Врач полка, делая перевязку, все ахал и удивлялся, откуда у тщедушного летчика нашлось столько физических сил? Он забыл о силах моральных, забыл о том, что Маслов был коммунистом. Это обязывает ко многому. Еще не окончена война, еще стране нужны солдаты. И Маслов вернулся в полк с протезом вместо одной ноги. Ему не позволили летать. Тогда неожиданно для всех он увлекся… танцами. Федор не пропускал ни одного вечера, ни одной возможности потанцевать. Однажды выдался свободный от полетов день. Выступали самодеятельные артисты, были и танцы. Из-за отсутствия дам летчики танцевали друг с другом. Маслов подошел к командиру полка:
– Приглашаю на вальс, товарищ командир!
Командир пытался отказаться, сославшись на неумение, но вдруг понял, что для Федора это просто необходимо.
Федор танцевал замечательно. Глядя со стороны, нельзя было подумать, что маленький летчик танцует на протезе. И командир сдался:
– Убедил, Федя.
Он увел Маслова в сторону от танцующих.
– Будешь летать. Только…
– Только без скидок, Анатолий Александрович!
– Я не об этом, Федя… Медицина, высшее командование… Э, да ладно! Все шишки возьму на себя!
И Маслов летал. Летал до самого конца войны. И непонятно было молодым летчикам из недавнего пополнения, почему однажды чертыхался их командир, когда вражеский снаряд разорвался в кабине его самолета, и почему вместо врача попросил прислать на аэродром сапожника.
Мы в партизанском штабе. Большая изба заполнена людьми в овчинных тулупах, пальто, куртках. Над единственным столом склонилось несколько человек, и над ними повисли густые клубы махорочного дыма.
– Что же, молодцы, не докладываете? – разгибает спину высокий мужчина с седыми висками. – Забыли воинскую дисциплину? А-а, понятно, – глаза его теплеют, и на губах появляется усмешка. – Ну-с, давайте знакомиться. Полковник Петров, командир партизанского отряда «Гроза». А это – комиссар Уваров и начальник штаба Белов…
Мы докладываем четко по уставу свои звания и фамилии, рассказываем о постигшей нас беде.
– Держать вас здесь не имеет смысла. Вы должны летать. Переправить вас через линию фронта сейчас невозможно. Но выход есть. Придется вам пробираться в тридцать третью армию. Там у них есть аэродром. Проводника дать не могу: через пару часов начнем отходить. Но вы сами по карте… Вот смотрите…
Командир отряда показывает район расположения окруженной армии и наиболее безопасную дорогу. Мы благодарим и направляемся к двери.
– Погодите! – останавливает нас командир. – Начальник штаба заготовит вам справку. Кто у вас старший?
– Младший лейтенант Маслов.
– Добро. Так и пиши: выдана младшему лейтенанту… Нет, погоди. Знаю я их, штабников! С младшим лейтенантом и говорить не захотят. Пиши: майору Маслову!
Только на улице Федор разворачивает сложенный лист бумаги. Заглядывая через его плечо, читаю: «Справка. Настоящей удостоверяется, что самолеты летчиков майора Маслова и майора Михаленко при доставке боеприпасов для партизанского отряда «Гроза» действительно подожжены фашистскими стервятниками. Вместе с летчиками находится инженер-капитан Лыга. Справка выдана для представления командирам частей Рабоче-крестьянской Красной Армии с целью оказания помощи товарищам летчикам. Командир партизанского отряда «Гроза» Петров, комиссар Уваров, начштаба Белов».
– Поздравляю вас, товарищи майоры, с присвоением нового воинского звания! – смеется Лыга.
– Тебя тоже не обошли, – отвечает Федя.
– Филькина грамота, – не сдерживаюсь я. – Выброси!
– Пригодится. – Федор бережно сворачивает бумажку и опускает в карман гимнастерки.
Не знаю, действительные ли это фамилии или партизанские клички, но я до сих пор с благодарностью вспоминаю тех людей, которые накануне боя, перед прорывом из окружения, не забыли о нас, подумали о нашей дальнейшей судьбе. Правда, потом мы никак не могли сообразить, почему они послали нас путем, который почти не контролировался немцами, а сами с боем прорывались из окружения. Может быть, в их задачу не входило соединение с окруженными частями армии Ефремова, не знаю. Но память сохранила образы этих людей. Спасибо вам, люди партизанских лесов!
