«Как это бывает в науке, можно считать, что мы наполовину победили, если начали правильно формулировать вопросы, — заключает свои «заповеди» Дж. Миллер. — Однако интереснее всего создать некоторую позитивную программу исследований, если мы действительно хотим получить реалистическое представление о том, что такое язык… Если гипотетические построения, которые необходимы для исследования, кажутся вам чересчур сложными и нестрогими, чересчур невероятными и надуманными, вам лучше отказаться от мысли исследовать язык. Потому что язык сложен, произволен и осмыслен и никакие теории относительно языка не сделают его иным».
Итак, все, что я хотел подчеркнуть своими «заповедями», говорит Дж. Миллер, следующее: язык невероятно сложен.
И все-таки ученые пробуют решить загадку этого невероятно сложного языка.
«Язык в колыбели»
Порождающие грамматики
Наш вероятностный мозг…
В дебрях ассоциаций
Итак, все, что я хотел подчеркнуть своими «заповедями», говорит Дж. Миллер, следующее: язык невероятно сложен.
И все-таки ученые пробуют решить загадку этого невероятно сложного языка.
«Язык в колыбели»
«Вклад Энтони в лингвистическую теорию» — так называется предисловие, написанное к книге Руфи Вейер профессором Гарвардского университета Романом Якобсоном. Книга называется «Язык в колыбели». А Энтони — это двухлетний мальчик, чья речь в кроватке в течение нескольких месяцев записывалась на магнитофон его мамой Руфью Вейер. Обработка этих записей легла в основу книги, которую штудируют лингвисты, психологи и прежде всего психолингвисты. Ибо становление языка — это один из самых важных и надежных «ключей», с помощью которого можно проникнуть в загадку нашего обыденного чуда — человеческой речи.
Выше мы уже обсуждали с вами вопрос о том, как ребенок овладевает речью. Логика повествования о языке как системе подводит нас снова к этой теме.
Итак, человек не рождается с умением говорить, и без помощи людей ребенок языком не овладеет. Об этом написано даже в учебнике «Русского языка» для четвероклассников. Но вместе с тем у человека есть врожденная способность говорить.
С момента своего рождения начинает издавать звуки младенец. Крики беспокойства и звуки удовлетворения — так отвечает новорожденный на все события, происходящие вокруг. Конечно, с человеческой речью они не имеют ничего общего, это чисто биологические, животные «крики нутра». Никто не обучал им ребенка, они встроены в нас природой.
Младенец растет. Увеличивается его мир, растет и число разных звуков, которые издает малыш. Вначале крики беспокойства и звуки удовольствия, если мерять их рамками нашей обычной речи, — это гласные звуки. Постепенно звуковой репертуар увеличивается: к крикам беспокойства добавляются в, л, х, дж,а к звукам удовольствия — согласные г, к, р…
Почему именно эти звуки? Лишь потому, что человеческое горло легче всего может издать их. Ребенок не произносит, а только издает звуки, точно так же, как и любой другой детеныш животных, обладающий голосом.
И лишь позже начинается превращение инстинктивной, физиологической, «нутряной» речи в настоящую человеческую речь. Превращение происходит не само собой, а под влиянием других людей: отца, матери, окружающих близких. Детский лепет переходит в членораздельную речь. В два года ребенок знает около трехсот слов. В три года — около тысячи слов, в четыре — от полутора до двух тысяч слов.
Но, как говорил знаменитый немецкий языковед Вильгельм Гумбольдт, «усвоение детьми языка не есть приспособление слов, их складывание в памяти и оживление с помощью речи, но развитие языковой способности с возрастом и упражнением». Именно на развитие этой языковой способности и обращают в первую очередь свое внимание ученые.
Когда ребенок лепечет, никакие усилия не заставят его говорить по-настоящему. Он для этого еще не созрел. Если же, напротив, пропустить период «от двух до пяти» и не обучать ребенка языку, он рискует стать умственно отсталым и никогда не овладеть речью. Есть определенные оптимальные, критические периоды развития ребенка для усвоения языка: ни раньше, ни позже он его как следует не усвоит.
Как же происходит это усвоение? Обычно мы говорим, что ребенка учат говорить. А как, собственно говоря, учат? Самая обыкновенная мама понятия не имеет о всех этих фонемах, морфемах, синтагмах, порождающих моделях, с помощью которых описывают язык лингвисты. Не знает она и о моделях обучения, разрабатываемых психологами, о различных схемах подкрепления, звуковых реакциях и т. п. И все-таки русские, американские, бушменские, немецкие и ненецкие дети прекрасно овладевают родным языком! Как же это происходит? В том-то и дело, что мы этого и по сей день не знаем…
Психологи считают, что есть два основных механизма обучения: подкрепление и подражание. Рассмотрим первое. Обучение ребенка языку существенно отличается от той системы подкреплений, которой пользуется ученый в лаборатории, экспериментируя с животными или взрослыми людьми, задавая им какой-либо специальный тест.
Родители поправляют ошибки ребенка, но делают это не все время. Сами родители и окружающие взрослые, не говоря уже о детях, порой говорят неправильно. «С первых же дней жизни ребенка на него обрушивается чудовищная смесь из грамматически правильных предложений, неправильных обрывков фраз, неполных высказываний с подразумеваемыми частями, вопросов и, наконец, сюсюканья, подражающего его собственным попыткам говорить, — пишут американские психологи П. Линдсей и Д. Норман в книге «Переработка информации у человека». — Из всего этого словесного винегрета ребенок должен как-то извлечь правила, управляющие передачей информации о понятиях и отношениях».
