Кончаловская Наталья. Песня, собранная в кулак

   Но Монтан был умен. Наученный первой неудачей, в следующее же выступление он вышел в коричневых брюках и рубашке с настежь распахнутым воротом. Словно заглянул в театр с улицы и попал на сцену. Это уже была находка, и публика сдалась.
   Однажды, чуть позднее, Эдит предложили вести программу. Ей не хватало одного шансонье. Кто-то посоветовал ей послушать Монтана. Назначен был день встречи в Мулен Руж. В пустом темном зале сидела одна Эдит. Монтан начал репетировать, и Эдит была поражена - от прежнего Монтана ничего не осталось. Ощущение силы и уверенности! Превосходные, сильные руки. Выразительное, красивое лицо. Голос глубокий и приятный. И - о чудеса! - никакого марсельского акцента! Он избавился от него путем упорного труда. Не хватало одного - репертуара...
   Эдит стояла внизу возле сцены, на уровне щиколоток Монтана. На ее маленькую, невзрачную фигурку падала его громадная тень. Он говорил с ней с высоты своего величия, заложив руки в карманы, и отнюдь не поверил, когда она сказала ему, что песни его никуда не годятся, хоть он их здорово поет.
   - Сейчас я буду репетировать, прошу вас остаться и послушать, - сказала она.
   И Монтан сел в кресло, где только что сидела Пиаф, а она вышла на сцену. После репетиции Монтан пришел к Эдит в уборную - он был в восторге. Он был укрощен и с этого времени отдал себя целиком в ее руки.
   Они сошлись, и между ними была даже любовь. Вернее, Эдит была влюблена, а Ив ревновал ее, требуя главным образом, чтобы все свое свободное время она отдавала его творчеству.
   У нее был прескверный характер. Она терзала Ива, постоянно вызывая его подозрения, инсценируя телефонные разговоры с мнимыми поклонниками.
   Впоследствии Эдит всегда с восхищением вспоминала невероятную энергию и настойчивость Монтана. Иногда он звонил ей под утро и требовал, чтоб она сейчас же прослушала новую находку. И он приезжал и репетировал с ней интонацию той или иной песни.
   Монтан часами пел перед зеркалом, часами разговаривал с карандашом в зубах для исправления дикции. Он был взыскателен к себе, как никто, и, как никто, трудолюбив. И потому все, с чем он приходил на эстраду, было продумано, отделано и закончено.
   Но личные взаимоотношения между ними пошли вразрез с творческими. В книге "Моя жизнь" Эдит рассказывает об одном, очень характерном для их жизни эпизоде.
   Монтан требовал, чтобы Эдит не встречалась с автором текстов Анри Контэ, которого он не выносил. Но однажды по телефону она пригласила Контэ к себе, зная, что Монтана в это время не будет. Монтан случайно подслушал этот разговор и, сделав вид, что уходит, спрятался где-то в квартире.
   Контэ пришел. Они сидели в гостиной за чашкой кофе, беседовали на разные темы, и вдруг Контэ заговорил о Монтане.
   - Он абсолютно лишен таланта, этот глупый бойскаут, и никогда ничего не добьется!
   И Эдит из озорства поддержала его:
   - Ты прав, Анри! Я, конечно, ошиблась. Это ничтожество!
   Уходя, Контэ взял с нее слово, что она перестанет тратить время на бездарного Монтана.
   - Он никогда не соберет публики в зале - уверял он.
   Проводив Контэ, Эдит вернулась в гостиную. Там неподвижный, бледный, как снег, стоял Монтан. Окровавленной ладонью он сжимал раздавленный фужер.
   - Никогда не повторяй такого. Иначе я могу не сдержаться.
   Ты его принимала так красиво, что мне хотелось убить тебя на месте!
   И тут Эдит пообещала ему, что она устроит его собственный выход на сцену. Она выполнила обещание. Она сама написала ему тексты песен "Ее глаза" и "Почему я так люблю". Были готовы еще две песни- "Боксер Джо" и "Большая Лили".
