Кондратьев Вячеслав. Сашка

   Поднялся Сашка, потянулся, а потом остервенело здоровой рукой начал скрести по всему телу. Пригрело солнышко, и зазудело во всех местах, спасу нет.
   Отчесавшись, побрел он дальше и вскоре вступил в сухой светлый сосновый бор, обжитый каким-то войском.
   На передовой казалось, нет уже народа у страны, вроде побило всех за одиннадцать месяцев войны (ходили же Паново брать в двадцать штыков!), а людей вон сколько у неоскудной России-матушки! И в землянках настоящих живут, и кухни дымят, и сквозь маскировку танки виднеются, и для артиллерии позиции по всем правилам (у них-то сорокапятки за кустиками стояли). Почему у них в бригаде так все боком вышло, задумался Сашка, но ответа не нашел, только стало на душе спокойней и уверенней от этой уймы народа и техники.
   На Сашку поглядывали. На передке, видать, еще не бывали и любопытничали вот как парня измочалило.
   Подошел один лейтенантик молоденький, спросил:
   - Ну, как т а м?
   - Да ничего, - ответил Сашка и вроде не покривил душой. Издалека все прошедшее не казалось уж таким страшным, будто ничего особенного и не было.
   - По тебе видно, досталось, - медленно и как-то раздумчиво произнес лейтенант, покачивая головой. - Закуришь?
   - Это с удовольствием. С табачком неважно было.
   - А с чем хорошо? - усмехнулся тот, протягивая Сашке завернутую цигарку.
   Сашка поблагодарил, а на вопрос отмолчался - незачем лейтенанту раньше времени знать, все у него впереди: и обгорит, и наголодуется, и в грязи изваляется...
   Тронулся Сашка дальше и минут через несколько дошел до того места, где с начальством повстречался, когда немца вел. Здесь он с этим фрицем и распрощался. Тот все "данке, данке" лепетал и даже руку хотел Сашке протянуть, но сделал Сашка вид, что не заметил, - начальство же вокруг.
   Забрал немца капитан из разведки и повел того в штаб бригады, а Сашка вместе с комиссаром, начштаба и другими командирами пошел обратно в Черново. По дороге комиссар спрашивал, чего это немец Сашку благодарил. Сашка ответил, небось за то, что пленил его, что живым теперь немец останется, вот и "данкал". Про комбата и его приказание расстрелять немца Сашка, конечно, ни слова не сказал.
   Ну вот наконец и блеснула сквозь сосны Волга крутым поворотом, близится конец Сашкиного пути.
   Берег этот угористый Сашка помнил. Лезли на него ночью по скользоте, падали, а кто и обратно вниз соскальзывал. Небо над ними, тогда уже расцвеченное ракетами, показалось и багрянело дальним заревом.
   И припомнилась ему та ночная маета, когда знали уже точно - дошли! И уже на рассвете примет их незнаемая и потому жутковатая передовая, и беспременно пойдут они утром в бой... В первый бой! А что это такое, ни Сашка, ни шедшие с ним люди еще не знали и даже не представляли, и потому стягивало сердце холодком, а изнутри шла и разбегалась по телу мелкая противная дрожь,..
   Остановился Сашка... Надо бы порадоваться, что стоит он живой на этом берегу, что достался ему случаем обратный билет оттуда, с той, почти необратной дороги на передовую, что развернулось уже на том берегу Бахмутово, целехонькое, непобитое, но сжато еще все внутри, напряжено, не пробиться радости в душу, особенно как подумаешь, скольким его товарищам не выдалось пути назад, сколько осталось там, на ржевской земле, перед теми тремя русскими деревеньками...
   Внизу по воде сновали туда-сюда две плоскодонки - вот и вся переправа. Волга здесь, правда, неширока, но много ли таким манером перевезешь припасов? И съездов к реке никаких, ни на чем к воде не подъедешь, значит, вручную все, и снаряды, и провизию, на своем горбу по крутизне. И стало Сашке попонятней, почему они так бедовали. Выходит, зря материли начальника ПФС и все тыловые службы. Но уж очень обидно было - жизни люди клали, а ни курева, ни жратвы, ни боеприпасов.