В действительности километры всегда длиннее, чем на карте. А если к ним прибавить полетное обмундирование летчика, то они покажутся совсем уж длинными. Идем напрямик, обходя деревни и минуя дороги. Сколько идем? Я уже потерял счет дням. В мыслях только одно: надо выйти! Выйти к своим. Выйти из этого мертвого леса, из этого снега. Снег, снег… Какое проклятье, этот снег! И нельзя думать о пище. У нас и так мало сил. Вчера вечером мы попытались добыть пищу в деревне, но там оказались немцы. Хорошо, мы их заметили издали. Они послали в нашу сторону несколько очередей из автоматов, но преследовать не решились. И опять мы идем лесом, проваливаясь по пояс в рыхлый, податливый снег. Если бы хоть немного поесть! Все чаще и чаще падает Федор. Но останавливаться нельзя, надо идти. В лесу смерть. А в этой деревне? Дождемся вечера, в сумерках подойдем ближе. Если там окажутся немцы, нам останется только достать пистолеты… На большее нет сил…
– Стой! Кто идет?
– Свои! Русские…
Нам показывают, как пройти к штабу. Румяный часовой преграждает путь:
– Кто такие? Куда?
Опережая наши ответы, Федор протягивает «филькину грамоту». Часовой прочитывает ее, осматривает нас с ног до головы и как-то лениво заключает:
– Значит, от Бати топаете. – Он толкает дверь носком валенка и кричит: – Товарищ полковник! К вам два майора и капитан!
– Пусти!
Входим в просторную избу. За столом трое военных без знаков различия. Кто из них полковник? Собственно, это неважно. Перед нами на столе навалена всякая снедь, а над всем этим – чудо! – посвист пузатого самовара! Чувствую, как начинает кружиться голова.
– Кто такие? Откуда прибыли? Зачем?
Мне кажется, что вопросы задают все трое, до того они смахивают на молочных братьев: одинаково упитанные, круглолицые, у всех троих расстегнуты воротники гимнастерок, на коленях лежат полотенца. Особенно колоритна фигура того, что сидит в середине стола.
«Уж не он ли полковник?» – спрашиваю себя. И, как бы отвечая на мой вопрос, сидящий в середине стола повелительно произносит:
– Почему не докладываете? Кто? Откуда?
Федя делает шаг вперед и протягивает бумажку, которая уже открыла нам двери в эту избу. Я смотрю на Федю и каким-то шестым чувством угадываю, что он сделал последний шаг, что силы вот-вот оставят его и он упадет, как это уже было не раз в лесу.
– «…для оказания помощи товарищам летчикам», – заканчивает чтение протянутой бумаги тот, кого я принял за старшего… – Г… вы, а не летчики! Летчики летают, а вы по земле ползаете!
Грубо, но в общем-то правильно. Какие уж мы летчики! Я смотрю на товарищей. Оборванные комбинезоны, черные впадины под глазами, заросшие щетиной щеки, сухие, в клочьях потрескавшейся кожи губы… Вид у нас, прямо скажем, не очень…
– Опять Петров направил, – резюмирует наше молчание старший.
– Из «Грозы»?
– Да.
Все трое пристально разглядывают нас.
– Ну, так чем мы можем вам помочь, «летчики»? – оттеняет иронию последнего слова старший.
Я едва сдерживаю неприязнь:
– Простите, товарищ… не знаю вашего звания… Нам сказали, что у вас есть самолеты и вы можете переправить нас через линию фронта.
– Я – полковник, начальник авиации армии! А что же вас Петров не отправил? У него тоже самолеты бывают.
– Отряд Петрова вынужден отступить…
– А если нет у меня для вас самолетов?
– Но, товарищ полковник… – До чего же голод обостряет обоняние! За пять шагов от стола я различаю аппетитные запахи колбасы, сыра и даже сливочного масла! – Как же нам быть? Нам надо за линию фронта. Нам надо в полк!
– Каждому что-то надо. Подумаем. Утро вечера мудренее.
Спасибо и на этом. «Черти, неужели они не видят наших красноречивых взглядов? Неужели надо просить? Да, придется…»
– Товарищ полковник, еще одна просьба. Мы несколько дней не ели. Нельзя ли?..
– Начальник тыла армии, – небрежно кивнул полковник в сторону соседа справа. – Это в его компетенции.
– Что ж, на довольствие поставим, – будто раздумывая, тянет начальник тыла.
– Спасибо! – обрадованно перебиваю его. – Спасибо! Нам бы только поесть!