   В октябре 1945 года Монтан был готов для дебюта.
   - Я выпускаю на сцену одного парня. Приходите посмотреть... Не пожалеете!
   "Весь Париж" пришел в этот вечер в Театр Елисейских полей. "Весь Париж" ждал нового шансонье. Эдит сидела в ложе с семейством Монтанов.
   "...Когда он появился в светящемся круге прожекторов, - пишет Эдит, ничто не шелохнулось в зрительном зале. Париж встретил дебютанта ледяным молчанием. Ив начал петь.
   Со спертым дыханием, с бьющимся сердцем я слушала его и молила небо помочь ему: он этого заслужил!
   Ив спел последнюю песню и стоял перед зловещим немым залом, ожидая приговора. Зубами я разорвала на полоски носовой платок. И вдруг сразу тяжело покатились аплодисменты и неистовые крики "браво"!
   Зал ревел. Это был триумф, о котором потом месяцами говорили в Париже. Тот, кто присутствовал на этом вечере, не забудет его никогда. Я сидела и спрашивала сама себя: может быть, теперь Ив Монтан простит мне все тревоги, что я ему принесла..."
   Иду мимо Театра Елисейских полей и в это весеннее утро вижу осенний вечер триумфа Монтана. Тогда каштаны сбрасывали последние желтые листья-лапы на тротуары. Негр сметал в тачку не розовый цвет, а шуршащую, сухую листву. Утро начиналось не в пять часов, а только в семь...
   Но Эдит тогда была молодой - ей было только тридцать. И это была пора самого расцвета ее надежд и сил. И сколько их вложила она в Монтана!.. Вспоминает ли он когда-нибудь об этом?"
   ГИМН ЛЮБВИ
   История одной любви. Любви, которая пришла ко мне в тридцать лет и сразу стерла мое прошлое, все тяжелые происшествия, все потасовки, все любовные приключения без завтрашнего дня.
   Прошлое. Сколько раз оно не давало мне спокойно уснуть! Отец, заставлявший петь на улицах. Его любовницы, из которых одни били меня, другие льстили мне. Первая любовь - Маленький Луи. Сутенер Альберт с улицы Пигаль, который чуть не пристрелил меня. Лепле, которого убили. Раймон Ассо и Поль Мерис и еще многие, которые пользовались мной, надували меня или играли мной.
   Все это было лишено красоты.
   Вот почему мне необходимо рассказать о Марселе и о себе. Я всегда молчала о двух годах живни подле него. Я даже старалась о них не думать...
   Сколько было разговоров! За нами шпионили. О нас говорили мерзости. Меня обвиняли в том, что я увела мужа от жены, лишила отца детей.
   А это была моя настоящая и единственная любовь. Я любила. Я боготворила... Чего бы я не сделала, чтоб он жил, чтобы весь мир узнал, как он был щедр, как он был безупречен.
   Чем я была для него? Ничем! О, простите, я была знаменитой певицей. Очень знаменитой. Но морально я была безнадежна. Я считала, что жизнь - это издевательство, что мужчины - животные, и единственно, чем стоит заниматься, смеяться, пить и безумствовать в ожидании смерти и чем скорей она придет - тем лучше.
   Только Раймон Ассо пытался заставить меня переменить существование, но я его обманула. У него не хватало сил удержать меня. По правде говоря, я его не любила. Я попросту обратилась к нему за помощью.
   Марсель Сердан заставил меня переродиться. Он избавил меня от горечи, которой были отравлены мое сердце и мозг. Он открыл во мне спокойствие, нежность, доброту. Он зажег яркий свет в моей душе... Меня спрашивали: "Как вы могли полюбить боксера? Это же сама грубость!"
   Грубость, у которой стоило поучиться деликатности!.."
   Они познакомились в Нью-Йорке. Сердан готовился к своему первому матчу, Эдит - к выступлению на сцене. Двое французов, которым предстояло победить Америку. Началась дружба, постепенно она перешла в преданную любовь.
