Кончаловская Наталья. Песня, собранная в кулак

   Были сини глаза у него,
   Широко раскрыты на мир.
   И на правой руке у него
   Все читали слова: "Я прав!"
   Я простила ему, что он
   Уходил, ничего не сказав.
   Был он, молод, строен, хорош,
   Далеко в пустыне зарыт.
   Вместе с ярким лучом в волосах
   Под горячим песком лежит.
   Как-то уже к знаменитой Эдит, выходившей после очередного концерта в сопровождении друзей, подошел какой-то человек, с лицом самодовольным и сытым, с округлым брюшком.
   - Здравствуй, - сказал он.
   - Добрый вечер, - ответила Эдит, не понимая, в чем дело.
   - Узнаешь?
   - Нет, месье.
   Они отошли в сторонку. Человек пыхтел сигареткой.
   - Так я же Бебер... Легионер Альберт! Помнишь?
   И тут Эдит с ужасом признала в нем свое давнее увлечение.
   - А ты, - продолжал он с усмешкой, - здорово выдвинулась!..
   Он увидел, что Эдит ждут, отступил.
   - Ну иди, там тебя господа ожидают...
   Эдит была счастлива: он не узнал себя в песне, которую она только что исполняла.
   Нет, это был не тот легионер! Тот умер.
   В КВАРТАЛЕ ПИГАЛЬ
   Мне суждено было родиться на последней ступеньке социальной лестницы, на ступеньке, которая погружена в грязь и где не существует надежд", - пишет Эдит в своих воспоминаниях.
   После смерти дочери и ухода Маленького Луи она перебралась в квартал Пигаль. Это уже было общество проституток, воров, сутенеров. Один из них тоже Альберт, - молодой и красивый, с бархатными глазами, изящными манерами, носивший неимоверно широкие брюки, взял Эдит под свое покровительство. Он требовал тридцать франков в день из того, что она зарабатывала уличными песнями. Вторую свою девушку, Розиту, он выгонял каждую ночь на тротуар.
   Эдит не удавалось столько заработать, тогда Альберт стал требовать, чтобы и она вышла на панель. Как ни была Эдит влюблена в своего "патрона", но на улицу выходить отказалась. Никакие угрозы ее не пугали. Однажды Альберт выстрелил в Эдит у стойки бара, но какой-то посетитель вовремя толкнул его локоть, и пуля пролетела мимо.
   И все же сутенер Альберт имел какую-то непостижимую власть над Эдит. Она знала, что он промышляет "воровством, и ничего не могла поделать - ее тянуло к нему. А он примечал хорошо одетых женщин с драгоценностями, завязывал знакомство, приглашал танцевать (танцевал он, кстати, превосходно), ухаживал, угощал, потом шел провожать. Дорогой заводил свою жертву в глухой переулок, оглушал ударом по темени, снимал драгоценности, а потом со сверкающими глазами и загадочным видом появлялся в условленном месте. Они шли с Эдит в какой-нибудь Баль Мюзетт, где пили пиво и танцевали до утра.
   Об этих балах великолепно писал, будучи молодым журналистом и живя в Париже, Хемингуэй.
   "...По праздникам в Баль Мюзетт бывает барабанщик, но в обычные дни аккордеонист, который, прицепив к лодыжкам бубенчики и притоптывая, сидит, раскачиваясь, на возвышении, над танцевальной площадкой, сам по себе достаточно подчеркивая ритм танца. Посетителям не надо искусственного возбуждения в виде джаз-банда, чтобы заставить их танцевать. Они танцуют потехи ради, а случается, что потехи ради и оберут кого-нибудь, так это легко, забавно и прибыльно. И потому, что они юные, озорные и любят жизнь, не уважая ее, они иногда наносят слишком сильный удар, стреляют слишком быстро, а тогда жизнь становится мрачной шуткой, ведущей к вертикальной машине, отбрасывающей тонкую тень и называемой гильотиной".
   Преступление и смерть бродили бок о бок с Эдит. И когда однажды она увидела одну из подружек, хорошенькую, как белокурый ангел, Надю, найденной в Сене с проломленным черепом только за то, что она упиралась, когда ее возлюбленный гнал ее на тротуар, Эдит решила бежать от них. От этих шикарных, молодых, бесстрашных подонков.
   "А ОНА С НУТРОМ, ЭТА МАЛЮТКА!"
   Родилась, как воробей.
   Прожила, как воробей.
   Умерла, как воробей.
   Эту песенку пела она, стоя на улице, в пальтишке с худыми локтями, в рваных туфлях на босу ногу, бледная, нечесаная. Пела под аккомпанемент нищей подружки-аккордеонистки.
   В угрюмый осенний день исполняли они свой номер на углу улицы Труайон и проспекта Мак-Магона.
   - Ого! Высший свет идет нам навстречу... - всполошилась аккордеонистка. Дорогу переходил элегантный, хорошо выбритый, благовоспитанный господин.
   - А все же ты полоумная, - вдруг обратился он к Эдит, - ты сорвешь голос!
   Артистки молча разглядывали незнакомца, ежась на осеннем ветру.
   - Нет, ты просто абсолютная идиотка, - продолжал он. - Тебе это даром не пройдет. Эдит пожала плечами.
   - Хорошо бы поесть... - пробормотала она. Господин внимательно поглядел на нее.
   - Разумеется, крошка... И все же ты могла бы выступать в кабаре.
   - Да, конечно... Но я еще не подписала контракта. - Эдит переглянулась с подружкой. - Вот вы не могли бы подписать его со мной?
   Едва сдерживая улыбку, незнакомец посмотрел на рваные туфли Эдит и сказал:
   - Я, пожалуй, возьму тебя на пробу. Идет? Эдит загорелась.
   - Возьмите! - вдруг загорланила она на всю улицу. - Возьмите! Вот увидите, не пожалеете!
   - Ну что же. Отлично, Попробуем. Я - Луи Лепле, директор театра Жернис. Придешь в понедельник в четыре.
   Он достал из кармана газету, нацарапал на полях адрес, оторвал клочок и протянул его Эдит вместе с пятифранковой ассигнацией.
   В понедельник Эдит проснулась поздно. Зевая, вспомнила она, что обещала сегодня пойти к Лепле. Решила не идти. Она вообще не верила в такие встречи. А потом вдруг к концу дня спустилась в метро и доехала до театра. Лепле стоял у входа.
   - Ну, сегодня опоздание на час. А дальше как будет?
   В пустом театре на слабо освещенной сцене у рояля их ждал аккомпаниатор. Но ему не пришлось играть: Эдит не умела петь под рояль. Лепле попросил ее петь все, что она знает. Она начала, как на улице, все подряд. Заложив руки за спину, торопясь, она пела кабацкие, народные, эстрадные песенки. Когда дело дошло до оперных арий, Лепле предусмотрительно остановил ее. Ему было ясно. Он предложил ей прийти через день на репетицию, выучив три песни, которые он даст ей для исполнения в следующей же программе.
   Эдит разучила их за одну ночь. Нот она не знала, ей помогла ее аккордеонистка. Это были популярные парижские песенки, одна из них была "Лэ мом дэ клош".
   - Между прочим, как твоя фамилия? - спросил Лепле, когда она пришла на репетицию.
   - Гассион.
   - Не годится для сцены. А еще какого-нибудь имени у тебя нет?
   - Я выступала еще как мисс Эдит.
   Лепле улыбнулся. Эдит покраснела.
   - Так. Ну, а еще не было псевдонима?
   - А еще... был псевдоним Таня.
   - Ну, это подошло бы, если б ты была русской.
   Эдит стояла перед ним хрупкая, бледная. Маленькие выразительные кисти рук беспомощно висели вдоль узких, мальчишеских бедер, обтянутых дешевой юбчонкой.
   - А еще я выступала под именем Дениз Жэй... Югетт Элиа...
   - Не знаменито, - отмахнулся Лепле. Он долго и пристально глядел на нее, а потом сказал:
   - Ты все же настоящий парижский воробей. На арго воробей- "пиаф", вот и будешь выступать под именем Эдит Пиаф.
   Эдит получила новое крещение на всю жизнь. После репетиции Лепле указал на ее залатанную юбку.