   Спустился Сашка к воде и стал ждать лодку. Тут еще несколько раненых, ходячих, находилось. Ребята незнакомые, из других батальонов, но выглядели не лучше. Видать, всем на этом пятаке досталось. Завернули Сашке самокрутку, дали огоньку, но разговора что-то не завязывалось. Все в себе, усталые невпроворот, глаза пустые, равнодушные - поскорей бы в санроту, отлежаться в тепле да сухости, а может, и в сытости. На последнее особо надеялись.
   - А по переправе-то бьют, - заметил один из бойцов, показывая на воронки у берега.
   - Скажешь тоже, далече же, - ответил другой, но, взглянув на воронки, поежился, словно от озноба. Верить в это никому не хотелось.
   - Старые воронки. Чего пугаешь?
   - А что? Врежет напоследок, и к рыбкам...
   - Не болтай. Раз там уцелели, прорвемся...
   Одна из лодок подошла к берегу и стала разгружатъся. Сухари в бумажных крафт-мешках с хрустом ложились на землю. У Сашки да и других, наверно, тошнотно заныло в желудках.
   - Пожевать бы... - вырвалось у кого-то.
   И направились мысли к другому. На завтрак они опоздали, придется обеда дожидать, а каков он будет - с хлебушком или с сухарями, опять ли пшенка или в тылу чего другого дадут?
   В лодку садились суетливо и, когда отошла она от берега, дружно вздохнули с облегчением - отчеркнет их от войны Волга.
   Гребцы не спешили, за день намотаешься туда-обратно, а раненым хотелось, конечно, поскорей.
   Шелестенье снаряда услыхали все, мгновенно сжались, оползли со скамеек. Сашка свернулся в три погибели, уткнулся головой в колени, закрыл глаза неужто добьют, гады?
   Разрыва он не видел, но, по звуку, близко шарахнуло. Плеснуло водой, закрутило лодку... Потом рвануло еще два раза, но подальше. Гребцы поднажали, и, когда лодка резко ткнулась носом в берег, Сашка открыл глаза и выпрямился.
   - Ну что, говорил я, долбанет фриц напоследок!
   - Да иди ты к...
   Выскакивали все из лодки резво и, не оглядываясь, заспешили от берега, только один Сашка почему-то не заторопился - каким-то слабым был, разбитым... Не хотелось ему таким вот встретиться с Зиной. Он постоял на берегу немного, теребя подбородок и стараясь успокоиться. Хоть и плохо рос у него волос на бороде, но все же кололось. Побриться бы где перед встречей. Да ладно, поймет Зина, что другим возвратиться он не мог, не с тещиных же блинов пришел. Беспокоило другое - как встретятся? Ведь два месяца прошло. И ничего вроде у них и не было... Ну, бегали вместе при бомбежках, ну, рванул он ее в сторону от пулевого веера, прикрыл своим телом, ну, и поцеловались несколько раз... Но когда ночью при разгрузке эшелона глянул на нее, помахал рукой, понял, что роднее и ближе нет у него сейчас никого, а когда она, спрыгнув с вагона, подбежала к нему, прижалась холодным мокрым лицом и шепнула, чтоб возвращался он обязательно, что будет ждать его, то прищемило сердце какой-то сладкой болью и понял он, что готов для этой девчушки в шинели сделать все что угодно, лишь бы было ей хорошо и покойно.
   И потом в наступлениях, чтобы унять страх и поднять злобу на немцев, представлял Сашка, что идет он в отчаянные атаки не только для того, чтобы взять эти деревни, но идет защищать и ее, Зину, ждущую его там, за Волгой... И легчало от этого.
   Но о встрече Сашка там не думал, вернее, отгонял мысли о ней. А теперь вот должна она произойти, вроде бы нежданная, но в то же время давно ожидаемая. А как? И потому шел он медленно, как бы оттяг ивая эту минуту.
   Бахмутова он почти не помнил... Тогда ночью темнели углами крыши домов как-то угрозливо и неприютно, знали ведь, приходит конец их пути и ждет их страшное и неизвестное завтра.
