Страница:
Но Куртису не было дела до благих намерений Джуди. Каждый день, когда солнце уходило из долины, а деревья отбрасывали на узкие заснеженные улицы свои длинные тени, он появлялся в баре отеля. Иногда старшему бармену приходилось бросать на Джуди свирепые взгляды, потому что она проводила слишком много времени, болтая с Куртисом. Заметив это, Куртис извинился с обворожительной улыбкой и оставил на стойке очень щедрые чаевые.
На следующий день, как только он появился за столиком, бармен дружелюбно подмигнул Джуди:
— А вон твой богатый парень опять пришел.
Джуди сияла. Ребята, которых она знала в родном Росвилле, были неловкими и неуклюжими.
Девушкам они предпочитали пиво, футбол и рыбалку. У Куртиса же были превосходные манеры, и Джуди было с ним легко. Куртис обращался с Джуди как с леди, а она, неуютно себя чувствовавшая в атмосфере Европы, была рада встрече с соотечественником, который так же тосковал по дому, как и она. Они часто говорили о том, что больше всего любили в Америке: бары Херши, жирные молочные коктейли, бифштексы — причем настоящие, а не плоские, как подошва, кусочки мяса, которые застревали у тебя в зубах.
— И еще американское кино, — заявил Куртис. — Я не понимаю фильмов на французском языке.
Куртис поцеловал ее после того, как они катались на катке при лунном свете. Джуди ощутила грубое прикосновение его куртки. Она уже не тосковала больше по дому, ощутив утерянное тепло и спокойствие в его сильных руках, и внутри ее, казалось, все оттаивало.
— На улице холодно целоваться, — произнес он. — Пошли ко мне.
Тремя неделями позже он сиделка краешке ее кровати, натягивая свои белые носки.
— Конечно, я люблю тебя, Джуди. С самого бала в День святого Валентина, помнишь?
Джуди полулежала на кровати, натянув на плечи простыню.
— И именно поэтому ты едешь в Филадельфию, чтобы жениться на ком-то еще?
— Я ведь уже миллион раз тебе объяснял. Это все давным-давно решено. Дебра и я были обручены еще в день ее семнадцатилетия, и с тех пор все с нетерпением ожидают нашей свадьбы, особенно Дебра. Мой отец, а до этого еще его дед строили дело клана в расчете на то, чтобы в один прекрасный день кто-нибудь из Халифаксов смог стать президентом США. Это было целью их жизни, а я их единственный наследник, и потому мой долг — воплотить их мечту в жизнь. Я ответствен за это.
«А за меня ты не ответствен?» — грустно подумала Джуди, а Куртис тем временем продолжал:
— Но, чтобы начать борьбу за президентское кресло, нужны деньги, выборы — вещь дорогая, и необходима подходящая жена. — Он уже надевал свои белые сапоги и вид при этом имел весьма смущенный.
— Богатая жена, ты имеешь в виду?
— Я вырос вместе с Деброй и очень привязан к ней. Я просто не в состоянии причинить ей боль.
К тому же все в Филадельфии знают, что в конце ее первого сезона мы должны пожениться.
— Но почему ты мне ничего об этом не рассказал?
— Когда я в первый раз увидел тебя и услышал, как тобой понукает этот швейцарский бармен, во мне что-то перевернулось. Мне просто захотелось обнять тебя, взять за плечи, увести оттуда и заботиться о тебе всю жизнь. — Куртис не мог заставить себя посмотреть ей в глаза, но он старался быть честным. — Я сам не могу уразуметь, как это можно любить двух женщин сразу, знаю только, что в одно мгновение я спокойно пил свой бурбон, а в следующее — уже не мог ни о чем думать, кроме тебя. Ты так не похожа на девчонок, которых я знал на родине, в тебе так много жизни. Я тут же влюбился в тебя.
— Но как же ты можешь любить меня и жениться на ком-то другом? — Джуди вытерла слезы краешком простыни.
— Могу, потому что должен, — грустно ответил он. — Да ведь и ты собираешься выйти замуж за этого парня из Росвилла.
Джуди ничего не ответила. Но в очередной раз крепко выругала себя за то, что придумала чертова Джима из Западной Виргинии.
Над белой сверкающей долиной плавно скользил маленький красный фуникулер. Вниз по склонам неслись крошечные фигурки лыжников, а Максина с интересом слушала тетушку Гортензию, рассказывавшую последние парижские сплетни, — обе они надеялись, что две сидящие рядом с ними модно одетые итальянки и парень в черном лыжном костюме не понимают по-английски. Итальянки были среднего возраста, обе с грушеобразными фигурами, в норковых парках.
Они были тщательно накрашены, причесаны и, несмотря на наличие у каждой в руках пары щегольских горных лыж, явно не собирались ими воспользоваться по прибытии на вершину горы.
— Конечно, все привыкли считать, что Роланд fapetlenote 6, и поэтому, когда она обнаружила его в… — рассказывала тетушка своим низким голосом, но вдруг резко оборвала повествование, потому что фуникулер издал пугающий скрип, потом застыл на месте и начал мерно покачиваться из стороны в сторону, в то время как трос его отчаянно скрипел.
Наступил момент полнейшего, пугающего молчания. Джуди почувствовала себя совершенно беспомощной, попавшей в ловушку, ей казалось, что стены кабинки сжимаются вокруг нее, как тиски. Она лихорадочно соображала, как надолго им хватит воздуха и успеют ли они замерзнуть до смерти, прежде чем подоспеет помощь; клаустрофобия становилась невыносимой.
— Dio mio! — вскричала одна из итальянок и бросилась к краю кабины. Потеряв равновесие, кабина резко накренилась, и в какой-то момент показалось, что она вот-вот рухнет вниз, прямо на скалы.
— Не двигайтесь! — крикнула по-итальянски тетушка Гортензия, но женщина уже бежала назад.
— Santa Mamma mia! Мои дети! Мой муж! Что они будут делать? — И она забилась в истерике в объятиях приятельницы. И вновь кабинка покачнулась от этого резкого движения, а тросы жалобно взвизгнули.
На худощавом лице тетушки Гортензии появилось выражение легкого сожаления, и в тот же момент она резко ударила концом своей лыжной рукавицы по лицу женщины.
— Ваш муж и дети не хотели бы, чтобы у вас началась истерика, синьора, — заявила она, поджав свои красные чувственные губы. — Пока мы сидим спокойно, нет никакой опасности. Лучше всего удобно устроиться на полу. Внизу уже знают, что случилось, и пытаются нам помочь. А Нам лучше заняться чем-нибудь еще, например, сыграть партию в покер.
