Конран Ширли. Тигриные глаза

   Джейми часто сопровождал босса в деловых поездках в Европу и в конце концов помог ему открыть галерею в Лондоне. Да не где-нибудь, а в таком престижном районе, как Мэйфер. Оставшись вести это дело, он быстро оброс клиентами, которых впоследствии, когда открыл свое собственное дело, перетянул к себе. Озадаченные лондонские дельцы, которых Джейми неизменно переигрывал на аукционах, не могли понять, откуда у него такие деньги.
   В галерее Лоримера Плам направили через высоченные кремовые залы, мимо выставки гравюр Матисса, в подвальное помещение, где был кабинет Джейми. Шикарно отделанный и обставленный, он зиял голыми стенами, которые, естественно, были белыми. На полу же лежал непривычный для таких офисов оранжевый ковер с подпалинами. В ожидании гостей на нем стояли элегантно изогнутые стулья, сконструированные Томом Диксоном.
   Джейми сидел за темным испанским антикварным столом в вычурном кресле, под стать тому, в котором папа римский сидит во время своих аудиенций. Джейми, разговаривавший по телефону, взмахнул рукой, указывая Плам на стул. Она присела на краешек металлического сиденья и принялась разглядывать хозяина. Джейми было около сорока. Высокий и худощавый, он, несмотря на строгий деловой костюм, производил впечатление самоуверенного и аморального типа, что притягивало Плам помимо ее воли.
   Он быстро и раздраженно говорил с кем-то по-испански, и выражение его загорелого лица при этом менялось, как на сцене. Бросив наконец трубку, он устало улыбнулся Плам. Телефон зазвонил снова. На этот раз голос Джейми звучал спокойно и убедительно:
   — Рисунок Матисса? Обнаженная натура? Думаю, вы понимаете, что всем нужна обнаженная натура в его исполнении… Сейчас нет, но я рассчитываю получить одну из таких завтра… Конечно. — Он опять с грохотом опустил трубку и нажал кнопку внутреннего переговорного устройства:
   — Хельга?.. Нам нужна обнаженная Матисса… Да, могут попросить и обнаженную мать королевы, но мы должны попробовать… Позвоните в Уоддингтон и Ламли Казелету, хорошо? И переключите мой телефон на себя.
   Джейми повернулся и посмотрел на Плам.
   — Какая приятная неожиданность, — произнес он и выжидательно умолк с любезной улыбкой, но глаза его оставались холодными и настороженными.
   Плам чувствовала себя, как воробей перед матерым котом. Когда она заговорила, голос ее звучал выше, чем обычно, а дыхание все время сбивалось.
   — Синтия Блай сказала, что вы рекомендовали ей обратиться к Малтби?..
   — Совершенно верно. Они как раз располагали тем, что ей было нужно. — Джейми потер свой перебитый нос, который, как ни странно, придавал ему какую-то привлекательность. — Они надежны, так почему было не порекомендовать их?
   Плам рассказала о своих открытиях.
   Джейми задумчиво потирал ямку на подбородке.
   — Думаю, нет нужды объяснять вам, что могло произойти. Синтия была очень настойчива. Поэтому Малтби распустил слух… и, как водится, появилось то, что было нужно. Галереи всегда так делают, когда наивный клиент слишком точно определяет свои требования. — Он пожал плечами. — У многих агентов всегда есть на примете «реставратор», способный выполнить заказ.
   — А у вас есть такой на примете? — Плам подумала о Билле Хоббсе.
   — Даже если бы и был, я не признался бы в этом. — Он внимательно глядел на Плам. — Но я могу сказать вам, где можно найти подлинный цветочный натюрморт. У старика ван Содера в Амстердаме. И он должен знать, поступали на рынок подделки или нет. Больше ничем помочь не могу. — На лице у него появилась легкая улыбка. — Бриз знает о вашем визите ко мне?
   Плам заколебалась. Что бы она ни ответила, он так или иначе превратит это в сплетню. Если она скажет «нет», да еще попросит не говорить, он тут же «украсит» этим свой рассказ. Она пожала плечами и встала.
 
   Через несколько минут после звонка в международное справочное бюро Плам говорила по телефону с господином ван Содером. В его голосе слышалась усталость, он проглатывал «г», что обычно бывает у нетрезвых, но, в общем, его английский звучал неплохо. Да, он занимался голландскими и фламандскими картинами семнадцатого века, но недавно решил свернуть свое дело до окончания нынешнего спада.