   В книге "Моя жизнь" Эдит часто говорит о среде, в которой проходили ее детство и юность. И пожалуй, единственный, кто сумел освободить ее от клейма, поставленного этой средой, был чемпион бокса Марсель Сердан. Профессия боксера требует постоянной дисциплины и суровых и непрерывных ограничений. Видимо, этой дисциплине пришлось подчиниться и Эдит, которая не ложилась спать раньше четырех утра и не вставала раньше двух часов дня.
   Но Марсель, никогда ничего не читавший, кроме "комиксов", теперь возле Эдит, которая к тому времени была уже достаточно развитой, стал читать лучших французских и английских авторов. Поначалу это было трудно.
   - Зачем ты в такую дивную погоду сажаешь меня за книги? Я мечтаю пошататься по городу...
   А потом он начал собирать библиотеку и "шатался" уже только по набережной букинистов.
   Марсель преклонялся перед талантом Эдит. Он не пропускал ни одного ее концерта. Она всегда видела его стоящим возле кулис у выхода на сцену. Он сам раздвигал и задвигал занавес и негодовал, если шумели во время ее исполнения.
   - Вы можете себе представить, а?.. Эдакая кроха... Огрызок, а не женщина, и такой голос! Как она может так петь!.. - каждый раз недоумевал он, обращаясь к первому близстоящему.
   Этот гигант, обладавший сокрушительной силой, был на редкость чутким, деликатным, скромным человеком необычайной доброты.
   Однажды он должен был драться со старым боксером, который явно не мог уже с ним состязаться. Перед тем как нокаутировать противника, Марсель вдруг услышал его шепот:
   - Дай мне еще пожить, Марсель. Дай пожить... И тогда Марсель, удовлетворившись легкими ударами, покинул ринг под неистовый свист публики. Он ушел посрамленный, с ликующим сердцем. Эдит не могла понять, как это случилось.
   - Знаешь, Диду, я никогда в жизни не был так счастлив, как в ту минуту, когда меня освистали. Надо быть добрым, Диду! Это хорошо!
   А в другой раз, после концерта в театре "А-бэ-сэ", Эдит вышла на улицу в дурном расположении духа, и, когда толпа нахлынула с рукопожатиями, приветствиями и вечными просьбами автографа, она грубо оборвала всех:
   - Оставьте меня в покое! В машине Марсель сказал:
   - В первый раз, Диду, я в тебе обманулся.
   - Я смертельно устала, Марсель... Держусь кончиками нервов...
   Марсель взглянул на нее:
   - Но ведь эти люди ждали, чтобы взамен твоего автографа принести свою любовь, восхищение и преклонение. Вспомни, как ты в свое время ждала прихода этих людей, и представь себе на мгновение, что ты их ждешь, а они не идут и не придут никогда...
   С тех пор Эдит ни разу не отказала в автографе, как бы она ни устала.
   Есть еще один занятный эпизод, говорящий о преданности Эдит и о ее детской, фанатической вере в чудеса, которой она очищалась от всей грязи и пороков, пока находилась в той страшной среде.
   Однажды перед всемирным состязанием по боксу, где Марселю Сердану предстояла встреча со знаменитым боксером Тони Зале, Эдит предложила Марселю съездить в Лизиё, к базилике святой Терезы, перед которой когда-то бабка Гассион командой из публичного дома вымаливала исцеление для своей внучки.
   Они поехали. Марсель стоял в сторонке и смотрел, как Эдит на коленях перед статуей святой Терезы молилась вслух:
   - Я ничего не прошу у вас для себя самой. Наоборот, оставьте мне все страдания и все несчастья. Я их заслужила! Но ему, - она указала рукой в темный угол, где прятался смущенный боксер, - ему помогите! Вы же знаете все его достоинства. Все трудности его жизни. Ему в этом бою, от которого зависит все, даруйте победу!
   Эдит страстно верила в эту победу. Сидя в публике во время матча, она шепотом повторяла, обращаясь к святой Терезе:
   - Вы мне обещали победу... Слышите? Не забудьте...
   При этом она так колотила кулаками по шляпе какого-то зрителя, сидевшего ниже, что, когда матч закончился триумфом Сердана, господин встал, снял шляпу и протянул ее Эдит со словами:
   - Предлагаю вам свою шляпу... В том состоянии, в которое вы ее привели, она мне больше не нужна. А вам она послужит воспоминанием о вашем темпераменте и вашей радости!..
   Марсель Сердан погиб. Он погиб вместе со всей командой в авиационной катастрофе под Нью-Йорком. В этот вечер Эдит, которая ждала его в Нью-Йорке, должна была выступать в театре-кабаре "Версаль".
   Известие о катастрофе было равносильно смертельному удару. Эдит находилась в состоянии, близком к помешательству или к самоубийству.
   Но выступать она должна была непременно. От этого зависели дела и жизнь ее партнеров-хористов, оркестрантов, дирижера. Полуживую, истерзанную, ее принесли на носилках и поставили перед еще закрытым занавесом. Ей предстояло найти в себе силы встретиться с публикой, которая пришла сюда развлекаться.
   - Свое выступление я посвящаю светлой памяти Марселя Сердана... - хрипло прозвучал голос, исходивший из белой, полуживой маски с бонапартовским лбом.
   Она пела. Она пела, как никогда больше. И это была та одухотворенность исполнения, та торжественность и мощность подлинных чувств, которая заставляет тысячу человек превратиться в одного. Ее маленькая, невзрачная плоть, одержимая величайшим духам, сообщала бессмертие ее громадной любви. Любви, погибшей во цвете лет. Со сцены певицу унесли в глубоком обмороке.
   Пела она "Гимн любви" на свои собственные слова, положенные на музыку Маргерит Монно.
   Пусть падет лазурный небосвод,
   Пусть разверзнется земная твердь,
   Если в сердце любовь живет
   Не страшна мне даже смерть.
   У меня других желаний нет
   Мне бы только вечно быть с тобою,
   И за счастье, счастье это
   Заплачу любой ценою.
   Я покорной и смиренной
   Побреду на край вселенной,
   Если ты прикажешь мне.
   Я с небес луну достану,
   Для тебя кем хочешь стану,
   Если ты прикажешь мне.
   Откажусь совсем от жизни,
   От друзей и от отчизны,
   Если ты прикажешь мне.
   И быть может, я смешная
   Проживу весь век одна я,
   Если ты прикажешь мне.
   Если вдруг покинешь ты меня
   Иль в могилу от меня уйдешь,
   Не останусь жить ни дня,
   Как бы ни был день хорош.
   Вечность мы с тобою обретем
   Там, где звезды любящих встречают,
   И в чертоге голубом,
   Может, бог нас обвенчает.
   НА КРАЮ ПРОПАСТИ
   Это была полная потеря человеческого и женского достоинства. После смерти Сердана отчаяние довело Эдит до больницы, и там ей стали впрыскивать морфий для успокоения нервов и от бессонницы.
   Для такой повышенной чувствительности было достаточно нескольких уколов, чтобы Эдит превратилась в морфинистку.
   Ежедневная порция была уже необходима как воздух. Без нее невозможно было ни жить, ни работать. Перед каждым выступлением трясущимися, как у пьяниц, руками она вкалывала себе сквозь юбку и чулок недезинфицированным шприцем "дозу" и тогда уже с расширенными зрачками, бледная от возбуждения становилась под прожекторы, чтобы исполнить блестяще, с нервом, с аффектацией свои песни, а потом, едва дотащившись до кушетки в уборной, упасть полумертвой и медленно приходить в себя - то есть в отчаяние, одиночество и тоску.
   "Доза" стала расти. Начались признаки невменяемости. Эдит снова попала в больницу. Ее медленно начали отучать от наркотиков. Но нашлась сердобольная подружка, которая украдкой таскала в больницу ампулы. На четвереньках Эдит залезала под кровать, нашаривала там шприц и вкалывала отраву.
   Излечение шло медленно, со страданиями, воплями, катанием по полу с пеной на губах. Но все же Эдит стала отвыкать от морфия.
   В больнице, в отделении для умалишенных, она впервые столкнулась с безумием. Это произвело на нее незабываемое впечатление. Уже через много лет впечатление это послужило созданию одного из самых блестящих произведений на слова Ривгоша и музыку Маргерит Moнно - "Белые рубахи". Эдит пела эту песню с потрясающей силой, разыгрывая ее, словно одноактный спектакль с монологом шекспировской Офелии.
   Уже три года, как она,
   Она сюда помещена.
   С умалишенными она
   Сюда помещена.
   И из-за них она сама
   Сошла с ума.
   И сколько здесь теперь врачей,
   Но ни один не верит ей,
   Когда она врачам в ответ
   Кричит и плачет: "Нет!
   Нет, нет! Я не сошла с ума!
   Нет! Нет!"
   И каждый раз - рубахи белые,
   На всех врачах рубахи белые,
   Они идут и все подряд
   Ей говорят:
   "Нет. Нет, вы не сошли с ума, Нет! Нет!"
   А ведь на ней рубаха тоже,
   Она на платьице похожа,
   Пусть это будет платье. Платьице.
   С цветами белыми, как снег.
   С цветами, белыми под солнцем.
   В руках цветы. Красивы ручки.
   И пальцы тонкие поют-Поют... Поют...
   И восемь лет уже она,
   Она сюда помещена.
   С умалишенными она
   Помещена.
   Открыт секрет,
   Сомнений нет,
   Она возьмет назад
   Все восемь лет.
   Конечно, эта ночь придет,
   Она обратно украдет
   Все восемь лет.
   Вот они, руки, белые руки,
   Белое платье, опять рубахи!
   "Я же сказала! Я же здорова.
   Нет! Я не сошла с ума!
   Я не сошла! Я не сошла!
   Нет, я не сошла с ума!
   Я же сказала,
   Что все вернется,
   Все засмеется,
   Белые руки будут смеяться,
   Смеяться, смеяться...
   Будут любить,
   Любить навсегда,
   Ха-ха, всегда!
   Ха-ха, всегда!
   Ха-ха-ха, всегда!"
   Эту песню Эдит исполняла незадолго до смерти и всегда с большим успехом...
   ...Доктор Миго, лечивший Эдит, был очень доволен, когда, войдя в палату и задав ей вопрос: "Может быть, хотите еще один укол? Последний?" - услышал в ответ глухой крик: "Ненавижу! Ненавижу морфий! Хочу быть здоровой!"
   Эдит вспоминает, что в эту пору ее спасло то, что она постоянно видела в воображении последние минуты своей матери, бросившей ее двух месяцев от роду. Мать умирала в дешевом номере гостиницы на Пигаль. Вытянувшись на грязной койке, она бормотала: "Дозу! Дайте дозу!" Четыре раза дочь пыталась спасти ее, отправляя в больницу, и каждый раз старуха снова падала в пропасть.
   Эдит вышла из больницы. Целых восемь месяцев, запершись у себя в комнате, завесив окна шторами, отказавшись от друзей, от жизни, от работы, она жила в безумном страхе начать все снова.
   Но пришел тот день, когда она открыла шторы, распахнула окна, в комнату ворвались лучи солнца, и Эдит вернулась к жизни - к песне.
   ЧТО-ТО ДОЛЖНО БЫТЬ НАРУШЕНО!
   В тридцать семь лет Эдит вдруг вышла замуж. Мужем ее стал поэт и певец Жак Пиль. Они знали друг друга давно, постоянно сталкиваясь на артистических путях то в Париже, то в Ницце, то в Брюсселе. Она всегда нравилась Жаку, но он ее побаивался.
   Как-то в Нью-Йорке он принес сочиненную для нее песню. Она называлась "Ты всюду со мной".
   Ты всюду со мной
   Для всех неприметно,
   Неизменно со мной.
   Пытаюсь избавиться - тщетно.
   Ты все же всегда со мной.
   Ты всюду со мной
   Для всех неприметно,
   Я кожей чувствую тебя.
   Я чувствую твое движенье,
   В мороз и зной
   Твое прикосновенье.
   Ты всюду и всегда со мной.
   Для посторонних неприметно,
   Но неизменно ты со мной.
   И ничего не поделаешь!
   Эдит была пленена не так самой песней, как исполнением Жака. Он так спел ее, что она звучала признанием - пылким объяснением в любви. Эдит впоследствии пела ее всегда именно так, как пел Жак.
   Вскоре он сделал ей предложение. Она была счастлива. Быть может, в первый раз за всю ее жизнь человек отнесся серьезно к любви и долгу, гордясь тем, что может назвать Эдит Пиаф своей женой.
   Они обвенчались в Нью-Йорке, в маленькой французской церковке. И в первый раз в жизни она с трепетом надела на себя венчальное платье бледно-голубого цвета. Она считала себя не вправе надеть белое. Для Эдит, для этой маленькой, измочаленной жизнью француженки, венчание в церкви было событием почти недоступным. Она за свои миллиарды франков, которые зарабатывала голосом, могла иметь все что угодно, кроме самого обыкновенного, нормального брака по любви с допотопным ритуалом венчания перед алтарем.
   Дружкой Эдит была любимая ее подруга Марлен Дитрих. Она подарила невесте золотой крестик, украшенный изумрудами, который Эдит не снимала с груди всю жизнь. В первый раз человек надел ей на палец обручальное кольцо. Это для нее было просто чудом. И она сказала мужу, что если когда-нибудь он снимет с пальца свое кольцо, то они должны будут расстаться.
   После свадьбы Эдит и Жак еще некоторое время выступали в Нью-Йорке. В одну из своих гастролей она привезла в Америку песню на свои слова - "Жизнь в розовом цвете". Песня имела такой огромный успех, что театр, находившийся на Бродвее, получил это название. Но в этом театре выступал Жак Пиль, а Эдит выступала только в театре "Версаль".
   Жизнь Эдит Пиаф и Жака Пиля складывалась так, что они выступали всегда врозь, в разных театрах, разных городах и разных странах. Может быть, это было и лучше - с характером Эдит трудно было ужиться. Но однажды Эдит, не имея ангажемента, зашла к Жаку в уборную перед концертом. Он гримировался. Гримерша сказала ему уходя:
   - Не забудьте снять обручальное кольцо перед выходом, месье Пиль.
   Эдит услышала это, и что-то мгновенно оборвалось в ней. Конец! Конец их любви, конец ее безграничному доверию.
   Она ничего не могла с собой поделать - болезненное суеверие встало между ней и Жаком. Им пришлось расстаться. Без сцен, без упреков, без шума они просто разъехались по гастролям и больше не встретились.
   По существу, они не были связаны ничем. Жизнь на колесах. Ни дома, ни семьи, ни интересов вне сцены так и не создалось.
   От природы оба они были холостяками.
   И снова одиночество, тоска и неудовлетворенность. Эдит стала суеверной до смешного. Видимо, такой огромный талант, такой неуемный темперамент редко уживаются с нормальной, здоровой психикой. Что-то должно быть нарушено. У Эдит нарушение пошло в сторону мистицизма, который, кстати, был всегда во Франции в моде и находил место даже в самых культурных слоях общества. Меня приводил в недоумение вопрос, который я постоянно слышала в Париже: "Под каким созвездием вы родились?" И когда я отвечала, что не имею понятия, люди удивлялись и смотрели на меня, как на отсталую женщину...
   Эдит с детства находилась в среде, где торжествовало наряду с развратом, преступлениями и невежеством суеверие и мистика. И это осталось на всю жизнь. В книге "Моя жизнь" она подробно пишет о том, какое значение имели для нее предсказания астрологов (их в Париже тьма-тьмущая, и они там богатейшие люди!).
   Эдит выбирала в секретарши только женщин, родившихся в месяце, отмеченном созвездием Рыбы. Это созвездие соответствовало созвездию Стрельца, под которым она родилась сама, и ей казалось, что с такой секретаршей ей будет в жизни везти.
   Счастливым днем ее был четверг, а воскресенье - несчастливым. Она верила в счастливые начальные буквы С и М, и если ее знакомили с человеком, имя которого начиналось на эти буквы, она настораживалась. Она верила в спиритизм, вертела столы, разговаривала с загробным миром, вызывая духов своего отца, Сердана, своей дочери. Перед каждым концертом выполняла целый ритуал сгибалась до пола, касаясь его руками, показывала пятым и вторым пальцем правой руки рожки злому духу, во избежание неудачи гладила свой спиритический стол, который шофер возил в машине на каждый концерт. Эти и множество других чудачеств одолевали Эдит. Амулеты, талисманы, заветные безделушки лежали в ее сумке. Она отдавала много времени и сил соблюдению всяких суеверных обычаев. И все ото были следы той ненормальной страшной среды, в которой она родилась и выросла.
   Сейчас грустно и смешно говорить об этом, но когда вспомнишь, что сделала эта талантливая актриса для искусства Франции, то сбрасываешь со счетов все ее человеческие недостатки, всю дисгармонию на ее жизненном пути, все странности и дикость, необузданность и истеричность, невежественность и малограмотность. Она была непревзойдена и неповторима в своем высшем - в искусстве петь!
   СНОВА НА КРАЮ ПРОПАСТИ
   Здоровье Эдит сильно пошатнулось. Участились приступы ревматизма, которым она страдала с юности. Ноги переставали слушаться. На каблуках стоять было невыносимо, Эдит стала выступать в простых черных сандалетах. Это было уродливо, но по крайней мере не больно. А публике было абсолютно все равно, в чем Эдит выходит на сцену, лишь бы пела!..
   К тому же она дважды попадала в автомобильные аварии. Оба раза с Шарлем Азнавуром, который водил тогда ее машину. Первый раз они ехали в открытой машине, и, когда Азнавур налетел на телеграфный столб, их обоих выбросило далеко в поле. Машина разбилась вдребезги, а они оказались невредимыми. Во второй раз не обошлось так удачно. У Эдит были помяты ребра и сломана рука. Она долго лежала в госпитале. И с той поры к ревматизму прибавились ноющие боли в подреберье и в правом локте.
   После разрыва с Жаком Пилем снова одиночество и тоска довели Эдит до отчаяния, и она начала пить. Алкоголь заменил "дозу". Она не могла выступать, не опрокинув несколько рюмок коньяку перед выходом.
   Пела она все так же великолепно. Голос звучал безукоризненно. К репертуару прибавлялось все больше и больше новых песен. Марсель Блистен рассказал мне, что к ней постоянно приходили авторы с предложениями новых песен.
   Однажды к Эдит пришли два молодых автора с песенкой. Она была любовная и, что называется, "голубая". Эдит внимательно выслушала авторов. Потом встала между ними и, положив им руки на плечи, сказала:
   - Песня у вас прелестная. Мне нравятся и музыка и слова. Но, дорогие мои друзья, эта песня не для меня. Она слишком хороша и светла... Ну, посмотрите на меня! Кто мне поверит, что я могу быть счастлива в любви!.. Ведь если я выйду на публику с такой радостной и светлой мелодией, мне же никто не поверит!.. Нет, друзья, моя тема - сарказм... Мне жизнью уготованы только поиски любви. Всегда только поиски. Одни поиски... А песня ваша хорошая, и ее будут петь. Но только не я...
   Репертуар Эдит становился все более трагичным. Ей теперь удавались, как никому, песни одинокой, брошенной женщины. Песни, полные сарказма, тоски и жажды светлых дней.
   Публика продолжала боготворить ее, но теперь алкоголизм разрушал здоровье.
   Временами она бросала пить, а потом начинала снова. И в 1953 году в Париже, в казино де Руайо, имел место небывалый скандал. Эдит выпила перед концертом лишнего, и, когда оркестр проиграл вступление, она начала петь вместо слов "шагаю под непогодой" - "шалаем, балуем на воду". Эдит была зверски пьяна. Кто-то из публики крикнул: