Перед посадкой на воду у полярных чаек ноги болтаются совершенно разгильдяйски – как пустые кальсоны. Еще необходимо отметить, что полярные чайки на воде отлично умеют давать задний ход. В этом они ближе к млекопитающим, нежели их южные собратья.
И вот мы стояли рядом на левом крыле и смотрели на чаек, и я сказал про Соньку, назвав ее "Соня" – мне нравится это имя. Саныч помолчал довольно долго. Потом сказал:
– Она плавала у меня на пассажире в семьдесят втором – совсем девчушкой была. Влюбился в нее. Тяжелый случай. Я старпом, я женат, жену люблю, и в нее тоже влюбился.
Он сказал это просто – очевидно, уже перегорело у него. Или такое тоже случается: сильно битые люди замыкаются в мрак или так крепнут душой, что позволяют себе открываться бесстрашно и просто.
– Ну что надо делать? Списывать надо – вот и все. Дураку ясно. А ситуация такая, что списывать – сильно ей повредить. Мы в каботаже работали. И у нас девчонки как бы предвизирный период проходили – чистилище своего рода. Спишешь без причины – пришьют в кадрах ярлык нехороший… Рублев! Оставьте эту льдинку с правого борта!
– Я и так ее с правого хотел оставлять!
Рублев не был бы Рублевым, если бы не отбуркнулся. Он и сам все знает! На Саныча его отбуркивания совершенно не действуют, а меня все-таки иногда раздражают.
– И прицепиться не к чему, – продолжал Саныч о Соне. – Работала она хорошо, старалась. Кукольный театр организовала в самодеятельности. Буратино играла. Думаю, хоть бы шторм к концу рейса ударил и чтобы она укачалась – причина будет. Нет, погоды нормальные… Рублев! Проходите все-таки подальше! Она маленькая, но мы же "полным" жарим!
Рублев:
– Я от вас, Дмитрий Аляксандрыч, аблаката найму! – это он говорит голосом тети Ани.
– Ты лучше немного зеброй поори, – советует Саныч. – Чтобы пар выпустить.
– Не буду! – мрачно отказывается Рублев. – Настроения нет. Для зебры. А "Комик" оборотов шесть прибавил. Чуть отставать начнем.
– Будем добавлять? – для порядка спрашивает у меня Саныч. И он и я знаем, что Ушастик послушно скажет, что добавит, но черта с два свыше ста пятидесяти восьми оборотов добавит хоть половинку.
– У кромки догоним, – говорю я. – А саксофоном когда она начала увлекаться – еще при вас, на пассажире? – спрашиваю про Соню. Мне интересно продолжить разговор о ней.
– Какой саксофон?
– А я на судно приехал, она с саксофоном у трапа сидела.
– Может, спутали? У нее корнет-а-пистон. Дед у Котовского воевал. А Котовский музыку любил. И больше всего корнет-а-пистон.
– Что это за штука?
И впервые за разговор Саныч оживляется. До этого он говорил как-то равнодушно и пережито, как о постороннем и отброшенном. И по тому, как он говорит о корнет-а-пистоне, становится ясно: он про Соню знает все, что один человек может знать о другом, если он его любил или любит.
– Небольшой металлический духовой инструмент. Короче трубы. Три вентиля-пистона. Партия к нему пишется в ключе соль. В строе "В" он звучит на большую секунду, в строе "А" – на малую терцию ниже писаных нот. Может все, что и кларнет. Тембр корнета мягче и слабее трубы. Он может применяться и в симфоническом оркестре. Там их обычно вводят два… Пожалуй, я все-таки позвоню в машину? Туманчиком попахивает, а " Комик" сильно наддал.
– Попробуйте.
– Сейчас сделаем деду реанимацию, – говорит он и уходит с крыла в рубку.
А я смотрю на чаек, и почему-то опять крутится в голове Касабланка. Что за черт?!
…Так. Шли с Дакара домой… Цикады довели до ручки – налетела огромная стая цикад, облепили пароход… Вдруг РДО: зайти в Касабланку и отдать излишек топлива "Пушкину". За ужином принесли эту радиограмму, когда мы обсуждали, поедая блинчики с мясом, варианты встречи Нового года – семидесятого года; решили как раз отойти в сторонку от главных морских дорог в океане, лечь там в дрейф и встречать Новый год без лишней нервотрепки, и вдруг – Касабланка… Так, Марокко так Марокко. Все-таки – к северу идти, в домашнем направлении… В ночь под Новый год мой рулевой матрос так перепугался, что убежал с мостика! Честно говоря, я тоже напугался: вдруг появилась в дожде и теплом тумане с левого борта белесая и чуть светящаяся в ночном мраке полоса, уперлась нам в правый борт в безмолвии и бескачании. Если бы не множество попутных и встречных судов, то я бы решил, что мы нормально вылезаем на береговой накатик и сейчас загремим брюхом по камням. А это, вероятно, были фосфоресцирующие полосы пены, взбитые пролетевшим узким дождевым шквалом на штилевой ночной гладкой воде… Бр-р! Даже вспоминать противно… Увидишь такое и потом поверишь в летающие тарелки – что-то бесшумно-космическое и заунывное. Недаром морские смерчи в районе Марокко называют "танцующими джиннами"… Так. Были все-таки елка, флаги в столовой команды и дед Мороз. На деда Мороза набросился наш корабельный пес Пижон – не узнал своего в таком чудище, облаивал его с ненавистью, хотя всех своих узнавал безошибочно среди десятков чужих где-нибудь на стоянке в порту. Так. На подходах к Касабланке сильный шторм, тяжелая качка, и мне довольно тошно, так как я, пусть простит начальство, встретил Новый год крепко… Дальше… Что, и зачем, и почему "дальше"?.. Скособоченные ураганным прибоем молы гавани. Тесная гавань. Возле нашего "Александра Пушкина" – нос в нос итальянский суперлайнер "Микеланджело", водоизмещение сорок шесть тысяч тонн, модерные прозрачные трубы, специальный собачник, где установлен фонарный натуральный столб, чтобы собачки туристов чувствовали себя в привычной обстановке… На "Пушкине" полно английских старух… Старухи сидят в шезлонгах и дуют рашен водку через соломинки под сигареты, между ними ездит на детском велосипеде английский воспитанный мальчик, как Катька Фомича… Старухи часто режут дуба с перепоя… Реанимация!!! "Поймите, не реаниматор я! Я обыкновенный судоводитель!"
– Дмитрий Саныч! – заорал я.
Он ракетой вылетел на крыло мостика.
– На новый семидесятый год где был?
– В Касабланке.
– Так мы же знакомы!
