— Вы получили мою записку?
   — Какую записку?
   — Я посылал вам мальчика-стажера.
   — Не было никакого стажера.
   «Странно, — подумал я, — наверное, Тере заблудился или вообще меня не понял».
   Стажер ждал меня в Агентстве.
   — Ты где был? — закричал я на него.
   — В больнице, — неожиданно по-русски ответил Тере.
   — Ты что, по-русски говоришь? обалдел я.
   — Мало.
   — А почему раньше не говорил?
   — Не люблю.
   — Петров говорит, что тебя в больнице не было.
   — Врет.
   — Тогда почему ты ему не отдал записку?
   — Его не было.
   — Не было в палате?
   — Да.
   — А потом где ты был?
   — Ждал.
   — Петрова?
   — Да.
   — Когда он пришел?
   — В 15.20.
   — Значит, в момент нападения на Штатенбаума Петрова не было в палате.
   А он врет, что был. И валит все на Леху Склепа. Значит, так, Тере, ситуация меняется: это Петров все устроил — и отравление, и убийство. Зачем ему нужно было устраивать отравление? Черт его знает, наверное, хотел продемонстрировать своему компаньону, что им действительно угрожают. Но мы его поймаем.
   Стажер почему-то удивленно посмотрел на меня.
   — Все очень просто — его надо спровоцировать.
   — Ныус, — опять перешел на эстонский стажер.
   — Значит, так, — решил я, — мы напишем ему письмо: мол, мы знаем, что ты причастен к убийству, у нас есть неопровержимые доказательства. Если ты принесешь две, нет три тысячи долларов к такому-то месту, то мы будем молчать. Хорошо придумано?
   — Сеэ он охтлик, — ответил стажер.
   — Вот и я думаю, что хорошо.
 
***
 
   Этой же ночью я с помощью трафарета изобразил письмо шантажиста и бросил его в почтовый ящик Петрова. Стрелку назначил на одиннадцать вечера за концертным залом «Октябрьский».
   — Ты, Тере, не беспокойся, — я к нему подходить не буду. Увижу, что пришел — значит виноват. Если не придет, будем дальше думать. Да и место там неопасное центр города, люди ходят. Иногда.
   За час до свидания я уже был на месте и спрятался во дворе на другой стороне Греческого проспекта. Тере я оставил дома, чтобы не мешал своей эстонской медлительностью. В одиннадцать у «Октябрьского» никто не появился. Я решил подождать еще полчаса — на всякий случай. Тридцать минут прошло. Я подождал еще десять. Потом вышел из укрытия и направился к метро.
   — Я так и думал, что это ты, — услышал я голос за спиной.
   Обернулся. Сзади стоял Петров с пистолетом в руках.
   — Ну, какие у тебя доказательства?
   — Тебя видели, — решил врать я. — В грузовике.
   — И за это ты хочешь три тысячи? — удивился он.
   — Не только, — смело сказал я, судорожно пытаясь придумать что-нибудь похожее на правду.
   — Ну прощай, брат, — сказал похожий на бандита Петров и поднял пистолет.
   Сам не желая того, я зажмурил глаза.
   Выстрела не было. Я приоткрыл правый глаз. На месте Петрова стоял мой стажер.
   Я открыл оба глаза: действительно — стажер стоял, Петров лежал. В руках у стажера была довольно длинная и, наверное, тяжелая труба. В голове у Петрова небольшая дырка.
   — Он живой? — спросил я.
   — Не знаю, по-русски ответил стажер.
   — И что теперь делать? — глупо спросил я у стажера, хотя спрашивать подобные вещи должен был он.
   — Политсей, — ответил он.
   Тут силы вернулись ко мне. Я оставил Тере охранять Петрова, быстро подогнал к месту происшествия наряд милиции, объяснив милиционерам, что на нас напал человек с пистолетом. Защищаясь, нам пришлось в пределах самообороны шмякнуть его трубой по голове…
 