– Договорились. Давайте ваши аттестаты.
– Какие… аттестаты?
– Обыкновенные. Про-до-вольственные! – чеканит начальник тыла.
– Так откуда у нас аттестаты? Кто же берет их с собой на боевое задание? Мы же летчики!
– Без аттестатов не положено. Своим не хватает.
– А мы что, чужие? – Я уже не могу справиться с голосом. – Нам что, подыхать тут?
– Молчать! – Полковник грохает кулаком по столу. – Дисциплинка, товарищ майор! Как разговариваешь со старшими?
– Простите, товарищ полковник. Но… у нас ведь безвыходное положение…
– Брось! – неестественно хрипит Федор. – Брось! – Его голос взвивается до крика.
Я смотрю в его вдруг побелевшие от негодования глаза, замечаю красные пятна на скулах.
– Федя!
Вместе с Лыгой хватаю Федора, и, кажется, вовремя. Он вдруг обмяк: глаза закатываются, и… мы едва удерживаем на руках его легкое тело, бережно укладываем на лавку. Федор что-то бормочет, порывается встать, куда-то идти, тяжело вздыхает, стонет. Мы суетимся возле него, подкладываем ему под голову свои шлемы.
Я быстро расстегиваю на груди Маслова комбинезон и, пряча от взглядов этих трех, ставших мне уже ненавистными людей петлицы с единственным «кубарем», растираю ладонью грудь Федора.
«Кожа и кости», – думаю я, ощущая, как начинает гореть под моей ладонью все его маленькое тело. На лбу Федора выступает испарина, он дышит ровней.
Где-то неподалеку гудят моторы самолетов, одевается и уходит из избы начальник авиации. Я тоже поднимаюсь на ноги и застегиваю «молнию» комбинезона.
– Куда? – тихо спрашивает Лыга.
– Надо… – Я молча указываю глазами на Федора. – Попробую…
Лыга, не отвечая, закрывает глаза.
Я бреду по снегу в поле за деревней. Там угадываются силуэты двух ПО-2 и людская суета около них. В стороне, будто каменное изваяние, обозначена массивная фигура начальника авиации. Я подхожу к нему:
– Товарищ полковник, отправьте нас этими самолетами. Пожалуйста.
Полковник не шевелится, не оборачивается.
– Товарищ полковник! – Я дотрагиваюсь до холодной кожи его реглана. – Товарищ полковник!
– Чего орешь? Не глухой. Отправляем штабные документы. Мест нет!
Не знаю, откуда взялось это спокойное бешенство. Я чувствую, как мои пальцы впиваются в шершавую рукоятку пистолета:
– Послушай, полковник, ты нас отправишь… Пусть не всех… Пусть сначала одного…
Даже в темноте мне видны округлившиеся глаза полковника.
– Ты!.. Ты!.. Молчать!
– Спокойно, полковник. Ты сейчас прикажешь отправить хотя бы одного из нас.
– Вы ответите перед трибуналом, товарищ майор! Это же произвол!
– Хоть перед богом!
Пистолет приятной тяжестью оттягивает руку.
– Первым вы отправите Маслова, полковник. Дайте команду своим людям.
– Эй, там! Пару бойцов за майором Масловым! Он в штабе. Живо!
– Спасибо, полковник!
– Вы предстанете перед трибуналом, товарищ майор! Я вас предупреждаю!
– Вместе с вами, товарищ полковник.
Бойцы подсаживают Федора в кабину: у него нет сил даже перешагнуть через борт. Я жму его горячие пальцы:
– Будь здоров, Федя!
– А как же вы, ребята? Мне неудобно. Может, лучше ты или Лыга?..
– Не дури, Федор! Завтра улетим и мы. Правда, товарищ полковник?
Полковник уходит в темноту. Тарахтят моторы ПО-2, вздымая снежную бурю. Мы бредем к деревне. По дороге я нащупываю на воротнике гимнастерки старшинские треугольнички и срываю их с петлиц: уж если будут судить, то…
«Немецкий шпион»
– Приглашаю на вальс, товарищ командир!
Командир пытался отказаться, сославшись на неумение, но вдруг понял, что для Федора это просто необходимо.
Федор танцевал замечательно. Глядя со стороны, нельзя было подумать, что маленький летчик танцует на протезе. И командир сдался:
– Убедил, Федя.
Он увел Маслова в сторону от танцующих.
– Будешь летать. Только…
– Только без скидок, Анатолий Александрович!