Тетушка, сохраняя невозмутимое выражение, уселась, скрестив ноги, на пол. Потом, открыв свою сумочку из черепаховой кожи, она извлекла оттуда серебряную фляжку с шерри-бренди и пустила ее по кругу.
— Я же помню, где-то здесь должны быть карты, — пробормотала она, шаря в сумочке. Несмотря на теплую меховую шапку из белой лисы, нос ее уже покраснел от холода. Тем временем все остальные уже рассаживались вокруг нее на полу. Она вытащила из сумочки армейский нож («Очень полезен и удобен как штопор»), потом меню от Максима («Бебе Берар нарисовал для меня эту картинку накануне моего отъезда из Парижа»), сигарету-самокрутку, которую тут же испуганно сунула обратно в сумочку, и, наконец, колоду карт. Она тут же приветливо улыбнулась парню в черном костюме, который взял карты и начал их тасовать. Это был единственный из присутствующих, кто умел играть в покер.
Через полчаса, когда кабинка вновь ожила, фляга была уже выпита, итальянки просадили все деньги, а тетушка Гортензия казнила себя за то, что не предложила этому английскому парню Бобу Харрису пару конов сыграть вдвоем.
Ресторанчик примостился на самой вершине горы. Максина откусила кусочек меренги и, опершись рукой о деревянное ограждение, окинула взглядом снежные купола скал, врезающиеся прямо в лазурное небо.
— Маман пишет, что ты выбрала для меня несколько дивных летних вещей у Кристиана Диора, — произнесла она, обращаясь к тетушке. А та, проведя яркой помадой по губам, радостно улыбнулась:
— Конечно! А для чего же еще нужны крестные матери?
Взглянув на Максину, Джуди почувствовала себя взбешенной и униженной одновременно.
Слава богу, она не проболталась подругам, как далеко зашли ее отношения с Куртисом. «Конечно, Куртис никогда не бросил бы такую, как Максина, — размышляла Джуди. — А тихие девушки из бедных семей, уроженки маленьких городов, всегда будут легкой добычей этих столичных щеголей с превосходными манерами, которые, воспользовавшись ими, вышвырнут затем свою недавнюю возлюбленную, как использованную салфетку». Нахохленная, как побитый воробей, в своем старом синем жакетике, Джуди вдруг возненавидела Максину больше, чем ее богатство и социальный статус; в отличие от самой Джуди, Максина была счастлива в любви, и от всего облика подруги исходило ощущение сексуального удовлетворения.
— Это уже твое третье пирожное, Максина, — напомнила она, — Пьер будет недоволен, если ты растолстеешь.
— Но я же продолжаю голодать! — возразила Максина, и на какой-то момент Джуди показалось, что злоба просто задушит ее. Воспоминание о голодном безденежном детстве просто выворачивало всю ее наизнанку, когда она слышала, как кто-то беззаботно заявляет: «Я голодаю».
Максина даже не понимала, о чем она говорила, и это бесило Джуди больше всего. До самого отъезда из дома в пятнадцать лет Джуди испытывала голод почти каждый день. Ее семья в Западной Виргинии действительно жила за пределами бедности, и чувство унижения было еще болезненнее голода. Джуди помнила, как смеялись над ней одноклассники, потому что знали: она будет вынуждена отказаться от всего, что стоит денег.
Помнила гогот, разносившийся по школьному коридору, когда она вновь появлялась все в том же старом, сто пятьдесят раз перелицованном зимнем пальто. Сначала ребята смеялись, потому что пальто было слишком велико, а рукава доходили едва ли не до колен. Потом, когда Джуди из него выросла, мать надставила манжеты и подол из старой серой простыни.
— Послушайте, как шуршит ее пальто! — кричали одноклассники со всей свойственной юности жестокостью: для тепла мать подложила под подкладку газеты.
Самым ярким ощущением ее тогда было постоянное унижение.
— А как ты собираешься избежать голодания? — Тетушка Гортензия протянула руку в золотых браслетах в сторону Бобби, который стоял у парапета рядом с Максиной и щурил глаза на солнце. — Или ты собираешься сделать покер своей профессией?
— Мой отец хочет видеть меня биржевым маклером, чтобы я мог работать в его фирме, — голос Бобби звучал не слишком уверенно, — поэтому я учусь в школе бизнеса.
— А сам ты чего хочешь?
— Я хочу быть певцом.
— Певцом? Как Фрэнк Синатра? — переспросила тетушка Гортензия, а Максина, облизав кончики пальцев и расстегнув курточку, повернулась лицом к солнцу. «Хорошие мальчики из приличных семей не пойдут в шоу-бизнес», — подумала она.
— Нет, не как Фрэнк Синатра и не как кто-нибудь из тех, кого вы знаете, — усмехнулся в ответ Бобби.
— Но, значит, ты играешь на пианино, как Коул Портер? — не унималась тетушка.
Бобби широко улыбнулся.
— Я играю на рояле, но не как Коул Портер. — Не утративший еще в восемнадцать своей скромности, Бобби умел также играть на гитаре, флейте и на органе; наиболее одаренным студентам в Вестминстерской школе, тем более если они потом собирались обучаться музыке в Оксфорде или Кембридже, дозволялось играть на тяжелом старинном органе в Вестминстерском аббатстве.
Отец заявил Бобби, что карьера музыканта для сына абсолютно исключена и вопрос этот даже не подлежит обсуждению, но мальчик не мог прекратить дышать.
— А где ты поешь, Бобби? — спросила Гортензия.
— Я не пою на публике, я просто пою. — Бобби тряхнул черными кудрями и почувствовал себя неуютно. Он совсем не собирался вести светский разговор о музыке с чьей-то тетушкой.
— Но каким ты все-таки видишь свое будущее?
— Не знаю.
У тетушки Гортензии не было детей, но в душе она сама оставалась ребенком. И всю эту неделю она наслаждалась тем, что делала то же, что любит делать и молодежь, только в отличие от них у нее было больше средств к достижению удовольствий — автомобили, наличность, кредитные карточки… И теперь, наклонившись вперед, она решительно заявила:
— Никто не посадит тебя в тюрьму только за то, что ты не хочешь быть маклером, Бобби. К тому же, раз ты этого не хочешь, у тебя скорее всего ничего не получится. Людям обычно хорошо удается лишь то, что они действительно любят. Итак, что же ты любишь делать?
— Я пишу песни и немного играю. — Бобби пожал плечами и еще выше поднял брови.