   Когда Плам неуверенно поинтересовалась, видел ли он когда-нибудь или приходилось ли ему продавать чересчур отреставрированную картину, он закашлялся. Он настолько уверен в подлинности своих картин, что всегда купит обратно по своей же цене любую из тех, что он продал. Если картина подвергалась реставрации, он всегда отмечал это в паспорте.
 
   Через три дня, в День святого Валентина, разъяренный Бриз ворвался в их спальню, которую Плам теперь занимала одна.
   — Какого черта ты впутываешь в свои дела Джейми Лоримера? Этот негодяй тут же все разболтал, стоило только тебе выйти из его кабинета.
   Плам выглянула из ванной с полотенцем на голове.
   — Можно подождать с этим, пока я оденусь?
   — Нет, нельзя! Прекрати, ради бога, заниматься этой чепухой! Ты делаешь из меня посмешище и ставишь под угрозу свою репутацию перед выставкой!
   Обернутая полотенцем, Плам проскочила мимо него в свою гардеробную.
   — Бриз, разве нельзя хотя бы на сегодня объявить перемирие? — Она натянула колготки. — Ты забыл, что сегодня мы ужинаем с Лулу и Беном?
   — К черту Лулу! И что в ней особенного? Кроме того, что, имея кой-какой талант, она пустила его коту под хвост.
   — Тем более к ней надо относиться по-доброму. Разве ты никогда не совершал ошибок и не рвал потом на себе волосы? — Плам облачилась в короткое красно-синее бархатное платье.
   Бриз, который уже сожалел о своих нападках на Лулу, умолк.
   — Прошу тебя, не будем портить этот вечер, — взмолилась Плам, надевая коричневые туфли-лодочки с вышитыми на них венками. — Бен только на прошлой неделе вернулся из Торонто, где пробыл целых пять месяцев. И ты знаешь, какое это удовольствие для них — выйти вместе после столь долгой разлуки.
   Застегивая манжеты, Плам вернулась в ванную и занялась прической.
   — Давай договоримся о перемирии, — прокричала она через дверь Бризу, который все еще никак не мог успокоиться, — или тебе придется остаться здесь одному. Я пойду с ними в ресторан.
   — Конечно же, я согласен на перемирие, — быстро сказал Бриз. — И на все остальное, только бы ты была счастлива. — Он надеялся после этого вечера с ее старыми друзьями вернуться к ней в спальню, кто-то же должен проявить благоразумие в этой глупой ситуации. Ему уже порядком надоело спать в одиночестве.
   — Хотелось бы верить, что тебя и в самом деле заботит мое счастье, упрямый осел, — пробормотала себе под нос Плам, припомнив свой долгий разговор о счастье с тетей Гарриет.
 
   — Мужчин всегда ставил в тупик вопрос: чего хотят женщины от жизни? — говорила тетя. — И тем более им никогда было не понять, что они хотят больше того, что получают.
   — И они хотят времени, чтобы получать от жизни удовольствие, — добавила Плам.
   — Ах, в этом-то как раз все дело, — подхватила тетя. — Женщины с маленькими детьми не могут сделать карьеру, потому что не получают поддержки. Воспитание детей, наверное, самая важная в мире работа, но политики так не считают.
   — Но больше всего женщинам хочется, — добавила Плам, — делать кое-что из того, на что мужчины оказываются способны потому только, что женщины обеспечивают им тыл.
   — И еще женщины нуждаются в своих собственных деньгах, — печально сказала тетя. — Они не должны зависеть от мужчины, им надо самим зарабатывать деньги и самим распоряжаться ими.
   — Тетя Гарриет, вы феминистка?
   — Да, я действительно считаю, что игра должна вестись честно на любом поле. И кто-то уже говорил, что противоположностью феминизма является мазохизм.
 
   В четыре часа дня Плам вела свой черный «Порше» вдоль Темзы, направляясь на встречу с профессором Инид Соумз, которая рано возвращалась с работы по пятницам.
   Квартира госпожи Инид находилась в одном из старинных домов в Баттерси на аллее Принца Уэльского. Дверь открыла высокая сурового вида женщина в темно-вишневых вельветовых бриджах и коротком жакете поверх шелковой блузы стального цвета. Асимметрично подстриженные седые волосы падали на одну сторону, прикрывая один глаз. Помада на ее губах была того же тона, что и бриджи.
   — Входите, прошу вас! — Плам узнала этот глубокий и звучный голос.