   К приемному пункту для раненых подошел он последним и занял очередь, присев на крыльцо. Наскреб махры, попросил соседа завернуть и жадно затянулся. Рука почти не болела, голод особо не сосал, тело не зудело - вроде бы все хорошо, но волновала предстоящая встреча, и робел он как-то.
   Когда подошел черед и направился он в перевязочную, Зину увидеть совсем не ожидал и потому, наткнувшись прямо на нее, похудевшую, с опавшим лицом, оторопело остановился и ничего уже больше не видел, кроме ее широко раскрытых глаз, в которых и удивление, и растерянность какая-то, а когда осмотрела она Сашку, и слезы.
   В помещении, резко пахнувшем лекарствами, находился еще врач в белом халате и незнакомый Сашке старший лейтенант.
   Сашка шагнул к Зине, хотел было что-то сказать, непроизвольно потянул руки к ней, но она, отступив в сторону и давая ему проход, почти беззвучно произнесла:
   - Проходите, раненый...
   Сашкины руки, повисев недолго в воздухе, бессильно упали, а сам он не сдвинулся с места.
   - Ко мне проходите, ко мне, - сказал военврач вроде ласково. - Зина, снимите повязку.
   Как во сне подошел Сашка к столу, сел на табурет и протянул раненую руку Зине. Она ловко размотала бинт, но, когда присохшая подушечка отрывалась от раны, резануло болью и Сашка еле-еле сдержал стон.
   - Пошевелите пальцами. Вот так. Еще. - Врач осмотрел раны, потрогал руку и начал что-то писать.
   - Опять в руку. И опять в левую, - поморщился старший лейтенант. Обратите внимание, доктор. Слишком много у нас таких ранений.
   - Перевязывайте, Зина, - пропустил мимо слова лейтенанта врач.
   - Я повторяю, товарищ военврач, обратите внимание!
   - У него два пулевых ранения.
   - Это ничего не значит. Они там умудряются по-всякому делать.
   До Сашки пока не доходил смысл этого разговора. Он замирал и таял от прикосновения Зининых рук.
   Но потом, поймав на себе подозрительный пристальный взгляд, догадался: этот аккуратненький, поскрипывающий новыми, еще не успевшими пожелтеть ремнями штабник в чистенькой гимнастерке с ослепительно белым воротничком, не хлебнувший и тысячной доли того, что довелось Сашке и его товарищам, подозревает его, Сашку, что он... сам себя... Да в самые лихие дни, когда, казалось, проще и легче - пулю в лоб, чтоб не мучиться, не приходила Сашке такая мысль.
   Кровь бросилась в голову, а горло петлей захлестнуло - не вздохнуть, не выдохнуть. Не помня себя, поднялся Сашка, шагнул на лейтенанта... Будь в руках автомат, невесть чего мог натворить...
   - Да ты что?.. Ты что, старшой, сдурел, что ли? Ты что?.. - Дальше Сашка слов не находил, только сжимал до боли, до хруста в костях пальцы правой руки.
   Зина, охватив его сзади, потянула к себе, а лейтенант поднялся и цыкнул:
   - Молчать! Прекратить истерику!
   - Да ты роту... роту собери здесь... и я с тобой обратно на передок какой есть, раненый пойду! Понял? Пойдем! - Сашка захлебывался, выбрасывая все это. - Пойдем с ротой-то? Да в наступление, да в разведку! Посмотрел бы я на тебя там. Эх ты... - Сашка выругнулся и, притянутый Зиниными руками, рухнул на табуретку.
   Из ран хлынула кровь, в глазах потемнело. Не держи его Зина за плечи, свалился бы на пол.
   - Уйдите, старший лейтенант, - сухо сказал врач. - Зина! Морфий.
   - Как его фамилия? - потянулся лейтенант к Сашкиной санкарте. Распустились там совсем...
   - Я прошу, выйдите и не мешайте работать, - повторил военврач.
   А Сашка, бывалый боец Сашка, у которого все смерти на передке не выжали ни одной слезинки, вдруг забился во всхлипах вперемежку с ругательствами.