Мы не ведем постоянного контроля над «говорением» ребенка. Мы не оцениваем это «говорение» в терминах хорошо и плохо, а если и даем эти оценки, то не все время. Мы не имеем точного представления о том, чему же хотим научить ребенка, так как механизм «говорения» и по сей день неизвестен даже ученым, не говоря уже о простых смертных — мамах, папах, бабушках и т. д.
И все же ребенок обучается говорить! Может быть, здесь срабатывает другой механизм обучения — подражание? Ведь у ребенка инстинкт подражания развит необычайно сильно. Может быть, слушая родителей и окружающих, ребенок начинает подражать их речи и таким образом овладевает ею?
Однако, как заявляют психологи, вся последовательность процесса усвоения языка свидетельствует как будто против этого. Нет, ребенок не может обучиться речи, лишь подражая тому, что он слышит. Первые слова, которые произносит ребенок, напоминают пародию на реальное звучание этих слов. Однако вместо того, чтобы добиться точного воспроизведения того или иного слова, дети предпочитают калечить новые и новые слова.
«Ни на одной из стадий овладения языком, от первых однословных высказываний и вплоть до речи, подобной речи взрослых, модели детской речи, по-видимому, не являются подражанием услышанному. Напротив, самое поразительное в речи детей — это ее новизна, — пишут Линдсей и Норман. — Более того, ребенок с врожденными дефектами речевого аппарата научается великолепно понимать язык, хотя он не способен говорить и, следовательно, подражать услышанному».
В языке существует бесконечное множество фраз и выражений. Редкие из них слышит ребенок по нескольку раз, большинство предложений однократны. Ребенок, по всей видимости, обучается не с помощью подкреплений или подражания, а пользуясь самим языком, извлекая из речи систему правил, которая лежит в основе языка. И ухитряется извлекать, несмотря на то, что все попытки современной науки сформулировать эту систему, до сих пор, как уже не раз говорилось здесь, не дали удовлетворительных результатов.
Почему же это удается ребенку? «Трудно себе представить, чтобы дети могли так быстро научиться языку от родителей, которые слабо себе представляют, что такое язык, если бы дети в результате долгой эволюции не были бы приучены выбирать аспекты языка, имеющие универсальную значимость, — констатирует Дж Миллер. — Любое человеческое общество имеет язык, и у всех языков есть общие черты — черты, называемые «языковыми универсалиями», которые на самом деле по своему характеру являются долингвистическими… Это и есть, коротко говоря, важный биологический компонент, определяющий существующий характер человеческих языков».
И при всем при этом язык остается явлением прежде всего общественным, социальным. Генетически в нас встроен не сам язык, а способность к обучению человеческой речи.
Выше мы уже обсуждали с вами вопрос о том, как ребенок овладевает речью. Логика повествования о языке как системе подводит нас снова к этой теме.
Итак, человек не рождается с умением говорить, и без помощи людей ребенок языком не овладеет. Об этом написано даже в учебнике «Русского языка» для четвероклассников. Но вместе с тем у человека есть врожденная способность говорить.
С момента своего рождения начинает издавать звуки младенец. Крики беспокойства и звуки удовлетворения — так отвечает новорожденный на все события, происходящие вокруг. Конечно, с человеческой речью они не имеют ничего общего, это чисто биологические, животные «крики нутра». Никто не обучал им ребенка, они встроены в нас природой.
Младенец растет. Увеличивается его мир, растет и число разных звуков, которые издает малыш. Вначале крики беспокойства и звуки удовольствия, если мерять их рамками нашей обычной речи, — это гласные звуки. Постепенно звуковой репертуар увеличивается: к крикам беспокойства добавляются в, л, х, дж,а к звукам удовольствия — согласные г, к, р…
Почему именно эти звуки? Лишь потому, что человеческое горло легче всего может издать их. Ребенок не произносит, а только издает звуки, точно так же, как и любой другой детеныш животных, обладающий голосом.
И лишь позже начинается превращение инстинктивной, физиологической, «нутряной» речи в настоящую человеческую речь. Превращение происходит не само собой, а под влиянием других людей: отца, матери, окружающих близких. Детский лепет переходит в членораздельную речь. В два года ребенок знает около трехсот слов. В три года — около тысячи слов, в четыре — от полутора до двух тысяч слов.
Но, как говорил знаменитый немецкий языковед Вильгельм Гумбольдт, «усвоение детьми языка не есть приспособление слов, их складывание в памяти и оживление с помощью речи, но развитие языковой способности с возрастом и упражнением». Именно на развитие этой языковой способности и обращают в первую очередь свое внимание ученые.
Когда ребенок лепечет, никакие усилия не заставят его говорить по-настоящему. Он для этого еще не созрел. Если же, напротив, пропустить период «от двух до пяти» и не обучать ребенка языку, он рискует стать умственно отсталым и никогда не овладеть речью. Есть определенные оптимальные, критические периоды развития ребенка для усвоения языка: ни раньше, ни позже он его как следует не усвоит.
Как же происходит это усвоение? Обычно мы говорим, что ребенка учат говорить. А как, собственно говоря, учат? Самая обыкновенная мама понятия не имеет о всех этих фонемах, морфемах, синтагмах, порождающих моделях, с помощью которых описывают язык лингвисты. Не знает она и о моделях обучения, разрабатываемых психологами, о различных схемах подкрепления, звуковых реакциях и т. п. И все-таки русские, американские, бушменские, немецкие и ненецкие дети прекрасно овладевают родным языком! Как же это происходит? В том-то и дело, что мы этого и по сей день не знаем…
Психологи считают, что есть два основных механизма обучения: подкрепление и подражание. Рассмотрим первое. Обучение ребенка языку существенно отличается от той системы подкреплений, которой пользуется ученый в лаборатории, экспериментируя с животными или взрослыми людьми, задавая им какой-либо специальный тест.
