Страница:
В соседнем вагоне, опустив голову и глядя на свои руки, сидела женщина; ее распущенные волосы полностью прикрывали лицо. На ней были темные брюки и красная блузка. Она раскинула руки в стороны, а кисти держала странно приподнятыми — так, словно читала газету. Только ее руки были пустыми.
Ступни женщины были босы, а на полу под ними натекла кровь. Я встал и двинулся по проходу своего вагона до двери между вагонами. Я абсолютно не имел понятия о том, где мы в данный момент находились. Открыл дверь и почувствовал жар из туннеля; вкус смога еще оставался у меня во рту, когда я ступил в темноту следующего вагона. Лампы снова начали мигать, но женщина исчезла, а на полу, на том месте, где она сидела, не осталось следов крови — тех самых следов, которые я видел там несколько минут назад. В вагоне сидело еще три человека: чернокожая пожилая женщина, державшая в руках сразу несколько пластиковых пакетов, опрятно одетый мужчина с кейсом и какой-то беспробудно спящий пьяница. Я уже хотел переключить внимание на чернокожую женщину, как вдруг снова увидел темную фигуру в красной блузке: та же самая женщина сидела в той же позе — руки раскинуты, а кисти приподняты; все почти так же, как в первый раз, когда я увидел ее, только сидела она почему-то дальше прежнего места.
Тут я заметил, что и мигающий свет тоже вроде бы передвинулся вместе с ней, и ее фигура снова время от времени освещалась. Пожилая афроамериканка взглянула на меня и улыбнулась, и тип с кейсом тоже уставился на меня, как только я вошел в соседний вагон, оказавшийся последним перед кабиной машиниста; пьяный тоже внезапно пробудился, вскочил со своего места, и его ясные глаза напряженно следили за мной. Я продвигался по проходу все дальше и дальше... Что-то в этой женщине мне показалось знакомым: то ли особенная манера, в которой она себя преподносила, то ли стиль ее прически. Она не двигалась, не смотрела на меня, но меня внезапно пронзило какое-то странное ощущение. Свет вдруг померк, и больше не зажигался. Я почувствовал запах крови в воздухе. Сделал шаг, затем еще один — пока моя нога не наступила на что-то мокрое. И тут я понял, кто она такая.
— Сьюзен? — прошептал я. Но темнота осталась безмолвной, это безмолвие нарушалось только шумом ветра и стуком колес поезда. Наконец свет еще раз осветил женщину, и я понял, что на ней не было никакой красной блузки. На ней вообще ничего не было надето. На ней была только кровь: толстый слой темной крови. При ярком свете я ясно увидел, что с нее содрали всю кожу. Она неожиданно подняла голову, и обнаружилось пятно глубокого красного цвета на месте лица — глазницы женщины были пусты...
Тормоза взвизгнули. Очевидно, поезд приближался к станции. Свет опять исчез. Черная пустота царила в вагоне до тех пор, пока мы не въехали на Хоустон-стрит. В воздухе по-прежнему витали запах крови и легкий аромат парфюма. Женщина исчезла.
Тогда это случилось со мной впервые.
— У нее толстая задница, — вслух заметил Эйнджел, когда официантка отошла от нашего столика. Он был одет в традиционные джинсы и рубашку поверх черной майки. Его кроссовки когда-то были белыми. Черный кожаный жакет висел на спинке стула.
— Я не смотрел на ее задницу, — отвечал я. — У нее очень милое лицо.
— Настолько милое, что она вполне сошла бы для съемок рекламного ролика на телевидении, — предположил Луис. — Народ будет смотреть на нее и думать: а может, это действительно неплохой продукт?..
Как всегда, Луис выглядел противоположностью своему любовнику — в черном костюме от Армани и белоснежной сорочке с расстегнутым воротничком. Эта белая сорочка ярко контрастировала и с костюмом, и со смуглым лицом.
Мы сидели в ресторане на углу 74-й и 73-й улиц. До сего дня я не видел этих двоих почти два месяца, а ведь Эйнджел, бывший вор, и его сладкоголосый бойфренд были ныне моими ближайшими друзьями. Именно они поддержали меня, когда погибли Дженнифер и Сьюзен, и они находились рядом со мной в те последние ужасные дни в Луизиане, когда мы вплотную подобрались к Страннику. Луис, в сущности, был страшным человеком — хладнокровным убийцей, который теперь наслаждался прелестями однополой любви.
— Эйнджи, а ведь точно, — обронил я, — единственные места, которые ты можешь посещать, — это дома с большими окнами и большим числом дверей.
— Да, Эйнджел, — поддержал меня Луис с каменным выражением лица. — Может быть, тебе следует специализироваться на соборах или храмах?
— К сожалению, я не могу себе этого позволить, — спокойно отвечал Эйнджел, внимательно посмотрев на него.
— Забавно, Луис, — продолжал Эйнджел. — Она все еще в метро. Если, конечно, ты понимаешь, кого я имею в виду.
— Что это значит конкретно для тебя? — спросил я. — У тебя нет совершенно никакого права рассуждать об этом и выдавать комментарии по поводу разнополого секса. Ты же гей и не занимаешься сексом с девушками.
— Это просто предрассудки.
— Это не предрассудки, Эйнджел, когда кто-то указывает тебе на то, что ты гей, а простая констатация факта. Предрассудком является искушение широкой общественности.
— Да, но это ведь не отменяет того факта, что, когда ты ищешь компанию, именно мы составляем ее тебе, — не сдавался он.
Я уставился на него и приподнял бровь:
— Думаю, все это очень странно.
Он улыбнулся:
— А знаешь, тебе следует заглянуть в Интернет. Я слышал, что веб-сайт «Женщина за стойкой бара» стоит посетить.
— Прости, я не совсем понимаю, — ответил я.
Его улыбка стала настолько широкой, что можно было бы легко засунуть целый тост ему в рот.
— Там очень многие женщины ищут такого мужчину, как ты.
— А что это на самом деле за сайт? — поинтересовался я.
Зная, что они попросту искушают меня, я, все же почувствовал нечто большее в словах Луиса и Эйнджела. Они, казалось, говорили: «Ты же совершенно один! У тебя совсем немного близких людей, на которых ты можешь положиться, а мы не в состоянии тебе помочь, когда ты будешь, скажем, в Нью-Йорк Сити. И, даже если ты в себе уверен и ко всему готов, случается, надо иметь рядом кого-то, на кого можно опереться. Тебе стоит попытаться найти опору, иначе ты можешь упасть. И будешь пребывать в свободном падении до тех пор, пока не наступит полная и вечная темнота».