***
 
   Петров сидит в «Крестах» в ожидании суда. Ему предъявили обвинение в незаконном ношении оружия. Доказать его причастность к убийству Штатенбаума вряд ли удастся, хотя я рассказал следователю все, что знал.
   Обнорский по-прежнему не верит в то, что в отравлении в агентском буфете вино-, ват бизнесмен Петров. В последнее время в этом начинаю сомневаться даже я. Может, действительно, мясо тогда некачественное попалось? Но где же тогда банка с перцем? Возможно, эта тайна не будет раскрыта никогда.
   Шаховский недавно сообщил мне расстроенно, что, наверное, у него с Горностаевой ничего не выйдет, поскольку он дал маху на культурном фронте. Он сказал ей, что Борхес — это круто. А она спросила, что он написал. Шаховский брякнул: симфонию, мол, ля минор. Горностаева перестала ему улыбаться.
   А я подумал: «Может быть, культурный досуг с Горностаевой лучше поиска зацепок на колготках Агеевой?» Но это была минутная слабость.
   Наконец-то выписавшийся из больницы Повзло нашел бумаги на наших стажеров.
   — Ты знаешь, — спросил он меня, — как зовут твоего Тере?
   — Тере его и зовут, — ответил я, улыбаясь.
   — Его зовут Эвита.
   — Разве есть такое мужское имя?
   — Нет, это женское имя.
   — Значит, у них в Эстонии мужчинам дают женские имена?
   — Как раз наоборот — у них в Эстонии женские имена дают женщинам.
   — Но мы же с ним — то есть с ней — уже десять дней спим валетом на одной кровати! — ужаснулся я.
   Повзло ехидно улыбался.
   — А что такое Тере? — решил спросить я напоследок.
   — Насколько я понимаю, тере по-эстонски — «здравствуйте».
   Теперь я сижу и думаю, что значит по-эстонски тервисекс?
 
***
 
   Краткий эстонско-русский словарь:
   Terviseks — За здоровье! (традиционный эстонский тост).
   Тоrе — хорошо.
   Halb — плохо.
   Jaa — да.
   Nous — согласен.
   Кulm — холодно.
   Kurat — черт.
   Ma tahan shuua — Я хочу есть.
   Kus ma saan suhua? — Где я могу поесть?
   Ma tahan magada — Я хочу спать.
   Kus mina magan? — Где я буду спать?
   See metsik maa — Эта дикая страна.
   Mulle ei meeldi see inimene — Этот человек мне не нравится.
   Politsei — полиция.
   Kole lugu — ужасная история.
   See on ohtlik — это опасно.
   Jama — чушь.

ДЕЛО О ПОЖАРЕ В РЕДАКЦИИ

Рассказывает Валентина Горностаева
 
   "29 лет. В Агентстве работает четыре года. Имеет как ряд благодарностей за успешно проведенных расследования (последнее — внедрение в структуры Бюро Региональных Расследований — БРР), так и несколько выговоров за нарушение трудовой дисциплины, пререкания с начальством и утерю вещественного доказательства.
   Незамужем. Имевшие место неформальные отношения с заместителем директора Агентства Скрипкой А. Л. в последнее время практически прекратились, что негативно сказалось на творческом потенциале Горностаевой".
   Из служебной характеристики
   Мне снилась река. Вода была в ней такой синей, а трава на крутых высоких берегах такой изумрудно-зеленой, как бывает только во сне.
   По реке плыли лошади. Их рыжие гривы разметались по синей воде, а головы были высоко подняты. Светило солнце, а лошади все плыли и плыли — тихо, почти беззвучно, они даже не фыркали.
   — Валентина, вставай! — нарушил эту идиллию негромкий голос матери.
   — Мама, мне такие красивые лошади снятся.
   — Лошади? удивленно сказала мать. И зачем-то добавила:
   — Это ко лжи.
   «Какая глупость, — думала я, стоя под душем. — Лучше бы и не спрашивала, только испортила все».
   Но мать оказалась права. «Лошади снятся ко лжи», — как заклинание повторяла я по дороге домой вечером того же дня, пытаясь понять, почему все хорошее, что случается в моей жизни, непременно оказывается ложью.
   — Александра! У нас в доме есть водка? — с порога огорошила я сестру.
   Она смерила меня оценивающим взглядом и безошибочно определила:
   — Тебя бросил Скрипка?!
   Я неопределенно пожала плечами и прошла на кухню. Следом за мной из комнаты прибежала Машка.
   — Валя, погляди, какая у меня шляпа и еще туфельки на каблучках, — затараторила она. — Это мне папа привез!
   — Миша приезжал? — спросила я, глядя на племянницу, которая кокетливо вертелась передо мной в малиновой бархатной шляпе.
   — Угу, — буркнула Сашка, доставая из холодильника початую бутылку.
   Мой зять, а Сашкин муж был преуспевающим банкиром в одном из преуспевающих банков, владельцем иномарки с тонированными стеклами и огромной квартиры в историческом центре города. Всему этому великолепию моя строптивая и глупая сестра предпочитала жизнь в нашем малогабаритном раю.
   — И кто же новая избранница твоего ненаглядного Лешеньки? — спросила Сашка, разливая водку.
   — Агеева.
   Сашка расхохоталась. Она смеялась долго и цинично.
   — Ну, дает твоя Марина. Полтинник во лбу, а все туда же!
   — Прекрати свой идиотский смех, — сказала я и залпом выпила свою рюмку. — Ты же ничего не знаешь. Агеева тут совершенно не виновата, она мне рассказывала, что Скрипка сам воспользовался ситуацией.
   — А ты и уши развесила. Самка не захочет, самец не вскочит, или ты забыла, как начинался ваш роман?
   — Какая ты грубая, Саша, — поморщилась я.
   — Зато справедливая. Ведь говорила тебе — не связывайся ты с этим Скрипкой. Он всех баб в вашей «Золотой пуле» перебрал, пока ты грезила о большой и чистой любви. Нашла по кому убиваться, охмури, вон, лучше Обнорского, все не так обидно будет, когда он тебя бросит, а еще лучше — выходи замуж, — закончила она свою тираду.
   — Ты уже вышла, — съязвила я. Но тут же пожалела об этом, потому что на Сашкиных глазах показались слезы. Мне стало стыдно. — Да, ладно, — сказала я — не реви. Ты же сестра мне, мы всегда вместе.
   Ну их к черту, всех этих мужиков. Остаток водки мы допивали под бессмертный хит Тани Булановой «Почему меня ты, милый, бросил?» и рассуждали на тему, почему в нашем доме не приживаются мужчины.
