — тем, что пойду за таким знаменитым полководцем. Но Найджел Лоринг — мой оруженосец, и, значит, он тоже отправится с нами.
— Ну что ж, все решено, — заключил король. — А пока нам нет нужды спешить, до новолуния все равно ничего не случится. Поэтому прошу снова наполнить кубки и выпить со мной за славных французских рыцарей. Да будет отважен и решителен их дух, когда мы сойдемся под стенами замка в Кале.
Глава XI
У Даплинского рыцаря
Король уехал. В Тилфордском доме стало темно и тихо, зато там снова воцарились радость и довольство. За один вечер отпали все заботы, словно кто-то поднял занавес и впустил солнечный свет. Королевский казначей вручил хозяйке дома неслыханную сумму, и сделал это таким образом, что не принять ее не было никакой возможности. С полной сумкой золотых Найджел снова отправился в Гилдфорд, и каждый нищий на пути благословлял его имя.
В Гилдфорде он прежде всего поехал к золотых дел мастеру и выкупил кубок, поднос и браслет, посетовав вместе с купцом на то, что, как это ни прискорбно, за последнюю неделю цены на золото и золотые изделия по каким-то неведомым причинам, понятным только посвященным, поднялись, и вещи эти стоили теперь на пятьдесят золотых дороже, чем он в свое время получил за них. Напрасно верный Эйлвард рвал и метал и молил небо послать ему день, когда он сможет вогнать стрелу в толстое брюхо купца. Деньги пришлось отдать сполна.
От торговца золотом Найджел поспешил к оружейнику Уоту и купил те самые доспехи, что так приглянулись ему неделю назад. Он тут же стал их примерять, а Уот и его сын ходили вокруг него с ключом и отверткой, подтягивая винты и подправляя пружинки.
— Ну как, достойный сэр? — воскликнул оружейник, надев Найджелу на голову стальной шлем и скрепляя его с нашейником, который спускался до плеч. — Клянусь Тувалкаином, доспех сидит на вас, как панцирь на крабе. Даже из Испании или Италии не привозили ничего лучше.
Найджел стоял перед отполированным щитом, который служил зеркалом, и вертелся из стороны в сторону, прихорашиваясь, словно птаха с блестящими перьями. Все приводило его в восторг: гладкий нагрудник, изумительные налокотники и поножи, замечательные гибкие рукавицы и юбка кольчуги. Он несколько раз подпрыгнул, чтобы показать, как он легок, потом выбежал из мастерской, ухватился за луку и вскочил в седло. Уот с сыном, стоя на пороге, захлопали в ладоши.
Найджел снова соскочил с коня, вбежал обратно в мастерскую и с лязгом упал на колени перед образом Пресвятой Девы, висевшим на черной от копоти стене. Он горячо молился о том, чтобы нечто недостойное не коснулось его души, не запятнало его чести, пока он может носить эти доспехи, чтобы Бог приумножил его силы ради свершения благородных и благочестивых дел. Странное это было обращение к религии, проповедующей мир на земле. И все же не одно столетие меч и вера шествовали бок о бок, поддерживая друг друга, и в смутные времена образ идеального рыцаря всегда так или иначе связывался с поисками истинного света. «Benedictus dominus Deus meus, qui docet manus meas ad praelium, et digitos meos ad bellum»* ["Благословен Господь Бог мой. который учит руку мою сражаться и пальцы мои воевать" (лат.).] — возглашала душа рыцаря-воина.
И вот наконец доспехи были навьючены на мула оружейника и отправились с Найджелом в Тилфорд. Там он еще раз примерил их, чтобы порадовать леди Эрментруду, которая то хлопала в ладоши, то проливала слезы. Она радовалась, что ее отважный внук идет на войну, и в то же время горевала, что может потерять его. Ее собственное будущее тоже устроилось наилучшим образом. В Тилфорд был определен управляющий, чтобы присматривать за хозяйством, а самой леди Эрментруде были предоставлены покои в Уиндзоре, где она вместе с другими почтенными дамами своего возраста и положения могла проводить предзакатные дни жизни, вспоминая давным-давно забытые сплетни и шепотом рассказывая всякие скандальные истории из жизни бабушек и дедушек молодых придворных. Теперь Найджел мог с легким сердцем оставить ее и отправиться во Францию.
Но прежде чем покинуть вересковый край, где он прожил столько лет, ему предстояло нанести еще один прощальный визит. В тот вечер он надел свой лучший камзол из темно-лилового генуэзского бархата с меховой горностаевой оторочкой, новую шляпу, обрамленную спереди белоснежным пером, и серебряный с чеканкой пояс. Он ехал верхом на Поммерсе, на запястье у него сидел сокол, сбоку висел меч. Найджел был молод, красив и чист душою. Прекрасная картина! Он ехал проститься со старым Даплинским* [Даплин — деревня в Шотландии, где в 1332 году шотландцы были разбиты англичанами.] рыцарем. А у того было две дочери, Эдит и Мэри, и Эдит издавна слыла одной из первых красавиц в крае.
Сэр Джон Баттесторн, Даплинский рыцарь, получил это прозвище потому, что лет восемнадцать назад участвовал в удивительном сражении, когда вся шотландская армия была в одночасье разгромлена горсткой авантюристов и наемников, выступавших не под флагом какого-нибудь народа, а воевавших за свой страх и риск. Их подвиг не попал на страницы истории, потому что не представлял интереса ни для одного народа, и все же в свое время во всех уголках страны много говорили об этой великой битве, ибо в тот день, когда цвет шотландского рыцарства полег на поле боя, мир впервые понял, что в ведении войны появлялось нечто новое и что английский лучник, отчаянно храбрый, с детских лет мастерски владеющий луком, стал силой, с которой приходится серьезно считаться даже закованному в сталь европейскому рыцарству.
Вернувшись из шотландского похода, сэр Джон стал королевским егермейстером и прославился на всю Англию как превосходный знаток охотничьего дела. Когда же, наконец, он так растолстел, что ни одна лошадь не выдерживала его тяжести, он скромно, но с удобством обосновался в старом доме в Косфорде, на восточном склоне Хайндхедского холма. Здесь, когда лицо его еще больше побагровело, а борода поседела, он мирно проводил вечер своей жизни в окружении ловчих птиц и собак. Обычно он сидел, вытянув распухшие ноги на скамеечке, а возле него стояла фляга вина с пряностями. Много старых товарищей заезжало сюда по пути из Лондона в Портсмут; бывали и молодые кавалеры из окрестных поместий — чтобы послушать рассказы толстого старого рыцаря о былых войнах или узнать о жизни леса и об охоте что-нибудь такое, чего не знал больше никто на свете.
Но, по правде сказать, что бы ни думал сам старый рыцарь, молодые люди наезжали к нему не только ради его старых историй и старого вина, а, скорее, ради того, чтобы полюбоваться хорошеньким личиком его младшей дочери или посоветоваться с умной и решительной старшей.
Пожалуй, никогда еще на одном дереве не произрастали такие разные побеги. Схожи девушки были лишь в том, что обе были высоки ростом и стройны. Во всем остальном у них не было ничего общего.
Эдит была прелестная голубоглазая блондинка с волосами цвета спелой ржи. Она любила поболтать, весело посмеяться, пошутить, подразнить и расточала улыбки всем окружающим ее молодым людям во главе с Найджелом из Тилфорда. Как котенок, она играла со всем, что попадалось ей под руку, но кое-кто стал замечать, что ее ласковые бархатные лапки иногда выпускают и острые коготки.
Мэри, напротив, была черноволоса и смугла, с простыми суровыми чертами лица; ее карие глаза твердо и прямо смотрели на мир из-под резко прорисованных, расходящихся дугами бровей. Никто не назвал бы ее красавицей, а когда хорошенькая сестра обвивала рукой ее плечи и прижималась щекой к щеке, жестокий контраст делал свое дело: красота одной и непригожесть другой еще больше бросались в глаза.
И все-таки всегда находился кто-то, кто, глядя на ее необычное решительное лицо и поймав отблеск огня, загоравшегося в глубине темных глаз, понимал, что в этой молчаливой женщине с гордой царственной осанкой таилась сдерживаемая покамест сила, более привлекательная, чем блистательная грация сестры.
Вот такие были в Косфорде дамы, и к ним-то в тот вечер ехал Найджел в камзоле из генуэзского бархата, с новым белым пером на шляпе. Он проехал Терслийский кряж позади скалы, возле которой в далекие стародавние времена буйные саксы поклонялись своему богу войны Тору. Проезжая мимо камня, Найджел искоса посмотрел на него и пришпорил Поммерса: ходили слухи, что и теперь еще в безлунные ночи вокруг, бывает, пляшут блуждающие огоньки: кое-кто даже слышал стоны и рыдания тех, чью жизнь некогда приносили в жертву, чтобы потешить дьявола. Скала Тора, следы Тора, кубок Тора — вся округа являла собою зловещий памятник богу войны, хотя благочестивые монахи давным-давно заменили его непонятное прозвание именем его отца — Дьявола. Найджел обернулся, чтобы еще раз взглянуть на седой древний валун, и его отважное сердце дрогнуло. Что это такое? Потянуло вдруг холодным вечерним воздухом? Или какой-то внутренний голос шепнул юноше, что придет день и он тоже, возможно, будет лежать, связанный, на таком же утесе, а вокруг будет бесноваться забрызганная кровью, завывающая толпа язычников?
