Кононов Александр. У железного ручья (Повесть о верном сердце - 1)

   Иван Шумов тяжко вздохнул:
   - Вот... началось, значит.
   И, будто не видя перед собой, стал шарить по стене рукой - искал что-то, должно быть шапку, только что снятую.
   И сейчас же мать закричала пронзительно:
   - Не пущу!
   На ее крик откликнулся из зыбки маленький Ефимка, заплакал громко и горестно.
   Отец шагнул вперед, мать рухнула перед ним на колени, обхватила отцовы сапоги:
   - Не пущу! Сынов... сынов не губи!
   Из чуланчика непривычным для нее скорым шагом вышла бабушка, схватила Гришу трясущимися руками, повела за собой:
   - Пойдем, родимый, из избы, пойдем... Отец с матерью не поладили, нельзя нам на то глядеть, пойдем...
   Она вывела Гришу на крыльцо, стала нащупывать ногой ступеньки.
   - Бабушка, темно уже, куда мы идем?
   - В садик пойдем, в садик.
   Сад только поначалу показался темным. Скоро на листьях яблонь задрожал розоватый отблеск. Гриша обернулся: где-то далеко молчаливо и грозно подымалось зарево.
   Бабушка, крестясь, что-то шептала.
   В темноте послышался громкий голос:
   - Ну, теперь пошло! Началось - не удержишь!
   Кто-то отозвался - видно, пан Пшечинский:
   - Мои дурни ушли... К черту в пекло! - И, помолчав: - От хитрая баба! Услала в город своих - и Шумова и Редаля. А мои дурни... им теперь прямая дорога - в тюрьму.
   Далекое зарево росло и вдруг, торжествуя, взметнулось кверху, заняло полнеба и разом сникло.
   - Должно, хлеб загорелся...
   Гриша узнал голос Трофимова.
   Долго стояли бабушка с внуком и глядели на далекий пожар. Да и все "Затишье", должно быть, не спало в ту ночь.
   Когда вернулись в избу, мать одетая лежала на кровати, зарыв голову в подушки. Отец сидел, грузно привалившись плечом к подоконнику. Гриша долго глядел на него, жалея. Потом подошел, спросил тихонько:
   - Батя... не ушел ты?
   Отец поднял тяжелую всклокоченную голову:
   - Нет, не ушел, сынок.
   Осунулся Иван Шумов после той ночи.
   Привез Пшечинский из Ребенишек вести: в соседней волости драгуны засекли четверых мужиков до смерти.
   В погорелой усадьбе Тизенгаузенов стояли ингуши, ездили верхом по проселкам - пугали крестьян белками непонятных, нездешних глаз.
   К помещикам Новокшоновым прискакал эскадрон драгун: будет расправа с мужиками.
   Рано утром провезли мимо "Затишья" на навозной телеге Ивана-солдата, связанного. По обе стороны гарцевали на рослых конях жандармы с саблями наголо.
   Тэкля стояла у плетня с расширенными от ужаса глазами. Иван обернулся, поглядел на нее смутно, молча. Она горестно взмахнула руками, закрыла лицо передником.
   Потом Винцу арестовали в Ребенишках. А Минай пропал, про него ничего не было слышно.
   Пшечиниха его жалела:
   - Вот был человек!.. За троих работал!
   - Га! - отзывался Казимир Пшечинский. - То не человек был, то медведь. Он и за четверку коней мог сробить. Теперь ему - Сибирь... А солдату Ивану виселица. За нарушение присяги!
   Три самых старых старика из деревни Савны пришли в субботний вечер к крыльцу Перфильевны, долго стояли под окном без шапок, ждали помещицу. Наконец она вышла и сказала громко, злорадно:
   - А-а! Явились, соколики... взялись за ум-разум!
   Старики кланялись низко, говорили о чем-то глухо - Гриша не расслышал.
   Потом самый древний из них, с трудом сгибая колени, упал в ноги Перфильевне.
   Но тут подошел к крыльцу Иван Шумов, поднял старика и сказал Перфильевне отрывисто:
   - Не издевайся над человеком!
   - А ты кто - указывать мне взялся?! Ты что это?! - закричала помещица. - В Режицком уезде, слышно, драгуны хор-рошие узоры кой-кому на спине разрисовали!
   - Тебе-то, спасибо скажи, савенские ничего не сделали.
   - Грозились! Грозились... А ты в стороне стоял, глядел!
   - Что же, не я один - и другие свидетели найдутся...
   Перфильевна прищурилась:
   - Ах, ты уж и в свидетели против меня готов записаться?
   - А хоть бы и так. - Иван Шумов тяжело передохнул: - Ну, вот на том пока и порешили. - И повернулся к старикам: - Ступайте, отцы, по домам. Не тревожьте себя понапрасну. Не роняйте себя!
   - "Отцы"! - пронзительно закричала Перфильевна. - А детки ваши где? Где Кирюшка Комлев? Пусть он мне поклонится, тогда и дам свой ответ. А пока погожу: драгун, сказывали, в городе много, хватит и для "Затишья"...
   Иван Шумов обнял двух стариков, повел их в сторону. Третий пошел следом, еле передвигая ноги: и стар же был человек!
   Перфильевна крикнула им вдогонку:
   - Куда пошли?! Не велю! Я тут хозяйка!
   Старики остановились растерянные.
   Иван Шумов сказал громко:
   - Будет! Не кланяйтесь больше, идите с богом.
   И, побледнев, оборотился к помещичьему крыльцу. Но Перфильевны там уже не было: ушла домой в ярости.
   А на другом крыльце, у завядшей березки, срубленной еще в канун праздника, стояла Гришина мать и, прижав обе руки к груди, глядела с испугом.
   Иван Шумов махнул рукой, пошел прочь.
   13
   Гриша проснулся и увидел незнакомого человека. Человек ходил по комнате, говорил негромко. За столом у зажженной лампы с низко прикрученным фитилем сидел, облокотясь, отец и слушал.
   - Ну, что ж я на твои вопросы скажу, Иван Иванович? Будем дальше бороться. А как же иначе? Ну, скажем, одного убили, другой смалодушествовал, - а дело-то наше все равно остановиться не может. Другие люди найдутся. Не остановится наше дело никак!
   Незнакомец подошел к столу ближе, и при чахлом свете лампы Гриша увидал совсем молодое лицо с темными, будто закопченными щеками, с круглой стриженой головой; черные глаза в упор глядели на Гришиного отца. Похоже было, что гость сердится на что-то, - брови его хмурились.
   - Если окажешь мне доверие... - как-то несмело начал отец.
   Но незнакомец перебил:
   - А без доверия разве я пришел бы к тебе хорониться?
   - Ну, так вот, хотел я спросить еще одно: ты у себя на заводе кого видал? Таких же мастеровых, как сам. А помнишь ты про всю нашу Россию, про мужиков неграмотных, темных? Да грамотные-то... Меня возьми: я, может, сто книг прочитал, не меньше того. А вижу я перед собой прямую дорогу? Нет! Смутно все кругом меня, а то и вовсе темно. Одно я знаю: таких, как ты, горстка малая. Ну куда вам против войска, против пушек?
   Гость заговорил по-прежнему негромко, но с такой особенной, скрытой силой, что Гриша привстал в одной рубашке с постели от непонятного для самого себя волнения.
   Гость говорил о кучке людей, идущих по обрывистому и тесному пути... Идут они, крепко взявшись за руки. Они окружены со всех сторон врагами и идут под их огнем...
   Гриша совсем ясно увидел крутой обрыв, и по его краю идут ночью люди, взявшись за руки. А далеко в степи горит зловещий огонь.
   Наступило долгое молчание.
   Иван Шумов спросил шепотом:
   - Это ты чьи слова говорил?
   - Того, за кем мы идем.
   - Вы? Большевики? - опять зашептал отец. - Ну, вот теперь и суди: я тут из мужиков самый грамотный в окружности, а и я толком не знаю, что это название значит... сердцем, может, и чую, а умом - нет, не разобрался.
   Гость помолчал, усмехнулся:
   - Слыхал я не так давно в вагоне железной дороги проезжий один толковал: "Большевики - это те, кто народу как можно больше добра хотят, потому и называются так". Ну, а точнее сказать - это партия рабочего класса, которая в борьбе за счастье народа идет вперед бесстрашно... И будет идти до конца! Я тебе тут, Иваныч, книжку одну оставлю, прочитаешь многое поймешь! Только от чужих глаз хорони ее.
