Что же заставляло людей называть то или иное слово как ответ — противопоставление слову
лед?Почти половина всех испытуемых отвечала словом
вода.Почему? «Потому, что раньше льда — вода», — таков был один ответ. Второй, почти идентичный, звучал: «после льда — вода», третий — «потому, что вода жидкая, а лед твердый». Ответ
огоньдала примерно пятая часть всех участников эксперимента. Объяснением его были слова: «Потому, что огонь — самое горячее, а лед — самое холодное». Около одной десятой опрошенных ответило словом
пламя.И этот ответ получил такую же мотивировку, что и ответ
огонь.
Казалось бы, ответ пламень,столь же частый, как и пламя,должен объясняться так же. Однако объяснения были иными: «так у Пушкина» и «лед и пламень — крылатые слова». Тут, видимо, действовали уже не просто словесные или понятийные, а чисто литературные ассоциации.
Ответ кипятокполучил мотивировку: «он горячий и жидкий», ответ пар— «это самая легкая вода, а лед — наиболее тяжелая», ответ снег— «это противоположность зимних состояний воды» и «он мягкий». Ответ песокобъяснялся словами «представил пустыни и льдины» и «он сыпуч, а лед — ломок». Ответ земля— «где земля, льда нет, лед, где вода» и «летом: земля — вода, а зимой: земля — лед». Ответ — жар:«жар противоположен льду, потому что лед — концентрат холода». Наконец ответ таяньеобосновывался тем, что «это гибель льда».
Как видите, в ответах-мотивировках отразились самые различные свойства льда: его вещественность (твердость, ломкость, холодность), его бытие (лед — реализованное свойство воды замерзать и таять), его символика (противопоставление качеству — пламень; лед как сгущенный холод; лед как нечто неподвижное, сменяющее зимой летнюю воду, бегущую и теплую, подобно тому, как смерть сменяет жизнь)… Вот каким одновременно и ориентированным и неоднозначным оказывается значение слов, которые мы употребляем, казалось бы, автоматически и запросто!
А ведь ассоциации на слово леддавались, так сказать, направленно — требовалось назвать слово, противоположное по смыслу, и только. Можно представить, какими же сложными и многомерными связями оперирует наш мозг, когда подбирает нужное слово или выражение. Причем характер ассоциаций связан не только со структурой языка, но и определенными нормами данной культуры, а также и личными интересами конкретного человека. Примерно восемьдесят поляков из тысячи в ответ на слово музыкаскажут: Шопен. Американцы же дают такой ответ лишь в двух случаях из тысячи, зато чаще, чем поляки, назовут Бетховена. Почти треть всех испытуемых в США на слово статуядавало ответ: Свободы. Носители английского языка в любой другой стране, разумеется, столь частого ответа не дадут.
Ассоциации могут быть связаны и с событиями текущего дня. Порой то или иное слово, название нашумевшего романа или кинофильма включается в нашем сознании в сферу значений слов. Возьмем словарь ассоциаций, выпущенный Дж. Джироу и Г. Поллио в 1965 году. Многие американцы на слово страхотвечали словами войнаи Вьетнам.На слово a controversy, означающее спор, дискуссия, полемика, давался ответ — расовый, сегрегацияи даже «Лолита» — по наименованию скандально известного романа Владимира Набокова!
Автомат параллельного действия
Внутри «черного ящика»
Мир, язык и мы
1878–1978 и далее…
Казалось бы, ответ пламень,столь же частый, как и пламя,должен объясняться так же. Однако объяснения были иными: «так у Пушкина» и «лед и пламень — крылатые слова». Тут, видимо, действовали уже не просто словесные или понятийные, а чисто литературные ассоциации.
Ответ кипятокполучил мотивировку: «он горячий и жидкий», ответ пар— «это самая легкая вода, а лед — наиболее тяжелая», ответ снег— «это противоположность зимних состояний воды» и «он мягкий». Ответ песокобъяснялся словами «представил пустыни и льдины» и «он сыпуч, а лед — ломок». Ответ земля— «где земля, льда нет, лед, где вода» и «летом: земля — вода, а зимой: земля — лед». Ответ — жар:«жар противоположен льду, потому что лед — концентрат холода». Наконец ответ таяньеобосновывался тем, что «это гибель льда».
Как видите, в ответах-мотивировках отразились самые различные свойства льда: его вещественность (твердость, ломкость, холодность), его бытие (лед — реализованное свойство воды замерзать и таять), его символика (противопоставление качеству — пламень; лед как сгущенный холод; лед как нечто неподвижное, сменяющее зимой летнюю воду, бегущую и теплую, подобно тому, как смерть сменяет жизнь)… Вот каким одновременно и ориентированным и неоднозначным оказывается значение слов, которые мы употребляем, казалось бы, автоматически и запросто!
А ведь ассоциации на слово леддавались, так сказать, направленно — требовалось назвать слово, противоположное по смыслу, и только. Можно представить, какими же сложными и многомерными связями оперирует наш мозг, когда подбирает нужное слово или выражение. Причем характер ассоциаций связан не только со структурой языка, но и определенными нормами данной культуры, а также и личными интересами конкретного человека. Примерно восемьдесят поляков из тысячи в ответ на слово музыкаскажут: Шопен. Американцы же дают такой ответ лишь в двух случаях из тысячи, зато чаще, чем поляки, назовут Бетховена. Почти треть всех испытуемых в США на слово статуядавало ответ: Свободы. Носители английского языка в любой другой стране, разумеется, столь частого ответа не дадут.
Ассоциации могут быть связаны и с событиями текущего дня. Порой то или иное слово, название нашумевшего романа или кинофильма включается в нашем сознании в сферу значений слов. Возьмем словарь ассоциаций, выпущенный Дж. Джироу и Г. Поллио в 1965 году. Многие американцы на слово страхотвечали словами войнаи Вьетнам.На слово a controversy, означающее спор, дискуссия, полемика, давался ответ — расовый, сегрегацияи даже «Лолита» — по наименованию скандально известного романа Владимира Набокова!
Автомат параллельного действия
Ассоциации, как вы, вероятно, сами убедились, могут быть сложны и прихотливы. Однако — и это, видимо, вы также заметили, — они вращаются в определенной сфере, в каком-то смысловом «поле». Психолингвисты выделили больше двух десятков типов словесных ассоциаций, которые затем сгруппировали в более общие категории: сходство (темный — черный, гора — холм); смещение (стол — стул, дом — сарай, то есть отнесение к определенной категории — мебели, построек); контраст (темный — светлый, большой — маленький — словом, ответы-противопоставления); расширение (стол — мебель, дом — постройка) и сужение (фрукт — яблоко, мебель — стул). Еще один тип ассоциаций — перенос значения. Например, причина — следствие: болезнь — смерть, преступление — наказание; часть — целое: стол — ножка, солдат — армия; предмет — материал: стол — дерево, лампа — стекло; действие — объект; вбивать — гвозди, ставить — вопросы; действователь — объект: паук — паутина, ученый — наука…
Помимо этих, связанных определенными смысловыми отношениями, ассоциаций существует еще один тип. Слова называются не по своему значению, а по своему звучанию, по созвучию, рифмуемости и т. п. Причем это делают не профессиональные поэты, а обыкновенные люди. И вывод, который отсюда следует, прост: в нашем мозгу существуют не только смысловые, но и звуковые связи слов. Именно эти связи использует поэт, когда пишет стихи. И, вероятно, именно они помогают слушателям поэзии воспринимать поэтическое творчество, сопереживать не только мыслям и чувствам поэта, но и ритму, рифме, звуковой инструментовке стиха.
До сих пор речь шла, так сказать, об обыденном чуде — нашей прозаической обиходной речи. Но ведь существует еще и «чудо в квадрате» — поэтическая речь. Давайте-ка обратимся именно к ней, ибо тут, несмотря на всю сложность и многомерность поэзии, наглядно видны свойства языка вообще, которые в обычной практике мы не замечаем.
Знаменитый русский сатирик Салтыков-Щедрин, ведя полемику с эстетствующими поэтами, как-то едко спросил: «Зачем ходить по канату, приседая на каждом четвертом шагу?» Однако, как показали исследования стиха методами теории информации, несмотря на все «приседания», поэт ухитряется дать гораздо больше информации, чем обыкновенные смертные, пользуясь тем же языком и теми же звуками, буквами, словами. Свободный синтаксис, смелость образов, стремительность изложения, гибкость языка, допускающая различные варианты передачи сообщения, — все это позволяет поэту передать не только смысл, но вдобавок волевую и эмоциональную информацию (в технической кибернетике, замечает академик А. Н. Колмогоров, первая находит свой аналог в управляющей информации; эмоциональная же информация в технической кибернетике своего аналога не имеет).
Специалисты уже давно спорят о различиях между прозою и стихом. К единому соглашению они так и не пришли. Вполне возможно, что вообще нельзя провести такую четкую разделительную черту: вот от сих начинается поэзия, а вот от сих — проза. Но в самых обычных и типичных случаях различие между стихами и прозой состоит в том, что когда мы воспринимаем стих, то явно ощущаем закономерности, которые имеются в воспринимаемой нами речи. Мы не только ощущаем их пассивно, мы переживаем их открытие, мы «соучаствуем». Наше подсознание вовлекается в активную работу: оно прослеживает и проверяет эти закономерности, а как только наталкивается на перебой, то сразу же сигнализирует сознанию об этом. Причем интуитивное восприятие стиха необычайно тонко. Фраза «брат упросил награду дать» возможна в четырехстопном классическом ямбе, а вот фраза «брату просил награду дать» — нет. Наше подсознание, воспринимающее стих, знает, оказывается, правила грамматики!
А ведь ритм — это только нижний, первый этаж поэзии. Далее следуют более высокие этажи: инструментовка, наполнение ритмической «решетки» звуками. Но, как известно, поэт пишет не звуками, а словами, и выбор слов — следующий этаж, далеко еще не самый верхний. Слова сочетаются друг с другом, образуют предложения, а те служат материалом для создания поэтических образов, сюжета, эмоциональной окраски всего произведения, выражения его общего настроя, поэтической мысли. Наконец, самый верхний этаж — это осознание поэтом окружающей действительности, или, говоря языком кибернетики и теории знаков, создание «модели мира», в которой поэт выразил свое отношение к социальным, психологическим, историческим, «биографическим» и многим другим факторам.
Каким образом ухитряется человек, пишущий стихи, оперировать одновременно и смыслом, и звуком, и ритмом, и ассоциациями, и многим, многим другим? Очевидно, здесь идет какая-то комплексная, неведомая и по сей день работа, еще более сложная и удивительная, чем та, которая происходит при нашем обычном прозаическом «говорении».
Помимо этих, связанных определенными смысловыми отношениями, ассоциаций существует еще один тип. Слова называются не по своему значению, а по своему звучанию, по созвучию, рифмуемости и т. п. Причем это делают не профессиональные поэты, а обыкновенные люди. И вывод, который отсюда следует, прост: в нашем мозгу существуют не только смысловые, но и звуковые связи слов. Именно эти связи использует поэт, когда пишет стихи. И, вероятно, именно они помогают слушателям поэзии воспринимать поэтическое творчество, сопереживать не только мыслям и чувствам поэта, но и ритму, рифме, звуковой инструментовке стиха.
До сих пор речь шла, так сказать, об обыденном чуде — нашей прозаической обиходной речи. Но ведь существует еще и «чудо в квадрате» — поэтическая речь. Давайте-ка обратимся именно к ней, ибо тут, несмотря на всю сложность и многомерность поэзии, наглядно видны свойства языка вообще, которые в обычной практике мы не замечаем.
Знаменитый русский сатирик Салтыков-Щедрин, ведя полемику с эстетствующими поэтами, как-то едко спросил: «Зачем ходить по канату, приседая на каждом четвертом шагу?» Однако, как показали исследования стиха методами теории информации, несмотря на все «приседания», поэт ухитряется дать гораздо больше информации, чем обыкновенные смертные, пользуясь тем же языком и теми же звуками, буквами, словами. Свободный синтаксис, смелость образов, стремительность изложения, гибкость языка, допускающая различные варианты передачи сообщения, — все это позволяет поэту передать не только смысл, но вдобавок волевую и эмоциональную информацию (в технической кибернетике, замечает академик А. Н. Колмогоров, первая находит свой аналог в управляющей информации; эмоциональная же информация в технической кибернетике своего аналога не имеет).
Специалисты уже давно спорят о различиях между прозою и стихом. К единому соглашению они так и не пришли. Вполне возможно, что вообще нельзя провести такую четкую разделительную черту: вот от сих начинается поэзия, а вот от сих — проза. Но в самых обычных и типичных случаях различие между стихами и прозой состоит в том, что когда мы воспринимаем стих, то явно ощущаем закономерности, которые имеются в воспринимаемой нами речи. Мы не только ощущаем их пассивно, мы переживаем их открытие, мы «соучаствуем». Наше подсознание вовлекается в активную работу: оно прослеживает и проверяет эти закономерности, а как только наталкивается на перебой, то сразу же сигнализирует сознанию об этом. Причем интуитивное восприятие стиха необычайно тонко. Фраза «брат упросил награду дать» возможна в четырехстопном классическом ямбе, а вот фраза «брату просил награду дать» — нет. Наше подсознание, воспринимающее стих, знает, оказывается, правила грамматики!
А ведь ритм — это только нижний, первый этаж поэзии. Далее следуют более высокие этажи: инструментовка, наполнение ритмической «решетки» звуками. Но, как известно, поэт пишет не звуками, а словами, и выбор слов — следующий этаж, далеко еще не самый верхний. Слова сочетаются друг с другом, образуют предложения, а те служат материалом для создания поэтических образов, сюжета, эмоциональной окраски всего произведения, выражения его общего настроя, поэтической мысли. Наконец, самый верхний этаж — это осознание поэтом окружающей действительности, или, говоря языком кибернетики и теории знаков, создание «модели мира», в которой поэт выразил свое отношение к социальным, психологическим, историческим, «биографическим» и многим другим факторам.
Каким образом ухитряется человек, пишущий стихи, оперировать одновременно и смыслом, и звуком, и ритмом, и ассоциациями, и многим, многим другим? Очевидно, здесь идет какая-то комплексная, неведомая и по сей день работа, еще более сложная и удивительная, чем та, которая происходит при нашем обычном прозаическом «говорении».
Внутри «черного ящика»
Как работает наш мозг, этот кибернетический «черный ящик», во время порождения и восприятия речи, мы до сих пор не знаем. Однако в ряде случаев ученые имеют возможность хоть краешком глаза заглянуть внутрь этого «черного ящика». Это случается тогда, когда у человека поврежден мозг и одновременно происходит расстройство речевых функций.
Разумеется, учеными движет не любопытство, а прежде всего желание помочь больному — человеку, который может мыслить и чувствовать, как все люди, но не в состоянии говорить или, наоборот, воспринимать речь окружающих. Болезнь эта называется афазией, и медицина знает множество вариантов афазии, в зависимости от того, какой раздел головного мозга поврежден: ложный, теменной, височный. В прямой связи с повреждением бывают и расстройства речи: больной может говорить, но не воспринимает речь других; больной понимает речь, но сам не может говорить правильно; больной говорит правильно, но не в состоянии координировать смыслы отдельных слов, сочетать их в предложения.
Афазии самых различных видов поддаются лечению. Причем в этом существенную помощь врачам начинают оказывать лингвисты. В последнее время афазии заинтересовали и кибернетиков, пытающихся научить «электронный мозг» языковым операциям. Уже первые опыты машинного перевода показали, что ошибки, которые делали ЭВМ, сопоставимы с теми, что делают больные афазией.
Сам процесс лечения афазий, обучения человека языковым программам, когда-то записанным в мозге, а затем нарушенным, заставил обратиться к сокровенным глубинам нашего мышления, базирующегося на языке. К чести нашей науки надо сказать, что ведущая роль здесь принадлежит советским ученым во главе с Александром Романовичем Лурия (недавняя смерть А. Р. Лурия не оборвала исследований, ибо после него осталась признанная во всем мире школа). Врачи, лингвисты и специалисты по психолингвистике нашли общее поле деятельности. Особое внимание психолингвистов привлекают афазии, связанные с нарушениями смысла.
При сенсорной (височной) афазии сохраняется способность воспринимать общие, абстрактные смысловые отношения. Однако ближайшие значения, оттенки смысла не различаются. Больной говорит «работать с пожаром» вместо «работать с огоньком». На вопрос, что такое тайга, он дает ответ: «что-то лесное… лесное…» Футбол для него «что-то физкультурное, а что?»
У больных моторной (лобной) афазией разрушается система значений, хотя конкретные значения остаются. Больной может опознать собаку, курицу, кошку, крысу. Он не в состоянии обобщить, что все они — животные.
Наконец, у больных семантической (теменной) афазией, говоря словами профессора А. Р. Лурия, «непосредственная предметная соотнесенность слова остается сохранной, вся же кроющаяся за словом система связей и отношений оказывается глубоко нарушенной». Значение слова лишается всего комплекса своих связей, оно распадается и, стало быть, легко забывается. И тогда, свидетельствует Лурия, в поисках нужного слова больной начинает испытывать те же затруднения, какие испытывает нормальный человек при попытках вспомнить лишенную системы логических связей фамилию, часто заменяя искомое слово «случайными парафазиями», набором бессмысленных сочетаний звуков, дающих что-то «похожее» на искомое слово.
Под руководством Лурия были проведены эксперименты и на здоровых людях, связанные с поиском «хранилищ значения» в нашем мозгу. Современная аппаратура позволяет регистрировать сужение и расширение сосудов головного мозга. Сначала у нормального взрослого человека вырабатывался условный рефлекс на определенное слово. Например, на слово кошка.Затем давались другие слова в связи с ним и объективно фиксировались реакции, которые они вызывали.
Оказалось, что слова типа облако, карандаш, стеклои т. п. никаких реакций не вызывали. Точно так же, как и созвучные кошкеслова вроде крошка, окрошка, окошко.
Но как только назывались слова котенок, мышь, собака, животное,тотчас же фиксировалась реакция на них. И, что самое замечательное, — смысловые связи внутри нашего «черного ящика» оказывались порой отличными от тех, которые по логике относятся к той или иной категории (например, слово арфа не причислялось никем из испытуемых к струнным инструментам!).
Какие же механизмы действуют в нашем мозгу, когда мы подбираем слова для выражения той или иной мысли? Да и слова ли мы подбираем? Как считает ведущий советский специалист в области психолингвистики А. А. Леонтьев, слово в нашей памяти записано в форме поиска этого слова. Оперируя соответствующими признаками, мы тем самым уже «считываем запись» в лексиконе. И едва ли имеет смысл искать где-то в нервных клетках энграмму звуковой формы слова, какой-либо «отпечаток» с привешенным к нему «ярлычком». Ибо слово есть его поиск!
Ту же мысль зарубежные коллеги Леонтьева М. Анисфельд и М. Кнаппу выражают так: «Слова не хранятся в памяти как слова, но как комплексы признаков. Когда слова используются, они не репродуцируются памятью, а скорее реконструируются из составляющих эти слова признаков». Признаки же эти включают смысловые, грамматические, звуковые — фонологические и у грамотных вдобавок орфографические моменты.
Однако, если это действительно так, то слово оказывается уже не вещью, не ярлыком, а процессом; или, как отмечает Леонтьев, «если брать его более широко, как психологический эквивалент «словарного значения» — и вещь, и процесс, но никак уже не только вещь». А это означает, что мы должны коренным образом пересматривать сложившиеся представления о языке и знаковых системах.
Разумеется, учеными движет не любопытство, а прежде всего желание помочь больному — человеку, который может мыслить и чувствовать, как все люди, но не в состоянии говорить или, наоборот, воспринимать речь окружающих. Болезнь эта называется афазией, и медицина знает множество вариантов афазии, в зависимости от того, какой раздел головного мозга поврежден: ложный, теменной, височный. В прямой связи с повреждением бывают и расстройства речи: больной может говорить, но не воспринимает речь других; больной понимает речь, но сам не может говорить правильно; больной говорит правильно, но не в состоянии координировать смыслы отдельных слов, сочетать их в предложения.
Афазии самых различных видов поддаются лечению. Причем в этом существенную помощь врачам начинают оказывать лингвисты. В последнее время афазии заинтересовали и кибернетиков, пытающихся научить «электронный мозг» языковым операциям. Уже первые опыты машинного перевода показали, что ошибки, которые делали ЭВМ, сопоставимы с теми, что делают больные афазией.
Сам процесс лечения афазий, обучения человека языковым программам, когда-то записанным в мозге, а затем нарушенным, заставил обратиться к сокровенным глубинам нашего мышления, базирующегося на языке. К чести нашей науки надо сказать, что ведущая роль здесь принадлежит советским ученым во главе с Александром Романовичем Лурия (недавняя смерть А. Р. Лурия не оборвала исследований, ибо после него осталась признанная во всем мире школа). Врачи, лингвисты и специалисты по психолингвистике нашли общее поле деятельности. Особое внимание психолингвистов привлекают афазии, связанные с нарушениями смысла.
При сенсорной (височной) афазии сохраняется способность воспринимать общие, абстрактные смысловые отношения. Однако ближайшие значения, оттенки смысла не различаются. Больной говорит «работать с пожаром» вместо «работать с огоньком». На вопрос, что такое тайга, он дает ответ: «что-то лесное… лесное…» Футбол для него «что-то физкультурное, а что?»
У больных моторной (лобной) афазией разрушается система значений, хотя конкретные значения остаются. Больной может опознать собаку, курицу, кошку, крысу. Он не в состоянии обобщить, что все они — животные.
Наконец, у больных семантической (теменной) афазией, говоря словами профессора А. Р. Лурия, «непосредственная предметная соотнесенность слова остается сохранной, вся же кроющаяся за словом система связей и отношений оказывается глубоко нарушенной». Значение слова лишается всего комплекса своих связей, оно распадается и, стало быть, легко забывается. И тогда, свидетельствует Лурия, в поисках нужного слова больной начинает испытывать те же затруднения, какие испытывает нормальный человек при попытках вспомнить лишенную системы логических связей фамилию, часто заменяя искомое слово «случайными парафазиями», набором бессмысленных сочетаний звуков, дающих что-то «похожее» на искомое слово.
Под руководством Лурия были проведены эксперименты и на здоровых людях, связанные с поиском «хранилищ значения» в нашем мозгу. Современная аппаратура позволяет регистрировать сужение и расширение сосудов головного мозга. Сначала у нормального взрослого человека вырабатывался условный рефлекс на определенное слово. Например, на слово кошка.Затем давались другие слова в связи с ним и объективно фиксировались реакции, которые они вызывали.
Оказалось, что слова типа облако, карандаш, стеклои т. п. никаких реакций не вызывали. Точно так же, как и созвучные кошкеслова вроде крошка, окрошка, окошко.
Но как только назывались слова котенок, мышь, собака, животное,тотчас же фиксировалась реакция на них. И, что самое замечательное, — смысловые связи внутри нашего «черного ящика» оказывались порой отличными от тех, которые по логике относятся к той или иной категории (например, слово арфа не причислялось никем из испытуемых к струнным инструментам!).
Какие же механизмы действуют в нашем мозгу, когда мы подбираем слова для выражения той или иной мысли? Да и слова ли мы подбираем? Как считает ведущий советский специалист в области психолингвистики А. А. Леонтьев, слово в нашей памяти записано в форме поиска этого слова. Оперируя соответствующими признаками, мы тем самым уже «считываем запись» в лексиконе. И едва ли имеет смысл искать где-то в нервных клетках энграмму звуковой формы слова, какой-либо «отпечаток» с привешенным к нему «ярлычком». Ибо слово есть его поиск!
Ту же мысль зарубежные коллеги Леонтьева М. Анисфельд и М. Кнаппу выражают так: «Слова не хранятся в памяти как слова, но как комплексы признаков. Когда слова используются, они не репродуцируются памятью, а скорее реконструируются из составляющих эти слова признаков». Признаки же эти включают смысловые, грамматические, звуковые — фонологические и у грамотных вдобавок орфографические моменты.
Однако, если это действительно так, то слово оказывается уже не вещью, не ярлыком, а процессом; или, как отмечает Леонтьев, «если брать его более широко, как психологический эквивалент «словарного значения» — и вещь, и процесс, но никак уже не только вещь». А это означает, что мы должны коренным образом пересматривать сложившиеся представления о языке и знаковых системах.
Мир, язык и мы
«С точки зрения сходства с реальным языковым поведением говорящего ни одну из известных до сих пор моделей нельзя признать удовлетворительной, — пишет известный американский психолингвист Д. Уорт. — Можно ли найти такую модель, которая соотносилась бы с действительным поведением реально говорящего (т. е., если можно так выразиться, «психосоциологическую» модель речи и языка)? Нам кажется, что да. Такая модель имела бы форму телевизионного экрана, с которым связаны два механизма, из которых один способен развертывать на экране разные изображения, а другой способен читать и различать эти изображения, передавать результаты чтения в «черный ящик», содержащий грамматические правила этого языка; «черный ящик» обрабатывает полученную от читателя — разлагательного механизма — информацию и передает результаты своей обработки первому, развертывающему механизму, который изображает на экране новую «картину»; этот циклический процесс продолжается (с электронной быстротой) до тех пор, пока «черный ящик» перестанет прибавлять новую информацию; весь аппарат тогда находится в состоянии стабильности, и картинка (т. е. предложение) «снимается» (т. е. говорящий произносит свое предложение)».
Уорт сформулировал свою модель в терминах кибернетики и электроники. Но, как известно, скорость протекания процессов в нервных волокнах в тысячи раз медленней, чем скорость электронов. И тем не менее человеческий мозг ухитряется опережать электронную машину даже в ее наиболее эффективной деятельности — счете. Соревнования между состоящими из плоти и крови чудо-счетчиками, людьми, и ЭВМ почти всегда кончаются победой человеческого мозга. Что же тут говорить о языке — вы и сами, прочитав эту книгу, поняли, насколько совершеннее и сложнее человеческий язык самого сложного технического кода. А ведь модель Уорта не говорит еще о самом главном — о том, что «черный ящик» с помощью языка не просто передает информацию другому «черному ящику», но и познает, моделирует окружающий мир!.. Во многих современных работах употребляется выражение «модель черпака». Согласно этой модели смысл слов черпается изнутри сознания человека. Слово есть некий «черпак», единый для всех. Однако у разных людей далеко не одинаково содержимое, которое этим черпаком зачерпнуто.
Американский ученый Чарлз Лейярд в своей книге «Мысли о языке» приводит характерный пример. Вы собираетесь куда-то идти, а ваша спутница говорит: «Подождите минуточку».
Что такое минуточка?Астрономическая единица, равная шестидесяти секундам? Разумеется, не только это. В зависимости от обстановки — и характера вашей спутницы — это может означать, что действительно все готово и вот-вот вам составят компанию. Или, напротив, минуточкаозначает добрые полчаса и ждать надо долго. То есть смысл слова минуточка задается не только минутной стрелкой часов, но и ситуацией, и тем, кто говорит это слово.
Не является ли таким «черпаком» вообще наш человеческий язык? Чудодейственный черпак, с помощью которого мы извлекаем мысли из глубин нашего сознания и подсознания? Волшебный черпак, который служит обществу людей, связанных мириадами нитей друг с другом и окружающим их миром? Безотказный черпак, с помощью которого мы познаем мир, себя и, наконец, свой собственный инструмент познания — сам язык?
Ведь не будь языка, вряд ли автор смог бы изложить гипотезы и факты современной лингвистики, которой посвящена эта книга.
Первое издание книги «Звуков и знаков» ориентировалось в основном на знаки. Второе — в полном соответствии с идеями и поисками ученых всего мира, — на значение, на Его Величество Смысл, передача которого и является сутью нашей речи.
Уорт сформулировал свою модель в терминах кибернетики и электроники. Но, как известно, скорость протекания процессов в нервных волокнах в тысячи раз медленней, чем скорость электронов. И тем не менее человеческий мозг ухитряется опережать электронную машину даже в ее наиболее эффективной деятельности — счете. Соревнования между состоящими из плоти и крови чудо-счетчиками, людьми, и ЭВМ почти всегда кончаются победой человеческого мозга. Что же тут говорить о языке — вы и сами, прочитав эту книгу, поняли, насколько совершеннее и сложнее человеческий язык самого сложного технического кода. А ведь модель Уорта не говорит еще о самом главном — о том, что «черный ящик» с помощью языка не просто передает информацию другому «черному ящику», но и познает, моделирует окружающий мир!.. Во многих современных работах употребляется выражение «модель черпака». Согласно этой модели смысл слов черпается изнутри сознания человека. Слово есть некий «черпак», единый для всех. Однако у разных людей далеко не одинаково содержимое, которое этим черпаком зачерпнуто.
Американский ученый Чарлз Лейярд в своей книге «Мысли о языке» приводит характерный пример. Вы собираетесь куда-то идти, а ваша спутница говорит: «Подождите минуточку».
Что такое минуточка?Астрономическая единица, равная шестидесяти секундам? Разумеется, не только это. В зависимости от обстановки — и характера вашей спутницы — это может означать, что действительно все готово и вот-вот вам составят компанию. Или, напротив, минуточкаозначает добрые полчаса и ждать надо долго. То есть смысл слова минуточка задается не только минутной стрелкой часов, но и ситуацией, и тем, кто говорит это слово.
Не является ли таким «черпаком» вообще наш человеческий язык? Чудодейственный черпак, с помощью которого мы извлекаем мысли из глубин нашего сознания и подсознания? Волшебный черпак, который служит обществу людей, связанных мириадами нитей друг с другом и окружающим их миром? Безотказный черпак, с помощью которого мы познаем мир, себя и, наконец, свой собственный инструмент познания — сам язык?
Ведь не будь языка, вряд ли автор смог бы изложить гипотезы и факты современной лингвистики, которой посвящена эта книга.
Первое издание книги «Звуков и знаков» ориентировалось в основном на знаки. Второе — в полном соответствии с идеями и поисками ученых всего мира, — на значение, на Его Величество Смысл, передача которого и является сутью нашей речи.
1878–1978 и далее…
(Вместо послесловия)
Человеческий язык столь же древен, как и само человечество. В глубочайшую древность уходят попытки людей понять, что же такое их язык, как возникло это чудо. О происхождении языка и речи говорят мифы, записанные в пустынях Австралии и джунглях Амазонии, о чудесном даре богов — языке, именах, письменах— повествует мифология эллинов и шумеров, древних китайцев и египтян, индийцев и скандинавов.
Но не только мифами довольствовался человек. Сама его жизненная практика заставляла искать законы языка, своего и чужих. Как разговаривать с чужеземцем? Как записывать с помощью знаков звуки родной речи? Как правильно писать и говорить на родном языке и на языке иностранном? Как переводить тексты священных писаний, будь то Библия или стовосьмитомный буддийский канон, на языки язычников, дабы обратить их в свою веру?
Миссионеру и купцу, жрецу или учителю поневоле приходилось быть лингвистом. И уже несколько тысяч лет назад появились первые лингвистические сочинения. Это двуязычные словари, донесенные до нас глиняными книгами Двуречья. Это труды древнеиндийских грамматиков, во многом предвосхитившие идеи и методы современной структурной лингвистики. Это сочинения античных мыслителей, посвященные языку, смыслу имен и слов. Более девятисот лет назад замечательный средневековый ученый Махмуд Кашгарский написал свой «Диван турецких языков», материалом для которого послужили тюркские языки — турецкий, уйгурский и многие другие. В своей книге, ставшей известной европейцам спустя много веков после ее создания, Махмуд Кашгарский высказал идеи, которые лежат краеугольным камнем в фундаменте сравнительно-исторического языкознания, с которого, собственно говоря, и начинается подлинная наука о языке.
В конце XVIII столетия европейская наука открывает для себя священный язык Индии, санскрит. А вслед за тем ученые с изумлением обнаруживают, что язык этот поразительно похож на латынь и древнегреческий. И не только на эти мертвые классические языки, но и на персидский, исландский, русский, литовский и многие другие языки, распространенные в Европе и Азии. Оказывается, что все они имеют общего прапредка, все они ветви единого древа языков.
В течение XIX столетия Ф. Бопп, Р. Раек, А. X. Востоков, Я. Гримм и многие другие ученые возводили стройное здание сравнительно-исторического языкознания. Лингвисты нашли соответствия между словами и звуками различных языков, родственных друг другу и образующих одну великую семью — индоевропейскую. Подобно тому, как палеонтологи по разрозненным костям восстанавливают облик вымерших животных, языковеды провели реконструкцию праязыка, предка всех индоевропейских языков — литовского или армянского, русского или персидского, английского или санскрита, исландского или цыганского…
Открытие древнего родства языков, разделенных тысячами километров, на которых говорят люди самых различных рас и культур, заставило ученых обратиться к истории этих людей и языков. Как получилось, что потомки викингов говорят на языках, родственных языкам горцев, живущих на Крыше мира — Памире? Почему языки древних эллинов и римлян находятся в родстве с языком жителей джунглей острова Шри Ланка, веддов, и по сей день живущих в каменном веке? Почему язык литовцев оказался поразительно близок к языку древних индийцев, отделенных от них тысячами километров пространства и десятками веков во времени?
Подобных вопросов возникало множество. Ответы же на них можно дать лишь с помощью языкознания, древней истории, этнографии, археологии — словом, только теснейший союз этих наук в состоянии пролить свет на многие загадки. И лингвистика заключила этот союз с историческими науками — союз, еще более окрепший в наши дни.
Индоевропейские языки были хорошо изучены и описаны. Найдены были формулы соответствий того или иного звука в различных языках и ветвях единого «древа языков», своею строгостью и точностью напоминающие формулы алгебры. Материалом для них были индоевропейские языки, древние и современные. Но вот ровно сто лет назад, в 1878 году, двадцатилетний дебютант в науке, молодой швейцарский лингвист Фердинанд де Соссюр выступает с заявлением, которое привело его маститых коллег в недоумение. По мнению молодого человека, в каком-то из индоевропейских языков должен быть некий звук, доселе неизвестный.
В каком именно? Соссюр такого языка назвать не может. Но тем не менее утверждает, что звук этот должен быть. К этому выводу его приводит анализ самой структуры звуков, системы языка. Иными словами, Соссюр предсказывает некий звук теоретически, подобно тому, как астрономы с помощью математики открывали новые планеты и кометы, как говорится, на кончике пера.
В ту пору Соссюру никто не поверил. И лишь полвека спустя, когда был найден ключ к языку таинственных хеттов, живших в Малой Азии несколько тысяч лет назад и говоривших на индоевропейском языке (сравните хеттское небиси русское небо,хеттское дулугаи русское долгийи т. д.), оказалось, что Соссюр был прав! В языке хеттов существовал звук, предсказанный им на основании анализа структуры языка. Это было ярким и наглядным доказательством того, что из науки описательной лингвистика может превратиться в науку точную, способную не только описывать явления, но и предсказывать их! Вот почему год открытия Соссюра — 1878-й — справедливо считается годом рождения современного языкознания.
«Ныне нет лингвиста, который не был бы хоть чем-то ему обязан. Нет такой теории, которая не упоминала бы его имени, — пишет о Соссюре один из крупнейших современных лингвистов Эмиль Бенвенист, который, по словам профессора Ю. С. Степанова «наилучшим образом представляет современный этап науки о языке — лингвистику 70-х годов нашего века». — Лингвистика стала фундаментальной наукой среди наук о человеке и обществе, одной из самых активных как в теоретических изысканиях, так и в развитии метода. И эта обновленная лингвистика берет свое начало от Соссюра, именно в учении Соссюра она осознала себя как наука и обрела свое единство. Роль Соссюра как зачинателя признана всеми течениями, существующими в современной лингвистике, всеми школами, на которые она делится».
А направлений этих в наши дни, за истекшее столетие, появилось в лингвистике немало. Ибо современная наука о языке заключила союз не только с историческими дисциплинами, но и с математикой, психологией, техникой, естественными науками. Достаточно простою перечня, чтобы вы сами наглядно убедились в том, насколько многообразна современная лингвистика.
Теоретико-информационное изучение языка, анализ языка как удивительного и необычайного кода… Семиотическая лингвистика, рассматривающая язык как своеобразную систему знаков… Зоолингвистика, пытающаяся применить аппарат описания человеческого языка к описанию систем сигнализации, существующих в животном мире… Лингвопоэтика, рассматривающая поэзию и — шире — литературу как особым образом организованный язык… Стихометрия, вносящая в изучение стиха строгие количественные меры… Фонология, открывшая «атомы» и «элементарные частицы» языка и ставшая в авангарде современной лингвистики… Экспериментальная фонетика, возникшая на стыке лингвистики, акустики и физиологии… Грамматология, наука о письме, преобразующем наш язык в условные знаки букв или иероглифов… Теория дешифровки, дисциплина, опирающаяся на грамматологию и лингвистику… Глоттохронология, стремящаяся определить темп изменения языка, найти своеобразные лингвистические часы… Лингвостатистика, измеряющая язык с помощью чисел во всех его проявлениях — от частоты фонем до устойчивых словосочетаний… Алгебраическая лингвистика, от использования традиционного аппарата математики перешедшая к созданию собственных «лингвистических исчислений»… Паралингвистика, изучающая явления, сопутствующие нашей речи — интонацию, жесты, мимику… Этнолингвистика, изучающая взаимосвязь языка, мышления и культуры… Неразрывно связанная с нею социолингвистика, родившаяся на стыке языкознания и социологии… Геолингвистика, изучающая распространение языков на нашей планете, их «удельный вес» как языков науки, дипломатии, культуры, международного общения… Психолингвистика, дисциплина, пограничная между психологией и языкознанием, в свою очередь, разделяющаяся на несколько дисциплин — теорию массовой коммуникации, ассоциативную лингвистику, методику «измерения значений» и т. д. Нейролингвистика, связанная с лингвистическим изучением расстройств речи… Патолингвистика, позволяющая врачам-психиатрам на основании анализа речи больного давать точный диагноз психического заболевания… Инженерная лингвистика, развивающаяся в тесном содружестве языковедов, математиков, программистов ЭВМ… Математическая лингвистика, создающая свой специальный аппарат вроде теории нечетких множеств и лингвистических переменных…
Но не только мифами довольствовался человек. Сама его жизненная практика заставляла искать законы языка, своего и чужих. Как разговаривать с чужеземцем? Как записывать с помощью знаков звуки родной речи? Как правильно писать и говорить на родном языке и на языке иностранном? Как переводить тексты священных писаний, будь то Библия или стовосьмитомный буддийский канон, на языки язычников, дабы обратить их в свою веру?
Миссионеру и купцу, жрецу или учителю поневоле приходилось быть лингвистом. И уже несколько тысяч лет назад появились первые лингвистические сочинения. Это двуязычные словари, донесенные до нас глиняными книгами Двуречья. Это труды древнеиндийских грамматиков, во многом предвосхитившие идеи и методы современной структурной лингвистики. Это сочинения античных мыслителей, посвященные языку, смыслу имен и слов. Более девятисот лет назад замечательный средневековый ученый Махмуд Кашгарский написал свой «Диван турецких языков», материалом для которого послужили тюркские языки — турецкий, уйгурский и многие другие. В своей книге, ставшей известной европейцам спустя много веков после ее создания, Махмуд Кашгарский высказал идеи, которые лежат краеугольным камнем в фундаменте сравнительно-исторического языкознания, с которого, собственно говоря, и начинается подлинная наука о языке.
В конце XVIII столетия европейская наука открывает для себя священный язык Индии, санскрит. А вслед за тем ученые с изумлением обнаруживают, что язык этот поразительно похож на латынь и древнегреческий. И не только на эти мертвые классические языки, но и на персидский, исландский, русский, литовский и многие другие языки, распространенные в Европе и Азии. Оказывается, что все они имеют общего прапредка, все они ветви единого древа языков.
В течение XIX столетия Ф. Бопп, Р. Раек, А. X. Востоков, Я. Гримм и многие другие ученые возводили стройное здание сравнительно-исторического языкознания. Лингвисты нашли соответствия между словами и звуками различных языков, родственных друг другу и образующих одну великую семью — индоевропейскую. Подобно тому, как палеонтологи по разрозненным костям восстанавливают облик вымерших животных, языковеды провели реконструкцию праязыка, предка всех индоевропейских языков — литовского или армянского, русского или персидского, английского или санскрита, исландского или цыганского…
Открытие древнего родства языков, разделенных тысячами километров, на которых говорят люди самых различных рас и культур, заставило ученых обратиться к истории этих людей и языков. Как получилось, что потомки викингов говорят на языках, родственных языкам горцев, живущих на Крыше мира — Памире? Почему языки древних эллинов и римлян находятся в родстве с языком жителей джунглей острова Шри Ланка, веддов, и по сей день живущих в каменном веке? Почему язык литовцев оказался поразительно близок к языку древних индийцев, отделенных от них тысячами километров пространства и десятками веков во времени?
Подобных вопросов возникало множество. Ответы же на них можно дать лишь с помощью языкознания, древней истории, этнографии, археологии — словом, только теснейший союз этих наук в состоянии пролить свет на многие загадки. И лингвистика заключила этот союз с историческими науками — союз, еще более окрепший в наши дни.
Индоевропейские языки были хорошо изучены и описаны. Найдены были формулы соответствий того или иного звука в различных языках и ветвях единого «древа языков», своею строгостью и точностью напоминающие формулы алгебры. Материалом для них были индоевропейские языки, древние и современные. Но вот ровно сто лет назад, в 1878 году, двадцатилетний дебютант в науке, молодой швейцарский лингвист Фердинанд де Соссюр выступает с заявлением, которое привело его маститых коллег в недоумение. По мнению молодого человека, в каком-то из индоевропейских языков должен быть некий звук, доселе неизвестный.
В каком именно? Соссюр такого языка назвать не может. Но тем не менее утверждает, что звук этот должен быть. К этому выводу его приводит анализ самой структуры звуков, системы языка. Иными словами, Соссюр предсказывает некий звук теоретически, подобно тому, как астрономы с помощью математики открывали новые планеты и кометы, как говорится, на кончике пера.
В ту пору Соссюру никто не поверил. И лишь полвека спустя, когда был найден ключ к языку таинственных хеттов, живших в Малой Азии несколько тысяч лет назад и говоривших на индоевропейском языке (сравните хеттское небиси русское небо,хеттское дулугаи русское долгийи т. д.), оказалось, что Соссюр был прав! В языке хеттов существовал звук, предсказанный им на основании анализа структуры языка. Это было ярким и наглядным доказательством того, что из науки описательной лингвистика может превратиться в науку точную, способную не только описывать явления, но и предсказывать их! Вот почему год открытия Соссюра — 1878-й — справедливо считается годом рождения современного языкознания.
«Ныне нет лингвиста, который не был бы хоть чем-то ему обязан. Нет такой теории, которая не упоминала бы его имени, — пишет о Соссюре один из крупнейших современных лингвистов Эмиль Бенвенист, который, по словам профессора Ю. С. Степанова «наилучшим образом представляет современный этап науки о языке — лингвистику 70-х годов нашего века». — Лингвистика стала фундаментальной наукой среди наук о человеке и обществе, одной из самых активных как в теоретических изысканиях, так и в развитии метода. И эта обновленная лингвистика берет свое начало от Соссюра, именно в учении Соссюра она осознала себя как наука и обрела свое единство. Роль Соссюра как зачинателя признана всеми течениями, существующими в современной лингвистике, всеми школами, на которые она делится».
А направлений этих в наши дни, за истекшее столетие, появилось в лингвистике немало. Ибо современная наука о языке заключила союз не только с историческими дисциплинами, но и с математикой, психологией, техникой, естественными науками. Достаточно простою перечня, чтобы вы сами наглядно убедились в том, насколько многообразна современная лингвистика.
Теоретико-информационное изучение языка, анализ языка как удивительного и необычайного кода… Семиотическая лингвистика, рассматривающая язык как своеобразную систему знаков… Зоолингвистика, пытающаяся применить аппарат описания человеческого языка к описанию систем сигнализации, существующих в животном мире… Лингвопоэтика, рассматривающая поэзию и — шире — литературу как особым образом организованный язык… Стихометрия, вносящая в изучение стиха строгие количественные меры… Фонология, открывшая «атомы» и «элементарные частицы» языка и ставшая в авангарде современной лингвистики… Экспериментальная фонетика, возникшая на стыке лингвистики, акустики и физиологии… Грамматология, наука о письме, преобразующем наш язык в условные знаки букв или иероглифов… Теория дешифровки, дисциплина, опирающаяся на грамматологию и лингвистику… Глоттохронология, стремящаяся определить темп изменения языка, найти своеобразные лингвистические часы… Лингвостатистика, измеряющая язык с помощью чисел во всех его проявлениях — от частоты фонем до устойчивых словосочетаний… Алгебраическая лингвистика, от использования традиционного аппарата математики перешедшая к созданию собственных «лингвистических исчислений»… Паралингвистика, изучающая явления, сопутствующие нашей речи — интонацию, жесты, мимику… Этнолингвистика, изучающая взаимосвязь языка, мышления и культуры… Неразрывно связанная с нею социолингвистика, родившаяся на стыке языкознания и социологии… Геолингвистика, изучающая распространение языков на нашей планете, их «удельный вес» как языков науки, дипломатии, культуры, международного общения… Психолингвистика, дисциплина, пограничная между психологией и языкознанием, в свою очередь, разделяющаяся на несколько дисциплин — теорию массовой коммуникации, ассоциативную лингвистику, методику «измерения значений» и т. д. Нейролингвистика, связанная с лингвистическим изучением расстройств речи… Патолингвистика, позволяющая врачам-психиатрам на основании анализа речи больного давать точный диагноз психического заболевания… Инженерная лингвистика, развивающаяся в тесном содружестве языковедов, математиков, программистов ЭВМ… Математическая лингвистика, создающая свой специальный аппарат вроде теории нечетких множеств и лингвистических переменных…