— Тогда почему бы нам не отправиться сегодня в ночной клуб и не попросить оркестр, чтобы они позволили тебе спеть с ними несколько песен?
— Мы не сможем, — заявила Максина. — Месье Шарден, начальник, не позволит нам вечером уйти из школы.
— И я не смогу. — Бобби был явно смущен. — Я уже потратил все свои деньги за эту неделю, а сюда пришел только потому, что у меня был карточный выигрыш.
— Когда деньги кончаются, на помощь приходят тетушки! Хочешь еще пирожное, Максина? — Она сделала знак официанту. — У меня не слишком много денег, но достаточно все же для того, чтобы позволить себе некоторое безумство. Я поговорю с месье Шарденом, чтобы на сегодняшний вечер он сделал для тебя исключение, Максина, и с твоим начальником, Джуди, чтобы он пораньше тебя отпустил. И потанцуем!
— Будь уверен, так оно и произойдет, — прошептала Максина, наклонившись к Бобби. — Тетушка привыкла идти напролом, как бык.
К сожалению, Бобби не пел тех песен, под которые можно было бы танцевать, а потому предложение тетушки Гортензии его смутило. Он неохотно отправился через темный зал обшитого сосновой доской ночного бара к оркестру, который составляли четверо среднего возраста мужчин, одетых в кожаные брюки и зеленые фетровые пиджаки. Последовало долгое объяснение, покачивание головой, и наконец Бобби произнес:
— Забудьте об этом, друзья, просто забудьте.
Дайте мне гитару и больше ни о чем не беспокойтесь. — Он пододвинул стул к микрофону и заиграл.
Джуди была чрезвычайно удивлена, слушая, как этот застенчивый английский юноша поет один блюз за другим, а старая разбитая гитара под его быстрыми чуткими пальцами издает чувственные знойные звуки. Потом Бобби поднялся со стула и положил гитару на место, а зрители, сидящие за столиками, украшенными зажженными свечами, шумно зааплодировали. Но тетушка Гортензия послала его обратно на сцену со словами:
— У оркестра получасовой перерыв, и теперь ты должен нас развлекать.
Вскоре Джуди выяснила, что, по-настоящему Бобби любит только негритянскую американскую музыку. Под кроватью в своей сырой маленькой спальне он держал огромный, тяжелый проигрыватель и целый чемодан американских пластинок. И все это были блюзы в исполнении трех музыкантов: Джефферсона, Уолкера, Уильямсона. Бобби боялся лишний раз дыхнуть на эти пластинки: каждый раз после прослушивания бережно протирал их и чуть ли не ежедневно менял иглу на головке проигрывателя, чтобы какая-то неисправность случайно не повредила драгоценные записи.
— Джуди, ты не могла бы написать кому-нибудь из своих друзей, чтобы мне прислали еще пластинок? — Он одарил ее своей ангельской улыбкой. — Записи блюзов и в Лондоне-то чрезвычайно трудно достать, а в Швейцарии просто невозможно.
«Так вот почему он так мил со мной», — подумала Джуди, которая уже не верила, что кто-нибудь из молодых людей может быть добр к ней просто потому, что она ему нравилась. Но вскоре она поняла, что несправедлива к Бобби Харрису.
Ему нравилась Джуди хотя бы уже потому, что не имела ничего общего с теми легкомысленными самоуверенными вертушками, которые были все на одно лицо и которых так одобряли его родители. Бобби любил Джуди за то, что она была хрупкая, но в то же время дерзкая и независимая, а главное, потому что она была американкой. А все американское обладало для Бобби магической притягательной силой. Маленькая белокурая напористая Джуди в ее синем жакетике казалась ему такой же яркой и соблазнительной, как и очаровательная Мэрилин Монро.
А Джуди нравился Бобби, потому что он умел ее смешить и потому что ей льстило сравнение с той великолепной блондинкой, портрет которой висел у него на стене. Дружеское участие Бобби помогло ей восстановить душевное равновесие, и со свойственным юности оптимизмом она уже вновь с надеждой смотрела вперед, вместо того чтобы, содрогаясь от горя и унижения, оглядываться назад.
Стратегия ухаживания у Бобби сводилась к тому, чтобы играть свои самые жаркие, чувственные песни ближе к ночи. Как бы поздно Джуди ни заканчивала работу в «Шезе», Бобби ждал ее и, открыв пошире окно, помогал своей подружке вскарабкаться на подоконник. Конечно, его жирная, вечно хмурая хозяйка была против подобных визитов, но, к счастью, в это время она уже крепко спала, и сон ее чуткостью не отличался. Однажды вечером, когда Бобби играл для нее, Джуди уснула, сидя на полу, прислонившись к стене, и так до утра и не проснулась. Вскоре она перестала уже усматривать какой-либо смысл в том, чтобы возвращаться обратно в «Империал» по пустынным улицам в четыре утра, в то время как в шесть надо было уже опять вставать. Она научилась обходиться почти без сна, заявляя, что если Наполеон спал всего по два часа, то чем она хуже?
Однажды, сидя, скрестив ноги, на половичке, в комнате Бобби, Джуди сказала:
— Пьер, приятель Максины, утверждает, что, если ты не начнешь заниматься, тебя вышибут из школы. Он говорит, что ты груб с преподавателями и никогда не выполняешь никаких заданий.
— Зато, по крайней мере, я не такой надутый кретин, как этот помешанный на лыжах Пьер. — Бобби склонился над гитарой, чтобы поменять струну. — Начальство действительно бесконечно меня бранит, и я надеюсь, что в один прекрасный день они меня исключат, и тогда я буду наконец свободен.
— Но ведь тогда тебе ни за что не получить хорошей работы, — забеспокоилась Джуди. — Нельзя ведь тратить все свое время на эти песни, вечерами хорошо бы и позаниматься.
— Хорошо бы не надоедать мне наставлениями, — раздраженно ответил Бобби.
— Но я ведь желаю тебе добра, я же думаю только о тебе!
— Лучше бы ты этого не делала.
— Что ты имеешь в виду? — воскликнула Джуди и подумала: «Ну вот, еще один уходит от меня». — Но почему же мне не думать о тебе? — продолжала она. — Ты же любишь меня, ты сам об этом часто говорил…
Бобби ничего не ответил.
— Вас к телефону, мистер Харрис, из Парижа. — В голосе хозяйки слышалось неодобрение.
Звонила тетушка Гортензия и с очень странным предложением.
— Вы взбалмошная безответственная старуха! — радостно кричал он в трубку.
— Да, я тоже по тебе скучаю, — долетел из трубки мелодичный голос тетушки.
— А вы сказали им, что я предпочитаю петь блюзы, а не горячий джаз? — Брови Бобби взметнулись высоко вверх. Это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.
— Они очень, очень рады. Это очень louchenote 7 маленький клуб, и им очень нравится все, что я о тебе рассказала. А когда они увидят твое ангельское личико, то будут просто вне себя от счастья.
Бобби черкнул Джуди записку и следующим поездом укатил в Париж.
— Два парня за два месяца еще не значит, что ты падшая женщина, — успокаивала Максина. — Это же не твоя вина.
Она протянула Джуди носовой платок и, оглядев ее крошечную комнатку, подумала, что, когда женщина вырастает, носовых платков ей необходимо все больше. И вновь Максина перечитала скомканную записку Бобби: "…Я не сказал тебе заранее, потому что боялся, что мы поссоримся…
Я знаю, на самом деле ты не любишь ни мою музыку, ни моих песен, но я намерен посвятить себя именно им… И я хочу не упустить свой шанс…
Надеюсь, ты меня поймешь. И зайдешь навестить меня в «Хеп-Кэт-Клаб», когда будешь в Париже.
Не сходи с ума. Тысяча поцелуев. Береги себя, !
Бобби".
— Но что, что я не правильно делаю? — Джуди зарыла лицо в подушку. — Почему они все бросают меня, Максина?
— Может быть, ты слишком… властолюбива? — предположила Максина. Разрыв этой связи, казавшейся Максине столь несуразной, совсем ее не огорчал. Но ей было жаль Джуди, совершенно беспомощную в своем горе. — Мужчина не любит, когда ему указывают, что делать. Он все это уже имел в материнском доме.
— Я не властолюбивая, я просто решительная.
И я хочу, чтобы у меня с парнем были прямые, честные отношения. Хочу, чтобы меня любили и мне доверяли. Хочу быть не просто любовницей, но и другом. Кокетство, лесть, изворотливость не по мне.
— Тогда придется смириться с тем, что жизнь твоя будет нелегкой, Джуди. Большинство мужчин не любят независимых женщин, — пожала плечами Максина. — Почему бы не стать умнее и не изобразить порой беззащитность?
— Не думаю" что сумею что-либо «изобразить». Да и не хочу. Я предпочитаю быть честной. — Джуди выпрямилась. — Но если отношения между мужчиной и женщиной складываются именно так, то действительно нужно постараться быть похитрее.
В темноте уже совсем нельзя было различить лица Санди, четко вырисовывалась лишь ее кудрявая голова на фоне стамбульского неба, но Джуди услышала теплоту и симпатию в голосе девушки.
— Так вот почему ты так и не узнала, кто настоящий отец ребенка, — произнесла Санди.
— Бобби уехал в Париж в начале апреля. А к концу апреля я заметила, что пропустила уже две менструации, но они никогда не приходили регулярно, поэтому особо я не взволновалась. И почему-то мне казалось, что бог не допустит тою, чтобы это со мной случилось. Потом на долгие годы я потеряла вообще всякий интерес к мужчинам.
— Но почему ты тогда не сделала аборт?
— Ты просто не понимаешь, Санди, что такое для женщины было сделать аборт еще несколько лет тому назад. Мы же были тогда просто школьницами и понятия не имели о том, где и как делают подпольные аборты. Да и доктор был католиком.
— А кто-нибудь из них помогал тебе, когда родилась девочка? — Сама Санди никогда еще не беременела, а если бы такое вдруг случилось, то, конечно, попыталась бы немедленно избавиться от ребенка. И уж, конечно, в подобной ситуации она постаралась бы выкачать из мужчины как можно больше денег.
— Сначала я не собиралась никого ни о чем просить, — неохотно ответила Джуди. — Но потом вспомнила слова Максины, что не стоит пренебрегать маленькими женскими хитростями.
Кейт, Максина и Пэйган так много сделали для меня, они все платили за девочку. И только я никак не могла наскрести денег, хотя Лили была моей дочерью.
Их лоджия на мгновение осветилась, по ней скользнул луч прожектора со смотровой башни.
— Для Максины это не составляло особого труда, потому что ее снабжала деньгами тетушка Гортензия, — продолжала Джуди. — Пэйган получала деньги по семейной страховке. У Кейт был богатый отец, и только я оставалась маленькой пятнадцатилетней официанткой, почти нищей. — , Джуди вспомнила тот день, когда врач, принимавший у нее роды, позволил ей позвонить по телефону. Она помнила и реакцию Куртиса. Даже на таком расстоянии было слышно, как он напуган.
— Но, Джуди, почему ты не сказала мне раньше?
— А как я могла? Вы ведь только что поженились и путешествовали на яхте где-то в районе Виргинских островов.
Последовала пауза.
— Не беспокойся, Джуди. Объясни мне все поподробнее, и я вышлю деньги на содержание ребенка. Только пообещай, что Дебра никогда ничего об этом не узнает.
— Обещаю! — радостно прокричала Джуди в ответ. — Она никогда ни о чем не догадается.
В пустом клубе, расположенном сразу за Елисейскими Полями, при выключенном освещении блестящее оформление сцены выглядело кричаще-безвкусно.
— Послушай, Бобби, хочешь взглянуть на фотографии? — спросила Джуди, рукой отгоняя табачный дым. Она взглянула в его невинные голубые глаза и протянула ему пачку снимков. Сначала он лишь бегло проглядел их, потом стал рассматривать более подробно и наконец остановился на фото, где крупным планом было запечатлено пухлое темноглазое личико улыбающейся девочки.
— Да, она похожа на меня, — улыбнулся Энджелфейс. — Очаровательная девчушка — Он аккуратно сложил фотографии и протянул их обратно Джуди. — Только давай сразу договоримся об одном: вопрос о женитьбе не поднимать Я ведь тебе этого никогда и не обещал. А денег буду давать сколько смогу.
Джуди вздохнула с облегчением. В конце концов, не все ли равно, кто отец и как она достает эти деньги? Главное, чтобы за девочкой был хороший уход. Пока все складывалось удачно, но кто знает, что ждет впереди. Она должна отложить какие-то деньги на черный день, если девочка вдруг заболеет или еще что случится. Она чувствовала уколы совести, потому что ничего не рассказала Куртису о Бобби, а Бобби о Куртисе.
Но кто знает, сообщи она им об этом, не отказались бы они оба ей помогать?
Луна выплыла из-за облака и залила серебряным светом купола Топкапского дворца. Беседа на лоджии продолжалась.
— Ты была совершенно права, — говорила Санди. — Жизнь нелегка для девчонки из маленького городка, особенно когда она покидает дом. Тут нам приходится брать сколько возможно и откуда возможно.
Джуди решила не продолжать. Даже Санди могла не принять этой истории в ее полном объеме.
Глава 16
На следующий день, как только он появился за столиком, бармен дружелюбно подмигнул Джуди:
— А вон твой богатый парень опять пришел.
Джуди сияла. Ребята, которых она знала в родном Росвилле, были неловкими и неуклюжими.
Девушкам они предпочитали пиво, футбол и рыбалку. У Куртиса же были превосходные манеры, и Джуди было с ним легко. Куртис обращался с Джуди как с леди, а она, неуютно себя чувствовавшая в атмосфере Европы, была рада встрече с соотечественником, который так же тосковал по дому, как и она. Они часто говорили о том, что больше всего любили в Америке: бары Херши, жирные молочные коктейли, бифштексы — причем настоящие, а не плоские, как подошва, кусочки мяса, которые застревали у тебя в зубах.
— И еще американское кино, — заявил Куртис. — Я не понимаю фильмов на французском языке.
Куртис поцеловал ее после того, как они катались на катке при лунном свете. Джуди ощутила грубое прикосновение его куртки. Она уже не тосковала больше по дому, ощутив утерянное тепло и спокойствие в его сильных руках, и внутри ее, казалось, все оттаивало.
— На улице холодно целоваться, — произнес он. — Пошли ко мне.
Тремя неделями позже он сиделка краешке ее кровати, натягивая свои белые носки.
— Конечно, я люблю тебя, Джуди. С самого бала в День святого Валентина, помнишь?
Джуди полулежала на кровати, натянув на плечи простыню.
— И именно поэтому ты едешь в Филадельфию, чтобы жениться на ком-то еще?
— Я ведь уже миллион раз тебе объяснял. Это все давным-давно решено. Дебра и я были обручены еще в день ее семнадцатилетия, и с тех пор все с нетерпением ожидают нашей свадьбы, особенно Дебра. Мой отец, а до этого еще его дед строили дело клана в расчете на то, чтобы в один прекрасный день кто-нибудь из Халифаксов смог стать президентом США. Это было целью их жизни, а я их единственный наследник, и потому мой долг — воплотить их мечту в жизнь. Я ответствен за это.
«А за меня ты не ответствен?» — грустно подумала Джуди, а Куртис тем временем продолжал:
— Но, чтобы начать борьбу за президентское кресло, нужны деньги, выборы — вещь дорогая, и необходима подходящая жена. — Он уже надевал свои белые сапоги и вид при этом имел весьма смущенный.
— Богатая жена, ты имеешь в виду?
— Я вырос вместе с Деброй и очень привязан к ней. Я просто не в состоянии причинить ей боль.
К тому же все в Филадельфии знают, что в конце ее первого сезона мы должны пожениться.
— Но почему ты мне ничего об этом не рассказал?
— Когда я в первый раз увидел тебя и услышал, как тобой понукает этот швейцарский бармен, во мне что-то перевернулось. Мне просто захотелось обнять тебя, взять за плечи, увести оттуда и заботиться о тебе всю жизнь. — Куртис не мог заставить себя посмотреть ей в глаза, но он старался быть честным. — Я сам не могу уразуметь, как это можно любить двух женщин сразу, знаю только, что в одно мгновение я спокойно пил свой бурбон, а в следующее — уже не мог ни о чем думать, кроме тебя. Ты так не похожа на девчонок, которых я знал на родине, в тебе так много жизни. Я тут же влюбился в тебя.
— Но как же ты можешь любить меня и жениться на ком-то другом? — Джуди вытерла слезы краешком простыни.
— Могу, потому что должен, — грустно ответил он. — Да ведь и ты собираешься выйти замуж за этого парня из Росвилла.
Джуди ничего не ответила. Но в очередной раз крепко выругала себя за то, что придумала чертова Джима из Западной Виргинии.
Над белой сверкающей долиной плавно скользил маленький красный фуникулер. Вниз по склонам неслись крошечные фигурки лыжников, а Максина с интересом слушала тетушку Гортензию, рассказывавшую последние парижские сплетни, — обе они надеялись, что две сидящие рядом с ними модно одетые итальянки и парень в черном лыжном костюме не понимают по-английски. Итальянки были среднего возраста, обе с грушеобразными фигурами, в норковых парках.
Они были тщательно накрашены, причесаны и, несмотря на наличие у каждой в руках пары щегольских горных лыж, явно не собирались ими воспользоваться по прибытии на вершину горы.
— Конечно, все привыкли считать, что Роланд fapetlenote 6, и поэтому, когда она обнаружила его в… — рассказывала тетушка своим низким голосом, но вдруг резко оборвала повествование, потому что фуникулер издал пугающий скрип, потом застыл на месте и начал мерно покачиваться из стороны в сторону, в то время как трос его отчаянно скрипел.
Наступил момент полнейшего, пугающего молчания. Джуди почувствовала себя совершенно беспомощной, попавшей в ловушку, ей казалось, что стены кабинки сжимаются вокруг нее, как тиски. Она лихорадочно соображала, как надолго им хватит воздуха и успеют ли они замерзнуть до смерти, прежде чем подоспеет помощь; клаустрофобия становилась невыносимой.
— Dio mio! — вскричала одна из итальянок и бросилась к краю кабины. Потеряв равновесие, кабина резко накренилась, и в какой-то момент показалось, что она вот-вот рухнет вниз, прямо на скалы.
— Не двигайтесь! — крикнула по-итальянски тетушка Гортензия, но женщина уже бежала назад.
— Santa Mamma mia! Мои дети! Мой муж! Что они будут делать? — И она забилась в истерике в объятиях приятельницы. И вновь кабинка покачнулась от этого резкого движения, а тросы жалобно взвизгнули.
На худощавом лице тетушки Гортензии появилось выражение легкого сожаления, и в тот же момент она резко ударила концом своей лыжной рукавицы по лицу женщины.
— Ваш муж и дети не хотели бы, чтобы у вас началась истерика, синьора, — заявила она, поджав свои красные чувственные губы. — Пока мы сидим спокойно, нет никакой опасности. Лучше всего удобно устроиться на полу. Внизу уже знают, что случилось, и пытаются нам помочь. А Нам лучше заняться чем-нибудь еще, например, сыграть партию в покер.
Тетушка, сохраняя невозмутимое выражение, уселась, скрестив ноги, на пол. Потом, открыв свою сумочку из черепаховой кожи, она извлекла оттуда серебряную фляжку с шерри-бренди и пустила ее по кругу.
— Я же помню, где-то здесь должны быть карты, — пробормотала она, шаря в сумочке. Несмотря на теплую меховую шапку из белой лисы, нос ее уже покраснел от холода. Тем временем все остальные уже рассаживались вокруг нее на полу. Она вытащила из сумочки армейский нож («Очень полезен и удобен как штопор»), потом меню от Максима («Бебе Берар нарисовал для меня эту картинку накануне моего отъезда из Парижа»), сигарету-самокрутку, которую тут же испуганно сунула обратно в сумочку, и, наконец, колоду карт. Она тут же приветливо улыбнулась парню в черном костюме, который взял карты и начал их тасовать. Это был единственный из присутствующих, кто умел играть в покер.
Через полчаса, когда кабинка вновь ожила, фляга была уже выпита, итальянки просадили все деньги, а тетушка Гортензия казнила себя за то, что не предложила этому английскому парню Бобу Харрису пару конов сыграть вдвоем.
Ресторанчик примостился на самой вершине горы. Максина откусила кусочек меренги и, опершись рукой о деревянное ограждение, окинула взглядом снежные купола скал, врезающиеся прямо в лазурное небо.
— Маман пишет, что ты выбрала для меня несколько дивных летних вещей у Кристиана Диора, — произнесла она, обращаясь к тетушке. А та, проведя яркой помадой по губам, радостно улыбнулась:
— Конечно! А для чего же еще нужны крестные матери?
Взглянув на Максину, Джуди почувствовала себя взбешенной и униженной одновременно.
Слава богу, она не проболталась подругам, как далеко зашли ее отношения с Куртисом. «Конечно, Куртис никогда не бросил бы такую, как Максина, — размышляла Джуди. — А тихие девушки из бедных семей, уроженки маленьких городов, всегда будут легкой добычей этих столичных щеголей с превосходными манерами, которые, воспользовавшись ими, вышвырнут затем свою недавнюю возлюбленную, как использованную салфетку». Нахохленная, как побитый воробей, в своем старом синем жакетике, Джуди вдруг возненавидела Максину больше, чем ее богатство и социальный статус; в отличие от самой Джуди, Максина была счастлива в любви, и от всего облика подруги исходило ощущение сексуального удовлетворения.
— Это уже твое третье пирожное, Максина, — напомнила она, — Пьер будет недоволен, если ты растолстеешь.
— Но я же продолжаю голодать! — возразила Максина, и на какой-то момент Джуди показалось, что злоба просто задушит ее. Воспоминание о голодном безденежном детстве просто выворачивало всю ее наизнанку, когда она слышала, как кто-то беззаботно заявляет: «Я голодаю».
Максина даже не понимала, о чем она говорила, и это бесило Джуди больше всего. До самого отъезда из дома в пятнадцать лет Джуди испытывала голод почти каждый день. Ее семья в Западной Виргинии действительно жила за пределами бедности, и чувство унижения было еще болезненнее голода. Джуди помнила, как смеялись над ней одноклассники, потому что знали: она будет вынуждена отказаться от всего, что стоит денег.
Помнила гогот, разносившийся по школьному коридору, когда она вновь появлялась все в том же старом, сто пятьдесят раз перелицованном зимнем пальто. Сначала ребята смеялись, потому что пальто было слишком велико, а рукава доходили едва ли не до колен. Потом, когда Джуди из него выросла, мать надставила манжеты и подол из старой серой простыни.
— Послушайте, как шуршит ее пальто! — кричали одноклассники со всей свойственной юности жестокостью: для тепла мать подложила под подкладку газеты.
Самым ярким ощущением ее тогда было постоянное унижение.
— А как ты собираешься избежать голодания? — Тетушка Гортензия протянула руку в золотых браслетах в сторону Бобби, который стоял у парапета рядом с Максиной и щурил глаза на солнце. — Или ты собираешься сделать покер своей профессией?
— Мой отец хочет видеть меня биржевым маклером, чтобы я мог работать в его фирме, — голос Бобби звучал не слишком уверенно, — поэтому я учусь в школе бизнеса.
— А сам ты чего хочешь?
— Я хочу быть певцом.
— Певцом? Как Фрэнк Синатра? — переспросила тетушка Гортензия, а Максина, облизав кончики пальцев и расстегнув курточку, повернулась лицом к солнцу. «Хорошие мальчики из приличных семей не пойдут в шоу-бизнес», — подумала она.
— Нет, не как Фрэнк Синатра и не как кто-нибудь из тех, кого вы знаете, — усмехнулся в ответ Бобби.
— Но, значит, ты играешь на пианино, как Коул Портер? — не унималась тетушка.
Бобби широко улыбнулся.
— Я играю на рояле, но не как Коул Портер. — Не утративший еще в восемнадцать своей скромности, Бобби умел также играть на гитаре, флейте и на органе; наиболее одаренным студентам в Вестминстерской школе, тем более если они потом собирались обучаться музыке в Оксфорде или Кембридже, дозволялось играть на тяжелом старинном органе в Вестминстерском аббатстве.
Отец заявил Бобби, что карьера музыканта для сына абсолютно исключена и вопрос этот даже не подлежит обсуждению, но мальчик не мог прекратить дышать.
— А где ты поешь, Бобби? — спросила Гортензия.
— Я не пою на публике, я просто пою. — Бобби тряхнул черными кудрями и почувствовал себя неуютно. Он совсем не собирался вести светский разговор о музыке с чьей-то тетушкой.
— Но каким ты все-таки видишь свое будущее?
— Не знаю.
У тетушки Гортензии не было детей, но в душе она сама оставалась ребенком. И всю эту неделю она наслаждалась тем, что делала то же, что любит делать и молодежь, только в отличие от них у нее было больше средств к достижению удовольствий — автомобили, наличность, кредитные карточки… И теперь, наклонившись вперед, она решительно заявила:
— Никто не посадит тебя в тюрьму только за то, что ты не хочешь быть маклером, Бобби. К тому же, раз ты этого не хочешь, у тебя скорее всего ничего не получится. Людям обычно хорошо удается лишь то, что они действительно любят. Итак, что же ты любишь делать?
— Я пишу песни и немного играю. — Бобби пожал плечами и еще выше поднял брови.
— Тогда почему бы нам не отправиться сегодня в ночной клуб и не попросить оркестр, чтобы они позволили тебе спеть с ними несколько песен?
— Мы не сможем, — заявила Максина. — Месье Шарден, начальник, не позволит нам вечером уйти из школы.