Родители поправляют ошибки ребенка, но делают это не все время. Сами родители и окружающие взрослые, не говоря уже о детях, порой говорят неправильно. «С первых же дней жизни ребенка на него обрушивается чудовищная смесь из грамматически правильных предложений, неправильных обрывков фраз, неполных высказываний с подразумеваемыми частями, вопросов и, наконец, сюсюканья, подражающего его собственным попыткам говорить, — пишут американские психологи П. Линдсей и Д. Норман в книге «Переработка информации у человека». — Из всего этого словесного винегрета ребенок должен как-то извлечь правила, управляющие передачей информации о понятиях и отношениях».
Мы не ведем постоянного контроля над «говорением» ребенка. Мы не оцениваем это «говорение» в терминах хорошо и плохо, а если и даем эти оценки, то не все время. Мы не имеем точного представления о том, чему же хотим научить ребенка, так как механизм «говорения» и по сей день неизвестен даже ученым, не говоря уже о простых смертных — мамах, папах, бабушках и т. д.
И все же ребенок обучается говорить! Может быть, здесь срабатывает другой механизм обучения — подражание? Ведь у ребенка инстинкт подражания развит необычайно сильно. Может быть, слушая родителей и окружающих, ребенок начинает подражать их речи и таким образом овладевает ею?
Однако, как заявляют психологи, вся последовательность процесса усвоения языка свидетельствует как будто против этого. Нет, ребенок не может обучиться речи, лишь подражая тому, что он слышит. Первые слова, которые произносит ребенок, напоминают пародию на реальное звучание этих слов. Однако вместо того, чтобы добиться точного воспроизведения того или иного слова, дети предпочитают калечить новые и новые слова.
«Ни на одной из стадий овладения языком, от первых однословных высказываний и вплоть до речи, подобной речи взрослых, модели детской речи, по-видимому, не являются подражанием услышанному. Напротив, самое поразительное в речи детей — это ее новизна, — пишут Линдсей и Норман. — Более того, ребенок с врожденными дефектами речевого аппарата научается великолепно понимать язык, хотя он не способен говорить и, следовательно, подражать услышанному».
В языке существует бесконечное множество фраз и выражений. Редкие из них слышит ребенок по нескольку раз, большинство предложений однократны. Ребенок, по всей видимости, обучается не с помощью подкреплений или подражания, а пользуясь самим языком, извлекая из речи систему правил, которая лежит в основе языка. И ухитряется извлекать, несмотря на то, что все попытки современной науки сформулировать эту систему, до сих пор, как уже не раз говорилось здесь, не дали удовлетворительных результатов.
Почему же это удается ребенку? «Трудно себе представить, чтобы дети могли так быстро научиться языку от родителей, которые слабо себе представляют, что такое язык, если бы дети в результате долгой эволюции не были бы приучены выбирать аспекты языка, имеющие универсальную значимость, — констатирует Дж Миллер. — Любое человеческое общество имеет язык, и у всех языков есть общие черты — черты, называемые «языковыми универсалиями», которые на самом деле по своему характеру являются долингвистическими… Это и есть, коротко говоря, важный биологический компонент, определяющий существующий характер человеческих языков».
И при всем при этом язык остается явлением прежде всего общественным, социальным. Генетически в нас встроен не сам язык, а способность к обучению человеческой речи.
Порождающие грамматики
«Изучение потока речи без гипотез о механизме его порождения не только малопродуктивно, но и не интересно», — говорит академик А. Н. Колмогоров, чьи работы внесли большой вклад в моделирование языка и поэтического творчества.
В самом деле: можно без конца изучать методами статистики частоту употребления тех или иных слов, фонем, конструкций нашей речи. Можно строить самые разнообразные структурные модели, описывающие грамматику или синтаксис того или иного языка. Но ведь число фраз, не говоря уже о текстах, практически бесконечно… Нельзя ли попробовать описать язык не как статичную структуру, а как некое динамическое устройство, которое порождает любое число предложений из ограниченного числа элементов—слов и правил их сочетания? Или любое нужное число слов из элементов более низкого уровня — морфем и фонем…
Американский лингвист Ноам Хомский в течение нескольких лет вел плановую академическую работу по структурному описанию языка. Но чем дальше продвигалась эта работа, тем ясней ему становилось, что этот путь ведет в тупик. Классической считалась следующая методика описания языка: записать на магнитофон как можно больше текстов у носителей того или иного языка (например, исчезающих на наших глазах индейских наречий), затем провести своего рода дешифровку, выявить его структуру на основании этих текстов.
Такая методика оправдывает себя, если мы имеем дело с мертвыми языками, дошедшими до нас в виде письмен или записей. Ведь к этим текстам невозможно добавить новые. Однако во всех живых языках, а их на планете, как мы уже знаем, несколько тысяч, число текстов практически неограниченно. Индеец или папуас, англичанин или русский в любое время выдаст нам сколько угодно текстов на своем родном языке. Хотя он может при этом и понятия не иметь ни о каких структурах, да и вообще о грамматике, семантике, фонетике.
Предположим, что в человеческом мозгу есть какое-то порождающее устройство, с помощью которого мы можем сказать обо всем, что видим, слышим, думаем, а благодаря другому устройству — понять то, что нам говорят. Нельзя ли применить формальный аппарат, которым располагает математическая логика, для описания не текстов, как это делает структурная лингвистика, а для описания самого процесса порождения речи?
Вопрос этот приходил в голову, конечно, не только одному Хомскому. Но именно Хомский смог, смело порвав со сложившимися традициями, не только поставить вопрос, но и попытаться решить его практически. В математике существуют так называемые порождающие системы — формальные исчисления, с помощью которых, исходя из определенного набора аксиом, правил построения формул и вывода одних формул из других, можно строить бесконечное число правильно построенных высказываний… Нет ли тут аналогии с языком, с его бесконечным числом правильных предложений, состоящих из конечного числа элементов, слов и грамматических категорий?
Хомский принялся за работу. Итогом ее была рукопись в девятьсот страниц, излагающая принципиально новый подход к человеческому языку… которая была решительно отвергнута многими солидными издательствами. Однако в 1957 году голландское издательство «Мутон» выпустило краткий конспект этой рукописи под заглавием «Синтаксические структуры». Книга эта послужила отправной точкой для того явления, что ныне в лингвистике называют «хомскианской революцией». Книгу перевели на многие языки мира, в том числе на русский, на английском языке она выдержала почти десяток изданий. А вслед за нею появились новые работы самого Хомского и его учеников. Создание порождающих грамматик — одна из самых интересных и перспективных областей современной лингвистики. Более того, эта область дала толчок к развитию новых разделов математики, так называемой теории формальных грамматик. Вклад Хомского в науку сравнивают иногда с расшифровкой генетического кода, а самого автора теории порождающих грамматик некоторые увлеченные его последователи включают в список великих творцов нашего двадцатого столетия, состоящий уже из тысячи имен!
Подробный рассказ о порождающих грамматиках потребовал бы знакомства с математической логикой, структурной лингвистикой и многими другими областями знания. Но мы остановимся лишь на связи теории Хомского с непосредственной темой нашего очерка — с работой человеческого мозга, порождающего и воспринимающего речь.
«Подобно тому, как мы вывели необходимость существования трехмерного пространства, скрытого за изображением на сетчатке, мы должны обнаружить синтаксические структуры, лежащие в основе линейной цепочки звуков, образующих предложение. Исследователь пространственного восприятия должен хорошо разбираться в проективной геометрии и столь же хорошо должен разбираться психолингвист в грамматике», — говорит Дж. Миллер. И добавим мы от себя: работы последних лет показали, что не меньших знаний требуется от психолингвиста в области семантики, смысла слов и фраз. На первых порах казалось, что между синтаксисом, который описывается в терминах теории порождающих грамматик, и семантикой лежит непреодолимая пропасть. Однако в наши дни делаются попытки описывать значение столь же строгими методами (вспомните очерк «В поисках значения»). Для семантики строятся свои порождающие модели, которые стыкуются с порождающими моделями грамматики. Ибо, по признанию последователей Хомского, понимание фразы столь же сильно зависит от контекста, в который она включена, сколько от ее синтаксической формы.
Сам Хомский считает свою теорию лишь начальным подходом к проблеме «понимания всей богатой области языкового опыта». Порождающие модели грамматики или значения пользуются строгой и однозначной терминологией математической логики. Формулировки их понятны и нам, людям, и электронному мозгу машины, ибо это алгоритмы, в которых описываются правила языка. А язык, как вы сами прекрасно знаете, гораздо гибче, он имеет колоссальную свободу выбора. «Операции, совершаемые механизмом речи в процессе ее порождения, не могут носить во всех случаях абсолютно «жесткий», автоматический характер. Они необходимо перемежаются с вероятностными операциями, в ходе которых совершается отбор одного из возможных путей продолжения процесса», — пишет советский лингвист С. Д. Кацнельсон. Помимо алгоритмов, мозг руководствуется еще и вероятностями! В первом очерке мы говорили о том, что современная лингвистика и теория знаков различают язык и речь, систему и тексты, этой системой порождаемые. Структура текстов описывается с помощью статистики, за многообразием фактов-чисел ученые пытаются увидеть формулы, механизмы языка. И по мере того как растет наше знание этих механизмов, мы все больше убеждаемся в том, что и сами механизмы порождения речи подчиняются не столько однозначным «алгебраическим», сколько вероятностным правилам и законам.
В самом деле: можно без конца изучать методами статистики частоту употребления тех или иных слов, фонем, конструкций нашей речи. Можно строить самые разнообразные структурные модели, описывающие грамматику или синтаксис того или иного языка. Но ведь число фраз, не говоря уже о текстах, практически бесконечно… Нельзя ли попробовать описать язык не как статичную структуру, а как некое динамическое устройство, которое порождает любое число предложений из ограниченного числа элементов—слов и правил их сочетания? Или любое нужное число слов из элементов более низкого уровня — морфем и фонем…
Американский лингвист Ноам Хомский в течение нескольких лет вел плановую академическую работу по структурному описанию языка. Но чем дальше продвигалась эта работа, тем ясней ему становилось, что этот путь ведет в тупик. Классической считалась следующая методика описания языка: записать на магнитофон как можно больше текстов у носителей того или иного языка (например, исчезающих на наших глазах индейских наречий), затем провести своего рода дешифровку, выявить его структуру на основании этих текстов.
Такая методика оправдывает себя, если мы имеем дело с мертвыми языками, дошедшими до нас в виде письмен или записей. Ведь к этим текстам невозможно добавить новые. Однако во всех живых языках, а их на планете, как мы уже знаем, несколько тысяч, число текстов практически неограниченно. Индеец или папуас, англичанин или русский в любое время выдаст нам сколько угодно текстов на своем родном языке. Хотя он может при этом и понятия не иметь ни о каких структурах, да и вообще о грамматике, семантике, фонетике.