   С тех пор как пятнадцать лет назад ушел отец, все население нашей крохотной квартиры состояло исключительно из женщин. Даже кот, приобретенный на рынке за особь мужского пола и названный Гамлетом за черно-белый окрас, оказался кошкой, в связи, с чем был переименован в Гекату, или сокращенно в Геку. Во всем этом, несомненно, была какая-то странная закономерность, которую мы с Сашкой безуспешно пытались разгадать всякий раз, когда нам случалось разговаривать вдвоем на кухне. В последнее время это случалось все реже. Каждая из нас предпочитала жить своей жизнью: у Сашки был институт, у меня — «Золотая пуля». Мы потихоньку отстранялись друг от друга. Но сегодня нас словно прорвало, культовая фраза «ты ведь сестра мне» обрела неожиданный смысл.
   Когда мы наконец наговорились, Сашка переключила магнитолу на «Радио-максимум» и предложила: «А не станцевать ли нам?» Танцы ночью на пятиметровой кухне — это сильно, но что не придет в голову двум подвыпившим сестрам с неудавшейся личной жизнью. Конец нашему веселью положила мать, которая возникла перед нами, как привидение в длиной ночной рубашке.
   — Вы что с ума сошли? — поинтересовалась она. — Посмотрите на часы.
   Часы показывали половину четвертого, так что вопрос был задан вполне резонно.
   На другой день я пришла в Агентство с твердым намерением забыть Скрипку и начать новую жизнь.
   Агеевой еще не было. Вот уже полгода я работала в архивно-аналитическом отделе под ее руководством. Применять свои дипломатические способности Марине Борисовне не понадобилось: после моего злополучного купания в заливе Обнорский согласился на этот перевод легко. Работа здесь оказалась куда менее спокойной, чем мне думалось, но до вчерашнего дня я не жалела о том, что перешла сюда. Я и теперь не жалела. Чтобы там ни говорила Сашка — я ни в чем не винила Агееву, с которой мы за это время успели подружиться. Состояние влюбленности было необходимо ей, как воздух. Марина Борисовна привыкла нравиться и коллекционировала своих поклонников так же заботливо, как энтомолог собирает жуков или бабочек. Скорее всего, Скрипка на фиг был ей не нужен, но репутация роковой женщины требовала постоянной подпитки. Обижаться на Марину было просто смешно — ей и в голову не приходило, что это очередное маленькое приключение может доставить мне боль.
   «Интересно, что она скажет мне сегодня», — думала я, раскладывая на компьютере пасьянс.
   — Валюша, ты уже здесь — раздался щебечущий голос Агеевой. — Вот умница.
   А я боялась, что ты опоздаешь.
   Марина Борисовна была только что из парикмахерской. Новая стрижка молодила ее красивое породистое лицо, а глаза сияли озорным блеском.
   — Обнорский меня не искал? — спросила она.
   — Нет, — ответила я. — И никто не искал.
   Марина никак не отреагировала на это мое «никто» и отправилась к выпускающим за сводкой.
   Ежедневная сводка «Золотой пули» заносилась в электронную базу данных. Это была только часть нашей работы. Другая состояла из бесконечных поисков, просмотра газет, составления аналитических справок, мониторингов и досье. Сводка, которую нам предстояло заносить сегодня, удручала количеством информации.
   Я горестно вздохнула, и мы с Агеевой уселись за компьютер. Рабочий день начался.
   Марина Борисовна привычно диктовала: «Героин. Лифты. Убийства. ОПГ. Новорожденные. Трупы. Расчлененные трупы». Со стороны это выглядело сплошным бредом. Но для нас это была привычная терминология для обозначения рубрик, по которым проводился поиск по сводкам.
   Гудел ксерокс, репортеры забегали за справками — творилась привычная ежедневная суета. Не успели мы покончить со сводкой, как с кипой заявок, оформленных по всем правилам штабной культуры, явился Спозаранник. Как обычно, ему требовалось, чтобы мы отбросили другие дела и срочно занялись поиском одному ему ведомой информации.
   — Глеб, тебе приходилось когда-нибудь вручную смотреть газету за год? — спросила я.
   Спозаранник поправил очки и ответил, что это не входит в его функциональные обязанности.
 