   - Спасибо! - горячо откликнулся Шумов. - Схороню!
   Гость снова заходил по комнате.
   - Видел ты когда-нибудь, Иван Иванович: бурлит ручей, только что разлился, ему бы шире пробивать себе дорогу, - а нет - смотришь, ушел под землю, не видать его. Пропал? Нет! Настанет время, выйдет тот ручей наверх полноводной, могучей рекой!
   Гриша, привстав, глядел широко раскрытыми глазами. И гость, повернувшись, увидел его:
   - Смотри, Иваныч: наследник-то твой не спит!
   - Да он, если и слыхал что, ничего не понял, - как будто успокаивая гостя, проговорил отец.
   - Я все понял! - сердито сказал Гриша.
   Гость засмеялся, подошел к постели ближе:
   - "Понял, Ванюшка?" - "Понял, баушка". - "Что ж ты понял, Ванюшка?" "А ничего, баушка".
   Гриша присказку эту знал. И повторил сердито:
   - Я все понял!
   - Не шуми, - откликнулся отец: - проснется мать, тогда вот поймешь!
   Гриша второпях, потихоньку, чтобы не разбудить мать, заговорил:
   - Вы тут - про ручей... про Железный ручей толковали. Я давно про него знаю, я, может, сам буду искать его.
   Гость все посмеивался, потирая ладонью стриженую голову:
   - Ну вот видишь, Иваныч: он и вправду все понял.
   От их говора проснулась не мать - та спала крепко, - проснулась бабушка. Она вышла из своего чуланчика, маленькая, бесшумная; темное ее платье почти не выделялось из полумрака. И начала завешивать окно.
   Гость, заметив ее не сразу, привстал неловко.
   Бабка сказала с укором:
   - Люди-то увидят: свет ночью горит. Что подумают? Время-то какое, ох, господи!
   Она завесила окно чем-то темным, должно быть своей старой юбкой, и ушла вздыхая.
   Гость беззвучно засмеялся:
   - Бабушка-то, а? Умница!
   - Умная, - серьезно подтвердил отец. - А что, друг, не устал ты с дороги?
   - Устал.
   Гость крепко потер обеими ладонями щеки, будто умывался, и присел к столу. Пока отец стелил на пол широкий полосатый сенник, он успел заснуть, уронив на грудь круглую голову.
   Три дня прожил слесарь рижского завода "Феникс" Петр Сметков в избе Шумовых.
   На четвертый день мать за обедом сказала:
   - Похоже, что "сама" узнала про Петра Васильевича. У Тэкли спрашивала, что за человек.
   "Самой" звали Перфильевну.
   Гость улыбнулся:
   - Ну что ж... сегодня уйду. Бумаги мне обещались доставить, думал дождаться. Ну, ничего.
   Гриша после обеда пошел с Яном к оврагу, там стояла в песке загодя приготовленная ими новая неприятельская армия. Сражались дотемна.
   А когда он вернулся домой, гостя уже не было.
   14
   Гриша слышал, как Перфильевна грозилась рассчитать отца. Но время шло, лето кончалось, а все оставалось по-старому.
   И все-таки Гриша не удержался, похвастался Яну:
   - А мы, может, скоро в город уедем.
   - В город?
   Ян сразу стал серьезным, загрустил. Это только воодушевило Гришу:
   - В городе сад большой! Там розы всех сортов, тюльпаны и эти... ор-хи-деи. Называется "Садоводство Франца Бирзнека". Туда батю давно зовут.
   - И скоро вы поедете?
   - Должно, скоро. Вот Перфильевна прогонит нас, тогда и поедем. Завтра прогонит - завтра и уедем.
   Ян стал еще серьезней:
   - Давай тогда пойдем в лес сегодня ж ночью. Помнишь уговор? Не струсишь?
   - Я?! - Гриша дернул плечом, хоть сердце у него и ёкнуло. - Смеешься!
   - Когда все заснут, вылезай потихоньку через окошко. Я тебе знак дам.
   - Знак? Какой? Заклекочи орлом!
   - Я не знаю, как орлы клекочут.
   Гриша тоже не знал.
   - Тогда пропой петухом. Или лучше - засвищи удалым разбойничьим посвистом.
   Про этот посвист Гриша узнал совсем недавно из книги "Богатыри Пересвет и Ослябя".