   Сжимая в руке большой стакан водки с мартини, Плам сидела в просторной бежевой гостиной. В бело-голубых китайских вазах стояли пурпурно-синие гиацинты. Тщательно подбирая слова, она рассказала о своих поисках, один за другим передавая госпоже Инид диапозитивы сомнительных картин.
   Инид залпом допила содержимое своего стакана.
   — Хорошо, что у вас есть эти диапозитивы. Поиски в архивах заняли бы у вас месяцы, если не годы. — Она подошла к шкафчику для бумаг, искусно изготовленному в виде подставки для лампы. — Зная, о чем пойдет речь, я захватила кое-что домой. — Она достала из шкафчика диапозитив. — Предполагается, что это неизвестная ранее работа Яна ван Кесселя-старшего. Она была приобретена в Париже в 1989 году у Тонона — мелкого торговца, промышляющего в парижском районе Марэ.
   Диапозитив перешел в руки Плам.
   — Один швед купил ее всего за сорок восемь тысяч долларов — это примерно вдвое дешевле того, что за нее могли бы дать на аукционе. Поначалу он решил, что ему повезло — жадного человека легче обмануть, — но потом забеспокоился и прислал ее нам. — Она отбросила седую прядь и посмотрела на Плам. — Он, конечно, желает сохранить инкогнито. Это обычная история. Владельцам не хочется, чтобы кто-то знал, что их надули. И даже когда подделка доказана, они предпочитают скрывать ее.
   Плам посмотрела диапозитив на свет. Картина была выполнена в ярких чистых тонах со множеством оттенков красного. На темном фоне деревянный стол с оловянными приборами и тарелками с фруктами. На заднем плане глиняный кувшин и ваза с цветами, над которыми висела бабочка. Рядом с вазой — несколько опавших лепестков. Справа ползла желтая гусеница, две мыши грызли каштан возле серебряной ложки, на ручке которой стояли инициалы «ЯВК».
   — Вот эта желтая гусеница! — Плам пришла в возбуждение. «Еще одна связь», — мелькнуло у нее в голове. — Точно такая же на картине леди Бингер! Трупная муха с картины Сюзанны появляется на картине Артура Шнайдера. А ящерица Синтии вдруг оказывается изображенной и на картине Сюзанны, хоть и в другом цвете.
   Госпожа Инид предостерегающе покачала головой.
   — Не забывайте, что художники часто обменивались альбомами с набросками. А иногда просто повторяли какие-то мелкие детали в качестве собственного символа. Такими символами могли быть жук, улитка…
   — Ну да, так же, как сам Альфред Хичкок появляется на мгновение во всех своих фильмах.
   — Вот именно. — Инид достала другую папку и с улыбкой протянула Плам еще один диапозитив. — Думаю, вам будет интересно. Это еще одна сомнительная картина Яна ван Кесселя-старшего, которая тоже вышла из рук все того же Тонона.
   Плам поднесла его к лампе и недоверчиво заморгала.
   — Но это же картина леди Бингер! — Она достала диапозитив, привезенный от леди Бингер, чтобы сравнить.
   — Все верно. Пройдем в мой кабинет, там у меня есть подсветка.
   Посередине заставленного книгами кабинета стоял большой стол и два рабочих кресла. Когда диапозитивы оказались рядом, подсвеченные снизу, Инид сказала:
   — Очень похоже, что это одна и та же картина. — Она заглянула в папку. — Коттон, торговец картинами с Бари-стрит, просил нас проверить ее. Цена, которую запросил за нее Тонон, показалась ему подозрительно низкой.
   — Значит, Тонон продал ее Монфьюма, — возбужденно заключила Плам, — который перепродал ее Форрестеру, а те уже — леди Бингер. Хотя ничего подобного в паспорте леди Бингер не указывается.
   — Это так же, как в автобиографии: все сомнительное опускается, — заметила Инид и вынула из папки несколько отчетов. — Теперь давайте посмотрим результаты нашего химического анализа картины, которую прислал нам Кот-тон. — Пробегая текст глазами, она бормотала:
   — ..написана на подлинной медной пластине семнадцатого века… но анализ красок показывает наличие следов окиси титана в виде рутила — это белый пигмент, который был открыт в 1920 году и выпускается промышленностью с 1941-го…
   Длинные ногти, покрытые розовым лаком, быстро пробегали по страницам отчета.
   — Получив заключения на картину у Сотби, в музее Ашмола и у Фитцуильяма, которые, скажу я вам, провели довольно тщательные проверки, Коттон отказался покупать ее. — Инид вернулась к шкафчику для бумаг. — У меня здесь много материалов по сомнительным картинам, но я ищу похожую на того Босхарта, которого продали у Малтби.