– Я не об этом, Федя… Медицина, высшее командование… Э, да ладно! Все шишки возьму на себя!
И Маслов летал. Летал до самого конца войны. И непонятно было молодым летчикам из недавнего пополнения, почему однажды чертыхался их командир, когда вражеский снаряд разорвался в кабине его самолета, и почему вместо врача попросил прислать на аэродром сапожника.
Мы в партизанском штабе. Большая изба заполнена людьми в овчинных тулупах, пальто, куртках. Над единственным столом склонилось несколько человек, и над ними повисли густые клубы махорочного дыма.
– Что же, молодцы, не докладываете? – разгибает спину высокий мужчина с седыми висками. – Забыли воинскую дисциплину? А-а, понятно, – глаза его теплеют, и на губах появляется усмешка. – Ну-с, давайте знакомиться. Полковник Петров, командир партизанского отряда «Гроза». А это – комиссар Уваров и начальник штаба Белов…
Мы докладываем четко по уставу свои звания и фамилии, рассказываем о постигшей нас беде.
– Держать вас здесь не имеет смысла. Вы должны летать. Переправить вас через линию фронта сейчас невозможно. Но выход есть. Придется вам пробираться в тридцать третью армию. Там у них есть аэродром. Проводника дать не могу: через пару часов начнем отходить. Но вы сами по карте… Вот смотрите…
Командир отряда показывает район расположения окруженной армии и наиболее безопасную дорогу. Мы благодарим и направляемся к двери.
– Погодите! – останавливает нас командир. – Начальник штаба заготовит вам справку. Кто у вас старший?
– Младший лейтенант Маслов.
– Добро. Так и пиши: выдана младшему лейтенанту… Нет, погоди. Знаю я их, штабников! С младшим лейтенантом и говорить не захотят. Пиши: майору Маслову!
Только на улице Федор разворачивает сложенный лист бумаги. Заглядывая через его плечо, читаю: «Справка. Настоящей удостоверяется, что самолеты летчиков майора Маслова и майора Михаленко при доставке боеприпасов для партизанского отряда «Гроза» действительно подожжены фашистскими стервятниками. Вместе с летчиками находится инженер-капитан Лыга. Справка выдана для представления командирам частей Рабоче-крестьянской Красной Армии с целью оказания помощи товарищам летчикам. Командир партизанского отряда «Гроза» Петров, комиссар Уваров, начштаба Белов».
– Поздравляю вас, товарищи майоры, с присвоением нового воинского звания! – смеется Лыга.
– Тебя тоже не обошли, – отвечает Федя.
– Филькина грамота, – не сдерживаюсь я. – Выброси!
– Пригодится. – Федор бережно сворачивает бумажку и опускает в карман гимнастерки.
Не знаю, действительные ли это фамилии или партизанские клички, но я до сих пор с благодарностью вспоминаю тех людей, которые накануне боя, перед прорывом из окружения, не забыли о нас, подумали о нашей дальнейшей судьбе. Правда, потом мы никак не могли сообразить, почему они послали нас путем, который почти не контролировался немцами, а сами с боем прорывались из окружения. Может быть, в их задачу не входило соединение с окруженными частями армии Ефремова, не знаю. Но память сохранила образы этих людей. Спасибо вам, люди партизанских лесов!
В действительности километры всегда длиннее, чем на карте. А если к ним прибавить полетное обмундирование летчика, то они покажутся совсем уж длинными. Идем напрямик, обходя деревни и минуя дороги. Сколько идем? Я уже потерял счет дням. В мыслях только одно: надо выйти! Выйти к своим. Выйти из этого мертвого леса, из этого снега. Снег, снег… Какое проклятье, этот снег! И нельзя думать о пище. У нас и так мало сил. Вчера вечером мы попытались добыть пищу в деревне, но там оказались немцы. Хорошо, мы их заметили издали. Они послали в нашу сторону несколько очередей из автоматов, но преследовать не решились. И опять мы идем лесом, проваливаясь по пояс в рыхлый, податливый снег. Если бы хоть немного поесть! Все чаще и чаще падает Федор. Но останавливаться нельзя, надо идти. В лесу смерть. А в этой деревне? Дождемся вечера, в сумерках подойдем ближе. Если там окажутся немцы, нам останется только достать пистолеты… На большее нет сил…
– Стой! Кто идет?
– Свои! Русские…
Нам показывают, как пройти к штабу. Румяный часовой преграждает путь:
– Кто такие? Куда?