Предположим, что в человеческом мозгу есть какое-то порождающее устройство, с помощью которого мы можем сказать обо всем, что видим, слышим, думаем, а благодаря другому устройству — понять то, что нам говорят. Нельзя ли применить формальный аппарат, которым располагает математическая логика, для описания не текстов, как это делает структурная лингвистика, а для описания самого процесса порождения речи?
Вопрос этот приходил в голову, конечно, не только одному Хомскому. Но именно Хомский смог, смело порвав со сложившимися традициями, не только поставить вопрос, но и попытаться решить его практически. В математике существуют так называемые порождающие системы — формальные исчисления, с помощью которых, исходя из определенного набора аксиом, правил построения формул и вывода одних формул из других, можно строить бесконечное число правильно построенных высказываний… Нет ли тут аналогии с языком, с его бесконечным числом правильных предложений, состоящих из конечного числа элементов, слов и грамматических категорий?
Хомский принялся за работу. Итогом ее была рукопись в девятьсот страниц, излагающая принципиально новый подход к человеческому языку… которая была решительно отвергнута многими солидными издательствами. Однако в 1957 году голландское издательство «Мутон» выпустило краткий конспект этой рукописи под заглавием «Синтаксические структуры». Книга эта послужила отправной точкой для того явления, что ныне в лингвистике называют «хомскианской революцией». Книгу перевели на многие языки мира, в том числе на русский, на английском языке она выдержала почти десяток изданий. А вслед за нею появились новые работы самого Хомского и его учеников. Создание порождающих грамматик — одна из самых интересных и перспективных областей современной лингвистики. Более того, эта область дала толчок к развитию новых разделов математики, так называемой теории формальных грамматик. Вклад Хомского в науку сравнивают иногда с расшифровкой генетического кода, а самого автора теории порождающих грамматик некоторые увлеченные его последователи включают в список великих творцов нашего двадцатого столетия, состоящий уже из тысячи имен!
Подробный рассказ о порождающих грамматиках потребовал бы знакомства с математической логикой, структурной лингвистикой и многими другими областями знания. Но мы остановимся лишь на связи теории Хомского с непосредственной темой нашего очерка — с работой человеческого мозга, порождающего и воспринимающего речь.
«Подобно тому, как мы вывели необходимость существования трехмерного пространства, скрытого за изображением на сетчатке, мы должны обнаружить синтаксические структуры, лежащие в основе линейной цепочки звуков, образующих предложение. Исследователь пространственного восприятия должен хорошо разбираться в проективной геометрии и столь же хорошо должен разбираться психолингвист в грамматике», — говорит Дж. Миллер. И добавим мы от себя: работы последних лет показали, что не меньших знаний требуется от психолингвиста в области семантики, смысла слов и фраз. На первых порах казалось, что между синтаксисом, который описывается в терминах теории порождающих грамматик, и семантикой лежит непреодолимая пропасть. Однако в наши дни делаются попытки описывать значение столь же строгими методами (вспомните очерк «В поисках значения»). Для семантики строятся свои порождающие модели, которые стыкуются с порождающими моделями грамматики. Ибо, по признанию последователей Хомского, понимание фразы столь же сильно зависит от контекста, в который она включена, сколько от ее синтаксической формы.
Сам Хомский считает свою теорию лишь начальным подходом к проблеме «понимания всей богатой области языкового опыта». Порождающие модели грамматики или значения пользуются строгой и однозначной терминологией математической логики. Формулировки их понятны и нам, людям, и электронному мозгу машины, ибо это алгоритмы, в которых описываются правила языка. А язык, как вы сами прекрасно знаете, гораздо гибче, он имеет колоссальную свободу выбора. «Операции, совершаемые механизмом речи в процессе ее порождения, не могут носить во всех случаях абсолютно «жесткий», автоматический характер. Они необходимо перемежаются с вероятностными операциями, в ходе которых совершается отбор одного из возможных путей продолжения процесса», — пишет советский лингвист С. Д. Кацнельсон. Помимо алгоритмов, мозг руководствуется еще и вероятностями! В первом очерке мы говорили о том, что современная лингвистика и теория знаков различают язык и речь, систему и тексты, этой системой порождаемые. Структура текстов описывается с помощью статистики, за многообразием фактов-чисел ученые пытаются увидеть формулы, механизмы языка. И по мере того как растет наше знание этих механизмов, мы все больше убеждаемся в том, что и сами механизмы порождения речи подчиняются не столько однозначным «алгебраическим», сколько вероятностным правилам и законам.
Наш вероятностный мозг…
Человеческий мозг очень часто сравнивают с вычислительной машиной. Но машина эта действует не по строго заданной программе жестких алгоритмов. Ведь мы живем в постоянно меняющейся среде, никто не в состоянии учесть все случаи, ситуации, изменения, которые могут произойти в окружающем нас мире. Наше поведение, управляемое мозгом, носит вероятностный характер. Мы строим в уме своеобразную модель будущего, опираясь на наш прошлый опыт и на те пробы и прощупывания, которые условно обозначаются как ориентировочные реакции.
Порой мы делаем это сознательно: вычисляем вероятность того или иного события и принимаем соответствующее решение. Чаще же всего мы делаем это подсознательно, «прикидывая» вероятности, хотя и не выраженные в точных числах, избирая стратегию поведения в соответствии с этими вероятностями, и делаем определенные «ходы», хотя не имеем ни малейшего представления о математической теории игр, моделирующей поведение. Как выразился один из корифеев советской физиологии, профессор Н. А. Бернштейн, в любой фазе, намечая пути дальнейших действий, «мозг в состоянии лишь наметить для предстоящего момента своего рода таблицу вероятностей возможных исходов».
Скорее всего, как вероятностная машина работает наш мозг и тогда, когда он воспринимает человеческую речь. Ведь восприятие ее идет на фоне самых различных «помех»: мы можем неточно произнести тот или иной звук, «проглотить» слог, опустить связку, употребить многозначное слово, упростить синтаксическую конструкцию в устной речи. Все эти помехи при декодировании, восприятии речи мозгом ликвидируются, причем очень быстро.
Математическая лингвистика находит, что язык имеет свои четкие статистические параметры, частотные характеристики того или иного стиля, употребления падежа, слова, грамматической конструкции… Может быть, подобного рода вероятности существуют не только объективно, в текстах, но и субъективно? То есть своеобразная и уникальная вычислительная машина — мозг — имеет свою собственную вероятностную модель языка? И согласно этой модели происходит восприятие и порождение речи?
Проверкой этой гипотезы занимались многие ученые в нашей стране и за рубежом. И вот какие интересные результаты были получены ими…
Возьмем русский язык. С помощью вычислительной техники составлен частотный словарь русского языка, на основании которого мы можем судить об употребительности того или иного слова. Из этого словаря была взята выборка в сто слов, имеющих разную частоту употребления. Затем тридцать человек разного возраста, профессии и уровня образования рассортировали эти слова по семи категориям — в зависимости от того, как часто в их языковой практике они встречаются (никогда — очень редко — скорее редко, чем часто — не очень редко, но и не часто— скорее часто, чем редко — весьма часто — на каждом шагу).
Обработка результатов эксперимента показала, что в основном частоты субъективные, хранящиеся в мозгу носителей языка (в данном случае русского, но подобного же рода опыты были проведены и по другим языкам), совпадают с частотами объективными, полученными в результате статистической обработки текстов на ЭВМ.
Правда, были некоторые расхождения. Касались они прежде всего общеупотребительных, бытовых слов, таких, как туфли, зонтик, пакет и т. п. По данным частотных словарей, слова эти очень редкие. А по субъективным оценкам — скорее частые, чем редкие… В чем тут дело? Очевидно, в том, что при оценке слов этого типа участники эксперимента опирались не на частоту самого слова, а на частоту встречаемости предмета, этим словом обозначаемого. Предметы вроде туфель, зонтика и т. п. в нашем быту встречаются очень часто, а слова, их обозначающие, — редко.
Например, проанализировав частотный словарь французского языка, составленный на базе полутора миллионов слов, ученые обнаружили, что там не оказалось таких обиходных слов, как зубы или ножницы. В частотном словаре русского языка, составленном на базе миллиона слов, нет таких житейских слов, как расческа. Анализ устной речи свидетельствует, что и в ней слова типа туфли или ножницы не являются частыми. А дальнейшие эксперименты психолингвистов показали, что расхождение между объективными и субъективными частотами приходится, как правило, именно на эти обиходные слова — мы склонны завышать их частоту, ибо предметы употребляются в быту очень часто (чего нельзя сказать о самих словах!).
Кто же более прав — объективные частотные словари или наша языковая интуиция, считающая обиходные слова частыми, а не редкими? По данным подсчетов по текстам в устной или письменной речи, обиходные слова всегда попадают в число редких. Однако в нашем представлении они являются частыми. И, как отмечает в своей монографии «Вероятность элементов текста и речевое поведение» Р. М. Фрумкина, субъективные оценки частоты, «по-видимому, лучше отражают вероятностную организацию словаря в речевых механизмах испытуемых, чем данные подсчетов по текстам». И в этом смысле являются более сильным прогнозирующим фактором, чем «объективная» оценка частоты, полученная с помощью статистической обработки текстов на ЭВМ.
Порой мы делаем это сознательно: вычисляем вероятность того или иного события и принимаем соответствующее решение. Чаще же всего мы делаем это подсознательно, «прикидывая» вероятности, хотя и не выраженные в точных числах, избирая стратегию поведения в соответствии с этими вероятностями, и делаем определенные «ходы», хотя не имеем ни малейшего представления о математической теории игр, моделирующей поведение. Как выразился один из корифеев советской физиологии, профессор Н. А. Бернштейн, в любой фазе, намечая пути дальнейших действий, «мозг в состоянии лишь наметить для предстоящего момента своего рода таблицу вероятностей возможных исходов».
Скорее всего, как вероятностная машина работает наш мозг и тогда, когда он воспринимает человеческую речь. Ведь восприятие ее идет на фоне самых различных «помех»: мы можем неточно произнести тот или иной звук, «проглотить» слог, опустить связку, употребить многозначное слово, упростить синтаксическую конструкцию в устной речи. Все эти помехи при декодировании, восприятии речи мозгом ликвидируются, причем очень быстро.
Математическая лингвистика находит, что язык имеет свои четкие статистические параметры, частотные характеристики того или иного стиля, употребления падежа, слова, грамматической конструкции… Может быть, подобного рода вероятности существуют не только объективно, в текстах, но и субъективно? То есть своеобразная и уникальная вычислительная машина — мозг — имеет свою собственную вероятностную модель языка? И согласно этой модели происходит восприятие и порождение речи?
Проверкой этой гипотезы занимались многие ученые в нашей стране и за рубежом. И вот какие интересные результаты были получены ими…
Возьмем русский язык. С помощью вычислительной техники составлен частотный словарь русского языка, на основании которого мы можем судить об употребительности того или иного слова. Из этого словаря была взята выборка в сто слов, имеющих разную частоту употребления. Затем тридцать человек разного возраста, профессии и уровня образования рассортировали эти слова по семи категориям — в зависимости от того, как часто в их языковой практике они встречаются (никогда — очень редко — скорее редко, чем часто — не очень редко, но и не часто— скорее часто, чем редко — весьма часто — на каждом шагу).
Обработка результатов эксперимента показала, что в основном частоты субъективные, хранящиеся в мозгу носителей языка (в данном случае русского, но подобного же рода опыты были проведены и по другим языкам), совпадают с частотами объективными, полученными в результате статистической обработки текстов на ЭВМ.
Правда, были некоторые расхождения. Касались они прежде всего общеупотребительных, бытовых слов, таких, как туфли, зонтик, пакет и т. п. По данным частотных словарей, слова эти очень редкие. А по субъективным оценкам — скорее частые, чем редкие… В чем тут дело? Очевидно, в том, что при оценке слов этого типа участники эксперимента опирались не на частоту самого слова, а на частоту встречаемости предмета, этим словом обозначаемого. Предметы вроде туфель, зонтика и т. п. в нашем быту встречаются очень часто, а слова, их обозначающие, — редко.
Например, проанализировав частотный словарь французского языка, составленный на базе полутора миллионов слов, ученые обнаружили, что там не оказалось таких обиходных слов, как зубы или ножницы. В частотном словаре русского языка, составленном на базе миллиона слов, нет таких житейских слов, как расческа. Анализ устной речи свидетельствует, что и в ней слова типа туфли или ножницы не являются частыми. А дальнейшие эксперименты психолингвистов показали, что расхождение между объективными и субъективными частотами приходится, как правило, именно на эти обиходные слова — мы склонны завышать их частоту, ибо предметы употребляются в быту очень часто (чего нельзя сказать о самих словах!).
Кто же более прав — объективные частотные словари или наша языковая интуиция, считающая обиходные слова частыми, а не редкими? По данным подсчетов по текстам в устной или письменной речи, обиходные слова всегда попадают в число редких. Однако в нашем представлении они являются частыми. И, как отмечает в своей монографии «Вероятность элементов текста и речевое поведение» Р. М. Фрумкина, субъективные оценки частоты, «по-видимому, лучше отражают вероятностную организацию словаря в речевых механизмах испытуемых, чем данные подсчетов по текстам». И в этом смысле являются более сильным прогнозирующим фактором, чем «объективная» оценка частоты, полученная с помощью статистической обработки текстов на ЭВМ.
В дебрях ассоциаций
Исследования показывают, что подобного рода вероятностные оценки имеются у нас не только для слов, но и для слогов, сочетаний звуков (или букв) и даже отдельных звуков или букв. «Носители языка обладают способностью оценивать частоты элементов текста меньших, чем слово — букв, двухбуквенных и трехбуквенных сочетаний» — таков был вывод психолингвистов, проводивших опыты на разных испытуемых и на материале различных языков — русского, английского, французского и др.
Еще более интересные результаты были получены психолингвистикой, когда были проведены опыты не со словами или сочетаниями букв, а в иной плоскости — смысловой. Мы уже рассказывали об измерении значений. Но помимо субъективной, оценочной характеристики слов, слова в нашем сознании связываются с другими словами по ассоциации. Вот характер этих ассоциаций и попробовали выявить психолингвисты. И с первых же шагов столкнулись со множеством трудностей, неизвестных до того ни психологам, ни лингвистам. Причем трудности эти возникли, как говорится, с порога: каким образом классифицировать ассоциации, которые человек дает на то или иное слово?
Тут и синонимы (на слово больдается ответ страдание)и антонимы (мокрый — сухой)и подчиненные слова (фрукт — яблоко),и соподчиненные (яблоко — персик),и подчиняющие (яблоко — фрукт),и дополняющие (вперед — продвижение),и грамматические изменения слов (иду — шел)и «эгоцентризмы» (на слово успехдается ответ: я должени т. п.). Причем большое число слов нельзя отнести к какой-либо определенной категории (например, в ответ на приказдается: и весь сказ— что это? эгоцентризм? дополняющие слова? или ответ в рифму, по созвучию?).
Однако, несмотря на все трудности «объективного исследования тех смысловых связей, которые реально возбуждаются у человека тем или иным словом» (так называют иногда подобного рода работы), ученым удалось установить бессознательные связи между словами, которые существуют в голове носителя русского, английского и любого другого языка мира. Связи эти должны отражать и связи понятий, этими словами выражаемых.
Возьмем классический пример. Заставьте испытуемого вести счет вслух и не подряд, а двойками или тройками, то есть 2–4–6–8–10 и т. д. или 1–3–6–9–12 и т. д. Затем попросите его называть слова-ассоциации в ответ на слова птица, поэт, дерево.Почти наверняка ответы будут звучать так: курица, Пушкин, яблоко.Настолько в нашем мозгу связаны между собой эти понятия! (Кстати, в экспериментах американских психолингвистов слово tree, дерево, оказалось теснейшим образом связано со словом apple, яблоко.)
Интересные результаты получил американский ученый Дж Диз. Сначала он взял несколько десятков слов, выступающих как самые частые ассоциации на слово butterfly, то есть бабочка. Слова эти, в свою очередь, послужили исходными для новых ассоциаций. Затем полученные результаты были обработаны математически, с помощью факториального анализа. И они показали несколько различных факторов.
Первый связан с обозначениями живых существ: моль, птица, муха, пчела, жук, насекомыеи т. п. Второй фактор — в словах, противоположных первому, в обозначениях неживых объектов вроде сад, цветок, солнечный свет, природа, лето, синий, желтыйи др. Третий фактор позволяет разделить живые существа на положительные и отрицательные: пчела — хорошая, моль — плохая…Четвертый фактор делит на две группы неживые объекты. В одной группе оказались слова синий, небо, желтый;в другой — лето, солнечный свет, цветок,
Опыты показали, что связи по ассоциации имеют не только смыслы отдельных слов, но и категории грамматики. В ответ на существительное чаще всего называется также существительное. Хотя и здесь все не так просто. Например, в ответ на существительное небовосемь из десяти человек дают ответ прилагательным голубое.А в то же время землявызывает ассоциации со словами небо, водаи другими существительными. Прилагательные же вроде черный, твердыйназываются крайне редко.
Характер ассоциаций у взрослых и детей различен. Взрослые почти в десять раз чаще называют ассоциативные слова по контрасту, чем дети. Мы уже рассказывали в очерке, посвященном поискам значения, об эксперименте, проведенном в нашей стране. Речь шла о числовых индексах, с помощью которых можно выразить степень связи слов, противоположных по смыслу: зрячий — слепой, черный — белый…Эксперимент этот не закончился вычислением индексов.
«После эксперимента, результаты которого позволили вычислить индексы противопоставления к слову «лед», мы провели детальный опрос группы испытуемых в возрасте от 19 до 32 лет, как правило — с законченным средним образованием и частично — с незаконченным высшим, — пишет руководитель опытов А. А. Брудный. — Из общего числа участвовавших в эксперименте испытуемых была отобрана группа с таким расчетом, чтобы каждый контрастный ассоциаг был представлен не менее чем двумя «авторами».
Еще более интересные результаты были получены психолингвистикой, когда были проведены опыты не со словами или сочетаниями букв, а в иной плоскости — смысловой. Мы уже рассказывали об измерении значений. Но помимо субъективной, оценочной характеристики слов, слова в нашем сознании связываются с другими словами по ассоциации. Вот характер этих ассоциаций и попробовали выявить психолингвисты. И с первых же шагов столкнулись со множеством трудностей, неизвестных до того ни психологам, ни лингвистам. Причем трудности эти возникли, как говорится, с порога: каким образом классифицировать ассоциации, которые человек дает на то или иное слово?
Тут и синонимы (на слово больдается ответ страдание)и антонимы (мокрый — сухой)и подчиненные слова (фрукт — яблоко),и соподчиненные (яблоко — персик),и подчиняющие (яблоко — фрукт),и дополняющие (вперед — продвижение),и грамматические изменения слов (иду — шел)и «эгоцентризмы» (на слово успехдается ответ: я должени т. п.). Причем большое число слов нельзя отнести к какой-либо определенной категории (например, в ответ на приказдается: и весь сказ— что это? эгоцентризм? дополняющие слова? или ответ в рифму, по созвучию?).
Однако, несмотря на все трудности «объективного исследования тех смысловых связей, которые реально возбуждаются у человека тем или иным словом» (так называют иногда подобного рода работы), ученым удалось установить бессознательные связи между словами, которые существуют в голове носителя русского, английского и любого другого языка мира. Связи эти должны отражать и связи понятий, этими словами выражаемых.
Возьмем классический пример. Заставьте испытуемого вести счет вслух и не подряд, а двойками или тройками, то есть 2–4–6–8–10 и т. д. или 1–3–6–9–12 и т. д. Затем попросите его называть слова-ассоциации в ответ на слова птица, поэт, дерево.Почти наверняка ответы будут звучать так: курица, Пушкин, яблоко.Настолько в нашем мозгу связаны между собой эти понятия! (Кстати, в экспериментах американских психолингвистов слово tree, дерево, оказалось теснейшим образом связано со словом apple, яблоко.)
Интересные результаты получил американский ученый Дж Диз. Сначала он взял несколько десятков слов, выступающих как самые частые ассоциации на слово butterfly, то есть бабочка. Слова эти, в свою очередь, послужили исходными для новых ассоциаций. Затем полученные результаты были обработаны математически, с помощью факториального анализа. И они показали несколько различных факторов.
Первый связан с обозначениями живых существ: моль, птица, муха, пчела, жук, насекомыеи т. п. Второй фактор — в словах, противоположных первому, в обозначениях неживых объектов вроде сад, цветок, солнечный свет, природа, лето, синий, желтыйи др. Третий фактор позволяет разделить живые существа на положительные и отрицательные: пчела — хорошая, моль — плохая…Четвертый фактор делит на две группы неживые объекты. В одной группе оказались слова синий, небо, желтый;в другой — лето, солнечный свет, цветок,
Опыты показали, что связи по ассоциации имеют не только смыслы отдельных слов, но и категории грамматики. В ответ на существительное чаще всего называется также существительное. Хотя и здесь все не так просто. Например, в ответ на существительное небовосемь из десяти человек дают ответ прилагательным голубое.А в то же время землявызывает ассоциации со словами небо, водаи другими существительными. Прилагательные же вроде черный, твердыйназываются крайне редко.
Характер ассоциаций у взрослых и детей различен. Взрослые почти в десять раз чаще называют ассоциативные слова по контрасту, чем дети. Мы уже рассказывали в очерке, посвященном поискам значения, об эксперименте, проведенном в нашей стране. Речь шла о числовых индексах, с помощью которых можно выразить степень связи слов, противоположных по смыслу: зрячий — слепой, черный — белый…Эксперимент этот не закончился вычислением индексов.
«После эксперимента, результаты которого позволили вычислить индексы противопоставления к слову «лед», мы провели детальный опрос группы испытуемых в возрасте от 19 до 32 лет, как правило — с законченным средним образованием и частично — с незаконченным высшим, — пишет руководитель опытов А. А. Брудный. — Из общего числа участвовавших в эксперименте испытуемых была отобрана группа с таким расчетом, чтобы каждый контрастный ассоциаг был представлен не менее чем двумя «авторами».