   Уж не эта ли? — Она положила диапозитив на приспособление для подсветки. — Да, думаю, это она.
   Торжествующая Плам не могла оторвать взгляд от диапозитива.
   — Это картина Синтии!
   Большие синий глаза госпожи Инид смотрели задумчиво.
   — Малтби показал этого Босхарта в своем осеннем каталоге 1989 года, и я отправилась взглянуть на картину. Тогда Арнольд Малтби рассказал мне о ее происхождении больше, чем стал бы говорить кому-либо другому, потому что был уверен в подлинности и по понятным причинам хотел убедить и меня.
   Плам кивнула. Ей было известно, что мнение ученых кругов могло менять стоимость картины на тысячи фунтов. Ей было известно также, что ученые не любят афишировать свое мнение, ведь если не высовывать голову, то ее не оторвут.
   — Я не была уверена в подлинности этого Босхарта, — продолжала Инид, — но меня это не касалось. Однако и следующее воскресенье «Трибюн» поместила ее фотографию. А еще через неделю газете пришлось опубликовать письмо одного из моих коллег. Вот оно.
   Плам прочла старую газетную вырезку, в которой профессор Николае Каннингтон писал, что эта доселе неизвестная картина, которую он обследовал у Малтби, составлена из элементов, надерганных из написанных в разные времена известных работ Амбросиуса Босхарта. Таким образом, профессор Каннингтон полагал, что картина, которую недавно приобрел Малтби, представляет собой не что иное, как компиляцию.
   — Как вам, безусловно, известно, — тактично пояснила госпожа Инид, — художник часто бывает очарован каким-то одним объектом — будь то женщина или ваза — и поэтому постоянно воспроизводит его в своих работах. Пикассо без конца рисовал своих любовниц, Матисс — золотую рыбку, Хокни — воду. Но когда-то очарование проходит, и наскучившие объекты больше не появляются на холсте.
   Тут же, вместе с письмом Каннингтона, публиковалось заявление Арнольда Малтби, в котором он выражал свое несогласие с приговором профессора и особенно напирал на то, что рама и подложка явно относятся к семнадцатому веку. Еще важнее, по его мнению, было то, что для образования такого налета на картине могло понадобиться не менее трехсот лет.
   — Налет, — сказала Инид, — это слой пыли и грязи, который с годами затеняет картину. Если его удалить, то под ним обнаружатся более яркие первоначальные цвета. Старый Малтби хотел сказать, что он проделал это и убедился, что краски под ним были более яркими. Что касается меня, то я считаю, что это говорит лишь о сообразительности фальсификатора.
   — Почему Малтби не обратился в ваш институт? — спросила Плам.
   — До аукциона оставалось крайне мало времени. На это обычно и делают ставку мошенники.
   — Так, значит, Малтби пошел на риск?
   — Совершенно верно, — кивнула Инид. — И когда картина была публично поставлена под сомнение, репутация самого Малтби пошатнулась. Тут любой бросился бы защищать картину, даже если бы и знал, что это подделка. А Малтби надо было отстаивать сразу две картины, потому что к тому времени он приобрел еще одну у того же продавца. — Инид уселась в кресло. — Но у Малтби была козырная карта. Большинство старых картин в свое время латались, чинились или перетягивались, а на плохом холсте трудно сделать хорошую подделку. Поэтому, когда на старой картине под ультрафиолетовым излучением не обнаруживается темных пятен, свидетельствующих о былых реставрациях, она сразу вызывает подозрение. А на картине, которую Малтби продал вашей подруге Синтии, есть явные следы реставрации в нижнем левом углу, их видно при рентгеновском облучении. Наше обследование картины, приобретенной шведом, показывает точно такую же реставрацию и точно в том же месте.
   — Вы уверены? — Плам была предельно взволнована. — Потому что в свидетельстве леди Бингер тоже указано, что ее картина латалась и чинилась.
   Весь следующий час госпожа Инид изучала диапозитивы, привезенные Плам. Наконец она подняла глаза и посмотрела на Пдам.
   — Не могу сказать точно, пока не справлюсь в нашей библиотеке, но подозреваю, что все эти пять картин представляют собой компиляции и связаны между собой. Я попрошу, чтобы их увеличили и сделали копии для вас. Затем мы проверим их под микроскопом, чтобы установить, созданы ли они одним и тем же человеком. — Она улыбнулась. — Тот, кто копирует манеру другого художника, не сознает, что у него есть свои собственные отличительные особенности: длина мазка, толщина слоя, привычный подбор цветов и так далее.