– Конечно, – совершенно спокойно сказал Дмитрий Александрович.
– Да я измучился, вспоминая, где и что!
– А вы бы у меня спросили. Рублев, не лезь на льдинку! Оставь ее слева!
И почему я, действительно, у него не спросил? А бог знает почему. А почему так долго его вспомнить не мог? А потому что плох был со встречи Нового года, и он мне подлечиться дал – бутылку великолепного шотландского виски. Вот мне и отшибло память. А Саныч из деликатности не хотел напоминать.
Какое облегчение испытываешь, когда вытащишь из зубов застрявшую там жилу!
Все становится на места.
Я даже вспоминаю, как перелезал с "Пушкина" на "Невель" (мы стояли борт к борту) с драгоценной бутылкой в кармане. Была уже ночь, и "Пушкин" и "Микеланджело" залились веселыми, новогодними огнями иллюминации, а мой "Невель" зиял абсолютной чернотой без палубного освещения. Даже над трапом не горела люстра, и я чуть было с трапа не сверзился. И заругался в полную мощь, опасаясь, естественно, более всего за целостность виски в кармане, а не за шею. Во тьме схватил за руку третий штурман Женя: "Молчи, Викторыч! Молчи, бога ради!" Оказывается, этот коварный хитрец вырубил огни специально, чтобы цикады убрались с нашего скобаря на шикарные лайнеры – насекомые летят на свет. И они, действительно, понемножку летели на иллюминацию.
– Женя, пожалей туристов! – сентиментально попросил я.
– А там не наши, – объяснил Женя. – Там сплошь британцы. Они колониальные песни поют!
И действительно, туристы пели грустную песню. Известно, что для того, чтобы стать настоящим англичанином, то есть убежденным шовинистом, чуждым всякой сентиментальности коммивояжером, сквернословом, но человеком честным, надо попасть в изгнание – так утверждает Грэм Грин (а может быть, Пристли).
В Касабланке англичане-туристы ощутили себя изгнанниками. И запели старинную песню: "Далеко, далеко на родном берегу, помолитесь, друзья, за душу мою…"
Певуньи-старушки печалились о былом мужестве первопроходцев, колонизаторов и моряков. В их душах взбалтывался коктейль из деятельного прошлого, бездельного настоящего и рашен водки.
– А помните, о чем мы разговаривали, когда я к вам потом пришел чай пить? – спросил Дмитрий Александрович посередине моря Лаптевых (на жаргоне: "Море лаптей").
– Помню. Только что померла старуха туристка. И вы намучились с трупом.
– Это мелочи, – сказал Дмитрий Александрович. – Я другое запомнил. Вы очень интересно про собак рассуждали. Тогда "Аполлон-двенадцать" недавно только вернулся с Луны. Сели они еще спиной вниз, в оверкиль. И вот вы переживали: будут теперь собаки и волки выть на луну или не будут? Потому что мол, месяц теперь опошлен, и космос замызган, и влюбленным смотреть на луну уже как бы бессмысленно, и что придется переписывать старые сказки, где действует месяц, потому что оттуда американцы сперли камушек и луна уже не луна, а черт знает что такое. Очень интересно вы рассуждали.
– Н-да, действительно, интересно… – согласился я на этот сомнительный комплимент.
…Первым отвалил из Касабланки "Микеланджело" – двести семьдесят пять метров стали, каждый метр – образец изящества и элегантности… Да, а все-таки жаль, что авиация прихлопнула эти прекрасные лайнеры!
За "Микеланджело" отвалили в моря от борта "Пушкина" мы. Отшвартовка происходила под взглядами английских туристов. Пришлось нацеплять форму и вообще изображать морской театр – с архичеткостью команд и лихостью выборки тросов и т. д. И я тогда в какой-то степени вдруг понял, что у неморяков существует особенный интерес к морякам, какой-то завораживающий интерес. Англичане – морская нация, а лезли друг через друга, чтобы посмотреть на обыкновенную отшвартовку одного судна от другого…
Через час после того, как Касабланка – фигурные пальмы, опутанные цветущими растениями, кокетливые паранджи женщин, лукавые и веселые женские глаза в прорезях паранджей, причудливые фонтаны и пришедшая из пустыни поглазеть на водяное изобилие бродячая голь, сувенирные лавки, ятаганы, пуфы, ковры, пушистые и ослепительные овечьи шкуры, кувшины, и т. д., и т. п. – осталась за кормой нашего скобаря, нас догнал и перегнал "Пушкин", следуя попутным курсом – на Саутхемптон. Он был отчаянно красив – в огнях, в пене, в брызгах, – он бы понравился Александру Сергеевичу, и, пожалуй, Александр Сергеевич воскликнул бы: "Ай да "Пушкин"!"
Щедрина открываю редко. Я и восхищаюсь огромностью и постоянностью его издевательского потенциала-запала, и скучаю по красоте, когда читаю. Когда художник обозлен социальной действительностью до колик, он способен сохранить до конца чувство смешного (ибо это одна из инстинктивных форм самозащиты и самоспасения), но теряет эстетическую ариаднину нить искусства. Сам юмор, конечно, несет частицу красоты, но непроявленной, растворенной в сложной смеси, как золото в морской воде. Душа же просит красоты с тем большей тоской, чем труднее обстоятельства.
Помню, как долго не мог понять, чем настораживает пейзаж Голсуорси, точный, с настроением, с ритмом близких и дальних планов, отлично сделанный пейзаж. Кажется, теперь понял. Он пишет не вольную природу, а подстриженные садовниками деревья частных парков, парковые, сделанные рабочими водоемы, розарии и ирисы вокруг сделанных декораторами лужаек. И чириканье садовых птиц…
Нам изменили точку встречи с дальневосточными ледоколами к северу. Идем курсом восемьдесят пять. По-видимому, будем пробиваться в Восточно-Сибирское море проливом Санникова.
Да, как бы фанфаронски это ни звучало, но надо идти навстречу жизни, надо идти на нее грудью, подставлять себя под поток ледяной лавы. И тогда хотя бы на мгновение чувствуешь крепость в ногах.
03.08. 18.00.
Легли в дрейф среди голубой непорочности и тишины. Не верится, что в шести милях мрачный и тяжкий лед.
Длинная и почти незаметная зыбь с запада перетекает по морю Лаптевых в чистейшей голубизне.
Три усталых судна покорно и чутко кланяются при каждом его вздохе, как благоговейно кланялись наши языческие предки, когда их заносило в чуждые, но прекрасные миры.
Тончайшим белым штрихом далекий лед отчеркивает голубые воды от голубых, нежно вечереющих в покое небес.