   Словно в полусне было остальное - как сделала Зина укол, как снова перевязала руку, как украдкой поглаживала его по голове, говоря, будто чужому:
   - Успокойтесь, раненый... Успокойтесь...
   Очнулся Сашка только на улице, когда солнечные лучи полоснули по глазам, а Зинина рука, сжав его локоть, повела по ступенькам крыльца.
   - Что это я?.. Психанул никак? И матерился?
   - Ничего, ничего... Идем до палаты. Отдохнуть тебе надо. Успокойся, обойдется все...
   - Кто этот старшой?
   - Из штаба... А кто по должности, не знаю.
   - Вот оно что... Вы тут разве не слыхали, что меня сам комиссар батальона к награде представил... за немца... А он...
   - Ну его! Забудь об этом. Пойдем.
   - Погоди, закурю, - Сашка полез в карман за табаком.
   - Давай заверну.
   - Умеешь? - удивился он.
   - Научилась, просят раненые-то.
   Сашка поглядел на Зину - изменилась она. И не только что побледнелая и похудевшая, а что-то новое в лице и глаза беспокойные.
   - Ну, как ты тут?
   - Что я? О себе расскажи.
   - Что рассказывать? Видишь, живой я...
   - Вижу, Сашенька... И не надеялась. Раненые такое рассказывали - сердце холодело. Спрашивала о тебе всех, а смешно, фамилию твою не знаю, в какой роте, в каком взводе, тоже. Никто ничего толком мне ответить и не мог. А целых два месяца... Господи, хоть весточку какую прислал с кем.
   - Не до того, Зина, было... - Он опять взглянул на Зину. - Досталось и тебе, вижу. Скулы-то подвело.
   - Вначале, когда первые бои шли, раненых была уйма, уставали очень. Сейчас чуть посвободней стало, так о тебе думала, как ты там...
   - Думала-таки?
   - А как же? Спас ты меня тогда, - сжала она легонько Сашкины пальцы,
   - Ну, об этом ты не поминай, - перебил Сашка, а потом, помолчав немного, спросил: - А зачем он приходил в перевязочную-то?
   Повернулись его мысли на происшедшее. Все же неудобь вышла - старшего лейтенанта да на "ты", да матом... Не то что Сашка боялся - чего ему бояться, когда самое страшное позади, - но не по себе как-то было. Ведь Сашка боец дисциплинированный, а тут вот как получилось...
   - Ты про кого? - спросила Зина.
   - Да про старшого этого.
   Зина замялась как-то, и он заметил это.
   - Кто его знает? Зашел зачем-то... Не помню.
   - А ты вспомни, - не отставал Сашка.
   Зина помолчала в нерешительности, а потом сказала:
   - Ладно, скажу, все равно узнаешь. Завтра же Первое мая. Так приглашал в штаб на вечер...
   - На вечер? - недоуменно протянул Сашка.
   - Да, на вечер. У них там патефон есть, баян... Танцы будут...
   - Какие танцы! Врешь, Зина! Быть этого не может! - почти выкрикнул Сашка, и шатнуло его даже.
   - Может, ответила Зина. Еще как может, Саша. Не пойду я, не волнуйся. Еще до тебя отказала.
   - Погоди. Как же это так... - все еще не приходил в себя он, все еще не укладывалось у него в голове услышанное.
   Шагов пятьдесят они прошли, и только тогда смог Сашка осмыслить, что тыл есть тыл, конечно, и у него своя жизнь, что ничего, в сущности, нет зазорного, что будет праздновать он Первомай, что из какого-то НЗ будет и выпивка и закуска... Но то умом, а душой принять этого он не может. Ведь, что ни говори, бригаду-то почти всю побило... До праздников ли тут, до вечеров ли?
   - Успокойся, Саша, успокойся. Не пойду я, - говорила Зина, видя, что у Сашки подрагивают губы, а лицо будто почернело.
   - Да, не ходи, Зина, - строго так сказал он. - Понимаешь, нельзя это... Веселиться нельзя, когда все поля в наших! Понимаешь?
   - Понимаю, конечно. Не переживай ты. Сейчас уложу тебя на коечку, отдохнешь, поспишь... Хлеба принести тебе? У меня есть немного.