Мгновение спустя скала, смутные страхи и все остальное разом вылетели у него из головы: впереди на желтеющей песчаной дороге вдруг появилась та самая прекрасная Эдит, чей образ так часто заслонял от него сон. Ее гибкая, стройная фигурка, освещенная лучами заходящего солнца, грациозно покачивалась в седле в такт движениям скачущей легким галопом лошади. При виде девушки горячая волна крови ударила ему в лицо: Найджела, не знающего страха ни перед чем на свете, неотразимо влекли и в то же время устрашали тайны нежной женственности. Его душа истинного рыцаря видела в Эдит, как, впрочем, и во всех женщинах, недосягаемое совершенство, которое поднимало их высоко над грубым миром мужчин. Общение с ними приносило и радость и страх — как бы собственное ничтожество, простая речь или манеры не показались этим изящным, нежным существам слишком низменными. Вот какие мысли промелькнули в голове у Найджела, пока белая лошадь скакала ему навстречу. Однако в следующую минуту все его страхи и сомнения рассеял искренний голос девушки, весело помахавшей ему хлыстом в знак приветствия.
— Добро пожаловать, Найджел! — донеслось до него. — Куда это вы держите путь? Конечно, не к вашим друзьям в Косфорд? Ведь не ради них вы надели такой прекрасный камзол! Ну, Найджел, как ее зовут? Говорите скорее, чтобы я ее навеки возненавидела!
— Что вы, Эдит, — тоже смеясь воскликнул молодой сквайр, — конечно, в Косфорд!
— Так поедем вместе, мне не хочется ехать дальше. А я хорошо выгляжу?
Когда Найджел охватил взглядом хорошенькое зардевшееся личико, золотистые локоны, сверкающие глаза и прелестную, грациозную фигурку в черно-алом платье для верховой езды, за него ответили его глаза.
— Вы прекрасны, как всегда, Эдит.
— Почему вы говорите это так холодно? Разве вас растили для бесед в монастырской келье, а не в покоях дамы? Задай я такой же вопрос молодому сэру Джорджу Брокасу или сквайру из Фернхерста, они всю дорогу до Косфорда ликовали бы. Они оба мне больше по сердцу, чем вы, Найджел.
В Гилдфорде он прежде всего поехал к золотых дел мастеру и выкупил кубок, поднос и браслет, посетовав вместе с купцом на то, что, как это ни прискорбно, за последнюю неделю цены на золото и золотые изделия по каким-то неведомым причинам, понятным только посвященным, поднялись, и вещи эти стоили теперь на пятьдесят золотых дороже, чем он в свое время получил за них. Напрасно верный Эйлвард рвал и метал и молил небо послать ему день, когда он сможет вогнать стрелу в толстое брюхо купца. Деньги пришлось отдать сполна.
От торговца золотом Найджел поспешил к оружейнику Уоту и купил те самые доспехи, что так приглянулись ему неделю назад. Он тут же стал их примерять, а Уот и его сын ходили вокруг него с ключом и отверткой, подтягивая винты и подправляя пружинки.
— Ну как, достойный сэр? — воскликнул оружейник, надев Найджелу на голову стальной шлем и скрепляя его с нашейником, который спускался до плеч. — Клянусь Тувалкаином, доспех сидит на вас, как панцирь на крабе. Даже из Испании или Италии не привозили ничего лучше.
Найджел стоял перед отполированным щитом, который служил зеркалом, и вертелся из стороны в сторону, прихорашиваясь, словно птаха с блестящими перьями. Все приводило его в восторг: гладкий нагрудник, изумительные налокотники и поножи, замечательные гибкие рукавицы и юбка кольчуги. Он несколько раз подпрыгнул, чтобы показать, как он легок, потом выбежал из мастерской, ухватился за луку и вскочил в седло. Уот с сыном, стоя на пороге, захлопали в ладоши.