   Ян сказал:
   - Нет, я лучше кину в твое окно песком. Только ты не спи, дожидайся.
   Ночью они ушли через сад так тихо, что и Собакевич не слыхал, и совсем не было им страшно, только легкая дрожь била Гришу, но это скорей всего от холода. Они были в одних рубашках, босиком, а воздух ночью свежий, только земля была теплая, нагретая за день.
   - Что у тебя за мешок? - спросил Гриша Яна, стараясь не стучать зубами.
   - С картошкой. И спички я захватил. Разложим костер, напечем картошки.
   ...Ну конечно, дрожь пробирала Гришу только от холода. Когда развели в лесу большой костер, стало и тепло и не страшно. Кто, кроме них, пойдет сейчас в лес? Значит, и бояться некого. Все спят. Правда, когда отблески огня заплясали по веткам орешника, стало казаться, что в лесу, совсем неподалеку, притаился кто-то, смотрит, ждет.
   Понадобилось подбросить сухих сучьев в костер, и мальчики пошли в темноту за валежником, держась друг за друга, не разминаясь ни на шаг, и снова они стали от этого храбрыми. Окажись Гриша один в темном лесу, наверное он умер бы от страха. А вдвоем - ничего.
   Они притащили валежнику, навалили его в костер. Высокий огонь взвился весело и жарко. Потом дождались углей и положили в горячую золу картошек. И было совсем хорошо. Мальчики стали разговаривать смело, громко, даже слишком громко: начали щеголять друг перед другом.
   Но только замолкли, как услышали треск сухих сучьев. Треск приближался, становился громче. Кто-то шел к ним по лесу, раздвигая кусты, ломая валежник.
   Только не бежать! Страшно бежать в черном ночном лесу, когда под ногами - невидимые, крутыми узлами выпяченные корни деревьев и ноги бессильно слабеют, как в дурном сне. И не веришь уже себе - все равно упадешь, налетев на дерево, и кто-то огромный настигнет тебя в темноте...
   Не бежать!
   Мальчики сидели неподвижно, ухватив друг друга за руки, оцепенев.
   Все стихло. Только рыжие лоскутья огня плясали и потрескивали беспечно. Но вот неслышно раздвинулись освещенные багровым светом ветки орешника, и выглянуло заросшее, с запавшими глазами лицо.
   Гриша смотрел не отрываясь - не мог отвести глаз от страшного человека, а сердце бешено колотилось, будто он успел пробежать много верст, спотыкаясь и падая.
   К костру шагнул худой человек в лохмотьях и сказал сиплым голосом, почти беззвучно:
   - Не бойсь... Не бойсь, ребята.
   Заросшее его лицо дрогнуло; может быть, он хотел улыбнуться.
   - Не признал меня, Гриша?
   Гриша, не в силах заговорить, качнул головой: нет, не признал.
   - Я еще приходил в "Затишье" перед праздником... Иван я, солдат. - Он оглядел себя, свои лохмотья: - Теперь-то уж вольный... Не солдат больше.
   Мальчики, все еще подавленные страхом, молчали.
   Иван неподвижно смотрел в огонь, в одну точку. Потом, с усилием глотнув, спросил хрипло:
   - А что, мальцы, у вас картошка-то, поди, доспела?
   У Гриши постепенно проходил расслабляющий страх, он не столько узнал в оборванном человеке щеголя-солдата, сколько поверил, что это действительно Иван: иначе, как мог бы назвать Гришу по имени?
   - Садись снедать, - ответил Гриша, стараясь говорить солидно, как хозяин. - Ян, давай соли!
   Иван присел к костру и начал доставать обгорелой веточкой картошку из горячей золы. Попробовал было отодрать запекшуюся кожуру, а потом, торопясь, разломил картошку пополам и сунул неочищенную в рот. Он крякал, дул на обожженные пальцы, на глазах у него выступили слезы.
   - М-м-м, - промычал он, - хорошо!
   Он съел почти всю картошку и, видно совестясь, спросил:
   - А вы что ж не едите, ребята?
   Конечно, совсем неплохо бы было втроем - теперь уж в полной безопасности - в таинственном, темном лесу поесть у костра печеной картошки... Но солдат жевал с таким мучительным наслаждением и так нерешительно остановился, что Гриша сказал:
   - Мы не хотим... Давеча ели.