   — Созданы одним и тем же человеком? — Плам почувствовала, что возбуждение ее нарастает. Но тут же ее охватило сомнение:
   — Это было бы слишком.
   — Тем не менее такое случается. Меня удивляет, как вам удалось обнаружить столько и за такое короткое время. Но вы же шли по следу, верно?
   — За исключением картины леди Бингер. На нее я наткнулась случайно. Простая удача.
   — Боюсь, что, кроме удачи, на вашу долю могут выпасть и неприятности. Теперь важно сыграть на вашей удаче. Вы правильно поступили, что обратились прямо в институт, где могут сделать всесторонний анализ. Послушайте, у меня масса материалов на другие подделки, хорошо бы вам взглянуть — вдруг вы почерпнете что-нибудь еще. Только не сегодня.
   — Мое время тоже вышло, мне предстоит ужин с друзьями.
 
   На ступеньках своего дома на Честер-террас Плам увидела фигуру в черном одеянии. Лулу обернулась и встретила се грустной улыбкой. Под накидкой на ней был фиолетовый костюм, плотно облегавший ее фигуру и подчеркивавший матовую белизну ирландской кожи и черноту роскошных волос.
   — Бен может опоздать, он приедет прямо из студии, — произнесла она извиняющимся тоном. — Мы не можем обойтись без его сверхурочных — выплаты за дом поджимают со страшной силой.
   Плам распахнула входную дверь.
   — Время такое, что сейчас большинству людей не хватает денег.
   Лулу грустно усмехнулась.
   — Бен никак не решит, иметь ли нам общий счет, чтобы видеть, сколько я трачу, или завести отдельные, чтобы я не могла истратить деньги, предназначенные для расчетов за дом, на покупку того, что он называет роскошью, а я — предметами первой необходимости, например, новое пальто для Вольфа, поскольку старое уже дважды перелицовывалось.
   — Ничего страшного, если Бен опоздает, — успокоила ее Плам, когда они направлялись на кухню. — Сегодня стряпней занимаюсь я. Сандра отправилась к приятелю. Так что мы можем поболтать до прихода остальных. Я пригласила Клео и Санди Бригстолл. Клео ходит в клиентах у Бриза или ходила раньше. Они только что вернулись из Нью-Йорка. — Плам быстро посвятила Лулу в их историю. На работе в Манхэттене Клео испытывала сильные стрессы и все чаще страдала от бронхита и гайморита, постоянно принимая антибиотики. Когда один из них переставал действовать, она переключалась на другой. Очередной специалист, к которому она обратилась за консультацией, предупредил, что ей грозит разрушение иммунной системы, после чего она окажется полностью беззащитной перед болезнями. Он гарантировал ей излечение только при условии полного изменения образа жизни. И сказал, что Нью-Йорк ей противопоказан.
   Поэтому Клео бросила работу, приносившую ей миллион долларов в год, вернулась в Англию и выращивает овощи для продажи в Эссексе. Дэвид теперь постоянно мотается между Грейт-Бартфилд и отелем «Линкольн».
   Когда Плам заканчивала свой рассказ, домой вернулся Бриз.
   — Вопрос в том, — сказал он, ловко откупоривая бутылку шампанского, — правильно ли сделала Клео, бросив работу?
   — Конечно, правильно, — отозвалась Лулу. — Она использовала большой бизнес, чтобы свить себе гнездышко, и отошла отдел, имея всего тридцать четыре года за плечами, чтобы насладиться жизнью.
   — Да, но другим женщинам теперь будет труднее пробиться наверх, — заметил Бриз. — Фирма вложила массу денег в Клео, и теперь она потеряла их — и только потому, что Клео не смогла выдержать тамошнего напряжения.
   — Мужчины, — заметила Плам, — чтобы выдержать это напряжение, предпочитают забросить своих жен, свои семьи, свою светскую жизнь и увлечения, но из борьбы не выходят… пока в сорок пять их не свалит инфаркт.
   — Ты слишком упрощаешь ситуацию, — отмахнулся Бриз, чувствуя, что она попала в точку, ибо сам никогда бы не отказался от занятий бизнесом, которые делали жизнь увлекательной и щекотали нервы.
   — Погоня за успехом может прикончить кого угодно, — поспешно вставила Лулу.