***
 
   Скрипка заглянул к нам только после часа дня.
   — Здрасьте! — по обыкновению произнес он. — Обедать пойдете?
   Непонятно, кому был адресован этот вопрос, но откликнулась на него одна Агеева.
   — Через десять минут, только справку закончу, — сказала она.
   Столовая в «Золотой пуле» не работала.
   После того как странные признаки пищевого отравления испытали на себе некоторые сотрудники Агентства — в том числе и мы с Агеевой, Обнорский обрушил свой гнев на завхоза. Уже который день Скрипка пытался разобраться в этой запутанной ситуации. Сегодня Скрипка, который начал с того, что принес в архивно-аналитический отдел запрос о действии различных ядов, сумел разобраться только со сливным бачком в квартире Агеевой.
   — Валентина, пойдем с нами, — предложила Марина.
   Идти с ними мне не хотелось, но я подумала, что отказ будет выглядеть демонстративным и глупым, и мы пошли в «Рио».
   По дороге Скрипка, как ни в чем не бывало, рассказывал свои бесконечные истории, Агеева смеялась, а я молчала.
   — Горностаева, ты сегодня какая-то неадекватная, — говорил Алексей. — Хочешь послушать историю про одну женщину, которая любила жареные пирожки…
   — Ох, не надо про пирожки, — взмолилась Агеева, — а то мне опять станет плохо.
   Тогда Скрипка поинтересовался тем, нормально ли функционирует исправленный им бачок. Марина выразительно посмотрела на меня и сказала, что все, что делает Леша, заслуживает самой высокой оценки. Я подумала о том, что напрасно согласилась пойти вместе с ними.
   В кафе Агеева заказала себе только свежевыжатый сок — с некоторых пор она особенно тщательно следила за своей фигурой, Скрипка — блинчики и сырники, а я — фирменную котлету, вкусовые качества которой явно уступали цене. Обед проходил в молчании, а когда мы вернулись в Агентство, Марина спросила:
   — Ты видела, как мужчина за соседним столиком смотрел на меня?
   — Какой? — не поняла я.
   — Ну, тот, в костюме от Валентине, с выразительной внешностью?
   — Не видела.
   — Тьфу, вечно ты смотришь не туда! — в сердцах сказала Агеева, утратив ко мне интерес.
 
***
 
   По дороге домой я раскрыла акунинскую «Пелагию», но таинственные события в городе Заволжске не могли отвлечь меня от грустных мыслей. Я думала о коварстве Агеевой, о том, что лучшим лекарством от любви является новая любовь, и пыталась найти замену неверному Скрипке среди мужчин «Золотой пули».
   Обнорского я отвергла сразу: пробиться сквозь его толпу почитательниц было практически нереально. Повзло переживал разрыв с Аней Соболиной. А Володя Соболин стал вдруг ценить домашний уют. Модестов недавно женился, а уводить мужа от беременной Железняк было бы верхом подлости. Есть, правда, Гвичия и Шаховский, но и здесь меня подстерегали трудности. Грузинский князь в мою сторону даже не смотрит, а Витька Шах, который, несмотря на свой роман с Завгородней, предлагал мне вечную любовь на кожаном диване в своем кабинете, никогда не нравился мне. К тому же именно он распустил по Агентству слухи о моей нетрадиционной сексуальной ориентации.
   Вот придурок! Как будто этот бывший бандит умеет отличать любовь от продавленного дивана.
   «Нет, — решительно сказала себе я. — Поэт Евтушенко был совершенно прав: лучшие мужчины — это женщины!»
 
***
 
   — Тебе звонил мужчина, — заявила Сашка. — Не надейся: не Скрипка. Голос незнакомый, томный и излишне вежливый. Судя по всему человек — положительный. Просил разрешения перезвонить.
   — Скажи ему, что меня нет — уехала в командировку, умерла, придумай, что хочешь.
   — Не стану я ничего придумывать! Тем более что я уже сказала, что ты скоро будешь дома.
   — Ты мне не сестра, а ехидна, — сказала я.
   Я чувствовала себя усталой и разбитой.
   Ощущение было таким, будто кожи на мне не было совсем. Хотелось лечь, закрыть глаза и ни о чем не думать. Но не успела я дойти до дивана, как зазвонил телефон.
   — Это он, — сказала Саша, передавая мне трубку.
   Я смерила ее злобным взглядом и приготовилась слушать томный голос.
   — Добрый вечер, Валенька! Это Вронский, если вы меня помните…
 