   - Мы не хотим, - откликнулся Ян.
   Костер стал никнуть, вот-вот погаснет; надо было набрать новых сучьев. Мальчики теперь уже не боялись. Они даже осмелились идти за хворостом врозь, уже не держась друг за друга. И Гриша первый вернулся со своей охапкой. Иван молча поманил его пальцем.
   - Слухай, - зашептал он тревожно. - Никому не сказывайте, что видали меня. А кто этот мальчонка? Дружок твой? Не припомню его, не встречал.
   - Это ж Ян, - сказал Гриша. - Ян Редаль, лесников. Ты его не опасайся, он... ну все равно как я сам. Он, правда, латыш...
   - Латыши меня спасли. - Иван поглядел на Гришу долгим взглядом запавших воспаленных глаз и проговорил медленно: - Латышам я теперь брат на всю жизнь.
   Вернулся к костру Ян. Он всегда делал все медленней, чем Гриша. Зато и охапка хвороста была у него добротней, больше.
   Иван доел картошку и прилег на траву возле костра:
   - А я теперь всех опасаюсь... Уж такое мое дело. Брожу вторую неделю по лесу, как волк.
   Он вдруг привстал испуганно и зашептал, как в бреду:
   - Ребята, слышь, я на вас надеюсь! Не выдайте, не сказывайте никому, что я тут скрываюсь. Сурьезное дело! Меня вешалка ждет, поняли?
   И, поглядев с минуту на испуганные лица мальчиков, добавил:
   - Повесят меня, если найдут. Понятно теперь? Эх, несмышленые, ничего-то вы не понимаете, ничего не знаете!.. Ну, эдак, может, для вас и лучше.
   - Мы знаем! - Гриша заторопился. - Мы все знаем. Ты с заозерскими мужиками войной на Тизенгаузенов ходил. Давеча заозерских восемнадцать человек в тюрьму угнали. А в Пеньянах до сих пор драгуны стоят. Кони у них вороные, громадные...
   - И про коней знаешь? - слабо усмехнулся Иван. - Ну ладно. Слушай хорошенько: вот папашка твой, Иван Иванович, знаком мне, правильный человек, ну все ж таки и ему, родному отцу, не говори пока что обо мне. И Редалю, леснику, нельзя. Слышите?
   - Слышим.
   - Сурьезное дело, ребята!
   Иван долго молчал. Потом заговорил вполголоса:
   - Помнишь, Гриша, увезли меня на телеге в город? Тэкля еще тогда стояла, глядела, и ты рядом... Ну, привезли меня в город, кинули в тюрьму. Военный суд скорый, да, видно, таких, как я, не один оказался. Судьям работы прибавилось, не управились. И вот - к ночи дело было, в сумерки кто-то бросил мне на койку черную шинель. Кто - и до сих пор не знаю. Черные шинели конвойные носят. Не могу понять, к чему бы эта шинель. Однако молчу. Приходит ко мне в одиночку - это такая загородка с каменными стенами на одного человека, - приходит надзиратель, старичок, становится ко мне спиной, начинает керосиновую лампу заправлять, - пора, значит, для меня свет зажечь, в темноте мне жить не полагалось. А лампа там с сеткой такой, или, верней сказать, с решеткой. Он сетку сымает, кряхтит, лезет за спичками... И тут меня будто кто толкнул: "Чего ждешь, Иван?" Накинул я на себя черную эту шинель, иду на носках, чуть слышно, в коридор - дверь-то незапертой осталась. А старичок-надзиратель глуховат был. Вышел я во двор... Как-то и не помню толком, что дальше-то было. Иду я будто по двору - ну, как во сне, а мне кличут: "Куда пошел, за табаком?" А потом через минуту: "Прохорыч, за табаком, спрашиваю? Э, глухой черт!"