И, разжалованный из старших помощников шикарного лайнера, второй помощник лесовоза "Державино" чуть слышно пробормотал:
– Мы у ворот Снежной королевы…
Да, живет в его душе артистизм, и жаль, что судьба пронесла его мимо ВГИКа. Я использую момент всеобщей размягченности и спрашиваю:
– И как вы вышли из положения с Соней?
– А! Списал. Нашел повод и списал. Потом перегорело.
– А здесь как встретились?
– Так она же ничего не знала. Мне в те времена грешить никак нельзя было. И не только из моральных соображений. Особенный момент был, когда или вот-вот станешь капитаном, или не станешь никогда. Понимаете?
– Да, – сказал я. – Момент этот характеризуется поразительной неустойчивостью. Легчайший ветерок от локона судьбы способен толкнуть чашу весов с тобой и твоим будущим в любую из сторон света.
– Точнее все-таки сказать: в зенит или в надир.
– Да, так точнее. В подобной позиции все время думаешь: "Как бы чего не вышло!" – и ведешь себя удивительно миролюбиво, и послушно, и нравственно.
– Именно так я веду себя и ныне, – сказал Дмитрий Александрович. – Я еще не потерял всех надежд. Не имею права терять.
И стало ясно, откуда у него такая выдержка при общении со старпомом и Фомичом, – его судьба в их руках. Они будут сочинять послерейсовую характеристику, как он сочинял на сонь, маш, нин и роз.
И вспомнились "Воровский", невозмутимый капитан-эстонец Каск. Он сохранял полнейшее спокойствие не только в ураганах, но даже когда музыканты сфотографировали голенькую нашу уборщицу и пустили фото-"ню" по рукам и глазам всего экипажа. Помню, Михаил Гансович вызвал меня и приказал расследовать дело. "Да, – сказал он. – Это не Бегущая по волнам. Небось сама попросила. А теперь музыканты ее шантажируют. Расследуйте. Только, пожалуйста, деликатно. И так плачет и переживает. Утешьте и ободрите".
Когда он произнес "расследуйте", я уже собрался лезть в трубу или в бутылку: я здесь не следователем работаю и прочее… А потом понял, что он думает не об официальных вещах, а жалеет девчонку и хочет помочь ей в той дурацкой ситуации, куда ее занесло по глупости. Помню, как засел в каюте, вытащил паспорта всей нашей женской составляющей – паспорта у меня хранились как у четвертого помощника, ибо мы без заходов в инпорты работали. И я искал паспорт "ню".
И замелькали штампы прописок, мест рождения: город Дружковка Донской области… село Землянки Глобинского района Полтавской области… деревня Бушково… село Заудайка Игнинского района Черниговской области… А вот и литовка, татарка, украинка (26 листопада 1946 – это родилась. 25 травня 1966 – уехала в Мурманск). Посмотришь, у иной весь паспорт уже синий от штампов прописок и работ, замужеств и разводов – а ей двадцати еще не исполнилось. И где ее уже на мотала судьба. И сжалось нечто в душе. Вот они качаются там, внизу, под сталью палуб, посуду моют, картошку чистят, погоду заговаривают, чтобы ветер стих и вечером танцы состоялись, мечтают на танцах богатого рыбачка подцепить, еще разок замуж выскочить… Как в них залезть, в их души простые? Как об их жизни правду узнать, написать? И ясно тогда вдруг почувствовал, что это не проще, нежели о проблеме времени и пространства. Попробуй представь провинциальные исполкомы и военкоматы, сельсоветы и больницы, милиции и домоуправления, штампы которых украшают паспорта уборщиц, корневщиц, горничных и дневальных… Помню, оторопь вдруг взяла от четкого сознания, что никогда не сможешь описать художественно обыкновенную, каждодневную жизнь; не сможешь украсить поэзией вывеску отделения милиции в городе Дружковка. Помню, смотрел на штампы о разводах в девятнадцать лет, видел за лиловым кругом больницы, аборты, измены разные и обыкновенный разврат. Но там ведь и радости, и записи детишек, и подвенечные платья, и графские дворцы бракосочетаний. И как все это написать, в это вникнуть, выяснить хотя бы одно – что девчонок мотает по белу свету, заносит в Мурманск на теплоход "Вацлав Воровский"?
И вот восемь лет прошло, а ни во что я не вник, ничего толком не узнал, кроме тонкой пленки поверхности жизни. Да, велика и безнадежно глубока Россия – шестой океан планеты. Тяжело разобраться…
Пролежали в дрейфе у кромки льдов до шести утра.
Начальство Восточного сектора вводить нас в сплошные ледяные пространства не решилось. Приказ идти на Тикси и ждать там у моря погоды.
В сборнике "Судьбы романа" на двухстах восьми страницах ни разу пока не произносились слова "красота", "наслаждение от чтения романа", "эстетическое впечатление"… Авторы сами не замечают, что, защищая роман от неведомых угроз, они смотрят на все глазами психологов или социологов, а не художников. Если в романе Роб-Грийе или Саррот есть красота и если появляется желание возможно дольше находиться в мире героев или автора, то и все в порядке.
Но от "нового романа" (если я что-то про него чувствую) нельзя ожидать эстетического переживания. Тогда для чего утилитарные анализы производить?
Иногда мне хочется читать философию, иногда заниматься ею, читая роман. Я наслаждаюсь, например, Фришем или Базеном. Но я не люблю покойников и никогда не испытывал желания общаться с покойниками. Из этого следует, что современный роман не покойник. Тогда почему по нему плачут и голосят на миллионах страниц? И голосят умные, блестящие люди! Что из этого следует?
Что я туповат.
Как монотонно из века в век идет спор о синтезе и анализе, и о смерти поэтического духа человечества, и о способах его реанимации!
Еще полтора века назад Бейль писал: "Поэтический дух человечества умер, в мир пришел гений анализа. Я глубоко убежден, что единственное противоядие, которое может заставить читателя забыть о вечном "я", которое автор описывает, это полная искренность".
Так что Феллини не открывает никаких Америк, когда заявляет, что даже в том случае, если бы ему предложили поставить фильм о рыбе, то он сделал бы его автобиографическим.
А критики уже поднимают тревогу о том, что взаимопроникновение мемуарной и художественной условности зашло так далеко, что мемуарист, лицедей такой, не перестает чувствовать себя в первую очередь писателем. Так же и в автобиографиях. Например, вспоминают критики, Всеволод Иванов – а он, от себя замечу, серьезный был в литературе мужчина, не склонный к анекдотам и партизанским наскокам на литературу, – так вот он несколько раз писал… новую автобиографию, непохожую на предыдущую. И на вопросы, почему он так поступает, сбивая с толку настоящих и будущих исследователей, отвечал: "Я же писатель. Мне скучно повторять одно и то же". И критики со вздохом вынуждены признавать, что прошлое всегда остается одним и тем же, но вспоминается оно всегда по-разному.
Арктическая "Комаринская"
И вот мы стояли рядом на левом крыле и смотрели на чаек, и я сказал про Соньку, назвав ее "Соня" – мне нравится это имя. Саныч помолчал довольно долго. Потом сказал:
– Она плавала у меня на пассажире в семьдесят втором – совсем девчушкой была. Влюбился в нее. Тяжелый случай. Я старпом, я женат, жену люблю, и в нее тоже влюбился.
Он сказал это просто – очевидно, уже перегорело у него. Или такое тоже случается: сильно битые люди замыкаются в мрак или так крепнут душой, что позволяют себе открываться бесстрашно и просто.
– Ну что надо делать? Списывать надо – вот и все. Дураку ясно. А ситуация такая, что списывать – сильно ей повредить. Мы в каботаже работали. И у нас девчонки как бы предвизирный период проходили – чистилище своего рода. Спишешь без причины – пришьют в кадрах ярлык нехороший… Рублев! Оставьте эту льдинку с правого борта!
– Я и так ее с правого хотел оставлять!
Рублев не был бы Рублевым, если бы не отбуркнулся. Он и сам все знает! На Саныча его отбуркивания совершенно не действуют, а меня все-таки иногда раздражают.
– И прицепиться не к чему, – продолжал Саныч о Соне. – Работала она хорошо, старалась. Кукольный театр организовала в самодеятельности. Буратино играла. Думаю, хоть бы шторм к концу рейса ударил и чтобы она укачалась – причина будет. Нет, погоды нормальные… Рублев! Проходите все-таки подальше! Она маленькая, но мы же "полным" жарим!
Рублев:
– Я от вас, Дмитрий Аляксандрыч, аблаката найму! – это он говорит голосом тети Ани.
– Ты лучше немного зеброй поори, – советует Саныч. – Чтобы пар выпустить.
– Не буду! – мрачно отказывается Рублев. – Настроения нет. Для зебры. А "Комик" оборотов шесть прибавил. Чуть отставать начнем.
– Будем добавлять? – для порядка спрашивает у меня Саныч. И он и я знаем, что Ушастик послушно скажет, что добавит, но черта с два свыше ста пятидесяти восьми оборотов добавит хоть половинку.
– У кромки догоним, – говорю я. – А саксофоном когда она начала увлекаться – еще при вас, на пассажире? – спрашиваю про Соню. Мне интересно продолжить разговор о ней.
– Какой саксофон?
– А я на судно приехал, она с саксофоном у трапа сидела.
– Может, спутали? У нее корнет-а-пистон. Дед у Котовского воевал. А Котовский музыку любил. И больше всего корнет-а-пистон.
– Что это за штука?
И впервые за разговор Саныч оживляется. До этого он говорил как-то равнодушно и пережито, как о постороннем и отброшенном. И по тому, как он говорит о корнет-а-пистоне, становится ясно: он про Соню знает все, что один человек может знать о другом, если он его любил или любит.
– Небольшой металлический духовой инструмент. Короче трубы. Три вентиля-пистона. Партия к нему пишется в ключе соль. В строе "В" он звучит на большую секунду, в строе "А" – на малую терцию ниже писаных нот. Может все, что и кларнет. Тембр корнета мягче и слабее трубы. Он может применяться и в симфоническом оркестре. Там их обычно вводят два… Пожалуй, я все-таки позвоню в машину? Туманчиком попахивает, а " Комик" сильно наддал.
– Попробуйте.
– Сейчас сделаем деду реанимацию, – говорит он и уходит с крыла в рубку.
А я смотрю на чаек, и почему-то опять крутится в голове Касабланка. Что за черт?!
…Так. Шли с Дакара домой… Цикады довели до ручки – налетела огромная стая цикад, облепили пароход… Вдруг РДО: зайти в Касабланку и отдать излишек топлива "Пушкину". За ужином принесли эту радиограмму, когда мы обсуждали, поедая блинчики с мясом, варианты встречи Нового года – семидесятого года; решили как раз отойти в сторонку от главных морских дорог в океане, лечь там в дрейф и встречать Новый год без лишней нервотрепки, и вдруг – Касабланка… Так, Марокко так Марокко. Все-таки – к северу идти, в домашнем направлении… В ночь под Новый год мой рулевой матрос так перепугался, что убежал с мостика! Честно говоря, я тоже напугался: вдруг появилась в дожде и теплом тумане с левого борта белесая и чуть светящаяся в ночном мраке полоса, уперлась нам в правый борт в безмолвии и бескачании. Если бы не множество попутных и встречных судов, то я бы решил, что мы нормально вылезаем на береговой накатик и сейчас загремим брюхом по камням. А это, вероятно, были фосфоресцирующие полосы пены, взбитые пролетевшим узким дождевым шквалом на штилевой ночной гладкой воде… Бр-р! Даже вспоминать противно… Увидишь такое и потом поверишь в летающие тарелки – что-то бесшумно-космическое и заунывное. Недаром морские смерчи в районе Марокко называют "танцующими джиннами"… Так. Были все-таки елка, флаги в столовой команды и дед Мороз. На деда Мороза набросился наш корабельный пес Пижон – не узнал своего в таком чудище, облаивал его с ненавистью, хотя всех своих узнавал безошибочно среди десятков чужих где-нибудь на стоянке в порту. Так. На подходах к Касабланке сильный шторм, тяжелая качка, и мне довольно тошно, так как я, пусть простит начальство, встретил Новый год крепко… Дальше… Что, и зачем, и почему "дальше"?.. Скособоченные ураганным прибоем молы гавани. Тесная гавань. Возле нашего "Александра Пушкина" – нос в нос итальянский суперлайнер "Микеланджело", водоизмещение сорок шесть тысяч тонн, модерные прозрачные трубы, специальный собачник, где установлен фонарный натуральный столб, чтобы собачки туристов чувствовали себя в привычной обстановке… На "Пушкине" полно английских старух… Старухи сидят в шезлонгах и дуют рашен водку через соломинки под сигареты, между ними ездит на детском велосипеде английский воспитанный мальчик, как Катька Фомича… Старухи часто режут дуба с перепоя… Реанимация!!! "Поймите, не реаниматор я! Я обыкновенный судоводитель!"
– Дмитрий Саныч! – заорал я.
Он ракетой вылетел на крыло мостика.
– На новый семидесятый год где был?
– В Касабланке.
– Так мы же знакомы!
– Конечно, – совершенно спокойно сказал Дмитрий Александрович.
– Да я измучился, вспоминая, где и что!
– А вы бы у меня спросили. Рублев, не лезь на льдинку! Оставь ее слева!
И почему я, действительно, у него не спросил? А бог знает почему. А почему так долго его вспомнить не мог? А потому что плох был со встречи Нового года, и он мне подлечиться дал – бутылку великолепного шотландского виски. Вот мне и отшибло память. А Саныч из деликатности не хотел напоминать.
Какое облегчение испытываешь, когда вытащишь из зубов застрявшую там жилу!
Все становится на места.
Я даже вспоминаю, как перелезал с "Пушкина" на "Невель" (мы стояли борт к борту) с драгоценной бутылкой в кармане. Была уже ночь, и "Пушкин" и "Микеланджело" залились веселыми, новогодними огнями иллюминации, а мой "Невель" зиял абсолютной чернотой без палубного освещения. Даже над трапом не горела люстра, и я чуть было с трапа не сверзился. И заругался в полную мощь, опасаясь, естественно, более всего за целостность виски в кармане, а не за шею. Во тьме схватил за руку третий штурман Женя: "Молчи, Викторыч! Молчи, бога ради!" Оказывается, этот коварный хитрец вырубил огни специально, чтобы цикады убрались с нашего скобаря на шикарные лайнеры – насекомые летят на свет. И они, действительно, понемножку летели на иллюминацию.
– Женя, пожалей туристов! – сентиментально попросил я.
– А там не наши, – объяснил Женя. – Там сплошь британцы. Они колониальные песни поют!
И действительно, туристы пели грустную песню. Известно, что для того, чтобы стать настоящим англичанином, то есть убежденным шовинистом, чуждым всякой сентиментальности коммивояжером, сквернословом, но человеком честным, надо попасть в изгнание – так утверждает Грэм Грин (а может быть, Пристли).
В Касабланке англичане-туристы ощутили себя изгнанниками. И запели старинную песню: "Далеко, далеко на родном берегу, помолитесь, друзья, за душу мою…"
Певуньи-старушки печалились о былом мужестве первопроходцев, колонизаторов и моряков. В их душах взбалтывался коктейль из деятельного прошлого, бездельного настоящего и рашен водки.
– А помните, о чем мы разговаривали, когда я к вам потом пришел чай пить? – спросил Дмитрий Александрович посередине моря Лаптевых (на жаргоне: "Море лаптей").
– Помню. Только что померла старуха туристка. И вы намучились с трупом.
– Это мелочи, – сказал Дмитрий Александрович. – Я другое запомнил. Вы очень интересно про собак рассуждали. Тогда "Аполлон-двенадцать" недавно только вернулся с Луны. Сели они еще спиной вниз, в оверкиль. И вот вы переживали: будут теперь собаки и волки выть на луну или не будут? Потому что мол, месяц теперь опошлен, и космос замызган, и влюбленным смотреть на луну уже как бы бессмысленно, и что придется переписывать старые сказки, где действует месяц, потому что оттуда американцы сперли камушек и луна уже не луна, а черт знает что такое. Очень интересно вы рассуждали.
– Н-да, действительно, интересно… – согласился я на этот сомнительный комплимент.
…Первым отвалил из Касабланки "Микеланджело" – двести семьдесят пять метров стали, каждый метр – образец изящества и элегантности… Да, а все-таки жаль, что авиация прихлопнула эти прекрасные лайнеры!
За "Микеланджело" отвалили в моря от борта "Пушкина" мы. Отшвартовка происходила под взглядами английских туристов. Пришлось нацеплять форму и вообще изображать морской театр – с архичеткостью команд и лихостью выборки тросов и т. д. И я тогда в какой-то степени вдруг понял, что у неморяков существует особенный интерес к морякам, какой-то завораживающий интерес. Англичане – морская нация, а лезли друг через друга, чтобы посмотреть на обыкновенную отшвартовку одного судна от другого…
Через час после того, как Касабланка – фигурные пальмы, опутанные цветущими растениями, кокетливые паранджи женщин, лукавые и веселые женские глаза в прорезях паранджей, причудливые фонтаны и пришедшая из пустыни поглазеть на водяное изобилие бродячая голь, сувенирные лавки, ятаганы, пуфы, ковры, пушистые и ослепительные овечьи шкуры, кувшины, и т. д., и т. п. – осталась за кормой нашего скобаря, нас догнал и перегнал "Пушкин", следуя попутным курсом – на Саутхемптон. Он был отчаянно красив – в огнях, в пене, в брызгах, – он бы понравился Александру Сергеевичу, и, пожалуй, Александр Сергеевич воскликнул бы: "Ай да "Пушкин"!"
2
Щедрина открываю редко. Я и восхищаюсь огромностью и постоянностью его издевательского потенциала-запала, и скучаю по красоте, когда читаю. Когда художник обозлен социальной действительностью до колик, он способен сохранить до конца чувство смешного (ибо это одна из инстинктивных форм самозащиты и самоспасения), но теряет эстетическую ариаднину нить искусства. Сам юмор, конечно, несет частицу красоты, но непроявленной, растворенной в сложной смеси, как золото в морской воде. Душа же просит красоты с тем большей тоской, чем труднее обстоятельства.
Помню, как долго не мог понять, чем настораживает пейзаж Голсуорси, точный, с настроением, с ритмом близких и дальних планов, отлично сделанный пейзаж. Кажется, теперь понял. Он пишет не вольную природу, а подстриженные садовниками деревья частных парков, парковые, сделанные рабочими водоемы, розарии и ирисы вокруг сделанных декораторами лужаек. И чириканье садовых птиц…
Нам изменили точку встречи с дальневосточными ледоколами к северу. Идем курсом восемьдесят пять. По-видимому, будем пробиваться в Восточно-Сибирское море проливом Санникова.
Да, как бы фанфаронски это ни звучало, но надо идти навстречу жизни, надо идти на нее грудью, подставлять себя под поток ледяной лавы. И тогда хотя бы на мгновение чувствуешь крепость в ногах.
03.08. 18.00.
Легли в дрейф среди голубой непорочности и тишины. Не верится, что в шести милях мрачный и тяжкий лед.
Длинная и почти незаметная зыбь с запада перетекает по морю Лаптевых в чистейшей голубизне.
Три усталых судна покорно и чутко кланяются при каждом его вздохе, как благоговейно кланялись наши языческие предки, когда их заносило в чуждые, но прекрасные миры.
Тончайшим белым штрихом далекий лед отчеркивает голубые воды от голубых, нежно вечереющих в покое небес.
И, разжалованный из старших помощников шикарного лайнера, второй помощник лесовоза "Державино" чуть слышно пробормотал:
– Мы у ворот Снежной королевы…
Да, живет в его душе артистизм, и жаль, что судьба пронесла его мимо ВГИКа. Я использую момент всеобщей размягченности и спрашиваю:
– И как вы вышли из положения с Соней?
– А! Списал. Нашел повод и списал. Потом перегорело.
– А здесь как встретились?
– Так она же ничего не знала. Мне в те времена грешить никак нельзя было. И не только из моральных соображений. Особенный момент был, когда или вот-вот станешь капитаном, или не станешь никогда. Понимаете?
– Да, – сказал я. – Момент этот характеризуется поразительной неустойчивостью. Легчайший ветерок от локона судьбы способен толкнуть чашу весов с тобой и твоим будущим в любую из сторон света.
– Точнее все-таки сказать: в зенит или в надир.
– Да, так точнее. В подобной позиции все время думаешь: "Как бы чего не вышло!" – и ведешь себя удивительно миролюбиво, и послушно, и нравственно.
– Именно так я веду себя и ныне, – сказал Дмитрий Александрович. – Я еще не потерял всех надежд. Не имею права терять.
И стало ясно, откуда у него такая выдержка при общении со старпомом и Фомичом, – его судьба в их руках. Они будут сочинять послерейсовую характеристику, как он сочинял на сонь, маш, нин и роз.
И вспомнились "Воровский", невозмутимый капитан-эстонец Каск. Он сохранял полнейшее спокойствие не только в ураганах, но даже когда музыканты сфотографировали голенькую нашу уборщицу и пустили фото-"ню" по рукам и глазам всего экипажа. Помню, Михаил Гансович вызвал меня и приказал расследовать дело. "Да, – сказал он. – Это не Бегущая по волнам. Небось сама попросила. А теперь музыканты ее шантажируют. Расследуйте. Только, пожалуйста, деликатно. И так плачет и переживает. Утешьте и ободрите".
Когда он произнес "расследуйте", я уже собрался лезть в трубу или в бутылку: я здесь не следователем работаю и прочее… А потом понял, что он думает не об официальных вещах, а жалеет девчонку и хочет помочь ей в той дурацкой ситуации, куда ее занесло по глупости. Помню, как засел в каюте, вытащил паспорта всей нашей женской составляющей – паспорта у меня хранились как у четвертого помощника, ибо мы без заходов в инпорты работали. И я искал паспорт "ню".
И замелькали штампы прописок, мест рождения: город Дружковка Донской области… село Землянки Глобинского района Полтавской области… деревня Бушково… село Заудайка Игнинского района Черниговской области… А вот и литовка, татарка, украинка (26 листопада 1946 – это родилась. 25 травня 1966 – уехала в Мурманск). Посмотришь, у иной весь паспорт уже синий от штампов прописок и работ, замужеств и разводов – а ей двадцати еще не исполнилось. И где ее уже на мотала судьба. И сжалось нечто в душе. Вот они качаются там, внизу, под сталью палуб, посуду моют, картошку чистят, погоду заговаривают, чтобы ветер стих и вечером танцы состоялись, мечтают на танцах богатого рыбачка подцепить, еще разок замуж выскочить… Как в них залезть, в их души простые? Как об их жизни правду узнать, написать? И ясно тогда вдруг почувствовал, что это не проще, нежели о проблеме времени и пространства. Попробуй представь провинциальные исполкомы и военкоматы, сельсоветы и больницы, милиции и домоуправления, штампы которых украшают паспорта уборщиц, корневщиц, горничных и дневальных… Помню, оторопь вдруг взяла от четкого сознания, что никогда не сможешь описать художественно обыкновенную, каждодневную жизнь; не сможешь украсить поэзией вывеску отделения милиции в городе Дружковка. Помню, смотрел на штампы о разводах в девятнадцать лет, видел за лиловым кругом больницы, аборты, измены разные и обыкновенный разврат. Но там ведь и радости, и записи детишек, и подвенечные платья, и графские дворцы бракосочетаний. И как все это написать, в это вникнуть, выяснить хотя бы одно – что девчонок мотает по белу свету, заносит в Мурманск на теплоход "Вацлав Воровский"?
И вот восемь лет прошло, а ни во что я не вник, ничего толком не узнал, кроме тонкой пленки поверхности жизни. Да, велика и безнадежно глубока Россия – шестой океан планеты. Тяжело разобраться…
Пролежали в дрейфе у кромки льдов до шести утра.
Начальство Восточного сектора вводить нас в сплошные ледяные пространства не решилось. Приказ идти на Тикси и ждать там у моря погоды.
В сборнике "Судьбы романа" на двухстах восьми страницах ни разу пока не произносились слова "красота", "наслаждение от чтения романа", "эстетическое впечатление"… Авторы сами не замечают, что, защищая роман от неведомых угроз, они смотрят на все глазами психологов или социологов, а не художников. Если в романе Роб-Грийе или Саррот есть красота и если появляется желание возможно дольше находиться в мире героев или автора, то и все в порядке.
Но от "нового романа" (если я что-то про него чувствую) нельзя ожидать эстетического переживания. Тогда для чего утилитарные анализы производить?
Иногда мне хочется читать философию, иногда заниматься ею, читая роман. Я наслаждаюсь, например, Фришем или Базеном. Но я не люблю покойников и никогда не испытывал желания общаться с покойниками. Из этого следует, что современный роман не покойник. Тогда почему по нему плачут и голосят на миллионах страниц? И голосят умные, блестящие люди! Что из этого следует?
Что я туповат.
Как монотонно из века в век идет спор о синтезе и анализе, и о смерти поэтического духа человечества, и о способах его реанимации!
Еще полтора века назад Бейль писал: "Поэтический дух человечества умер, в мир пришел гений анализа. Я глубоко убежден, что единственное противоядие, которое может заставить читателя забыть о вечном "я", которое автор описывает, это полная искренность".
Так что Феллини не открывает никаких Америк, когда заявляет, что даже в том случае, если бы ему предложили поставить фильм о рыбе, то он сделал бы его автобиографическим.
А критики уже поднимают тревогу о том, что взаимопроникновение мемуарной и художественной условности зашло так далеко, что мемуарист, лицедей такой, не перестает чувствовать себя в первую очередь писателем. Так же и в автобиографиях. Например, вспоминают критики, Всеволод Иванов – а он, от себя замечу, серьезный был в литературе мужчина, не склонный к анекдотам и партизанским наскокам на литературу, – так вот он несколько раз писал… новую автобиографию, непохожую на предыдущую. И на вопросы, почему он так поступает, сбивая с толку настоящих и будущих исследователей, отвечал: "Я же писатель. Мне скучно повторять одно и то же". И критики со вздохом вынуждены признавать, что прошлое всегда остается одним и тем же, но вспоминается оно всегда по-разному.
Арктическая "Комаринская"
Очередной раз в Певек приплыли без приключений, но там плотно застопорились.
08.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
09.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
10.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
11.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
12.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
13.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
14.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
15.09. 19.17. Несмотря на ранее установленную очередность, т/х «Прокопий Галушин» был поставлен к причалу впереди нас. Диспетчер не смог объяснить причину нарушения очередности и отказался связать капитана с главным диспетчером для решения возникшей ситуации".
Невыносимость стояночной мути. Бесцельная бездеятельность.
Сутки за сутками. А ведь это дни нашей единственной жизни. И они летят псу под хвост.
Обнаружились семь номеров "Октября". Ощущение от чтения такое же мутное, как и от стоянки в ожидании причала и разгрузки на краю земли в Певеке.
Плавают за бортом взад-вперед грязные льдины. Слабый шум от них – как будто кто-то безнадежно усталый из последних сил наваливается на весла…
На Чукотском берегу такая мразь жизни, пьянство, очереди за вялым пивом и гнилыми папиросами, что и носа туда нет охоты высовывать.
А среди человеков встречаются, как и везде, самоцветы.
Эти самоцветы добывают где-то здесь, в вечной мерзлоте, обыкновенное золото.
Угодили в гости к горнякам.
И один из инженеров – Леонид Мурафа – подарил нам стихотворение, которое так и назвал: "Песня в подарок друзьям".
Жарою летней дышит Ленинград, Нагреты докрасна дворцов ограды… Взять курс в прохладу Арктики вы рады Не ради денег, премий и наград.
Вам плавать за границу надоело – Там нищета, там правит капитал, Там души продают за тот металл, Который тут предметом плана стал.
Вам надоел валютный звон в кармане, И подставляет "Колымлес" бока Под звонкие удары льда, пока Джо Конрад не опишет все в романе…
"16.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки".
Эх, как Русь любит быструю езду на тройках и очереди!
Из спецпсихпособия: "Ностальгия – тоска по родине, дому – является крайним проявлением заболевания. Замечено, что моряки, которые чувствительны к монотонности, как правило, неуживчивы в семьях, трудны во взаимоотношениях в коллективе, – это так называемые экстраверты, стремящиеся к активному контакту с внешним миром. В условиях же отрыва от привычных раздражителей они-то и страдают прежде всего. Интраверты, привыкшие переносить тяготы и невзгоды в себе и редко делящиеся мыслями с окружающими, а порой и с друзьями, легче переносят длительные рейсы".
А куда я-то отношусь?
Понятия не имею.
В середине чукотской стоянки пережил душевное потрясение, ибо утратил необходимые для нормального существования вещи.
Сюда входили:
1. Пилотка подводника с замазанными черной краской кантами. Не расставался с пилоткой пятнадцать лет – талисман, сгусток морского суеверия, материализованная уже в книгах легенда, чрезвычайно удобная для работы в море штука, – не срывает никакими ветрами, клапана опускаются, надежно прикрывая уши; придает мужчине лихой, непривычный для торгового моряка вид, хранит башку мужчины от ударов о всевозможное судовое железо.
2. Ботинки сорокового размера.
Эти музейные вещи напялили на капитанчика, размер ботинок которого был сорок пятый.
Вы спросите, как возможно напялить сороковой на ногу сорок пятого? Ответ получите, если останетесь ночевать на пароходе у вовсе нового дружка в порту Певек.
Короче говоря, когда я собрался возвращаться на родное судно, то обнаружил странный люфт в ботинках. Мои миниатюрные, аристократические ноги болтались в ботинках, как в спасательных вельботах.
А собственные вещички тем временем уплыли на Колыму!
18.09. Выгрузка. У заместителя начальника причала Совенко возникли претензии к состоянию пломб на лазах трюмов, где находятся спиртоводочные изделия. Вызваны представители ОБХСС, милиции и начальник коммерческого отдела порта, которые в присутствии судовой администрации осмотрели пломбы на трюмах. Установлено следующее: пломбы повешены с нарушением правил пломбировки, свободно передвигаются по проволоке, без замка. Пломбы пластмассовые, с клеймом ОТК, по внешнему виду и состоянию можно судить, что они не снимались. Пломбы аккуратно обрезаны и сданы на экспертизу на предмет определения их целости. Составлен акт".
Безо всяких серьезных надежд решил все-таки сходить на почту за "до востребованием". И опять был со мной Фома Фомич. Я вспоминал, как пришли мы с ним на почту, и по рассеянности Фомич опустил письмо, адресованное, ясное дело, в Ленинград, в ящик с надписью "Местные". Я обратил его внимание на этот прискорбный нюанс. Фомич минут пять сурово жевал губами и глядел в чукотские пространства, затем ринулся к заведующей и потребовал извлечения своего письма обратно. Начальница оказалась вполне под стать Фомичу – извлекать корреспонденцию наотрез отказалась. Фомич лебезил, брал на испуг, хватался за сердце, но получал одно: "Не положено, дорогой товарищ!" Так мы и ушли не солоно хлебавши. И Фомич очередной раз потряс меня своей нетрафаретной реакцией: "Замечательная заведующая! Значить, такую на служебном посту за пол-литра не купишь!"
Окончательно Фома Фомич (по данным Октавиана) спятил, когда решал в Лондоне гамлетовский вопрос: как быть, если матрос просится на берег в гальюн в два часа десять минут ночи, а: 1) судовые гальюны опечатаны; 2) есть приказ не пускать людей на берег Великобритании после 19.00; 3) есть приказ не пускать их туда меньше, нежели по пять человек в группе; 4) нужду в туалете в два часа десять минут ночи срочно испытывает только один член экипажа, а все остальные, значить, не хочут?
Вот тут-то легендарный драйвер окончательно и свихнул мозги…
Бывают же на свете праздники! – получил целый пакет писем, пересланных на Чукотку любезной соседкой.
Не вся корреспонденция оказалась приятной.
"Уважаемый товарищ Конецкий! До последнего времени Вы числились среди любимых мною писателей. Увидев фамилию в оглавлении 3-го номера «Звезды», я взяла этот журнал и предвкушала новую интересную и приятную встречу с Вами. Однако приходится идти по стопам некоего газетного фельетониста тех времен, когда мы еще смотрели фильмы с участием Мэри Пикфорд. Он написал так: "Как ни крути, как ни верти, в какой ни рекламируй мере, но Мэри Пикфорд в «Дороти» почти совсем уже не Мэри – ничем не лучше наших Маш, – и я признаться ей намерен: «О Мэри, Мэри! Я был ваш, но больше я уже не мерин».
08.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
09.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
10.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
11.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
12.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
13.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
14.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
15.09. 19.17. Несмотря на ранее установленную очередность, т/х «Прокопий Галушин» был поставлен к причалу впереди нас. Диспетчер не смог объяснить причину нарушения очередности и отказался связать капитана с главным диспетчером для решения возникшей ситуации".
Невыносимость стояночной мути. Бесцельная бездеятельность.
Сутки за сутками. А ведь это дни нашей единственной жизни. И они летят псу под хвост.
Обнаружились семь номеров "Октября". Ощущение от чтения такое же мутное, как и от стоянки в ожидании причала и разгрузки на краю земли в Певеке.
Плавают за бортом взад-вперед грязные льдины. Слабый шум от них – как будто кто-то безнадежно усталый из последних сил наваливается на весла…
На Чукотском берегу такая мразь жизни, пьянство, очереди за вялым пивом и гнилыми папиросами, что и носа туда нет охоты высовывать.
А среди человеков встречаются, как и везде, самоцветы.
Эти самоцветы добывают где-то здесь, в вечной мерзлоте, обыкновенное золото.
Угодили в гости к горнякам.
И один из инженеров – Леонид Мурафа – подарил нам стихотворение, которое так и назвал: "Песня в подарок друзьям".
Жарою летней дышит Ленинград, Нагреты докрасна дворцов ограды… Взять курс в прохладу Арктики вы рады Не ради денег, премий и наград.
Вам плавать за границу надоело – Там нищета, там правит капитал, Там души продают за тот металл, Который тут предметом плана стал.
Вам надоел валютный звон в кармане, И подставляет "Колымлес" бока Под звонкие удары льда, пока Джо Конрад не опишет все в романе…
"16.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки".
Эх, как Русь любит быструю езду на тройках и очереди!
Из спецпсихпособия: "Ностальгия – тоска по родине, дому – является крайним проявлением заболевания. Замечено, что моряки, которые чувствительны к монотонности, как правило, неуживчивы в семьях, трудны во взаимоотношениях в коллективе, – это так называемые экстраверты, стремящиеся к активному контакту с внешним миром. В условиях же отрыва от привычных раздражителей они-то и страдают прежде всего. Интраверты, привыкшие переносить тяготы и невзгоды в себе и редко делящиеся мыслями с окружающими, а порой и с друзьями, легче переносят длительные рейсы".
А куда я-то отношусь?
Понятия не имею.
В середине чукотской стоянки пережил душевное потрясение, ибо утратил необходимые для нормального существования вещи.
Сюда входили:
1. Пилотка подводника с замазанными черной краской кантами. Не расставался с пилоткой пятнадцать лет – талисман, сгусток морского суеверия, материализованная уже в книгах легенда, чрезвычайно удобная для работы в море штука, – не срывает никакими ветрами, клапана опускаются, надежно прикрывая уши; придает мужчине лихой, непривычный для торгового моряка вид, хранит башку мужчины от ударов о всевозможное судовое железо.
2. Ботинки сорокового размера.
Эти музейные вещи напялили на капитанчика, размер ботинок которого был сорок пятый.
Вы спросите, как возможно напялить сороковой на ногу сорок пятого? Ответ получите, если останетесь ночевать на пароходе у вовсе нового дружка в порту Певек.
Короче говоря, когда я собрался возвращаться на родное судно, то обнаружил странный люфт в ботинках. Мои миниатюрные, аристократические ноги болтались в ботинках, как в спасательных вельботах.
А собственные вещички тем временем уплыли на Колыму!
18.09. Выгрузка. У заместителя начальника причала Совенко возникли претензии к состоянию пломб на лазах трюмов, где находятся спиртоводочные изделия. Вызваны представители ОБХСС, милиции и начальник коммерческого отдела порта, которые в присутствии судовой администрации осмотрели пломбы на трюмах. Установлено следующее: пломбы повешены с нарушением правил пломбировки, свободно передвигаются по проволоке, без замка. Пломбы пластмассовые, с клеймом ОТК, по внешнему виду и состоянию можно судить, что они не снимались. Пломбы аккуратно обрезаны и сданы на экспертизу на предмет определения их целости. Составлен акт".
Безо всяких серьезных надежд решил все-таки сходить на почту за "до востребованием". И опять был со мной Фома Фомич. Я вспоминал, как пришли мы с ним на почту, и по рассеянности Фомич опустил письмо, адресованное, ясное дело, в Ленинград, в ящик с надписью "Местные". Я обратил его внимание на этот прискорбный нюанс. Фомич минут пять сурово жевал губами и глядел в чукотские пространства, затем ринулся к заведующей и потребовал извлечения своего письма обратно. Начальница оказалась вполне под стать Фомичу – извлекать корреспонденцию наотрез отказалась. Фомич лебезил, брал на испуг, хватался за сердце, но получал одно: "Не положено, дорогой товарищ!" Так мы и ушли не солоно хлебавши. И Фомич очередной раз потряс меня своей нетрафаретной реакцией: "Замечательная заведующая! Значить, такую на служебном посту за пол-литра не купишь!"
Окончательно Фома Фомич (по данным Октавиана) спятил, когда решал в Лондоне гамлетовский вопрос: как быть, если матрос просится на берег в гальюн в два часа десять минут ночи, а: 1) судовые гальюны опечатаны; 2) есть приказ не пускать людей на берег Великобритании после 19.00; 3) есть приказ не пускать их туда меньше, нежели по пять человек в группе; 4) нужду в туалете в два часа десять минут ночи срочно испытывает только один член экипажа, а все остальные, значить, не хочут?
Вот тут-то легендарный драйвер окончательно и свихнул мозги…
Бывают же на свете праздники! – получил целый пакет писем, пересланных на Чукотку любезной соседкой.
Не вся корреспонденция оказалась приятной.
"Уважаемый товарищ Конецкий! До последнего времени Вы числились среди любимых мною писателей. Увидев фамилию в оглавлении 3-го номера «Звезды», я взяла этот журнал и предвкушала новую интересную и приятную встречу с Вами. Однако приходится идти по стопам некоего газетного фельетониста тех времен, когда мы еще смотрели фильмы с участием Мэри Пикфорд. Он написал так: "Как ни крути, как ни верти, в какой ни рекламируй мере, но Мэри Пикфорд в «Дороти» почти совсем уже не Мэри – ничем не лучше наших Маш, – и я признаться ей намерен: «О Мэри, Мэри! Я был ваш, но больше я уже не мерин».