Найджел снова соскочил с коня, вбежал обратно в мастерскую и с лязгом упал на колени перед образом Пресвятой Девы, висевшим на черной от копоти стене. Он горячо молился о том, чтобы нечто недостойное не коснулось его души, не запятнало его чести, пока он может носить эти доспехи, чтобы Бог приумножил его силы ради свершения благородных и благочестивых дел. Странное это было обращение к религии, проповедующей мир на земле. И все же не одно столетие меч и вера шествовали бок о бок, поддерживая друг друга, и в смутные времена образ идеального рыцаря всегда так или иначе связывался с поисками истинного света. «Benedictus dominus Deus meus, qui docet manus meas ad praelium, et digitos meos ad bellum»* ["Благословен Господь Бог мой. который учит руку мою сражаться и пальцы мои воевать" (лат.).] — возглашала душа рыцаря-воина.
И вот наконец доспехи были навьючены на мула оружейника и отправились с Найджелом в Тилфорд. Там он еще раз примерил их, чтобы порадовать леди Эрментруду, которая то хлопала в ладоши, то проливала слезы. Она радовалась, что ее отважный внук идет на войну, и в то же время горевала, что может потерять его. Ее собственное будущее тоже устроилось наилучшим образом. В Тилфорд был определен управляющий, чтобы присматривать за хозяйством, а самой леди Эрментруде были предоставлены покои в Уиндзоре, где она вместе с другими почтенными дамами своего возраста и положения могла проводить предзакатные дни жизни, вспоминая давным-давно забытые сплетни и шепотом рассказывая всякие скандальные истории из жизни бабушек и дедушек молодых придворных. Теперь Найджел мог с легким сердцем оставить ее и отправиться во Францию.
Но прежде чем покинуть вересковый край, где он прожил столько лет, ему предстояло нанести еще один прощальный визит. В тот вечер он надел свой лучший камзол из темно-лилового генуэзского бархата с меховой горностаевой оторочкой, новую шляпу, обрамленную спереди белоснежным пером, и серебряный с чеканкой пояс. Он ехал верхом на Поммерсе, на запястье у него сидел сокол, сбоку висел меч. Найджел был молод, красив и чист душою. Прекрасная картина! Он ехал проститься со старым Даплинским* [Даплин — деревня в Шотландии, где в 1332 году шотландцы были разбиты англичанами.] рыцарем. А у того было две дочери, Эдит и Мэри, и Эдит издавна слыла одной из первых красавиц в крае.
Сэр Джон Баттесторн, Даплинский рыцарь, получил это прозвище потому, что лет восемнадцать назад участвовал в удивительном сражении, когда вся шотландская армия была в одночасье разгромлена горсткой авантюристов и наемников, выступавших не под флагом какого-нибудь народа, а воевавших за свой страх и риск. Их подвиг не попал на страницы истории, потому что не представлял интереса ни для одного народа, и все же в свое время во всех уголках страны много говорили об этой великой битве, ибо в тот день, когда цвет шотландского рыцарства полег на поле боя, мир впервые понял, что в ведении войны появлялось нечто новое и что английский лучник, отчаянно храбрый, с детских лет мастерски владеющий луком, стал силой, с которой приходится серьезно считаться даже закованному в сталь европейскому рыцарству.
Вернувшись из шотландского похода, сэр Джон стал королевским егермейстером и прославился на всю Англию как превосходный знаток охотничьего дела. Когда же, наконец, он так растолстел, что ни одна лошадь не выдерживала его тяжести, он скромно, но с удобством обосновался в старом доме в Косфорде, на восточном склоне Хайндхедского холма. Здесь, когда лицо его еще больше побагровело, а борода поседела, он мирно проводил вечер своей жизни в окружении ловчих птиц и собак. Обычно он сидел, вытянув распухшие ноги на скамеечке, а возле него стояла фляга вина с пряностями. Много старых товарищей заезжало сюда по пути из Лондона в Портсмут; бывали и молодые кавалеры из окрестных поместий — чтобы послушать рассказы толстого старого рыцаря о былых войнах или узнать о жизни леса и об охоте что-нибудь такое, чего не знал больше никто на свете.
Но, по правде сказать, что бы ни думал сам старый рыцарь, молодые люди наезжали к нему не только ради его старых историй и старого вина, а, скорее, ради того, чтобы полюбоваться хорошеньким личиком его младшей дочери или посоветоваться с умной и решительной старшей.
Пожалуй, никогда еще на одном дереве не произрастали такие разные побеги. Схожи девушки были лишь в том, что обе были высоки ростом и стройны. Во всем остальном у них не было ничего общего.