Опережая наши ответы, Федор протягивает «филькину грамоту». Часовой прочитывает ее, осматривает нас с ног до головы и как-то лениво заключает:
– Значит, от Бати топаете. – Он толкает дверь носком валенка и кричит: – Товарищ полковник! К вам два майора и капитан!
– Пусти!
Входим в просторную избу. За столом трое военных без знаков различия. Кто из них полковник? Собственно, это неважно. Перед нами на столе навалена всякая снедь, а над всем этим – чудо! – посвист пузатого самовара! Чувствую, как начинает кружиться голова.
– Кто такие? Откуда прибыли? Зачем?
Мне кажется, что вопросы задают все трое, до того они смахивают на молочных братьев: одинаково упитанные, круглолицые, у всех троих расстегнуты воротники гимнастерок, на коленях лежат полотенца. Особенно колоритна фигура того, что сидит в середине стола.
«Уж не он ли полковник?» – спрашиваю себя. И, как бы отвечая на мой вопрос, сидящий в середине стола повелительно произносит:
– Почему не докладываете? Кто? Откуда?
Федя делает шаг вперед и протягивает бумажку, которая уже открыла нам двери в эту избу. Я смотрю на Федю и каким-то шестым чувством угадываю, что он сделал последний шаг, что силы вот-вот оставят его и он упадет, как это уже было не раз в лесу.
– «…для оказания помощи товарищам летчикам», – заканчивает чтение протянутой бумаги тот, кого я принял за старшего… – Г… вы, а не летчики! Летчики летают, а вы по земле ползаете!
Грубо, но в общем-то правильно. Какие уж мы летчики! Я смотрю на товарищей. Оборванные комбинезоны, черные впадины под глазами, заросшие щетиной щеки, сухие, в клочьях потрескавшейся кожи губы… Вид у нас, прямо скажем, не очень…
– Опять Петров направил, – резюмирует наше молчание старший.
– Из «Грозы»?
– Да.
Все трое пристально разглядывают нас.
– Ну, так чем мы можем вам помочь, «летчики»? – оттеняет иронию последнего слова старший.
Я едва сдерживаю неприязнь:
– Простите, товарищ… не знаю вашего звания… Нам сказали, что у вас есть самолеты и вы можете переправить нас через линию фронта.
– Я – полковник, начальник авиации армии! А что же вас Петров не отправил? У него тоже самолеты бывают.
– Отряд Петрова вынужден отступить…
– А если нет у меня для вас самолетов?
– Но, товарищ полковник… – До чего же голод обостряет обоняние! За пять шагов от стола я различаю аппетитные запахи колбасы, сыра и даже сливочного масла! – Как же нам быть? Нам надо за линию фронта. Нам надо в полк!
– Каждому что-то надо. Подумаем. Утро вечера мудренее.
Спасибо и на этом. «Черти, неужели они не видят наших красноречивых взглядов? Неужели надо просить? Да, придется…»
– Товарищ полковник, еще одна просьба. Мы несколько дней не ели. Нельзя ли?..
– Начальник тыла армии, – небрежно кивнул полковник в сторону соседа справа. – Это в его компетенции.
– Что ж, на довольствие поставим, – будто раздумывая, тянет начальник тыла.
– Спасибо! – обрадованно перебиваю его. – Спасибо! Нам бы только поесть!
– Договорились. Давайте ваши аттестаты.
– Какие… аттестаты?
– Обыкновенные. Про-до-вольственные! – чеканит начальник тыла.
– Так откуда у нас аттестаты? Кто же берет их с собой на боевое задание? Мы же летчики!
– Без аттестатов не положено. Своим не хватает.
– А мы что, чужие? – Я уже не могу справиться с голосом. – Нам что, подыхать тут?
– Молчать! – Полковник грохает кулаком по столу. – Дисциплинка, товарищ майор! Как разговариваешь со старшими?
– Простите, товарищ полковник. Но… у нас ведь безвыходное положение…
– Брось! – неестественно хрипит Федор. – Брось! – Его голос взвивается до крика.
Я смотрю в его вдруг побелевшие от негодования глаза, замечаю красные пятна на скулах.
– Федя!
Вместе с Лыгой хватаю Федора, и, кажется, вовремя. Он вдруг обмяк: глаза закатываются, и… мы едва удерживаем на руках его легкое тело, бережно укладываем на лавку. Федор что-то бормочет, порывается встать, куда-то идти, тяжело вздыхает, стонет. Мы суетимся возле него, подкладываем ему под голову свои шлемы.