Эйнджел пожал плечами:
— Ну, знаешь, это просто еще один из серверов Интернета. В некоторых местах встречается гораздо больше одиноких женщин, чем в каких-то других: Сан-Франциско, Нью-Йорк, государственные тюрьмы.
— Ты что, хочешь сказать, что подобные серверы существуют для женщин и в тюрьме?
Он широко развел руками:
— Конечно. Знаешь, они ведь тоже хотят любви... Просто рассматриваешь различные фотографии и выбираешь подходящего человека.
— Но они же в тюрьме, Эйнджел, — напомнил я ему. — Я же не могу так просто пригласить кого-то из них на ужин в ресторан или в театр, это же будет преступлением с моей стороны. Плюс ко всему, возможно, именно я и посадил ее за решетку. Я не собираюсь назначать свидание преступнице, встречаться с теми, кто сидит в тюрьме. Это же противоестественно!
Эйнджел поднял бокал в очередном тосте, после чего они с Луисом обменялись взглядами. И я позавидовал интимному характеру их отношений.
— В любом случае зачем все это нужно? — спросил я как ни в чем не бывало.
— Сайт ни о чем таком не говорит, — отвечал Эйнджел. — Он всего лишь содержит информацию о том, каков возраст женщины, что именно она ищет в мужчине. Затем ты можешь посмотреть на ее фотографию. На некоторых из них даже нет номеров, — добавил он. — Иногда прямо говорится о том, хотят они или не хотят интимных отношений. Хотя ответ вполне очевиден. Я имею в виду фактор их пребывания в тюрьме. Подобные отношения, вероятно, помещаются на самом верху их шкалы приоритетов.
— В конце концов, разве имеет значение, по какому поводу они там находятся? — вступил в беседу Луис, и я заметил, что его глаза увлажнились. — Дамы совершают преступления. Затем отбывают свои сроки, так что долг обществу они платят сполна. Не волнуйся, ничего страшного они тебе не сделают.
— Да, — продолжал Эйнджел, — ты просто произносишь тут какие-то прописные истины. Полагаю, она была воровкой. Ты будешь встречаться с воровкой?
— Она же и меня обкрадет!
— Тебя?
— Ей невозможно доверять.
— Это звучит ужасно.
— Прости, может быть, тебе следует начать излагать все с начала.
Эйнджел покачал головой с явной грустью на лице, но потом вдруг просиял:
— А как насчет пустякового дела? Может быть бутылка, разбитая на кухне об чью-то башку? Ничего серьезного.
— Убийство на кухне! И это для тебя означает «ничего серьезного»? На какой планете ты живешь, Эйнджел? Ты словно откуда-то не отсюда.
— Ну, что ж, тогда она убийца.
— Многое зависит еще от того, кого она убила.
— Скажем, своего старика.
— Зачем?
— Откуда же я знаю! Ты что же, думаешь, я стоял рядом с фонарем?.. Так ты будешь с ней встречаться или нет?
— Нет.
— Черт, Берд, если ты будешь так заморачиваться, то никогда в жизни никого не встретишь.
Официантка вернулась:
— Джентльмены, вы будете заказывать десерт?
Все мы отрицательно покачали головами, а Эйнджел добавил:
— Я и так достаточно сладок.
— И достаточно нескромен, — заметила официантка. И еще раз мне улыбнулась.
— Три кофе, — сделал я заказ. И улыбнулся ей в ответ.
— Сколько тебе лет? — поинтересовался я.
— Достаточно, чтобы дать правильную оценку всему, — отвечал он. — Так как у тебя дела?
— У меня все неплохо. Просто есть плохие дни, а есть хорошие.
— И как ты их различаешь?
— По хорошим дням не идет дождь.
— Как дела с домом? Продвигаются?
Он знал, что я завершаю реставрационные работы в доме своего дедушки в Скарборо: уже въехал, хотя кое-какие вещи все-таки еще необходимо сделать.
— Мои работы почти закончены. Осталось только починить крышу.
Эйнджел какое-то время молчал.
— Мы всего лишь пытались выковать обратную цепь для тебя, пока сидели в ресторане, — сказал он наконец. — Сейчас у тебя, возможно, не самое лучшее время. Скоро будет первая годовщина, не так ли?
— Да, двенадцатого декабря.
— С тобой все будет в порядке?
— Я просто посещу могилу, помолюсь. Не знаю пока, насколько трудно это будет.
На самом деле я боялся дня годовщины, как огня. По каким-то причинам мне представлялось очень важным, чтобы ремонт дома к этому дню уже был закончен и чтобы я смог полноценно там разместиться. Необходима стабильность, эти связи с прошлым — оно у меня ассоциировалось со счастьем. У меня было такое место, которое я мог называть отчим домом и в котором собирался попытаться заново выстроить свою жизнь.
— Дай нам знать, и мы приедем.
— Спасибо, я ценю вашу заботу. Эйнджел кивнул:
— А до этого времени тебе надо позаботиться о себе. Понимаешь, что я имею в виду? Ты слишком много времени проводишь в одиночестве, так можно сойти с ума. Ты что-нибудь слышал о Рейчел?
— Нет.
Рейчел Вулф и я когда-то были любовниками. Она уехала в Луизиану, чтобы помочь в поисках Странника. У нее была хорошая базовая подготовка по психологии. И еще любовь ко мне, которую я не оценил и к которой тогда не был готов. В то лето она получила и физическую, и эмоциональную травму. Мы не разговаривали со времени, когда Рейчел лежала в больнице. Но я знал, что сейчас она в Бостоне. Однажды я даже видел, как она пересекала университетский городок, и ее рыжие волосы освещал ранний утренний свет; но я не мог позволить себе вторгаться в ее одиночество и боль.
Эйнджел приосанился и сменил тему разговора:
— Встретил кого-нибудь из знакомых на похоронах?
— Эмерсона.
— О, это, наверное, было весело?
— Всегда очень приятно встретить Эмерсона. Он в этот раз стал меня убеждать, что наручники полезны. Уолтер Коул тоже там присутствовал.