   - У тебя есть что-нибудь поновее?
   - Есть почти новая юбка, тоже черная... И почти готов черный пуловер, который я вяжу сама... - Она вдруг снова покраснела и засмеялась. - Очень люблю вязать... Так незаметно время проходит. - Она снова стала серьезной. Только я не связала рукавов...
   - До завтрашнего вечера довяжешь?
   - Конечно, довяжу!
   Эдит вязала весь день, вполголоса напевая новые песенки. Вечером в театре, запершись в своей уборной, она лихорадочно довязывала рукав к первому вечернему туалету.
   - Ну как, готово? - Лепле каждые пять минут заглядывал в уборную.
   Но рукав так и не был довязан.
   - Твой выход! - открыл дверь Лепле. - Придется выходить без рукава.
   Знаменитая в то время певица Ивонна Валлэ, услышав Эдит впервые на репетиции, прониклась к ней симпатией и подарила ей свой чудесный шарф из белого шелка. Этот шарф спас положение.
   - Прекрасно, - обрадовался Лепле, увидев шарф на спинке стула. - Наденешь шарф. Поменьше движений! Смотри не поднимай рук! - напутствовал он свою протеже. Затем он вышел на сцену и объявил уважаемой публике, что сейчас покажет мом - бродяжку, которую нашел на днях на улице.
   - У нее нет вечернего платья. На ней юбчонка в четыре су. Она без грима, без чулок... Это дитя Парижа. Примите ее снисходительно. Вот она - Эдит Пиаф!
   И перед взыскательной, сытой публикой, пришедшей сюда в театр-кабаре, чтоб повеселиться, появилась бледная, худенькая уличная девчонка. Из-под сверкающего белизной шарфа с бахромой виднелась коротенькая черная юбка. Худые ноги неуклюже переступали на высоченных каблуках.
   Она начала робко. Потом осмелела и запела свободно и темпераментно.
   Мы, малышки, клошарки, бедняжки,
   Без гроша в кармане, нищие бродяжки.
   Это нам, клошаркам, похвастать нечем,
   Любят нас случайно, на один лишь вечер!
   Почувствовав, что "забирает" публику, Эдит так увлеклась, что вскинула руки кверху, и шарф... упал. Она оказалась в патетической позе, в пуловере с одним рукавом.
   Весь зал недоуменно молчал. В отчаянии выбежала Эдит за кулисы. И тогда разразился взрыв хохота и грохот аплодисментов, решивших ее судьбу...
   В своих воспоминаниях Эдит пишет, что, когда она вышла раскланиваться, чей-то сильный голос из рядов крикнул:
   - А она с нутром, эта малютка!.. Это был Морис Шевалье.
   СОРОК ЛЕТ ТОМУ НАЗАД
   Я помню Мориса Шевалье. В юности, когда мы о отцом - художником Петром Петровичем Кончаловским жили в Париже, мы смотрели в Казино де Пари выступление Мориса Шевалье вместе с его женой Ивонной Валлэ.
   Это была прелестная пара. Очень высокий блондин, с яркими голубыми глазами и выразительно оттопыренной нижней губой, выходил на сцену в соломенной шляпе-канотье, с тростью, элегантный, веселый, ловкий, Они пели и танцевали, причем красивая маленькая Ивонна становилась крохотными туфельками на носки его огромных ботинок, и он ловко шел в танце, неся на носках свою миниатюрную супругу.
   Они пели песенку, которую тогда насвистывал весь Париж. Я до сих пор помню слова этой песенки:
   Скажите, Шевалье!
   О месье Шевалье!
   Интересно мне услышать ваше мненье,
   Почему, скажите мне,
   Нет французов на Луне?
   Это, верно, ведь большое упущенье!
   Мамзель Валлэ!
   Мамзель Валлэ!
   Если б было там людское населенье,
   Все лунатики тогда
   Стали драпать бы сюда!
   Это правда, месье Шевалье?
   Да! Это так, мамзель Валлэ!