***
 
   Меньше всего сейчас мне хотелось разговаривать с Василием Петровичем Вронским, редактором газеты «Сумерки Петербурга». Мы познакомились зимой на рождественском балу прессы в Доме журналиста. Эта тусовка, где правилом хорошего тона считалось бесконечное братание и перемещение с бокалом или рюмкой в руках, отличалась от прошлогодней только неимоверным количеством пива. Как всегда было шумно и бестолково, каждый слушал только себя, а количество добрых слов измерялось объемом выпитого шампанского.
   В ту ночь меня раздражало все. Скрипка в очередной раз распустил хвост перед какой-то смазливой девицей в баре, рассказывая ей свои дурацкие случаи. Девица томно похохатывала, пепел от ее сигареты падал на его джинсы, разжигая то, что уже не требовалось разжигать. Смотреть на эту сексуальную прелюдию было выше моих сил, поэтому я поднялась наверх и стала бродить, перемещаясь от одной шумной компании к другой. Но сегодня это веселье казалось мне натужным и каким-то искусственным.
   Я подошла к окну и стала смотреть на Невский, сожалея о том, что метро уже закрыто и деваться мне некуда, и, стало быть, придется ждать, пока кто-нибудь из моих собратьев по перу окажется в состоянии вести машину.
   «Сегодня я вижу, особенно грустен твой взгляд», — раздался за моей спиной незнакомый мужской голос. Я обернулась на любителя поэзии и узнала забавного человека, которого сегодня уже встречала, На вид ему было лет сорок, и главной его достопримечательностью был синего цвета галстук, на котором умещались штук шесть стоящих в ряд забавных и тощих Дедов Морозов. Этот странный галстук удивительным образом шел к его костюму и светлым, чуть длинным волосам и даже к очкам в тонкой золотой оправе.
   — Василий Петрович Вронский, — церемонно поклонился он. — Простите мне эту цитату, но мне показалось, что она удивительно к месту.
   Это точно, — согласилась я, снова отворачиваясь к окну.
   — А давайте удерем, — предложил обладатель замечательного галстука.
   — На озеро Чад? — поинтересовалась я.
   — Туда, пожалуй, не доберемся, — засмеялся он, — но что-нибудь придумаем.
   Красивые девушки не должны скучать в такую ночь.
   «Скрипка никогда не говорил мне, что я — красивая», — с грустью подумала я, сознавая, что моего отсутствия здесь никто не заметит. В лучшем случае Алексей позвонит завтра и расскажет очередную байку. А может, и не позвонит, если девица окажется слишком настойчивой. От этих мыслей мне сделалось совсем тошно.
   И мы ушли.
   Это была странная ночь, в продолжение которой меня не покидало ощущение нереальности происходящего. Мы бродили по городу, пили водку в компании тинейджеров на Дворцовой. Вронский непрестанно разглагольствовал, хвалил «Золотую пулю» и Обнорского. В какой-то момент мне даже показалось, что эта тема интересует Василия Петровича куда больше, чем моя скромная персона. Но едва я сказала об этом, как Вронский снова стал дурашливым и переключился на поэзию.
   Уже под утро мы оказались в его квартире на Васильевском острове. «Вау!» — вырвалось у меня, когда Вронский включил свет и, отворив дубовую дверь, галантным жестом пригласил меня в комнату, являющую собой нечто среднее между залом Эрмитажа и аудиовидеосалоном. Василий Петрович скромно потупился и пошел варить кофе, оставив меня наслаждаться всем этим великолепием. Мы пили кофе и диковинный коньяк из хрустальной фигурной бутылки, который Вронский выдавал за настоящий «Hennessy».
   Из всего, что было потом, я помню только пробуждение. Оно было ужасным.
   Обретя себя на огромной постели в чужом доме, я подумала, что все еще сплю или брежу. Но, увидев рядом с собой Вронского, поняла, что это, к сожалению, не сон и содрогнулась от отвращения к себе. «Боже мой! — приговаривала я, собирая предметы своего туалета, разбросанные по полу. — Такого я не позволяла себе со студенческих времен. Интересно, что тут было?»
   Больше всего меня удручало то, что я абсолютно ничего не помнила — такого со мной еще не бывало. Дико болела голова, а тело ломило так, будто на мне пахали.
   «Не иначе, как этот сексуальный маньяк и садист подсунул мне какую-то отраву», — думала я, с ненавистью глядя на спящего Вронского. Не найдя на своем теле следов явных повреждений, я кое-как оделась и, осторожно ступая, направилась к выходу. Но открыть входную дверь, снабженную системой хитроумных замков, мне было явно не под силу. Пришлось вернуться и разбудить Вронского. Открыв глаза, Василий Петрович посмотрел на меня явно удивленно, но быстро врубился в ситуацию.
   — А, Валечка! — произнес он. — Как вы себя чувствуете?
   — Отвратительно, — сказала я. — Выпустите меня.
   Вронский встал и накинул шелковый халат, висевший в изголовье кровати на специальной деревянной распорке.
   — Погодите, сейчас я сварю кофе, а потом отвезу вас.
   — Не нужно, я не хочу. Выпустите меня.
   Василий Петрович посмотрел на меня сочувствующим взглядом и продекламировал: «Прекрасно в нас влюбленное вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится. И женщина, которою дано, сперва измучившись, потом нам насладиться…» — «Мороз и солнце, день чудесный!» — со злостью оборвала его я. И Вронский открыл дверь.
   С тех пор мы больше не виделись. Сейчас, судя по его встревоженному голосу, он звонил мне явно не для того, чтобы читать Гумилева.
 
***
 
   — Что-нибудь случилось? — спросила я Вронского, стараясь, чтобы мой голос звучал достаточно вежливо.
   — Случилось!!! Разве вы ничего не слышали о вчерашнем пожаре в редакции «Сумерек Петербурга»?
   — Да, конечно, — пробормотала я, вспомнив, что видела в сводке информацию о пожаре. — Примите мои соболезнования, но рукописи, как известно, не горят.
   — Ах, Валя, мне не до шуток. Кому-то очень хочется сделать из меня поджигателя. Вот вы верите в то, что я мог совершить этот гнусный поступок?
   Я представила Вронского, который в галстуке с Дедами Морозами ночью крадется с канистрой бензина, чтобы спалить родную редакцию, и твердо ответила: «Не верю».
   — Вот видите, — обрадовался он. — Валенька, может быть, вы по старой дружбе смогли бы организовать материал в «Явке с повинной». «Золотая пуля» имеет вес в городе, словом, вы меня понимаете?
   Я понимала Василия Петровича, хотя намек на «старую дружбу» вонзился в мое сердце занозой.
   — Но почему именно я? Почему вы не хотите обратиться к Обнорскому, которого, если мне не изменяет память, глубоко уважаете?
   Вронский стал говорить, что это не совсем удобно, и никто, кроме меня, у которой так сильно развито чувство справедливости, не сумеет разобраться в этой нестандартной ситуации. Говорил он не очень убедительно и все больше какими-то полунамеками, но его лесть рождала в моей душе неосознанное чувство вины и возвращала к воспоминаниям, которые я хотела забыть. Чтобы поскорее отделаться от него, я пообещала Вронскому все выяснить. Это была моя первая ошибка.
 
***
 
   На другой день я еще раз внимательно перечитала сводку. Ничего особо интригующего в ней не было. В качестве возможной причины пожара называлось неосторожное обращение с огнем при курении. Единственным, что наводило на некоторые размышления, было упоминание о том, что пожар случился после того, как было принято решение о назначении нового главного редактора. Вронский об этом почему-то мне не сказал. Что-то во всей этой истории мне определенно не нравилось, и я решила пойти к Спозараннику.
   — Глеб, что ты думаешь про пожар в «Сумерках»?
   — Думаю, что Вронский плохо сумел скрыть свою радость по этому поводу.
   — Ты уверен в том, что он причастен к пожару?
   — В этом уверены все, хотя прямых доказательств нет. Сработано чисто.