   Поручик наш в полку меня за гимнастику хвалил - есть такая солдатская наука. На козлах я всякие штуки свободно мог выделывать - и так и сяк, и на косяк, и вверх ногами. И вот, видно, пригодилась мне эта наука. Пошел я в дальний угол двора, подхожу к стене, подпрыгнул, ухватился в темноте за что-то... Не помню опять, как это мне удалось, со стены спрыгнул в поле, в глазах черно, иду - хромаю. Вскорости бежит кто-то, догоняет меня. Ну, значит, смерть пришла: оружия-то у меня - одни кулаки. Догоняют меня двое, суют узел: "Переоденешься, солдат". Говорят по-русски, а по говору слышно - латыши. К каким-то огородам привели меня, потом вывели к лесу: "Ну, теперь иди, сам себя спасай". Заговорили друг с другом по-латышски не понял я о чем. Развязал узел - там одёжа вольная: пиджак, штаны. А шинель взяли они у меня обратно. Спрашиваю: "Братцы, за кого мне бога молить?" Один, сурьезный такой, говорит: "Вас постановила освободить боевая дружина", и еще что-то сказал - тех слов я не запомнил: мудреные. Ну, подался я в лес, переоделся и вот хожу с той поры от сосны к сосне... Оголодал, страшное дело!
   Неясный свет занялся вверху, предутренний ветер прошумел по верхушкам деревьев.
   Иван будто вспомнил что-то:
   - А вы как попали сюда, ребята? Я на огонь шел... постоял за кустами, глянул на вас - что за притча! Сказать, в ночном мальцы - так коней нету... Или, неслухи, потихоньку ушли из дому?
   - Мы потихоньку и вернемся, никто не узнает, - сказал Гриша.
   Иван поднялся:
   - Поспешайте, ребята. А то не миновать березовой каши. Прощайте.
   - Дядя Иван, мы тебе хлеба принесем.
   - Ну, спасибо. Вот уж спасибо! Только смотри, чтоб никто не видал. Положи хлеб вот в эти кусты, в орешник, - я приду, возьму. А меня днем не ищите.
   Он обоим им подал руку, как большим.
   Мальчишки пошли прежней дорогой к усадьбе, вышли в поле. Снова свежий ветер прилетел издалека, пошевелил им волосы, приник к лицам, горячим от бессонной ночи, пошептал в траве - исчез. Льдистый блеск звезд побледнел. И далеко, в неизмеримой дали, лег узкий зеленый рассвет.
   Одна лишь живая душа - Собакевич встретил их в усадьбе, зевая и потягиваясь. Он дружески обнюхал мальчишек и проводил Гришу до самого дома. Там он удивленно задрал морду, нюхая шершавые Гришины пятки, - Гриша лез бесшумно в раскрытое окно: это, конечно, был непорядок, и пес брехнул на всякий случай. Но тут же, пружинно изогнувшись и лязгнув яростно зубами, принялся искать у себя злую блоху. На брёх никто не отозвался. Все спали. Но только добрался Гриша к постели - у хлевов стукнули ведрами. И слышно было, как зазвенела в гулкий подойник струя молока.
   Только через час после того, не раньше, зашептала в чуланчике бабушка - стала на молитву.
   15
   С этого времени жизнь мальчишек наполнилась тревогой и счастьем. Как же иначе, если не счастьем, назвать ту упоительную и опасную тайну, в которой сам живешь и действуешь!
   Теперь оба они были постоянно голодны: то и дело Гриша просил хлеба и после завтрака и перед обедом... Скоро у них скопился запас - груда ржаных ломтей и четыре куска сахара. Все это они снесли под вечер в знакомый орешник в лесу, выбрали место посуше, наломали веток, закрыли ими припасы. И домой после этого идти не хотелось. Ивана они не видели - не важно! Они, может, и не увидят его больше.
   Но зато с каким жаром они вспоминали: Иван пожал им руки, как большим, - уважительно. И обсуждали, когда придет он за хлебом: сегодня или завтра - должно, сегодня ночью, - и сразу ль найдет, не много ль они накидали веток сверху.
   - А вдруг не увидит?
   - Найдет. Что он, не понимает? Раз накидали веток, значит было что закрыть... Раскидает ветки, а там - хлеб.
   - А надолго ему хватит? На два дня? Или больше?
   Гриша задумался: сколько человеку надо хлеба в день? Три ломтя больших... но это если еще что-нибудь есть - каша, горох. Или чай. Потом еще суп, самая нелюбимая Гришина еда. А если один хлеб... Трех ломтей мало.
   - Да еще он, погляди, большой какой, Иван-то... Не миновать завтра опять нести ему хлеба.
   - Если б еще сала достать...
   - Я у бабки попрошу. Пока не даст, не отлипну.
   ...Два раза ходили они к заветному месту в лес и оба раза Ивана не видали. Но хлеб исчезал, ветки не были раскиданы как попало, а сложены в сторонку кучкой. Значит, человек брал, не зверь. Кто же, кроме Ивана? И все-таки разбирали сомнения. А вдруг не он? А что, если ребята деревенские ходили по лесу, да и набрели на кучу ореховых веток?.. Когда в третий раз пришли они в лес (с печеной картошкой в карманах, с хлебом за пазухой), у знакомого орешника перед сизым кругом золы, оставшейся от костра, сидел Иван. Видно, ждал.
   - Ребята, - заговорил он сразу, - можете вы одно дело сладить? Знаешь ты, Гриша, Кирюшку Комлева из Савен? Ну, он же дружок мой, мы с ним - вот как вы двое! Найдете мне Кирюшку, тогда я не пропаду, живой останусь.
   - А найдем Комлева, что ему сказать?
   - Вели ему прийти к тому месту, где пни корчуют. Он знает. Завтра о полдень я буду его там ждать. А нельзя завтра - послезавтра. И пусть он идет по лесу - песню поет... Он знает какую. Я на его голос выйду. Понял, Гриша?
   - Понял. Мы тут тебе хлеба принесли, дядя Иван. И картошки.
   - Ну, ребята, дайте время - я вам за все отслужу! Постойте-ка... Иван виновато усмехнулся: - А что, если вам прямо отсюда махнуть в Савны к Комлеву?
   Мальчишки переглянулись.
   - Отсюда до Савен ближе, чем из "Затишья". Дойдете до корчевья... Иван ловил Гришин взгляд. - Неужто не был там, где пни корчуют? Ах ты господи! Ну, отсюда пойдешь вправо - все правей держи, все правей. Часу не пройдет - доберетесь до болотца. За болотцем и будет корчевье. Обойдете корчевье - ступайте тогда прямо. Выйдете на проселок, а там - вон они, на горке, и Савны! Ну, пойдете?
   Ребята молчали, переминаясь с ноги на ногу, поглядывали друг на друга.
   - Пойдем! - сказал наконец Гриша.
   Иван проводил их немного, но лес скоро начал редеть, и он отстал. Напоследок крикнул:
   - Теперь все правей, все правей забирайте!
   Ребята пошли дальше одни и, видно, взяли слишком круто вправо. Лес редел, редел, как будто началось и болотце - нет, это была поляна, вся в медунице, в лиловых колокольчиках, в шелковых метелках лесных трав. И опять пошли деревья - голубоватые стволы осин с желтыми копеечками древесного мха, темная ольха, березы... Скоро мальчики сбились: в какой теперь стороне Савны? Начали спорить, поругались.
   Но, на счастье, встретили женщину. Была она в длинном, до пят, сарафане - так одевались только в тех семьях, где особенно крепка была старая вера. И повязана она была платком по-староверски: длинные концы его свешивались на грудь. Женщина часто нагибалась, срывала что-то, клала в корзинку.
   Разогнувшись, она увидела мальчишек:
   - Вы, ребятишки, чьи? - Голос у нее был певучий. - Не заблудились?
   - Мы Савны ищем, - сказал Гриша.
   - Савны-и? - не проговорила - пропела женщина. - Савны-и-то? Да вы, думалось, из Савен идете... Вам теперь назад податься... Вы ближе к корчевью держитесь... Знаешь, где корчевье-то?
   Гриша поглядел на ее корзинку: ягод в лесу еще нет - зачем ей корзинка?
   - Что глядишь? - догадливо спросила женщина, и лицо ее покрылось тоненькими лучиками-морщинками, а была она совсем не старая. - Я тут травы собираю. Живот у тебя заболит - приходи, лечить стану.
   Ребята пошли назад. Устали до того, что и ругаться больше не хотелось.
   И вот оно наконец, корчевье: деревья срублены, зеленая земля изорвана широкими черными ямами и серые пни свалены кучами; кривые корни торчали оттуда - огромные, похожие на гигантские паучьи лапы. Рослые латыши - их было немного, Гриша насчитал их всего восемь человек - подрубали топорами у пней мелкие корни; двое закладывали в яму под самый большой пень бревно. Потом они все вместе навалились на бревно - пень крякнул и приподнялся.