Я быстро расстегиваю на груди Маслова комбинезон и, пряча от взглядов этих трех, ставших мне уже ненавистными людей петлицы с единственным «кубарем», растираю ладонью грудь Федора.
«Кожа и кости», – думаю я, ощущая, как начинает гореть под моей ладонью все его маленькое тело. На лбу Федора выступает испарина, он дышит ровней.
Где-то неподалеку гудят моторы самолетов, одевается и уходит из избы начальник авиации. Я тоже поднимаюсь на ноги и застегиваю «молнию» комбинезона.
– Куда? – тихо спрашивает Лыга.
– Надо… – Я молча указываю глазами на Федора. – Попробую…
Лыга, не отвечая, закрывает глаза.
Я бреду по снегу в поле за деревней. Там угадываются силуэты двух ПО-2 и людская суета около них. В стороне, будто каменное изваяние, обозначена массивная фигура начальника авиации. Я подхожу к нему:
– Товарищ полковник, отправьте нас этими самолетами. Пожалуйста.
Полковник не шевелится, не оборачивается.
– Товарищ полковник! – Я дотрагиваюсь до холодной кожи его реглана. – Товарищ полковник!
– Чего орешь? Не глухой. Отправляем штабные документы. Мест нет!
Не знаю, откуда взялось это спокойное бешенство. Я чувствую, как мои пальцы впиваются в шершавую рукоятку пистолета:
– Послушай, полковник, ты нас отправишь… Пусть не всех… Пусть сначала одного…
Даже в темноте мне видны округлившиеся глаза полковника.
– Ты!.. Ты!.. Молчать!
– Спокойно, полковник. Ты сейчас прикажешь отправить хотя бы одного из нас.
– Вы ответите перед трибуналом, товарищ майор! Это же произвол!
– Хоть перед богом!
Пистолет приятной тяжестью оттягивает руку.
– Первым вы отправите Маслова, полковник. Дайте команду своим людям.
– Эй, там! Пару бойцов за майором Масловым! Он в штабе. Живо!
– Спасибо, полковник!
– Вы предстанете перед трибуналом, товарищ майор! Я вас предупреждаю!
– Вместе с вами, товарищ полковник.
Бойцы подсаживают Федора в кабину: у него нет сил даже перешагнуть через борт. Я жму его горячие пальцы:
– Будь здоров, Федя!
– А как же вы, ребята? Мне неудобно. Может, лучше ты или Лыга?..
– Не дури, Федор! Завтра улетим и мы. Правда, товарищ полковник?
Полковник уходит в темноту. Тарахтят моторы ПО-2, вздымая снежную бурю. Мы бредем к деревне. По дороге я нащупываю на воротнике гимнастерки старшинские треугольнички и срываю их с петлиц: уж если будут судить, то…
«Немецкий шпион»
– Проснулся, майор? – слышу я сквозь сон. Открываю глаза и вижу лицо склонившегося надо мной начальника авиации. – Ну-ну, проснись, майор!
Откуда эта добрая улыбка, эта теплота в голосе? Неужели забыта вчерашняя стычка на снежном поле за деревней и все, что предшествовало ей? Или, наоборот, он уже подготовил заседание трибунала? Ну и черт с ним! Пусть судят! И выскажу я ему сейчас, что никакой я не майор, что ненавижу таких типов, что…
– Проснулись? Вот и хорошо! Умывайтесь да присаживайтесь к нашему столу!
Ой-ля-ля! Что-то трудно спросонья разобраться в интонациях полковничьего голоса. Мы с Лыгой удивленно таращим глаза, но повторять приглашение не заставляем.
Полковник придвигает начатую бутылку коньяка. Я решительно разливаю ее содержимое в две кружки:
– Будь здоров, капитан Лыга!
– Будь здоров, майор!
Лыга лукаво подмигивает и одним глотком опорожняет содержимое кружки. Коньяк я пью впервые. Пахучая жидкость обжигает горло, огненной струей вливается в желудок.
Я чувствую, как горят все внутренности, как пламя вырывается из груди и ударяет в голову. У-ух! Я слыхал, кто-то говорил, что коньяк пахнет клопами. А может, наоборот, клопы пахнут коньяком. Это смешно… Правда, полковник, смешно? Ватная теплота разливается по всему телу. Руки становятся непослушными, деревянными, а язык чужим.