— И я не смогу. — Бобби был явно смущен. — Я уже потратил все свои деньги за эту неделю, а сюда пришел только потому, что у меня был карточный выигрыш.
— Когда деньги кончаются, на помощь приходят тетушки! Хочешь еще пирожное, Максина? — Она сделала знак официанту. — У меня не слишком много денег, но достаточно все же для того, чтобы позволить себе некоторое безумство. Я поговорю с месье Шарденом, чтобы на сегодняшний вечер он сделал для тебя исключение, Максина, и с твоим начальником, Джуди, чтобы он пораньше тебя отпустил. И потанцуем!
— Будь уверен, так оно и произойдет, — прошептала Максина, наклонившись к Бобби. — Тетушка привыкла идти напролом, как бык.
К сожалению, Бобби не пел тех песен, под которые можно было бы танцевать, а потому предложение тетушки Гортензии его смутило. Он неохотно отправился через темный зал обшитого сосновой доской ночного бара к оркестру, который составляли четверо среднего возраста мужчин, одетых в кожаные брюки и зеленые фетровые пиджаки. Последовало долгое объяснение, покачивание головой, и наконец Бобби произнес:
— Забудьте об этом, друзья, просто забудьте.
Дайте мне гитару и больше ни о чем не беспокойтесь. — Он пододвинул стул к микрофону и заиграл.
Джуди была чрезвычайно удивлена, слушая, как этот застенчивый английский юноша поет один блюз за другим, а старая разбитая гитара под его быстрыми чуткими пальцами издает чувственные знойные звуки. Потом Бобби поднялся со стула и положил гитару на место, а зрители, сидящие за столиками, украшенными зажженными свечами, шумно зааплодировали. Но тетушка Гортензия послала его обратно на сцену со словами:
— У оркестра получасовой перерыв, и теперь ты должен нас развлекать.
Вскоре Джуди выяснила, что, по-настоящему Бобби любит только негритянскую американскую музыку. Под кроватью в своей сырой маленькой спальне он держал огромный, тяжелый проигрыватель и целый чемодан американских пластинок. И все это были блюзы в исполнении трех музыкантов: Джефферсона, Уолкера, Уильямсона. Бобби боялся лишний раз дыхнуть на эти пластинки: каждый раз после прослушивания бережно протирал их и чуть ли не ежедневно менял иглу на головке проигрывателя, чтобы какая-то неисправность случайно не повредила драгоценные записи.
— Джуди, ты не могла бы написать кому-нибудь из своих друзей, чтобы мне прислали еще пластинок? — Он одарил ее своей ангельской улыбкой. — Записи блюзов и в Лондоне-то чрезвычайно трудно достать, а в Швейцарии просто невозможно.
«Так вот почему он так мил со мной», — подумала Джуди, которая уже не верила, что кто-нибудь из молодых людей может быть добр к ней просто потому, что она ему нравилась. Но вскоре она поняла, что несправедлива к Бобби Харрису.
Ему нравилась Джуди хотя бы уже потому, что не имела ничего общего с теми легкомысленными самоуверенными вертушками, которые были все на одно лицо и которых так одобряли его родители. Бобби любил Джуди за то, что она была хрупкая, но в то же время дерзкая и независимая, а главное, потому что она была американкой. А все американское обладало для Бобби магической притягательной силой. Маленькая белокурая напористая Джуди в ее синем жакетике казалась ему такой же яркой и соблазнительной, как и очаровательная Мэрилин Монро.
А Джуди нравился Бобби, потому что он умел ее смешить и потому что ей льстило сравнение с той великолепной блондинкой, портрет которой висел у него на стене. Дружеское участие Бобби помогло ей восстановить душевное равновесие, и со свойственным юности оптимизмом она уже вновь с надеждой смотрела вперед, вместо того чтобы, содрогаясь от горя и унижения, оглядываться назад.
Стратегия ухаживания у Бобби сводилась к тому, чтобы играть свои самые жаркие, чувственные песни ближе к ночи. Как бы поздно Джуди ни заканчивала работу в «Шезе», Бобби ждал ее и, открыв пошире окно, помогал своей подружке вскарабкаться на подоконник. Конечно, его жирная, вечно хмурая хозяйка была против подобных визитов, но, к счастью, в это время она уже крепко спала, и сон ее чуткостью не отличался. Однажды вечером, когда Бобби играл для нее, Джуди уснула, сидя на полу, прислонившись к стене, и так до утра и не проснулась. Вскоре она перестала уже усматривать какой-либо смысл в том, чтобы возвращаться обратно в «Империал» по пустынным улицам в четыре утра, в то время как в шесть надо было уже опять вставать. Она научилась обходиться почти без сна, заявляя, что если Наполеон спал всего по два часа, то чем она хуже?
Однажды, сидя, скрестив ноги, на половичке, в комнате Бобби, Джуди сказала:
— Пьер, приятель Максины, утверждает, что, если ты не начнешь заниматься, тебя вышибут из школы. Он говорит, что ты груб с преподавателями и никогда не выполняешь никаких заданий.
— Зато, по крайней мере, я не такой надутый кретин, как этот помешанный на лыжах Пьер. — Бобби склонился над гитарой, чтобы поменять струну. — Начальство действительно бесконечно меня бранит, и я надеюсь, что в один прекрасный день они меня исключат, и тогда я буду наконец свободен.
— Но ведь тогда тебе ни за что не получить хорошей работы, — забеспокоилась Джуди. — Нельзя ведь тратить все свое время на эти песни, вечерами хорошо бы и позаниматься.
— Хорошо бы не надоедать мне наставлениями, — раздраженно ответил Бобби.
— Но я ведь желаю тебе добра, я же думаю только о тебе!
— Лучше бы ты этого не делала.
— Что ты имеешь в виду? — воскликнула Джуди и подумала: «Ну вот, еще один уходит от меня». — Но почему же мне не думать о тебе? — продолжала она. — Ты же любишь меня, ты сам об этом часто говорил…
Бобби ничего не ответил.
— Вас к телефону, мистер Харрис, из Парижа. — В голосе хозяйки слышалось неодобрение.
Звонила тетушка Гортензия и с очень странным предложением.
— Вы взбалмошная безответственная старуха! — радостно кричал он в трубку.
— Да, я тоже по тебе скучаю, — долетел из трубки мелодичный голос тетушки.
— А вы сказали им, что я предпочитаю петь блюзы, а не горячий джаз? — Брови Бобби взметнулись высоко вверх. Это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.
— Они очень, очень рады. Это очень louchenote 7 маленький клуб, и им очень нравится все, что я о тебе рассказала. А когда они увидят твое ангельское личико, то будут просто вне себя от счастья.
Бобби черкнул Джуди записку и следующим поездом укатил в Париж.
— Два парня за два месяца еще не значит, что ты падшая женщина, — успокаивала Максина. — Это же не твоя вина.
Она протянула Джуди носовой платок и, оглядев ее крошечную комнатку, подумала, что, когда женщина вырастает, носовых платков ей необходимо все больше. И вновь Максина перечитала скомканную записку Бобби: "…Я не сказал тебе заранее, потому что боялся, что мы поссоримся…
Я знаю, на самом деле ты не любишь ни мою музыку, ни моих песен, но я намерен посвятить себя именно им… И я хочу не упустить свой шанс…
Надеюсь, ты меня поймешь. И зайдешь навестить меня в «Хеп-Кэт-Клаб», когда будешь в Париже.
Не сходи с ума. Тысяча поцелуев. Береги себя, !
Бобби".
— Но что, что я не правильно делаю? — Джуди зарыла лицо в подушку. — Почему они все бросают меня, Максина?
— Может быть, ты слишком… властолюбива? — предположила Максина. Разрыв этой связи, казавшейся Максине столь несуразной, совсем ее не огорчал. Но ей было жаль Джуди, совершенно беспомощную в своем горе. — Мужчина не любит, когда ему указывают, что делать. Он все это уже имел в материнском доме.
— Я не властолюбивая, я просто решительная.
И я хочу, чтобы у меня с парнем были прямые, честные отношения. Хочу, чтобы меня любили и мне доверяли. Хочу быть не просто любовницей, но и другом. Кокетство, лесть, изворотливость не по мне.
— Тогда придется смириться с тем, что жизнь твоя будет нелегкой, Джуди. Большинство мужчин не любят независимых женщин, — пожала плечами Максина. — Почему бы не стать умнее и не изобразить порой беззащитность?
— Не думаю" что сумею что-либо «изобразить». Да и не хочу. Я предпочитаю быть честной. — Джуди выпрямилась. — Но если отношения между мужчиной и женщиной складываются именно так, то действительно нужно постараться быть похитрее.
В темноте уже совсем нельзя было различить лица Санди, четко вырисовывалась лишь ее кудрявая голова на фоне стамбульского неба, но Джуди услышала теплоту и симпатию в голосе девушки.
— Так вот почему ты так и не узнала, кто настоящий отец ребенка, — произнесла Санди.
— Бобби уехал в Париж в начале апреля. А к концу апреля я заметила, что пропустила уже две менструации, но они никогда не приходили регулярно, поэтому особо я не взволновалась. И почему-то мне казалось, что бог не допустит тою, чтобы это со мной случилось. Потом на долгие годы я потеряла вообще всякий интерес к мужчинам.
— Но почему ты тогда не сделала аборт?
— Ты просто не понимаешь, Санди, что такое для женщины было сделать аборт еще несколько лет тому назад. Мы же были тогда просто школьницами и понятия не имели о том, где и как делают подпольные аборты. Да и доктор был католиком.
— А кто-нибудь из них помогал тебе, когда родилась девочка? — Сама Санди никогда еще не беременела, а если бы такое вдруг случилось, то, конечно, попыталась бы немедленно избавиться от ребенка. И уж, конечно, в подобной ситуации она постаралась бы выкачать из мужчины как можно больше денег.
— Сначала я не собиралась никого ни о чем просить, — неохотно ответила Джуди. — Но потом вспомнила слова Максины, что не стоит пренебрегать маленькими женскими хитростями.
Кейт, Максина и Пэйган так много сделали для меня, они все платили за девочку. И только я никак не могла наскрести денег, хотя Лили была моей дочерью.
Их лоджия на мгновение осветилась, по ней скользнул луч прожектора со смотровой башни.
— Для Максины это не составляло особого труда, потому что ее снабжала деньгами тетушка Гортензия, — продолжала Джуди. — Пэйган получала деньги по семейной страховке. У Кейт был богатый отец, и только я оставалась маленькой пятнадцатилетней официанткой, почти нищей. — , Джуди вспомнила тот день, когда врач, принимавший у нее роды, позволил ей позвонить по телефону. Она помнила и реакцию Куртиса. Даже на таком расстоянии было слышно, как он напуган.
— Но, Джуди, почему ты не сказала мне раньше?
— А как я могла? Вы ведь только что поженились и путешествовали на яхте где-то в районе Виргинских островов.
Последовала пауза.
— Не беспокойся, Джуди. Объясни мне все поподробнее, и я вышлю деньги на содержание ребенка. Только пообещай, что Дебра никогда ничего об этом не узнает.
— Обещаю! — радостно прокричала Джуди в ответ. — Она никогда ни о чем не догадается.
В пустом клубе, расположенном сразу за Елисейскими Полями, при выключенном освещении блестящее оформление сцены выглядело кричаще-безвкусно.
— Послушай, Бобби, хочешь взглянуть на фотографии? — спросила Джуди, рукой отгоняя табачный дым. Она взглянула в его невинные голубые глаза и протянула ему пачку снимков. Сначала он лишь бегло проглядел их, потом стал рассматривать более подробно и наконец остановился на фото, где крупным планом было запечатлено пухлое темноглазое личико улыбающейся девочки.
— Да, она похожа на меня, — улыбнулся Энджелфейс. — Очаровательная девчушка — Он аккуратно сложил фотографии и протянул их обратно Джуди. — Только давай сразу договоримся об одном: вопрос о женитьбе не поднимать Я ведь тебе этого никогда и не обещал. А денег буду давать сколько смогу.
Джуди вздохнула с облегчением. В конце концов, не все ли равно, кто отец и как она достает эти деньги? Главное, чтобы за девочкой был хороший уход. Пока все складывалось удачно, но кто знает, что ждет впереди. Она должна отложить какие-то деньги на черный день, если девочка вдруг заболеет или еще что случится. Она чувствовала уколы совести, потому что ничего не рассказала Куртису о Бобби, а Бобби о Куртисе.
Но кто знает, сообщи она им об этом, не отказались бы они оба ей помогать?
Луна выплыла из-за облака и залила серебряным светом купола Топкапского дворца. Беседа на лоджии продолжалась.
— Ты была совершенно права, — говорила Санди. — Жизнь нелегка для девчонки из маленького городка, особенно когда она покидает дом. Тут нам приходится брать сколько возможно и откуда возможно.
Джуди решила не продолжать. Даже Санди могла не принять этой истории в ее полном объеме.