   Вот какие легковесные остроты считались тогда модными. Это было время, когда знаменитая Мистен-гетт (Знаменитая певица "уличного жанра".) уже была на возрасте, а на эстрадах появились новые звезды, такие, как молоденькая Ракель Меллер в своей "Виолетере" - испанская девушка с корзиной живых фиалок.
   Сеньориты и сеньоры!
   Покупайте вы фиалки,
   Пусть не будет денег жалко,
   Это тот цветок, который
   Счастье может принести!
   пела Ракель, и весь Париж повторял за ней эту лесенку.
   Тогда же впервые свела с ума публику песенками и танцами молодая негритянка Жозефина Бекер, с кожей, отливавшей оливковым глянцем, с чудесным сложением, с обаянием негритянской изящной некрасивости. Голос у нее был небольшой, но танцевала она бесподобно.
   Совсем недавно я видела ее, шестидесятилетнюю Жозефину, на сцене театра "Олимпия". Она так же грациозна и прелестна. Окутанная розовым облаком нейлона и страусовых перьев, она под конец выступления садится на рампе, свесив в оркестр свои стройные ножки, и поет чудную простую песенку о том, как она любит своих шестнадцать приемных детей разной национальности и как она воспитывает их в духе братской любви и преданности семье, которую она, Жозефина, сама сплотила своей любовью и заботой...
   Теперь я хочу представить себе, какой была Эдит Пиаф, когда Жозефина впервые появилась перед парижским зрителем.
   Она, конечно, еще путешествовала с папашей Гассионом по ярмаркам и казармам, таща за ним скатанный в рулон коврик. Она тогда еще пела только Марсельезу после выступления отца. Ей было тогда десять лет.
   Мне, дочери русского художника, одного из первых советских живописцев, приглашенного в Париж для персональной выставки, конечно, не пришлось бы увидеть этой пары - уличного акробата с дочерью. Мы бывали совсем в других местах и виделись либо с русскими из нашего посольства, либо с обитателями Латинского квартала - художниками, музыкантами, поэтами.
   Но, может быть, Морис Шевалье на народных гуляньях, на больших площадях Парижа проходил мимо круглолицей девочки с большим бантом в распущенных волосах, протягивавшей тарелочку с медяками в надежде на еще одну монетку. Проходил, не подозревая, что он станет большим почитателем ее таланта и будет считать за честь выступать с ней вместе...
   Шевалье, человеку иного темперамента, чем Эдит, истому французу, во всем знающему меру, конечно, была чужда ее неистовость. В своей книге воспоминаний он писал о ней: "Пиаф, маленький чемпион легкого веса, нещадно тратит свои возможности. Она словно не экономит ни сил, ни заработка. Она бежит, гениально восставая против всего узаконенного, катится к пропасти. Я словно стою на обочине ее дороги и, симпатизируя, с тревогой наблюдаю за ней. Она хочет охватить все и все охватывает, отвергая древний закон осторожности в профессии "звезды"!" Так писал Шевалье, безоговорочно признавая талант, который, как звезда, взошел на черном небе ночного Парижа! Талант, который внес новое в жанр французских шансонье, внес свою правду подлинного искусства. И первым, кто угадал ее, был Морис Шевалье: "А она с нутром, эта малютка!"
   В ДОМЕ НА АВЕНЮ ДЕ ЛЯ ГРАНД АРМЕ
   Луи Лепле верил в талант Эдит, и ничто не могло разубедить его. Вокруг них было много людей, пытавшихся очернить ее. Она постоянно раздражала кого-нибудь своим вздорным характером, своей некрасивостью и невзрачностью. Лепле никого не слушал.
   - Гениальное существо! Когда-нибудь все поймут это.
   И он продолжал требовать от Эдит тренировки голоса, поисков собственного жанра, постоянной работы над жестом, движением и выразительностью. Ей все давалось легко, потому что во все вкладывался неуемный темперамент.
   Лепле был одинок. Перед встречей с Эдит он потерял единственного друга мать. Может быть, потому он привязался к Эдит, следил за ней, опекал по-отцовски, журил за влюбчивость, легкомыслие и особенно серьезно заботился о ее голосе и ее репертуаре.