   Сашка проглотил слюну, но отказался. Еще не хватало, чтобы он Зину стал объедать. Вот табачку бы... Кончился у него.
   - Есть у меня, - радостно сообщила она. - Девчата на сахар меняли, а я оставила пачку...
   - Надеялась все же, что вернусь я?
   - Не очень, Саша, - как-то серьезно ответила она. - Но все же надеялась. Как без надежды-то?
   Изба, к которой подвела его Зина, была большой, на две половины, и в просторной комнате стояло коек двенадцать - с одеялами и простынями! Даже не верилось Сашке, что ляжет он сейчас в настоящую постель.
   Встретила их заунывная, тягучая песня, которую не то пел, не то выстанывал сидящий на койке и медленно раскачивающийся из стороны в сторону раненый одна рука по плечо отнята, другая без кисти. Этот отвоевался вчистую.
   Зина откинула одеяло свободной койки, но Сашка запротестовал - куда он такой грязный да на простынь, так пока приляжет. Зина помогла скинуть ватник, и он присел.
   - Отдыхайте, раненый. Сейчас принесу, что обещала, - сказал она и выскользнула из палаты.
   Сашка огляделся, знакомых вроде нет. В их первой роте последнее время все чаще убивало либо ранило тяжело, а здесь все легкораненые - кто в ногу, кто в руку.
   - Ну, как там? - спросил один, раненный в ногу. - Наступать фриц не думает?
   - Вроде нет. А там кто его знает.
   - А тут паникуют. Кто ходячие, сразу в тыл мотают. А мне вот на костылях далеко не уйти, сижу, жду у моря погоды...
   - Кормежка как? - поинтересовался Сашка. Ни раны, ни уколы, ни волнения не забили противно тянущего из нутра ощущения пустоты.
   - Не густо. Та же пшенка. Только с хлебушком.
   Сашка вздохнул, ладно... Зато в тепле, в сухости и в покое, а со жратвой перетерпеть можно.
   Пение безрукого на всех нагоняло тоску, но как ему скажешь? Понимали, мучается человек и от боли, и оттого, куда же ему теперь без двух рук-то? Куда? И собственные ранения казались пустячными, а о том, что ждало их после выздоровления, не задумывались, привыкли на фронте жить часом, а то и минутой.
   Сашка прилег не раздеваясь, - ну, оторву минуток шестьсот! - но сон не приходил.
   - А я тут, в санроте, останусь, - сказал он, воображая, как месяц целый, никак не меньше, будет он с Зиной вместе.
   - Ну и дурак! - Раненный в ногу погасил чинарик о спинку койки и сплюнул. - Чем дальше в тыл, тем со жратвой лучше. И вообще чем подальше отсюда, тем спокойней... А ежели немец попрет? Прихлопнет запросто. Сам знаешь, сколько народу на передке, раздавит сразу.
   - Не раздавит. За Волгой людей много. И танки даже есть.
   Вошла Зина и, подойдя к Сашкиной кровати, сунула незаметно ему под подушку пачку махорки.
   - Не спишь почему?
   - Сам не знаю.
   - Я к вечеру высвобожусь, приду. Надо спать, раненый, - досказала громко.
   Сашке донельзя хотелось прикоснуться к ней, взять ее руку в свою, погладить, но при народе неудобно, да и видел он, не хочет Зина открываться при посторонних.
   - Приду... - Зина поглядела на него каким-то особенным, обещающим взглядом, от которого бросило Сашку в жар.
   Разговоры в палате плыли тихие - кто о доме, о родных, кто о прошлой жизни на гражданке, о войне не говорили. Только гадали, дадут ли на майский праздник водочки. Уж больно хотелось всем забыться хоть минутно, смыть хмельком воспоминания о фронте, о смертях, о крови, о погибших товарищах. Под них Сашка и задремал.
   Очнулся он от шума отодвигаемых табуреток, скрипа коек и, когда открыл глаза, увидел, что почти все раненые стоят. Он тоже вскочил и вытянулся... В палату вошли врач, делавший ему перевязку, тот самый старший лейтенант и комиссар бригады.