— И он нашел, о чем с тобой поговорить?
— Ничего хорошего не сказал.
— Коул всегда слыл праведником, а это самое худшее, что можно сказать о мужчине.
Я взглянул на часы:
— Мне пора идти. Скоро мой самолет.
Луис развернулся к нам спиной, его мускулы вырисовывались даже сквозь ткань костюма.
— Эйнджел, — бросил он через плечо. — Если спустя мгновение обнаружу тебя еще на грибе, то задам тебе трепку. Алиса из-за тебя смотрится какой-то больной.
— Если бы Алиса увидела тебя приближающимся к ней, она бы подумала, что ты хочешь на нее напасть. Ты, Луис, совсем не похож на Белого Кролика.
Я наблюдал за тем, как Эйнджел спускался с гриба. Оказавшись на земле, он глянул на свои руки, вымазанные в грязи и потянулся ими к безупречному костюму Луиса.
— Эйнджел, только попробуй дотронуться до меня!..
Идя следом за этой парой, я одновременно впитывал в себя тишину парка и спокойствие пруда. Вместе с тем у меня возникло смутное чувство, происхождение которого я не мог определить, и это чувство нарастало: словно, пока я был в Нью-Йорке, где-то еще происходили какие-то события, которые повлияли на меня.
А в воде пруда отразилось небо с темными облаками: птицы летели через мелководье, как будто стремились утопиться. В тусклом зеркале воды отражался весь мир; голые деревья раскинули свои ветви, казалось, тонущие в глубинах пруда, как пальцы, постоянно погружающиеся глубже и глубже в неясное прошлое.
Глава 3
Глава 4
Ступни женщины были босы, а на полу под ними натекла кровь. Я встал и двинулся по проходу своего вагона до двери между вагонами. Я абсолютно не имел понятия о том, где мы в данный момент находились. Открыл дверь и почувствовал жар из туннеля; вкус смога еще оставался у меня во рту, когда я ступил в темноту следующего вагона. Лампы снова начали мигать, но женщина исчезла, а на полу, на том месте, где она сидела, не осталось следов крови — тех самых следов, которые я видел там несколько минут назад. В вагоне сидело еще три человека: чернокожая пожилая женщина, державшая в руках сразу несколько пластиковых пакетов, опрятно одетый мужчина с кейсом и какой-то беспробудно спящий пьяница. Я уже хотел переключить внимание на чернокожую женщину, как вдруг снова увидел темную фигуру в красной блузке: та же самая женщина сидела в той же позе — руки раскинуты, а кисти приподняты; все почти так же, как в первый раз, когда я увидел ее, только сидела она почему-то дальше прежнего места.
Тут я заметил, что и мигающий свет тоже вроде бы передвинулся вместе с ней, и ее фигура снова время от времени освещалась. Пожилая афроамериканка взглянула на меня и улыбнулась, и тип с кейсом тоже уставился на меня, как только я вошел в соседний вагон, оказавшийся последним перед кабиной машиниста; пьяный тоже внезапно пробудился, вскочил со своего места, и его ясные глаза напряженно следили за мной. Я продвигался по проходу все дальше и дальше... Что-то в этой женщине мне показалось знакомым: то ли особенная манера, в которой она себя преподносила, то ли стиль ее прически. Она не двигалась, не смотрела на меня, но меня внезапно пронзило какое-то странное ощущение. Свет вдруг померк, и больше не зажигался. Я почувствовал запах крови в воздухе. Сделал шаг, затем еще один — пока моя нога не наступила на что-то мокрое. И тут я понял, кто она такая.
— Сьюзен? — прошептал я. Но темнота осталась безмолвной, это безмолвие нарушалось только шумом ветра и стуком колес поезда. Наконец свет еще раз осветил женщину, и я понял, что на ней не было никакой красной блузки. На ней вообще ничего не было надето. На ней была только кровь: толстый слой темной крови. При ярком свете я ясно увидел, что с нее содрали всю кожу. Она неожиданно подняла голову, и обнаружилось пятно глубокого красного цвета на месте лица — глазницы женщины были пусты...
Тормоза взвизгнули. Очевидно, поезд приближался к станции. Свет опять исчез. Черная пустота царила в вагоне до тех пор, пока мы не въехали на Хоустон-стрит. В воздухе по-прежнему витали запах крови и легкий аромат парфюма. Женщина исчезла.
Тогда это случилось со мной впервые.
* * *
Официантка принесла нам меню десертов. Я улыбнулся ей. Она улыбнулась мне в ответ, что случалось со мной очень редко.— У нее толстая задница, — вслух заметил Эйнджел, когда официантка отошла от нашего столика. Он был одет в традиционные джинсы и рубашку поверх черной майки. Его кроссовки когда-то были белыми. Черный кожаный жакет висел на спинке стула.
— Я не смотрел на ее задницу, — отвечал я. — У нее очень милое лицо.
— Настолько милое, что она вполне сошла бы для съемок рекламного ролика на телевидении, — предположил Луис. — Народ будет смотреть на нее и думать: а может, это действительно неплохой продукт?..
Как всегда, Луис выглядел противоположностью своему любовнику — в черном костюме от Армани и белоснежной сорочке с расстегнутым воротничком. Эта белая сорочка ярко контрастировала и с костюмом, и со смуглым лицом.
Мы сидели в ресторане на углу 74-й и 73-й улиц. До сего дня я не видел этих двоих почти два месяца, а ведь Эйнджел, бывший вор, и его сладкоголосый бойфренд были ныне моими ближайшими друзьями. Именно они поддержали меня, когда погибли Дженнифер и Сьюзен, и они находились рядом со мной в те последние ужасные дни в Луизиане, когда мы вплотную подобрались к Страннику. Луис, в сущности, был страшным человеком — хладнокровным убийцей, который теперь наслаждался прелестями однополой любви.
— Эйнджи, а ведь точно, — обронил я, — единственные места, которые ты можешь посещать, — это дома с большими окнами и большим числом дверей.
— Да, Эйнджел, — поддержал меня Луис с каменным выражением лица. — Может быть, тебе следует специализироваться на соборах или храмах?
— К сожалению, я не могу себе этого позволить, — спокойно отвечал Эйнджел, внимательно посмотрев на него.
— Забавно, Луис, — продолжал Эйнджел. — Она все еще в метро. Если, конечно, ты понимаешь, кого я имею в виду.
— Что это значит конкретно для тебя? — спросил я. — У тебя нет совершенно никакого права рассуждать об этом и выдавать комментарии по поводу разнополого секса. Ты же гей и не занимаешься сексом с девушками.
— Это просто предрассудки.
— Это не предрассудки, Эйнджел, когда кто-то указывает тебе на то, что ты гей, а простая констатация факта. Предрассудком является искушение широкой общественности.
— Да, но это ведь не отменяет того факта, что, когда ты ищешь компанию, именно мы составляем ее тебе, — не сдавался он.
Я уставился на него и приподнял бровь:
— Думаю, все это очень странно.
Он улыбнулся:
— А знаешь, тебе следует заглянуть в Интернет. Я слышал, что веб-сайт «Женщина за стойкой бара» стоит посетить.
— Прости, я не совсем понимаю, — ответил я.
Его улыбка стала настолько широкой, что можно было бы легко засунуть целый тост ему в рот.
— Там очень многие женщины ищут такого мужчину, как ты.
— А что это на самом деле за сайт? — поинтересовался я.
Зная, что они попросту искушают меня, я, все же почувствовал нечто большее в словах Луиса и Эйнджела. Они, казалось, говорили: «Ты же совершенно один! У тебя совсем немного близких людей, на которых ты можешь положиться, а мы не в состоянии тебе помочь, когда ты будешь, скажем, в Нью-Йорк Сити. И, даже если ты в себе уверен и ко всему готов, случается, надо иметь рядом кого-то, на кого можно опереться. Тебе стоит попытаться найти опору, иначе ты можешь упасть. И будешь пребывать в свободном падении до тех пор, пока не наступит полная и вечная темнота».
Эйнджел пожал плечами:
— Ну, знаешь, это просто еще один из серверов Интернета. В некоторых местах встречается гораздо больше одиноких женщин, чем в каких-то других: Сан-Франциско, Нью-Йорк, государственные тюрьмы.
— Ты что, хочешь сказать, что подобные серверы существуют для женщин и в тюрьме?
Он широко развел руками:
— Конечно. Знаешь, они ведь тоже хотят любви... Просто рассматриваешь различные фотографии и выбираешь подходящего человека.
— Но они же в тюрьме, Эйнджел, — напомнил я ему. — Я же не могу так просто пригласить кого-то из них на ужин в ресторан или в театр, это же будет преступлением с моей стороны. Плюс ко всему, возможно, именно я и посадил ее за решетку. Я не собираюсь назначать свидание преступнице, встречаться с теми, кто сидит в тюрьме. Это же противоестественно!
Эйнджел поднял бокал в очередном тосте, после чего они с Луисом обменялись взглядами. И я позавидовал интимному характеру их отношений.
— В любом случае зачем все это нужно? — спросил я как ни в чем не бывало.
— Сайт ни о чем таком не говорит, — отвечал Эйнджел. — Он всего лишь содержит информацию о том, каков возраст женщины, что именно она ищет в мужчине. Затем ты можешь посмотреть на ее фотографию. На некоторых из них даже нет номеров, — добавил он. — Иногда прямо говорится о том, хотят они или не хотят интимных отношений. Хотя ответ вполне очевиден. Я имею в виду фактор их пребывания в тюрьме. Подобные отношения, вероятно, помещаются на самом верху их шкалы приоритетов.
— В конце концов, разве имеет значение, по какому поводу они там находятся? — вступил в беседу Луис, и я заметил, что его глаза увлажнились. — Дамы совершают преступления. Затем отбывают свои сроки, так что долг обществу они платят сполна. Не волнуйся, ничего страшного они тебе не сделают.
— Да, — продолжал Эйнджел, — ты просто произносишь тут какие-то прописные истины. Полагаю, она была воровкой. Ты будешь встречаться с воровкой?
— Она же и меня обкрадет!
— Тебя?
— Ей невозможно доверять.
— Это звучит ужасно.
— Прости, может быть, тебе следует начать излагать все с начала.
Эйнджел покачал головой с явной грустью на лице, но потом вдруг просиял:
— А как насчет пустякового дела? Может быть бутылка, разбитая на кухне об чью-то башку? Ничего серьезного.
— Убийство на кухне! И это для тебя означает «ничего серьезного»? На какой планете ты живешь, Эйнджел? Ты словно откуда-то не отсюда.
— Ну, что ж, тогда она убийца.
— Многое зависит еще от того, кого она убила.
— Скажем, своего старика.
— Зачем?
— Откуда же я знаю! Ты что же, думаешь, я стоял рядом с фонарем?.. Так ты будешь с ней встречаться или нет?
— Нет.
— Черт, Берд, если ты будешь так заморачиваться, то никогда в жизни никого не встретишь.
Официантка вернулась:
— Джентльмены, вы будете заказывать десерт?
Все мы отрицательно покачали головами, а Эйнджел добавил:
— Я и так достаточно сладок.
— И достаточно нескромен, — заметила официантка. И еще раз мне улыбнулась.
— Три кофе, — сделал я заказ. И улыбнулся ей в ответ.
* * *
После обеда мы пошли прогуляться в Центральный парк. Остановились отдохнуть рядом со статуей Алисы на грибе. На воде вообще не было видно детишек в лодках, хотя две или три пары сидели, обнявшись, на берегу. Эйнджел уселся прямо на гриб, и Алиса теперь как бы смотрела на него.— Сколько тебе лет? — поинтересовался я.
— Достаточно, чтобы дать правильную оценку всему, — отвечал он. — Так как у тебя дела?
— У меня все неплохо. Просто есть плохие дни, а есть хорошие.
— И как ты их различаешь?
— По хорошим дням не идет дождь.
— Как дела с домом? Продвигаются?
Он знал, что я завершаю реставрационные работы в доме своего дедушки в Скарборо: уже въехал, хотя кое-какие вещи все-таки еще необходимо сделать.
— Мои работы почти закончены. Осталось только починить крышу.
Эйнджел какое-то время молчал.
— Мы всего лишь пытались выковать обратную цепь для тебя, пока сидели в ресторане, — сказал он наконец. — Сейчас у тебя, возможно, не самое лучшее время. Скоро будет первая годовщина, не так ли?
— Да, двенадцатого декабря.
— С тобой все будет в порядке?
— Я просто посещу могилу, помолюсь. Не знаю пока, насколько трудно это будет.
На самом деле я боялся дня годовщины, как огня. По каким-то причинам мне представлялось очень важным, чтобы ремонт дома к этому дню уже был закончен и чтобы я смог полноценно там разместиться. Необходима стабильность, эти связи с прошлым — оно у меня ассоциировалось со счастьем. У меня было такое место, которое я мог называть отчим домом и в котором собирался попытаться заново выстроить свою жизнь.
— Дай нам знать, и мы приедем.
— Спасибо, я ценю вашу заботу. Эйнджел кивнул:
— А до этого времени тебе надо позаботиться о себе. Понимаешь, что я имею в виду? Ты слишком много времени проводишь в одиночестве, так можно сойти с ума. Ты что-нибудь слышал о Рейчел?
— Нет.
Рейчел Вулф и я когда-то были любовниками. Она уехала в Луизиану, чтобы помочь в поисках Странника. У нее была хорошая базовая подготовка по психологии. И еще любовь ко мне, которую я не оценил и к которой тогда не был готов. В то лето она получила и физическую, и эмоциональную травму. Мы не разговаривали со времени, когда Рейчел лежала в больнице. Но я знал, что сейчас она в Бостоне. Однажды я даже видел, как она пересекала университетский городок, и ее рыжие волосы освещал ранний утренний свет; но я не мог позволить себе вторгаться в ее одиночество и боль.
Эйнджел приосанился и сменил тему разговора:
— Встретил кого-нибудь из знакомых на похоронах?
— Эмерсона.
— О, это, наверное, было весело?
— Всегда очень приятно встретить Эмерсона. Он в этот раз стал меня убеждать, что наручники полезны. Уолтер Коул тоже там присутствовал.
— И он нашел, о чем с тобой поговорить?
— Ничего хорошего не сказал.
— Коул всегда слыл праведником, а это самое худшее, что можно сказать о мужчине.
Я взглянул на часы:
— Мне пора идти. Скоро мой самолет.
Луис развернулся к нам спиной, его мускулы вырисовывались даже сквозь ткань костюма.
— Эйнджел, — бросил он через плечо. — Если спустя мгновение обнаружу тебя еще на грибе, то задам тебе трепку. Алиса из-за тебя смотрится какой-то больной.
— Если бы Алиса увидела тебя приближающимся к ней, она бы подумала, что ты хочешь на нее напасть. Ты, Луис, совсем не похож на Белого Кролика.
Я наблюдал за тем, как Эйнджел спускался с гриба. Оказавшись на земле, он глянул на свои руки, вымазанные в грязи и потянулся ими к безупречному костюму Луиса.
— Эйнджел, только попробуй дотронуться до меня!..
Идя следом за этой парой, я одновременно впитывал в себя тишину парка и спокойствие пруда. Вместе с тем у меня возникло смутное чувство, происхождение которого я не мог определить, и это чувство нарастало: словно, пока я был в Нью-Йорке, где-то еще происходили какие-то события, которые повлияли на меня.
А в воде пруда отразилось небо с темными облаками: птицы летели через мелководье, как будто стремились утопиться. В тусклом зеркале воды отражался весь мир; голые деревья раскинули свои ветви, казалось, тонущие в глубинах пруда, как пальцы, постоянно погружающиеся глубже и глубже в неясное прошлое.
Глава 3
Для меня первым признаком прихода зимы всегда была смена цвета березовых стволов. Обычно белые или серые, с приближением холодов они становились желто-зелеными, затем красноватыми, жгуче-золотыми — наступало безумное буйство красок. Я глядел на березы и понимал, что зима совсем близко.
В ноябре пришли первые настоящие морозы, и дороги стали предательски скользкими. В это время стебли трав бывают покрыты, словно лезвия ножей, множеством кристаллов; из-за этого следы ног проходящего человека отпечатываются и сохраняются, подобно следам призраков — потерянных душ. Наверху, на голых ветвях, сидят древесные воробьи. Кедровые ветви раскачиваются из стороны в сторону. А ночью прилетает ястреб, чтобы охотиться в темноте. В Портленде собираются утки и гаги.
Даже в самую холодную погоду поля, луга и леса всегда оставались живыми. Крошечные, невидимые букашки ползали, охотились, жили, умирали, некоторые из них впадали в зимнюю спячку. Древесные лягушки засыпали, замерзнув под грудами листьев. А выдры и саламандры, запасшиеся толстым слоем жира, скрывались на зиму в ледяных водах.
Бывают снежные блохи и пауки и черные бабочки, которые летают над снегом, как кусочки сажи от сгоревшей бумаги. Зимой белоногие мыши и карликовые землеройки тоже суетятся то тут, то там.
В зимнее время к четырем часам уже становится темно, и все живое вынуждено подчиняться новым ограничениям, установленным природой. Люди возвращаются к образу жизни, который был знаком ранним поселенцам: те путешествовали вдоль великой реки, по ее долинам, в поисках строевого леса и плодородных земель под фермы. Теперь люди гораздо меньше перемещаются, предпочитая оставаться в своих домах. Они стараются справиться со своими дневными делами до наступления темноты. Заботятся об урожае, о здоровье животных, детей и стариков. Когда же люди все-таки покидают свои дома, то тепло закутываются и низко опускают головы — чтобы ветер не мог запорошить им глаза песком.
В самые холодные ночи ветви деревьев хрустят в темноте, а небо освещается пролетающими мимо Эйнджелами. И все страхи, опасения и тревоги исчезают.
В январе наступит первая обманчивая оттепель, следующая — в феврале, а потом еще одна — в марте, но деревья останутся голыми. На земле возникнет слякоть. Но еще будут морозы. Некоторые места станут непроходимыми днем и опасными ночью.
И снова люди будут скрываться в своих теплых домах и ждать, когда же, наконец, в апреле треснет лед.
На старом пляже, на юге Портленда, увеселительные парки пусты и молчаливы. Большая часть мотелей закрыта. Колеса машин издают глубокий глухой стук. Зимой так было всегда, насколько я помню еще с моих мальчишеских времен...
Когда стволы берез начинают понемногу зеленеть, а краски — играть, Соул Мэнн принимается паковать свои вещи, готовясь переезжать во Флориду.
— Зима для тех, кто ищет препятствий, — говорит он, укладывая одежду.
Носильщик унесет его жакеты и костюмы-двойки в чемодане, выкрашенном под цвет коры дуба.
Соул был маленьким щеголеватым мужчиной с неизменно иссиня-черными волосами, сколько я его помню, и маленьким брюшком, которое лишь немного натягивало петли на рубашке. Черты его лица казались столь безжалостно неказистыми и незапоминающимися, будто они специально были созданы такими. Зато манеры Соула производили впечатление открытости и дружелюбия, и он никогда не проявлял жадности. Обычно он работал один, хотя, если от него требовали слишком многого, Соул мог нанять художника, которому поручал рисовать голубей. Иногда, когда дела шли не очень хорошо, он все равно искал и находил себе какую-нибудь интересную работу.
Соул никогда не был женат.
— Женатый мужчина — это лишь метка для своей жены, — говаривал Соул. — Никогда не женись, за исключением того случая, если она богаче тебя, молчаливее тебя и симпатичнее тебя. Что-нибудь менее убедительное, чем это, — и ты окажешься у нее под каблуком.
Он, конечно же, был неправ. Я женился в свое время на женщине, которая гуляла вместе со мной в парках, любила меня и подарила мне прекрасного ребенка и которую я никогда так и не узнал до конца. Соул Мэнн не имел в жизни таких радостей: он всегда слишком беспокоился о том, чтобы не попасть к кому-то под каблук. Жизнь подшутила над ним, а он даже не заметил этого.
Пока Соул упаковывал свои вещи в черный чемодан из искусственной кожи, под рукой у него, в непосредственной близости, находился набор принадлежностей для работы художника. Там же лежал бумажник, в котором помещалась всего одна двадцатидолларовая купюра, а при ближайшем рассмотрении можно было также обнаружить сложенную пополам телеграмму из Мэна. Истинный художник, он «находит» бумажник и начинает спрашивать всех: что же с ним делать? Затем принимает решение хранить в нем свои сбережения до тех пор, пока не найдется его настоящий владелец, который должен заплатить за находку, ну, скажем, около ста долларов. И вот в итоге истинный художник получает около восьмидесяти долларов. Минус стоимость нового бумажника и минус копия телеграммы из Мэна.
В распоряжении Соула имелись еще и фальшивые «золотые» кольца с поддельными бриллиантами; все — стекло, металл и огранка — такое дешевое, что уходила неделя на то, чтобы оттереть зеленое пятно с пальца после снятия кольца. Знавал Соул и более изысканные уловки: бумаги с множеством официальных подписей, по которым предъявитель мог получить солнце, звезды и луну; лотереи, которые гарантировали победителю конкретный нулевой процент от ничего; чеки на двадцать и десять долларов, которые «прогорали» спустя несколько дней.
В летние месяцы Соул Мэнн обычно таскался по пляжам Мэна в поисках голубей. Он обязательно приезжал на Оршардский пляж, снимал себе самую дешевую комнатку, которую только можно себе представить, и работал на пляже около недели, максимум — около двух: пока его лицо окончательно не примелькается. Затем он направлялся куда-нибудь еще и занимался тем же самым, постоянно перемещаясь, и нигде не задерживаясь слишком долго. А потом, когда его резервы иссякали и толпы народа уже не обращали на него внимания, проходя мимо, Соул Мэнн начинал потихонечку вновь паковать свои вещи, чтобы опять переехать во Флориду и искать там зимних туристов.
Моему дедушке он не нравился. Или, по крайней мере, дедушка не доверял ему. А доверие и любовь в глазах моего деда были неразделимы.
— Если Соул попросит тебя одолжить ему доллар, никогда не делай этого, — предупреждал он меня снова и снова. — В лучшем случае ты когда-нибудь получишь обратно десять центов. Если вообще что-то получишь.
Соул никогда ни о чем меня не просил. Впервые я повстречался с ним во время его летнего рабочего сезона в пассаже на Старом Оршарде: Соул брал деньги у детишек в обмен на мягкие игрушки. Он рассказал мне об основах своей деятельности: баскетбольный бросок с деформированным мячом и слишком маленьким кольцом, дротики с очень старыми мишенями — и так далее. Я наблюдал, как Соул ежедневно «работал» с сотнями людей, и постепенно учился у него различным способам зарабатывания на жизнь. Он раскручивал стариков и прочих жадных, отчаявшихся людей, которые были настолько неуверенны в самих себе, что могли поверить любому проходимцу, когда тот делал им какое-либо соблазнительное предложение. Иногда Соул пытался обращаться даже к немым людям, но тех не так-то просто было провести, и к тому же у них всегда было недостаточно денег.
Лучше всего у него получалось с теми клиентами, которые мнили себя очень остроумными. С теми, у кого была хорошая работа в городах средней величины, кто верили, что никогда не попадутся на удочку мошенника. Для Соула они являлись лучшими мишенями. Он умер в 1994 году в доме для престарелых во Флориде как раз среди подобных людей, которых он легко мог провести; вероятно, этим он и занимался до тех пор, пока не испустил дух, пока Бог не прибрал его.
В кратком изложении то, чему смог научить меня Соул Мэнн, составило следующий свод правил: никогда не давай молокососам передышки: они просто убегут; никогда ни о чем не жалей: жалость — мать милосердия, а милосердие только забирает у нас деньги, мошенник же никогда не должен отдавать собственных денег; никогда не заставляй людей делать что-то насильно, лучше всего, если они приходят ко всему добровольно: положи приманку, подожди — они всегда сами найдут тебя.
Снега в этом году пришли в Гринвилл и Темную Лощину очень рано. Падали первые снежинки, люди смотрели в небеса и торопились кто куда; в их движениях появилась некая новая быстрота, которой не было у них раньше — они уже чувствовали холод в своих костях.
Вот зажгутся огни, и дети наденут ярко-красные шарфы и варежки всех цветов радуги. Их будут предупреждать о том, чтобы они не задерживались подолгу на улице и возвращались домой до темноты, а в детских садах им станут рассказывать истории о маленьких детях, сбившихся с пути и впоследствии найденных замерзшими, мертвыми.
В это время в лесах, среди кленов, берез и дубов, между нарядными белыми соснами, что-то неостановимо двигалось. Оно надвигалось медленно, точно выбирая дорогу. Оно знало эти леса, знало уже с очень-очень давних пор. Каждый след отмечался с потрясающей точностью, даже каждое упавшее дерево бралось на заметку, каждая древняя каменная кладка.
В зимнем мраке оно неуклонно двигалось к своей цели. Что-то, некогда потерянное, теперь было снова найдено. Что-то, казавшееся непознанным, теперь вновь открывалось, будто вуаль была снята руками Бога. Оно прошло через развалины старого фермерского дома, крыша которого давно разрушилась, а стены сделались постоянным пристанищем мышей. Оно достигло вершины холма и стало двигаться к его подножию; луна ярко освещала холм, а деревья тихонько перешептывались в кромешной тьме.
По мере своего продвижения оно поглощало звезды.
В ноябре пришли первые настоящие морозы, и дороги стали предательски скользкими. В это время стебли трав бывают покрыты, словно лезвия ножей, множеством кристаллов; из-за этого следы ног проходящего человека отпечатываются и сохраняются, подобно следам призраков — потерянных душ. Наверху, на голых ветвях, сидят древесные воробьи. Кедровые ветви раскачиваются из стороны в сторону. А ночью прилетает ястреб, чтобы охотиться в темноте. В Портленде собираются утки и гаги.
Даже в самую холодную погоду поля, луга и леса всегда оставались живыми. Крошечные, невидимые букашки ползали, охотились, жили, умирали, некоторые из них впадали в зимнюю спячку. Древесные лягушки засыпали, замерзнув под грудами листьев. А выдры и саламандры, запасшиеся толстым слоем жира, скрывались на зиму в ледяных водах.
Бывают снежные блохи и пауки и черные бабочки, которые летают над снегом, как кусочки сажи от сгоревшей бумаги. Зимой белоногие мыши и карликовые землеройки тоже суетятся то тут, то там.
В зимнее время к четырем часам уже становится темно, и все живое вынуждено подчиняться новым ограничениям, установленным природой. Люди возвращаются к образу жизни, который был знаком ранним поселенцам: те путешествовали вдоль великой реки, по ее долинам, в поисках строевого леса и плодородных земель под фермы. Теперь люди гораздо меньше перемещаются, предпочитая оставаться в своих домах. Они стараются справиться со своими дневными делами до наступления темноты. Заботятся об урожае, о здоровье животных, детей и стариков. Когда же люди все-таки покидают свои дома, то тепло закутываются и низко опускают головы — чтобы ветер не мог запорошить им глаза песком.
В самые холодные ночи ветви деревьев хрустят в темноте, а небо освещается пролетающими мимо Эйнджелами. И все страхи, опасения и тревоги исчезают.
В январе наступит первая обманчивая оттепель, следующая — в феврале, а потом еще одна — в марте, но деревья останутся голыми. На земле возникнет слякоть. Но еще будут морозы. Некоторые места станут непроходимыми днем и опасными ночью.
И снова люди будут скрываться в своих теплых домах и ждать, когда же, наконец, в апреле треснет лед.
На старом пляже, на юге Портленда, увеселительные парки пусты и молчаливы. Большая часть мотелей закрыта. Колеса машин издают глубокий глухой стук. Зимой так было всегда, насколько я помню еще с моих мальчишеских времен...
Когда стволы берез начинают понемногу зеленеть, а краски — играть, Соул Мэнн принимается паковать свои вещи, готовясь переезжать во Флориду.
— Зима для тех, кто ищет препятствий, — говорит он, укладывая одежду.
Носильщик унесет его жакеты и костюмы-двойки в чемодане, выкрашенном под цвет коры дуба.
Соул был маленьким щеголеватым мужчиной с неизменно иссиня-черными волосами, сколько я его помню, и маленьким брюшком, которое лишь немного натягивало петли на рубашке. Черты его лица казались столь безжалостно неказистыми и незапоминающимися, будто они специально были созданы такими. Зато манеры Соула производили впечатление открытости и дружелюбия, и он никогда не проявлял жадности. Обычно он работал один, хотя, если от него требовали слишком многого, Соул мог нанять художника, которому поручал рисовать голубей. Иногда, когда дела шли не очень хорошо, он все равно искал и находил себе какую-нибудь интересную работу.
Соул никогда не был женат.
— Женатый мужчина — это лишь метка для своей жены, — говаривал Соул. — Никогда не женись, за исключением того случая, если она богаче тебя, молчаливее тебя и симпатичнее тебя. Что-нибудь менее убедительное, чем это, — и ты окажешься у нее под каблуком.
Он, конечно же, был неправ. Я женился в свое время на женщине, которая гуляла вместе со мной в парках, любила меня и подарила мне прекрасного ребенка и которую я никогда так и не узнал до конца. Соул Мэнн не имел в жизни таких радостей: он всегда слишком беспокоился о том, чтобы не попасть к кому-то под каблук. Жизнь подшутила над ним, а он даже не заметил этого.
Пока Соул упаковывал свои вещи в черный чемодан из искусственной кожи, под рукой у него, в непосредственной близости, находился набор принадлежностей для работы художника. Там же лежал бумажник, в котором помещалась всего одна двадцатидолларовая купюра, а при ближайшем рассмотрении можно было также обнаружить сложенную пополам телеграмму из Мэна. Истинный художник, он «находит» бумажник и начинает спрашивать всех: что же с ним делать? Затем принимает решение хранить в нем свои сбережения до тех пор, пока не найдется его настоящий владелец, который должен заплатить за находку, ну, скажем, около ста долларов. И вот в итоге истинный художник получает около восьмидесяти долларов. Минус стоимость нового бумажника и минус копия телеграммы из Мэна.
В распоряжении Соула имелись еще и фальшивые «золотые» кольца с поддельными бриллиантами; все — стекло, металл и огранка — такое дешевое, что уходила неделя на то, чтобы оттереть зеленое пятно с пальца после снятия кольца. Знавал Соул и более изысканные уловки: бумаги с множеством официальных подписей, по которым предъявитель мог получить солнце, звезды и луну; лотереи, которые гарантировали победителю конкретный нулевой процент от ничего; чеки на двадцать и десять долларов, которые «прогорали» спустя несколько дней.
В летние месяцы Соул Мэнн обычно таскался по пляжам Мэна в поисках голубей. Он обязательно приезжал на Оршардский пляж, снимал себе самую дешевую комнатку, которую только можно себе представить, и работал на пляже около недели, максимум — около двух: пока его лицо окончательно не примелькается. Затем он направлялся куда-нибудь еще и занимался тем же самым, постоянно перемещаясь, и нигде не задерживаясь слишком долго. А потом, когда его резервы иссякали и толпы народа уже не обращали на него внимания, проходя мимо, Соул Мэнн начинал потихонечку вновь паковать свои вещи, чтобы опять переехать во Флориду и искать там зимних туристов.
Моему дедушке он не нравился. Или, по крайней мере, дедушка не доверял ему. А доверие и любовь в глазах моего деда были неразделимы.
— Если Соул попросит тебя одолжить ему доллар, никогда не делай этого, — предупреждал он меня снова и снова. — В лучшем случае ты когда-нибудь получишь обратно десять центов. Если вообще что-то получишь.
Соул никогда ни о чем меня не просил. Впервые я повстречался с ним во время его летнего рабочего сезона в пассаже на Старом Оршарде: Соул брал деньги у детишек в обмен на мягкие игрушки. Он рассказал мне об основах своей деятельности: баскетбольный бросок с деформированным мячом и слишком маленьким кольцом, дротики с очень старыми мишенями — и так далее. Я наблюдал, как Соул ежедневно «работал» с сотнями людей, и постепенно учился у него различным способам зарабатывания на жизнь. Он раскручивал стариков и прочих жадных, отчаявшихся людей, которые были настолько неуверенны в самих себе, что могли поверить любому проходимцу, когда тот делал им какое-либо соблазнительное предложение. Иногда Соул пытался обращаться даже к немым людям, но тех не так-то просто было провести, и к тому же у них всегда было недостаточно денег.
Лучше всего у него получалось с теми клиентами, которые мнили себя очень остроумными. С теми, у кого была хорошая работа в городах средней величины, кто верили, что никогда не попадутся на удочку мошенника. Для Соула они являлись лучшими мишенями. Он умер в 1994 году в доме для престарелых во Флориде как раз среди подобных людей, которых он легко мог провести; вероятно, этим он и занимался до тех пор, пока не испустил дух, пока Бог не прибрал его.
В кратком изложении то, чему смог научить меня Соул Мэнн, составило следующий свод правил: никогда не давай молокососам передышки: они просто убегут; никогда ни о чем не жалей: жалость — мать милосердия, а милосердие только забирает у нас деньги, мошенник же никогда не должен отдавать собственных денег; никогда не заставляй людей делать что-то насильно, лучше всего, если они приходят ко всему добровольно: положи приманку, подожди — они всегда сами найдут тебя.
Снега в этом году пришли в Гринвилл и Темную Лощину очень рано. Падали первые снежинки, люди смотрели в небеса и торопились кто куда; в их движениях появилась некая новая быстрота, которой не было у них раньше — они уже чувствовали холод в своих костях.
Вот зажгутся огни, и дети наденут ярко-красные шарфы и варежки всех цветов радуги. Их будут предупреждать о том, чтобы они не задерживались подолгу на улице и возвращались домой до темноты, а в детских садах им станут рассказывать истории о маленьких детях, сбившихся с пути и впоследствии найденных замерзшими, мертвыми.
В это время в лесах, среди кленов, берез и дубов, между нарядными белыми соснами, что-то неостановимо двигалось. Оно надвигалось медленно, точно выбирая дорогу. Оно знало эти леса, знало уже с очень-очень давних пор. Каждый след отмечался с потрясающей точностью, даже каждое упавшее дерево бралось на заметку, каждая древняя каменная кладка.
В зимнем мраке оно неуклонно двигалось к своей цели. Что-то, некогда потерянное, теперь было снова найдено. Что-то, казавшееся непознанным, теперь вновь открывалось, будто вуаль была снята руками Бога. Оно прошло через развалины старого фермерского дома, крыша которого давно разрушилась, а стены сделались постоянным пристанищем мышей. Оно достигло вершины холма и стало двигаться к его подножию; луна ярко освещала холм, а деревья тихонько перешептывались в кромешной тьме.
По мере своего продвижения оно поглощало звезды.
Глава 4
Три месяца прошло с того времени, как я вернулся в Скарборо. Вслед за смертью человека, который забрал жизни у моих жены и дочери, я возвратился в дом, где провел юность после безвременной кончины отца, в дом, оставленный мне по завещанию дедушкой. В Восточной Деревне, где я жил некоторое время после смерти жены и ребенка, пожилая женщина, присматривавшая за моей квартирой, встретила меня с улыбкой и сразу стала мысленно подсчитывать потенциальное увеличение оплаты жилья, которое она могла бы возложить на следующего арендатора. Это была семидесятидвухлетняя итальянка с легкой примесью местной американской крови, которая потеряла своего мужа в Корее. Обычно она выглядела настолько дружелюбной, насколько бывают дружелюбными голодные крысы. Мой приятель Эйнджел предполагал, что ее муж, возможно, добровольно сдался в плен врагам, только бы не возвращаться домой.
Дом в Скарборо был местом, где родилась моя мать и где до поры до времени еще оставался жить переживший моего отца дедушка, вдовец с собакой и со множеством воспоминаний... Скарборо переменился с того времени, как мы переехали туда в конце семидесятых. Экономическое процветание означало его скорое присоединение к Портленду. Хотя некоторые старожилы не собирались уступать свои земли, что передавались в некоторых семьях по наследству из поколения в поколение; все большее и большее число людей покидало эти места. Но Скарборо был все еще общиной, где ты знал своего почтальона и его семью, а он, в свою очередь, знал не меньше о тебе.
Дом в Скарборо был местом, где родилась моя мать и где до поры до времени еще оставался жить переживший моего отца дедушка, вдовец с собакой и со множеством воспоминаний... Скарборо переменился с того времени, как мы переехали туда в конце семидесятых. Экономическое процветание означало его скорое присоединение к Портленду. Хотя некоторые старожилы не собирались уступать свои земли, что передавались в некоторых семьях по наследству из поколения в поколение; все большее и большее число людей покидало эти места. Но Скарборо был все еще общиной, где ты знал своего почтальона и его семью, а он, в свою очередь, знал не меньше о тебе.