   Однажды ему представился блестящий случай показать Эдит на вечере-гала. Он был устроителем концерта в пользу вдовы недавно умершего знаменитого клоуна Антоне. Были собраны "звезды" Парижа. Суперобложку на программу рисовал художник Поль Колэн. Со вступительным словом появился перед публикой известный драматург Марсель Ашар, В программе стояли имена лучших актеров театров, кинематографа, цирка, эстрады. И среди таких знаменитостей, как Мистенгетт, Морис Шевалье, Прежан, Фернандель и Мари Дюба, впервые появилось имя Эдит Пиаф.
   Это была весна 1936 года. Возле цирка Медрано, где должен был состояться вечер-гала, на бульваре Клиши продавали фиалки. Черные ветви деревьев чертили гаснущее над Парижем небо. Монмартр был окутан первым весенним теплом.
   Концерт удался. Все исполнители были в ударе. Публика принимала их с восторгом, но для нее было неожиданным выступление довольно курьезной парыЛепле и Эдит Пиаф. Худой, высокий Лепле, элегантный, в безупречном фраке, с изысканными манерами, известный всему Парижу как один из виднейших режиссеров, аккомпанировал уличной "мом" в черном пуловере и дешевой юбчонке. Эдит так блестяще исполняла свои песенки, что публика приняла ее с не меньшим энтузиазмом, чем свою любимицу Мари Дюба. Аплодисменты и крики "браво" доставляли Лепле истинную радость. Он гордился своей воспитанницей.
   - Ну, кроха, ты выходишь в большие кадры! - сказал он, расцеловав Эдит после выступления.
   В апреле решено было ехать в Канны на весенние гастроли. Они тщательно готовили программу к поездке, разучивали новую песенку "Фрак поет", которую написали для Эдит композитор Аккерман и поэт Жак Буржа.
   А между тем дни Лепле были сочтены. Видимо, он чувствовал это, потому что стал задумчивым и даже чем-то удрученным.
   - Знаешь, кроха, я видел во сне мать. Она говорила: "Приготовься, я за тобой приду".
   Эдит смеялась и старалась разубедить его в нелепых предчувствиях.
   Шестого апреля Лепле был убит у себя на квартире,. на авеню де ля Гранд Арме. Вечером он вернулся из турецких бань. А утром был найден в постели с простреленной головой. Выстрел был сделан прямо в глаз. Никаких следов ограбления не найдено.
   Накануне вечером в театре Эдит и Лепле сговорились утром поехать погулять в Булонский лес, как это они всегда делали перед репетицией. Но к ночи за Эдит заехали друзья, чтоб проводить одного из актеров, которого забирали в армию. Решено было покутить в последний раз в компании с новобранцем. Разошлись под утро - всю ночь танцевали.
   В восемь часов Эдит добралась домой и, прежде чем лечь спать, решила позвонить Лепле - повиниться и попросить отложить утреннюю прогулку в Булонский лес. Трубку подняли немедленно.
   - Алло! Папа Лепле?
   - Да.
   - Папа, извините, что я вас так рано разбудила,-" защебетала Эдит, - но дело в том... Мы только что проводили нашего...
   - Приезжайте немедленно.
   Трубка была брошена. Эдит поразило только одно; папа Лепле обращался к ней на "вы".
   "Сердится", - подумала она, затем накинула пальто, спустилась вниз и взяла такси...
   Дом возле площади Этуаль, на авеню де ля Гранд Арме, в котором жил Лепле, был оцеплен полицией. Со смутным предчувствием огромного несчастья, она пробилась сквозь толпу зевак к подъезду. Инспектор заметил ее.
   - Вы Эдит Пиаф? Проходите!..
   В сопровождении ажана она поднялась в лифте. Двери были открыты, шторы спущены. По квартире ходили какие-то люди. В кресле в гостиной глухо рыдала Лаура Жарни - владелица театра Жернис. Эдит кинулась в спальню. Па кровати, вытянувшись под простыней, лежал мертвый Лепле. Лицо его было необычайно красиво и величественно. Пуля, попавшая в глаз, нисколько не изуродовала его...
   Эдит с воплем упала на ковер возле кровати.
   РАЗМЫШЛЕНИЯ ЗА КРАСНОЙ СКАТЕРТЬЮ
   - Мне бы хотелось угостить вас ужином на бато-муш. - Мариз смотрит на меня черными, как зрелые оливки, глазами. Своей темной, густой челкой над продолговатым лицом, маленьким ртом, черным бархатным костюмом, в вырезе которого пенятся кружевные рюшки, и белой камелией в прическе она мне напоминает какой-то ренуаровский портрет, но в черно-белой репродукции.
   Мариз - журналистка, мы с ней знакомы еще с французской национальной выставки в Москве. А сейчас она встретила меня в Париже, чтобы побродить вместе по музеям и выставкам.
   Ужинать так ужинать! И мы с Мариз отправляемся на Аллею Альберта I. Там пристань речных трамваев- бато-муш. Народу масса. Сегодня воскресенье, и множество туристов хотят прокатиться в плавучем ресторане. Мы становимся в очередь в кассу.
   - Пожалуйста, два билета с ужином, - просит Мариз.
   Кассир протягивает ей два билета.
   - Это на тот? Красный? - спрашивает Мариз.
   - Да, мадам! Красный, но не более, чем это требуется! - острит кассир. Мы с Мариз переглядываемся и смеемся. Идем за перегородку, откуда по мостику перебираемся в плавучий ресторан.
   Большая палуба уставлена столиками, на каждом- красная суконная скатерть и два или четыре куверта. В медных подсвечниках - красные свечи, их зажгут, когда стемнеет. Над палубой - стеклянный купол. В трюме - кухня, куда по лесенкам сбегают и поднимаются гарсоны в белых куртках и черных брюках.
   Мы садимся за столик на двоих. Заходящее солнце полыхает в окнах домов на набережных. Бато-муш готовится к отплытию. Все столики заняты, большинство иностранцы.
   Рейс бато-муш по Сене к острову Сите, подо всеми мостами. Обогнув Сите возле собора Нотр-Дам, бато-муш идет обратно, мимо Эйфелевой башни, до моста Греннель, где стоит небольшая статуя Свободы (копия той громадной, в Нью-Йорке, которую в 1886 году Франция подарила Америке), здесь бато разворачивается и идет уже к пристани. Все это путешествие занимает около двух часов.
   Мы плывем. Над нами сквозь стеклянный купол видны звезды в бархатной глубине. Под нами зыблется и мигает огоньками черная вода Сены. Гарсон приносит по половине омара, запеченного на углях, бутылку белого Альзаса и тонкие хрустящие батоны хлеба. В рефлексе от красной скатерти и теплого полыханья красных свечей - красные клешни омара, бледное лицо Мариз и черный бархат на ее узких плечах, - все это отдает какой-то мефистофелыциной.
   Мимо нас бегут назад парапеты набережных Сены со старинными домами, глядящими на нас освещенными окнами.
   Подплываем к острову Сите. Слева высится Дворец Правосудия, к нему подступает Кэ дез Орфевр - набережная "золотых дел мастеров". Сейчас будет Нотр-Дам. И вдруг на нашем бато возникает музыка - хорал Баха на органе. Магнитофонная запись.
   Я смотрю на набережную, и в моей памяти отчетливо возникают страницы из книги "На балу удачи". Страшные страницы допроса Эдит Пиаф во Дворце Правосудия.
   Ее не подозревали в соучастии в убийстве, но полиция, следившая за ней с самой ее юности, считала, что Эдит могла знать преступника. Весь день допрашивал Эдит инспектор, к вечеру сам комиссар занялся ею и через час убедился в ее непричастности.
   И вот в такой же апрельский вечер она оказалась на этой набережной Кэ дез Орфевр. Униженная, раздавленная, в полуобморочном состоянии...
   Я смотрю на парапет, мимо которого проплывает наш бато, и в моем воображении возникает одинокий силуэт маленькой женщины, смотрящей на воду... Быть может, в ту минуту такой же бато-муш с беспечной публикой за столиками с красными свечами проплывал перед ее взором, полным растерянности и тоски загнанного зверька. А с палубы неслись чистые, отрешенные от всего земного хоралы Баха.