   Комиссара Сашка видел только раз, на формировании, и еще тогда показался он ему больно неказистым для такой должности - и ростом невысок, и шинель не подогнана, мешком, видать, не кадровый, а из запаса комиссар, а сейчас в сравнении с видным, подтянутым лейтенантом и совсем не смотрелся.
   - Сидите, товарищи, сидите, - поспешно сказал комиссар, обводя всех внимательными и, как показалось Сашке, добрыми глазами. - Как самочувствие?
   - Обыкновенное. Отдыхаем со всеми удобствами. Только еды пока не хватает, - ответил за всех раненный в ногу.
   А Сашка подумал: сказал что лейтенант комиссару или нет?
   - Поздравляю вас с наступающим праздником и желаю скорейшего выздоровления и возвращения в строй... - продолжал комиссар, но безрукий перебил:
   - А водочки дадут завтра? На передке не баловали, так, может, здесь попотчуют?
   - Обязательно, - улыбнулся комиссар, - и покормить постараемся получше, хотя, сами знаете, положение со снабжением неважное, распутица. Но что-нибудь придумаем.
   - А как с эвакуацией? Я в ногу раненный, сам не могу...
   - Для машин дороги пока непроезжие, а на подводах отправляем только тяжелораненых. Потерпите, товарищи, вот пообсохнет...
   - Тогда и фриц попереть может, - сказал раненный в ногу.
   - Есть данные, товарищи, что на нашем участке фронта немцы наступать не собираются.
   Сашка приметил на себе взгляд лейтенанта. Он не был злым, скорее любопытным, но стало Сашке опять неловко. Не то чтоб страшился чего, просто происшедшее было противно Сашкиному нутру и он никак не мог отделаться от чувства какого-то неудобства.
   И показалось ему теперь, что ничего уж такого не было в подозрениях "старшого". Чего греха таить, были же самострелы. Двоих из трофейной команды засекли, один, совсем пацан, к ним в роту был прислан уже после трибунала искупать кровью. И Сашка вдруг, еще не зная, чего скажет лейтенанту, спросил комиссара:
   - Разрешите обратиться к старшему лейтенанту, товарищ комиссар?
   - Обращайтесь, - разрешил тот.
   Сашка помялся немного, потом нашелся:
   - Вы меня, товарищ старший лейтенант, простите за давешнее... Не в себе был...
   - Очнулся, герой? Ну, ладно. Я тоже не прав был, - улыбнувшись и совсем добродушно ответил лейтенант.
   - Что это такое у вас было? - полюбопытствовал комиссар.
   - Так, погорячились немного, - ответил "старшой" и добавил, обращаясь ко всем: - Завтра, товарищи бойцы, командир бригады будет лично вручать награды. У меня нет с собой списков, но могу сказать почти точно, что кое-кого из вашей палаты можно будет поздравить. - И показалось Сашке, что глянул лейтенант именно на него.
   Что ж, вполне возможно. Ротный еще до немца посылал на него наградные листы, но и за немца-то должны дать обязательно. Сашка заулыбался - меньше, чем "За отвагу", быть не должно, а может, и "звездочка"...
   Когда начальство ушло, угостил Сашка на радостях всю братву Зининым табачком, и мутный осадок, остававшийся с утра, разошелся в его душе совсем. Доволен он и что с лейтенантом вроде улажено, и что награда впереди почти верная. А потом и обед - правда, не очень, та же пшенка, только погуще и с хлебушком - окончательно поднял Сашкино настроение, и продремал он в покое почти до вечера.
   Проснувшись, вышел Сашка на крыльцо покурить и воздухом свежим подышать. Солнце еще высоко было, но подходило уже к западу, к передовой. Там оно закатывалось за Овсянниковом и раскаляло разбитую эту и не достигнутую ими деревеньку докрасна, и после маялись они в ожидании обстрела - немец был точен и бил в аккурат после захода солнца.
   И представилось Сашке, как через час будет дрожать его родная рота в продувных шалашиках и как кого-то беспременно сегодня пришлепнет, пожалуй, сержанта - не понравился он Сашке сегодня утром, - и как ротный будет говорить стоящим около убитого бойцам: "Ребятки, только без сантиментов, война есть война", - и как закидают того лапником, а потом разбредутся по своим лежкам, выскребывая из карманов последние табачинки.
   И смутно стало на душе и вроде стыдно, что находится он сейчас в тихом, словно дремлющем в майском вечере селе, где звенят ведра у колодцев, негромко перебирает лады гармонь, вьются приятно пахнущие дымки из труб, где ходят люди спокойно, не таясь и не крадучись, не ожидая ни шальных пуль, ни минометного обстрела, а его товарищи и его ротный - там...
   Зина пришла не сразу после ужина, а когда все раненые улеглись по постелям, и присела около Сашки.
   - Ну вот, пришла я. Как ты тут?
   - Нормально. Тебя ждал.
   - Я спиртику малость достала, - сказала шепотом. - Ночью у вас дежурить буду, а пока свободная...
   - Знаешь, приходил этот "старшой"...
   - Ну и что? - с тревогой перебила Зина.
   - Порядок... Прощения я попросил за мат-то...
   - Ты - прощения? Это он должен...
   - Он тоже неправым себя признал. Так что порядок, Зина.
   - Ты правду говоришь?
   - Конечно.
   Зина помолчала немного, поглядела на Сашку, хотела что-то сказать, но потом тряхнула головой, раздумав, и проговорила безразлично:
   - Вот и хорошо, - и стала разливать спирт, Сашке в кружку, а себе в мензурку. Потом достала хлебца немного и... - Смотри, что раздобыла, - и показала ему соленый огурец. - У хозяйки выпросила. Здорово?
   - Здорово! С гражданки не ел.
   - Ну, давай, Саша... За твое возвращение и за праздничек...
   - ...за победу, Зина, - серьезно и проникновенно досказал Сашка.
   - Конечно. Но главное, за то, что живой ты... Правду сказать, в последние дни совсем надежду потеряла. Думала, вот и не успела узнать тебя как следует, не успела отблагодарить за то... что в эшелоне, и вот все, не встречу тебя никогда больше... Не поверишь ты, а я тогда, честное слово, впервые в жизни целовалась... Ну, чокнемся, Сашенька, только тихонечко.
   Спирт огнем прошелся по Сашкиному телу, и стало ему хорошо, так хорошо, как никогда в жизни. Зинина рука лежала в его заскорузлых обожженных пальцах, и тепло от нее доходило до самого его сердца.
   И отошло куда-то все, что было в эти месяцы, ушло страшным сном, стало небылью, а в мире только эта изба, неяркий свет керосиновой лампы, тишина, прерываемая неровным дыханием раненых, и Зина, ее руки, ее глаза, смотрящие на него ласково и жалостливо.
   Ничего-то она не спросила о том, что было там. Видно, знала все - не один раненый прошел через ее руки, и рассказывали, и жаловались, - и потому в ее взгляде видел Сашка какую-то смятенность и сострадание.
   - Как чувствуешь себя, родненький? Рана не болит?
   - Не болит, - соврал Сашка. К вечеру-то рука заныла.
   - Может, пройдемся до Волги? Сможешь?
   - Смогу, конечно, - обрадовался он и подумал, какое счастье его ждет побыть с Зиной наедине, без людей-свидетелей.
   Было еще не темно... Солнце, правда, уже ушло за правый кряжистый берег, но еще не закатилось совсем. Там оно еще висит над Овсянниковом и его отблески кроваво полосят небо и сжигают рваные края темного, растянувшегося по всему горизонту облака.
   Огородами вышли они на тропку, что петляла к реке, и шли, крепко прижатые друг к другу, так что чувствовал Сашка округлое Зинино бедро, а рука, обвитая вокруг ее талии под шинелью, тепло ее тела.
   - Я сюда часто приходила вечерами. Смотрела на небо и думала, думала... И всегда оно страшное было, словно в крови, - Зина крепче прижалась к Сашке. Думала, как ты там? Живой ли? Или отмучился?
   Они остановились... Висящая на бинтах рука мешала Сашке привлечь Зину к себе, и потому ее грудь и лицо были отдалены от него.