Эдит была прелестная голубоглазая блондинка с волосами цвета спелой ржи. Она любила поболтать, весело посмеяться, пошутить, подразнить и расточала улыбки всем окружающим ее молодым людям во главе с Найджелом из Тилфорда. Как котенок, она играла со всем, что попадалось ей под руку, но кое-кто стал замечать, что ее ласковые бархатные лапки иногда выпускают и острые коготки.
Мэри, напротив, была черноволоса и смугла, с простыми суровыми чертами лица; ее карие глаза твердо и прямо смотрели на мир из-под резко прорисованных, расходящихся дугами бровей. Никто не назвал бы ее красавицей, а когда хорошенькая сестра обвивала рукой ее плечи и прижималась щекой к щеке, жестокий контраст делал свое дело: красота одной и непригожесть другой еще больше бросались в глаза.
И все-таки всегда находился кто-то, кто, глядя на ее необычное решительное лицо и поймав отблеск огня, загоравшегося в глубине темных глаз, понимал, что в этой молчаливой женщине с гордой царственной осанкой таилась сдерживаемая покамест сила, более привлекательная, чем блистательная грация сестры.
Вот такие были в Косфорде дамы, и к ним-то в тот вечер ехал Найджел в камзоле из генуэзского бархата, с новым белым пером на шляпе. Он проехал Терслийский кряж позади скалы, возле которой в далекие стародавние времена буйные саксы поклонялись своему богу войны Тору. Проезжая мимо камня, Найджел искоса посмотрел на него и пришпорил Поммерса: ходили слухи, что и теперь еще в безлунные ночи вокруг, бывает, пляшут блуждающие огоньки: кое-кто даже слышал стоны и рыдания тех, чью жизнь некогда приносили в жертву, чтобы потешить дьявола. Скала Тора, следы Тора, кубок Тора — вся округа являла собою зловещий памятник богу войны, хотя благочестивые монахи давным-давно заменили его непонятное прозвание именем его отца — Дьявола. Найджел обернулся, чтобы еще раз взглянуть на седой древний валун, и его отважное сердце дрогнуло. Что это такое? Потянуло вдруг холодным вечерним воздухом? Или какой-то внутренний голос шепнул юноше, что придет день и он тоже, возможно, будет лежать, связанный, на таком же утесе, а вокруг будет бесноваться забрызганная кровью, завывающая толпа язычников?
Мгновение спустя скала, смутные страхи и все остальное разом вылетели у него из головы: впереди на желтеющей песчаной дороге вдруг появилась та самая прекрасная Эдит, чей образ так часто заслонял от него сон. Ее гибкая, стройная фигурка, освещенная лучами заходящего солнца, грациозно покачивалась в седле в такт движениям скачущей легким галопом лошади. При виде девушки горячая волна крови ударила ему в лицо: Найджела, не знающего страха ни перед чем на свете, неотразимо влекли и в то же время устрашали тайны нежной женственности. Его душа истинного рыцаря видела в Эдит, как, впрочем, и во всех женщинах, недосягаемое совершенство, которое поднимало их высоко над грубым миром мужчин. Общение с ними приносило и радость и страх — как бы собственное ничтожество, простая речь или манеры не показались этим изящным, нежным существам слишком низменными. Вот какие мысли промелькнули в голове у Найджела, пока белая лошадь скакала ему навстречу. Однако в следующую минуту все его страхи и сомнения рассеял искренний голос девушки, весело помахавшей ему хлыстом в знак приветствия.
— Добро пожаловать, Найджел! — донеслось до него. — Куда это вы держите путь? Конечно, не к вашим друзьям в Косфорд? Ведь не ради них вы надели такой прекрасный камзол! Ну, Найджел, как ее зовут? Говорите скорее, чтобы я ее навеки возненавидела!
— Что вы, Эдит, — тоже смеясь воскликнул молодой сквайр, — конечно, в Косфорд!
— Так поедем вместе, мне не хочется ехать дальше. А я хорошо выгляжу?
Когда Найджел охватил взглядом хорошенькое зардевшееся личико, золотистые локоны, сверкающие глаза и прелестную, грациозную фигурку в черно-алом платье для верховой езды, за него ответили его глаза.
— Вы прекрасны, как всегда, Эдит.
— Почему вы говорите это так холодно? Разве вас растили для бесед в монастырской келье, а не в покоях дамы? Задай я такой же вопрос молодому сэру Джорджу Брокасу или сквайру из Фернхерста, они всю дорогу до Косфорда ликовали бы. Они оба мне больше по сердцу, чем вы, Найджел.