   ...Она тогда пошла куда глаза глядят. Перешла Новый мост и вдоль набережной, мимо темного надменного Лувра и по Тюильрийскому парку дошла до площади Согласия. Затерянная среди вечернего рокочущего Парижа, побрела под каштанами по Елисейским полям...
   Я вижу ее, остановившуюся на Круглой точке, в сердце Елисейских полей. Там бьют вечером четыре подсвеченных радужным светом фонтана. И в этой радуге лавирует движение блестящих машин... Эдит переходит площадь и вскоре, под густой тенью цветущей аллеи, сворачивает палево, на улицу Пьера Шаррона, к теагру Жернис. Он уже кончил свое существование, Но кое-кто из служащих маячил возле входа. Эдит подошла. И тут один из актеров-недоброжелателей вдруг со злорадством процедил:
   - Ну что ж, теперь, после того как твой покровитель дал дуба, тебе с твоим голосишком опять только на перекрестках придется петь! Э?..
   Наш плавучий ресторан огибает Нотр-Дам. Извечные, великолепные башни, освещенные прожекторами снизу, словно поворачиваются вокруг самих себя. Орган все еще звучит хоралами. А я все еще вижу Эдит... Как ей хотелось, чтобы о ней написали! И вот пришел этот час, когда, развернув газету, она увидела в ней свою фотографию и свое имя. Газеты были полны подробностями, оскорбляющими память ее друга. Целые подвалы, посвященные "делу Лепле", где героиней была она сама и в таком отвратительном облике, что Эдит просто боялась уже развернуть свежий номер...
   Потом посыпались предложения. Хозяева кабаре, зная, что Эдит "на мели", наперебой предлагали ей подписать контракт. Но она понимала, что в ней нуждались не как в певице, а как в приманке для публики - "скандальная штучка!". Эдит могла даже выбирать. Она выбрала маленькое кабаре "Одетта" на площади Пигаль. Каждый вечер она пела там, и каждый вечер ледяное молчание публики встречало и провожало ее. Под звон бокалов за столиками зрители холодно разглядывали певицу и отпускали колкости. И ни одного хлопка!
   Однажды после первой песенки кто-то освистал ее. Тогда поднялся крупный, пожилой человек.
   - Зачем вы свистите? - обратился он к скандалисту.
   - А вы что, газет что ли, не читаете? - ухмыльнулся гот.
   - Читаю!.. Но если человек на свободе, то он невиновен, а если он виновен, предоставим властям судить его. Если артистка плохо поет, храните молчание. В кабаре не свистят. А если хорошо, то похлопайте ей, не вмешиваясь в ее личную жизнь...
   И мгновенно весь зал стал хлопать, прежде всего защитнику Эдит, а. потом уже и ей самой... Но это было всего один лишь раз. И она поняла, что в Париже ей больше выступать нельзя...
   Наш бато-муш огибает Нотр-Дам. Теперь я вижу Дворец Правосудия с другой стороны. Орган еще играет Баха. Я смотрю на серую громаду с угловыми башнями... Кое-где в окнах мелькают огоньки... И думается мне, что пока здесь, за столиками с красными свечами, вкушают изысканные удовольствия свободные люди, гости-туристы и состоятельные парижане, может быть, за этими окнами еще какая-нибудь птичка бьется Б сетях полиции, пытаясь выпутаться... А орган играет и играет небесную музыку.
   - О чем вы задумались, Наташа? - спрашивает Мариз.
   - О воробушке... - отвечаю я.
   НАЧАЛО БОЛЬШОЙ ПЕСНИ
   Друзья отвернулись. Денег не было. Кое-как зарабатывая на пропитание и на ночлег, Эдит проскиталась лето на юге. Впереди была зима. Надо было возвращаться в Париж. Он встретил ее осенним, промозглым туманом. Холодно, деловито.
   Эдит взяла номер в дешевом отеле, по старой привычке, в квартале Пигаль. Надо было где-то устраиваться. Все связи с театрами были потеряны. Теперь, когда Париж забыл о "деле Лепле", она уже никому не была нужна. Бесцельно слоняясь по городу, стараясь не встречаться с бывшими знакомыми, Эдит была близка к самоубийству.