   — Наверное, многие работают на пределе сил, чтобы получить квалификацию или оплатить счета, — предположила Плам. — И собираются начать жизнь только после того, как сделают это или получат то-то. Но так можно прособираться до самой смерти.
   — Покупать дом или не покупать дом — вот в чем вопрос. И в обоих случаях приходится несладко. Но что делать? Не растить же детей на вольном воздухе.
   — Конечно, — согласилась Плам, — крыша над головой нужна каждому, но почти все стремятся иметь то, что им не нужно, слишком много одежды, например.
   — Клео просто выбросила все лишнее, — сообщила Лулу жестким голосом.
   Где-то в глубине сознания у Плам раздался предупредительный звонок.
   Приготовив закуски, женщины оставили Бриза и поднялись в студию, где Лулу, удобно устроившись на диване с бокалом шампанского, слушала рассказ Плам о ее расследовании.
   — Но мне очень не хочется дальше заниматься этим одной, — заключила Плам. — Поэтому я хочу уговорить тебя поехать в Суссекс вместе со мной в следующий вторник. Надо побывать на аукционе в Брайтоне.
   — Конечно! Это ведь так увлекательно! Миссис Бартон посидит с Вольфом.
   — Пока это было скорее неприятно, чем увлекательно, — охладила ее пыл Плам. — Правда, иметь дело с госпожой Инид одно удовольствие. Но в одиночку работать бывает просто нестерпимо. Теперь я понимаю, зачем Шерлоку Холмсу нужен был доктор Ватсон. Для моральной поддержки.
   — Если бы Плам-личность была такой же смелой и решительной, как Плам-художник, она смогла бы съездить в Брайтон без чьей бы то ни было моральной поддержки. — Лулу припомнила, как ее мать объясняла ей, почему Плам такая неуверенная: деспотичный отец с раннего детства подавлял ее личность.
   — Если бы только Лулу-художник была такой смелой, как Лулу-личность, — в тон ей ответила Плам.
   — Ох, лучше об этом не думать. Как выкроить время для живописи? Бен так много работает, что я порой чувствую себя матерью-одиночкой. Но мы не имеем возможности пригласить к Вольфу постоянную няню, а оставлять его с кем попало я не хочу.
   — Во время своей первой беременности я считала, что не допущу, чтобы с рождением ребенка жизнь у меня полетела кувырком — во всяком случае, стала не такой, как у других.
   Тогда я планировала, что ребенок будет болтаться у меня за спиной на постромках, а я тем временем буду рисовать.
   — Не знаю, помнить ли ты, как это убивает, когда нет времени для занятий живописью, — сказала Лулу. — Теперь мне все равно, увидит кто-нибудь мои работы или нет. Я просто хочу рисовать. Бен не представляет, что значит для художника не рисовать. Он запросто может исчезнуть на пять месяцев, оставив Вольфа и меня на произвол судьбы. А вот если бы я уехала хоть на неделю порисовать, то его хватил бы удар.
   Они рассмеялись, и Лулу добавила:
   — Тех денег, что я получаю, подрабатывая по четвергам бухгалтером, хватает только для оплаты сиделки на два дня. Так что для занятий живописью я могу выкроить всего один день в неделю, а этого времени хватает только для того, чтобы собраться с мыслями. Ведь люди не понимают, что писать картину это не то же самое, что шить лоскутное одеяло. Картину между делом не создать.
   — Да, уж если посвятила жизнь живописи, то надо отдавать ей всю себя, — согласилась Плам. — Это не то, что быть любителем, рисующим по воскресеньям.
   — Вот если бы Бен понимал это! Этим утром он опять завел старую пластинку: это тянется уже пятнадцать лет, так почему бы тебе не подождать еще годика два, пока Вольф не пойдет в школу? Когда я заорала, что рисование — это мой способ выразить себя, он посмотрел на меня ошарашенно и сказал, что не замечал, чтобы мне надо было что-то выразить. — Лулу была готова расплакаться. — Плам, ты не представляешь, какая меня охватила злость. А пятнадцать лет моей жизни? Разве они не просятся на холст? Пятнадцать лет любви, ревности, сожалений, обид, гнева, лени, страсти, домашней работы.
   Плам отодвинула свой стакан.
   — Мне не надо рассказывать об этом. Я знаю, как трудно матери быть еще и личностью. Кстати, пойдем-ка на кухню, пока мы еще стоим на ногах. На ужин у нас карпаччио, запеченный по всем правилам лосось, затем салат и творожное суфле; Сегодня я должна быть на высоте. О боже, я совсем забыла, что у Клео аллергия на муку.