– Хо-рош коньячок!
– О-о! Да ты, брат, готов! Ничего, майор, это быстро пройдет…
Да, кажется, проходит. Осталась только теплота и тяжесть где-то в ногах. О чем говорит полковник?
– Боюсь, немцы засекли нашу площадку. Как бы не накрыли артиллерией. А тут штаб тыла, склады… Взгляни, майор, вот тут между деревней и лесом большое поле, – палец полковника скользит по карте. – Определи, пригодно ли оно для посадки. Если пригодно, дам бойцов, к вечеру организуешь старт. Последним самолетом улетишь вместе с капитаном. Я уже доложил о тебе в штаб армии.
Кажется, для счастья не так уж много надо. Я блаженно улыбаюсь: в эту минуту я счастлив.
Много ли человеку надо на войне? Погожее солнечное утро, легкий скрип снега под унтами. Мы сыты, в карманах увесистые бутерброды, предусмотрительно захваченные с начальственного стола, и у нас есть дело. От успешного выполнения его зависит наш отлет за линию фронта, на Большую землю, в полк. Есть чему радоваться. Кажется, все испытания уже позади и все надежды вот-вот исполнятся. Осмотрим площадку, разобьем старт и – даже не верится! – ночью мы дома!
– Что там ползет по дороге? – спрашивает Лыга, возвращая меня на землю.
– Танк!
– Эх, на полчасика попозже бы, не шлепали бы пешком обратно.
– Кажется, нам уже никуда не придется шлепать… Это немец!
Я торопливо шарю в карманах комбинезона: где же «лимонка» – подарок Кильштока? Пальцы натыкаются на сдавленный бутерброд. Я вытаскиваю его из кармана и швыряю в снег. Вот и граната! Оказывается, она лежала под бутербродом. Я сжимаю ребристый кругляк в ладони.
Лыга подбирает брошенный мною бутерброд, сдувает с него снег и протягивает мне:
– Что главное в обороне? Харч. Садись. Лопай.
– Ошалел?
– Отнюдь. Жуй. Может, в последний раз.
Невольно опускаюсь рядом с ним на снег. Танк медленно ползет по дороге. От него уже не скрыться, не убежать. Мы жуем бутерброды. Лыга аккуратно подбирает с колен хлебные крошки. Потом он поднимается на ноги, поправляет ремень и достает пистолет. Сухо щелкает ствол, досылая патрон в патронник.
– А ну давай, гады!
Я становлюсь рядом. В левой руке пистолет, в правой граната.
– Давай!
Танк останавливается. Медленно поворачивается хобот пушки. Выстрелы мы не слышим – только свист снаряда и оглушительный взрыв позади. Мы падаем в снег. Танк посылает еще три снаряда и, пятясь, ползет в деревню. Мы поднимаемся, выходим на дорогу и припускаемся изо всех сил.
Близкие разрывы мин опять швыряют нас в снег. Немцы бьют долго. Так долго, что мы уже смогли побороть первоначальный страх. Короткими перебежками уходим из зоны обстрела.
– …Еще вчера деревня была ничейной, – искренне сокрушаясь, говорит полковник. – Стало быть, немцы опять где-то просочились. Тебе, товарищ майор, придется доложить обо всем командующему. Его штаб вон там, на хуторе. Всего в двух километрах.
Теперь мы идем по дороге, настороженно вглядываясь в окрестности, готовые к любым неожиданностям. Дорога пустынна. С обеих сторон открытое поле. Видно далеко, и взгляд не находит ничего такого, что бы могло насторожить или хотя бы заинтересовать. Но откуда-то из-за дальнего леса слышится непонятный гул. Неужели опять танк? Гул нарастает, приближается. Я всматриваюсь в снежные сугробы на дороге.
Откуда эта добрая улыбка, эта теплота в голосе? Неужели забыта вчерашняя стычка на снежном поле за деревней и все, что предшествовало ей? Или, наоборот, он уже подготовил заседание трибунала? Ну и черт с ним! Пусть судят! И выскажу я ему сейчас, что никакой я не майор, что ненавижу таких типов, что…
– Проснулись? Вот и хорошо! Умывайтесь да присаживайтесь к нашему столу!
Ой-ля-ля! Что-то трудно спросонья разобраться в интонациях полковничьего голоса. Мы с Лыгой удивленно таращим глаза, но повторять приглашение не заставляем.
Полковник придвигает начатую бутылку коньяка. Я решительно разливаю ее содержимое в две кружки:
– Будь здоров, капитан Лыга!
– Будь здоров, майор!
Лыга лукаво подмигивает и одним глотком опорожняет содержимое кружки. Коньяк я пью впервые. Пахучая жидкость обжигает горло, огненной струей вливается в желудок.
Я чувствую, как горят все внутренности, как пламя вырывается из груди и ударяет в голову. У-ух! Я слыхал, кто-то говорил, что коньяк пахнет клопами. А может, наоборот, клопы пахнут коньяком. Это смешно… Правда, полковник, смешно? Ватная теплота разливается по всему телу. Руки становятся непослушными, деревянными, а язык чужим.
– Хо-рош коньячок!
– О-о! Да ты, брат, готов! Ничего, майор, это быстро пройдет…
Да, кажется, проходит. Осталась только теплота и тяжесть где-то в ногах. О чем говорит полковник?
– Боюсь, немцы засекли нашу площадку. Как бы не накрыли артиллерией. А тут штаб тыла, склады… Взгляни, майор, вот тут между деревней и лесом большое поле, – палец полковника скользит по карте. – Определи, пригодно ли оно для посадки. Если пригодно, дам бойцов, к вечеру организуешь старт. Последним самолетом улетишь вместе с капитаном. Я уже доложил о тебе в штаб армии.
Кажется, для счастья не так уж много надо. Я блаженно улыбаюсь: в эту минуту я счастлив.
Много ли человеку надо на войне? Погожее солнечное утро, легкий скрип снега под унтами. Мы сыты, в карманах увесистые бутерброды, предусмотрительно захваченные с начальственного стола, и у нас есть дело. От успешного выполнения его зависит наш отлет за линию фронта, на Большую землю, в полк. Есть чему радоваться. Кажется, все испытания уже позади и все надежды вот-вот исполнятся. Осмотрим площадку, разобьем старт и – даже не верится! – ночью мы дома!
– Что там ползет по дороге? – спрашивает Лыга, возвращая меня на землю.
– Танк!
– Эх, на полчасика попозже бы, не шлепали бы пешком обратно.
– Кажется, нам уже никуда не придется шлепать… Это немец!
Я торопливо шарю в карманах комбинезона: где же «лимонка» – подарок Кильштока? Пальцы натыкаются на сдавленный бутерброд. Я вытаскиваю его из кармана и швыряю в снег. Вот и граната! Оказывается, она лежала под бутербродом. Я сжимаю ребристый кругляк в ладони.
Лыга подбирает брошенный мною бутерброд, сдувает с него снег и протягивает мне:
– Что главное в обороне? Харч. Садись. Лопай.
– Ошалел?
– Отнюдь. Жуй. Может, в последний раз.
Невольно опускаюсь рядом с ним на снег. Танк медленно ползет по дороге. От него уже не скрыться, не убежать. Мы жуем бутерброды. Лыга аккуратно подбирает с колен хлебные крошки. Потом он поднимается на ноги, поправляет ремень и достает пистолет. Сухо щелкает ствол, досылая патрон в патронник.
– А ну давай, гады!
Я становлюсь рядом. В левой руке пистолет, в правой граната.
– Давай!
Танк останавливается. Медленно поворачивается хобот пушки. Выстрелы мы не слышим – только свист снаряда и оглушительный взрыв позади. Мы падаем в снег. Танк посылает еще три снаряда и, пятясь, ползет в деревню. Мы поднимаемся, выходим на дорогу и припускаемся изо всех сил.
Близкие разрывы мин опять швыряют нас в снег. Немцы бьют долго. Так долго, что мы уже смогли побороть первоначальный страх. Короткими перебежками уходим из зоны обстрела.
– …Еще вчера деревня была ничейной, – искренне сокрушаясь, говорит полковник. – Стало быть, немцы опять где-то просочились. Тебе, товарищ майор, придется доложить обо всем командующему. Его штаб вон там, на хуторе. Всего в двух километрах.
Теперь мы идем по дороге, настороженно вглядываясь в окрестности, готовые к любым неожиданностям. Дорога пустынна. С обеих сторон открытое поле. Видно далеко, и взгляд не находит ничего такого, что бы могло насторожить или хотя бы заинтересовать. Но откуда-то из-за дальнего леса слышится непонятный гул. Неужели опять танк? Гул нарастает, приближается. Я всматриваюсь в снежные сугробы на дороге.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента