Страница:
Итак, месть. Месть, собственно, за что? На этот вопрос без помощи самого Беркутова ответить совершенно невозможно. Мало ли кому он мог насолить или перейти дорогу. Актерское ремесло содержит в себе массу нюансов. Ну, например, на роль пробовался другой актер, а Худокормов отдал предпочтение Беркутову. Мог соперник затаить злость? Теоретически, мог… Нужно будет справиться у Яна, как проходил кастинг, и кто еще, кроме Беркутова, претендовал на роль..
Ревность? Тут тоже поле для фантазии. Андрей Беркутов не только талантлив, но и чертовски красив… Бабы, по крайней мере, тащатся. Поклонниц у него море. Нужно, конечно, с Андреем на эту тему тактично потолковать. Вообще у людей публичных профессий, часто появляющихся на экране, всегда есть поклонники. Или — хуже того — фанаты. И это порой создает массу проблем. Достаточно вспомнить судьбу Леннона…
Зависть? Ну тут тоже все не просто. Тем более что зависть перекликается с понятиями ревность и месть. Даже если ты не сделал никому ничего худого — завистники у успешного человека есть всегда. А учитывая, что завистник, как правило, обременен комплексами…
В общем, есть сотни вариантов. Публичный, популярный и красивый человек легко может стать жертвой… Стоп. Стоп! Худокормов сказал: «Вот ведь подонок какой — изуродовал лицо. А актер лицом работает».
Так, так, так… А что, если нападение преследовало именно эту цель? Актер работает лицом — значит, надо изувечить лицо. Того же Худокормова ударили по затылку, а Беркутова — в лицо… Футболисту важно переломать ноги, пианисту — пальцы, а художника лишить зрения. А актеру — изувечить лицо. Есть в этом логика? Есть. Сволочная логика, мерзкая, но есть.
А кто жаждет обезобразить лицо звезды? А все те же. Ревнивая бабенка, по принципу: раз мне не достался — так чтобы другие бабы не любили. Завистник или «мститель» — чтобы в кино не снимался, квазимодо этакий.
…Но это все мотивы личного плана, так сказать, «бескорыстного». А что с корыстными мотивами?.. Разбой сразу отметаем — ограбили Беркутова для маскировки. А если не разбой — то что? Какая корысть в том, чтобы изуродовать лицо актеру? На первый взгляд, нет в этом корысти. Но если предположить, что кто-то хочет приостановить производство фильма? Например, конкурент. Пожалуй, лучшей фигуры, чем главный герой, не сыщешь… А впрочем, сыщешь, — режиссер! Режиссер — первое и главное лицо на площадке. И если вывести из строя режиссера… Стоп! А ведь режиссера-то уже пытались вывести из строя.
Я вскочил. Я заходил по кабинету, аки лев алчущий. Я понял, что зацепился. Еще не нашел, но зацепился. Два нападения на ключевые фигуры. Оба замаскированы под разбой. Оба совершены на Васильевском. Исполнители — разные, но это не имеет никакого значения.
Я набрал номер капитана Петренко и он, к счастью, оказался на месте. Я сказал, что у меня есть убойная информация и нужно пообщаться.
— Убойная? — переспросил Петренко. — Ну приезжайте.
Петренко выслушал меня скептически.
— Несерьезно, Андрей Викторович, — сказал он.
— Почему?
— А фактов нет. Одни предположения.
— Нет, капитан, извините. Это не предположение, это, практически, версия.
Петренко поковырял в ухе спичкой, извлек ее и внимательно изучил. Потом скучно посмотрел на меня.
— Версия-то она версия. Но хлипкая. Даже если предположить, что кто-то действительно захотел мочкануть вашего режиссера… Если только предположить, хотя я в это не верю… Так вот, нормальный заказчик никогда не обратится к наркоманам — ненадежный народ.
Это был, конечно, аргумент. Серьезный человек к несовершеннолетним наркоманам не обратится. Если он не идиот. Я ответил:
— Сермяга в этом есть. А что, кстати, сами Скандал и Хитрый говорят?
— Дуркуют оба. Но это не беда — дожмем.
— А все-таки — что говорят-то?
Петренко снова запустил спичку в волосатое ухо.
— Вам это надо? — спросил он.
— Надо.
— Ну что ж. Вы на них нас вывели — имеете, так сказать, право на информацию. Сначала они вообще пошли в полный отказ: никакого режиссера не знаем, никаких часов не знаем и никакой бабы Вали не знаем… А мы им — очняк с бабой Валей. Куда деваться? Признали, что — да, продала ей часы Худокормова. Но сами никакого Худокормова не видели, на гоп-стоп не брали, а, дескать, купили у какого-то жлоба около метро с рук. Но — врут. Врут, бакланы. Даже договориться между собой толком не могут — в показаниях полный разнобой… Дожмем, куда денутся?
Я подумал, что, пожалуй, дожмут. Как в милиции «дожимают», я знаю. А если одного уговорят дать показания на второго (запросто уговорят — пообещают пустить по делу свидетелем), то он начнет топить подельника… Вот дело-то и сшито.
— Со следаком можно поговорить? — спросил я.
— Пошли, поговоришь.
Мы вместе прошли к следователю. Следак был совсем молодой, но весь какой-то дерганый. Он сидел в прокуренном кабинете и строчил бумажки.
— А, эти, — сказал следак, когда я изложил ему свое дело. — Да какая, к черту, заказуха? Я бы таким не доверил даже бутылку пива открыть — любое дело облажают.
— А сами-то что говорят?
— Один в отказе полном.
— Это который?
— Скандал. Пытается блатного играть. А Хитрый помягче. Толкует, что — да, было дело: прихватили мужика. На берегу Смоленки, в ста метрах от метро. Он там бухал, дескать. Но он сам, Хитрый-то, мужика не бил, а только на стреме стоял. А бил Скандал. Вот у того-то мужика они и отобрали часы… В общем, пургу гонит, не хочет на себя ни режиссера, ни остальные эпизоды брать. Это уж адвокат, сучонок, настропалил. А если не расколем на режиссера — труба, от того мифического мужика заявы-то нет.
Мы помолчали. А потом я спросил:
— Не хотите поколоть их на заказ?
Петренко и следак переглянулись.
— Не верю я ни в какие заказы, Андрей Викторович. Разбой, блин. Обычный разбой. У нас таких каждый день — десяток. Вы себе голову не заморачивайте… А этих уродов мы дожмем.
Вот так, уродов они дожмут. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Методы известны, технологии отработаны. Я вернулся в Агентство, потолковал с Худокормовым:
— Скажите, Ян, у вас есть реальные конкуренты?
— Любопытный вопрос, Андрей. Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду: реальна ли в мире телеиндустрии такая ситуация, когда некие конкуренты хотят притормозить выход вашего фильма?
Худокормов задумался. Через некоторое время сказал:
— Вы же знаете, сколько сериалов сейчас в производстве — десятки! Так что я не думаю, что кому-то эта кость поперек горла. А вы почему спросили?
— Да так, — солгал я. — Кстати, как кастинг проходил? Проблемы были?
— Ну кастинг — это всегда проблемы. Но в этот раз как-то, знаете ли, гладко, без лишней нервотрепки.
— А на главную роль кто кроме Беркутова пробовался?
— А никто. Я сразу понял, что эта роль — Беркутова. Так что здесь проблем вообще не было. Я без раздумий Андрюшу пригласил, а он сразу согласился.
Вот так, все гладко. Без проблем и нервотрепки. А два нападения все-таки есть. Это факт, и никуда от него не денешься. Второй факт — телефонный звонок «от меня» бармену. А ведь человек, который знал, что я буду встречаться с Беркутовым в кафе, где-то рядом. Где-то среди тех, кто крутится сейчас в Агентстве…
К Худокормову подошел ассистент режиссера, остановился возле нас.
— А вы, Андрей, — сказал Худокормов, — почему про кастинг спросили? Это как-то может быть связано с нашими проблемами?
— Нет, — ответил я.
Ассистент поинтересовался:
— А вообще-то у вас, Андрей Викторович, свои версии есть?
— Есть, — сказал я.
— А какие? Не секрет?
— Секрет.
— Но вы считаете, что сможете раскрыть это дело?
До чего не люблю глупых вопросов! Не люблю — не то слово — ненавижу. Я подмигнул ассистенту и сказал:
— А как же? Обязательно раскрою.
Лучше бы я этого не говорил.
А сюрпризы следовали один за другим. Пришла Светка и, мило смущаясь, объявила, что ей предложили контракт. В Париже. На год. Палантины демонстрировать… А я слово палантин уже слышать не могу. Меня от него коробит. Я так Светке и сказал: давай. Давай, Светлана Аристарховна, валяй в свой Париж… Опалантинь их, лягушатников.
На другой день позвонил Зверев.
— О, Санек! — сказал я. — Ты же в отпуску у нас.
— Позвонил вчера домой, мать сказала, что ты меня искал.
— Было дело.
— Ну так что такое?
Я быстро объяснил. Сашка молчал несколько секунд, а потом сказал:
— Ладно, завтра приеду.
Ур-ра! Мой Дядя Федор приехал! А я-то думал: с кем же я буду картошку копать?.. И уродов сажать.
Меня одолевали сомнения: а вдруг я не прав? Вдруг я преувеличиваю?.. Но — звонок! Звонок бармену.
Я все рассказал Сашке, как на духу. Он потер заросший щетиной подбородок и сказал:
— Интересно. Ну давай мерковать, что тут можно придумать.
И мы стали мерковать.
Мы опросили Беркугова. И — ничего. У него не было долгов. И сам он никому ничего не был должен… У него не было завистников, он ни у кого не отбивал женщин, не играл в карты и вообще умел ладить с людьми. Врагов — по крайней мере серьезных врагов — почти не имел. Даже в Москве, а уж в Санкт-Петербурге тем паче. С поклонницами всегда расставался по-джентльменски… Рассказу бармена он склонен верить: он, собственно, даже видел, как бармен разговаривал по телефону и даже посмотрел несколько раз в его, Беркутова, сторону. Хотя, конечно, неувязочка в этом есть: если бы я (Обнорский) хотел сообщить что-то ему (Беркутову), то какого черта я стал бы звонить бармену, а не на трубу Беркутова? Объяснение у этой странности было: бармен мой голос не знает, а Беркутов знает.
Мы дважды опросили самого бармена. А заодно пробили его по учетам ГУВД. Бармен был чист как стеклышко — не судился, не привлекался. Так что даже теоретическое предположение о возможной причастности бармена к разбою или наводке на Беркутова не подтверждалось ничем.
Потом бедолага бармен по нашей просьбе звонил всем мужчинам из съемочной группы, но ни одного знакомого голоса не признал.
Потом мы по Сашкиным связям добыли распечатки всех телефонных контактов всех членов группы Худокормова. Их анализ ничего нам не дал… Я каждый день подолгу общался с господами артистами, пытаясь проникнуть в скрытые отношения внутри коллектива. Наслушался сплетен, но ничего путного не узнал, кроме, пожалуй, того, что у миллионера Роди назревает романчик с Лизой — дочерью актрисы Черкасовой. Может, слава Богу, остепенит нашего миллионера.
Прошла неделя. Выписался из больницы Беркутов. Выглядел он неважно. Шрамы, впрочем, бросались в глаза не очень, но полноценно играть он еще не мог — требовалось вставить два верхних зуба.
Периодически звонил Родя. Конечно, пьяный. Первый раз он сообщил, что насчет вертолета уже договорился: в одном вертолетном полку вполне можно взять. Если с неснятым вооружением, то подороже… Я сказал, что, конечно, с вооружением. Зачем мне без вооружения? Как я реально буду с преступностью бороться, если у меня не будет хотя бы пушки на борту? Родя согласился: да, без пушки не в кайф. Совсем западло без пушки. Что это за вертолет без пушки?! Пушка будет. Я с полканом уже ящик водки сожрал, готов сожрать и другой, но выбью еще и ракеты.
Второй раз Родя позвонил печальный, сказал, что Ле Корбюзье не будет. Этот старый козел, оказывается, откинул копыта. Не соглашусь ли я на Церетели?
— Но, — возразил я, — Церетели не архитектор, он скульптор… Зачем Церетели?
Все это было совсем не смешно. Агентство пустело на глазах — один за другим уходили мои сотрудники. Один за другим, один за другим. Я не понимал, что происходит. Я был растерян.
А добила меня Анька Лукошкина. Добила тогда, когда мне более всего нужна была ее помощь.
Анька, Анька! Я даже предположить не мог, что ты будешь так по-бабски мстительна. Хотя, очевидно, я не прав. Да, пожалуй, я не прав, и твой поступок имеет более глубокие корни… Но… но и ревность тоже присутствует. В общем, это долго объяснять, но и Лукошкина решила покинуть Агентство. Я пытался ее уговорить. Я объяснял, что эта долбаная «Онега», куда ее пригласили, контора чисто бандитская…
— Ну и что? — спросила она.
— То есть как это «что»? — удивился я. — Тебе непонятно?
— Я понимаю одно: в Агентстве мне больше делать нечего.
Вот так! Ей делать нечего… А мне совсем нечем было крыть это заявление.
Сюрпризы не кончались. Зудинцеву предложили работу в УУР. Причем начальником отдела. Михалыч зашел ко мне, как он сказал, посоветоваться. Но я-то видел, что на самом деле решение им уже принято. В Михалыче давно уже борются опер и журналист… В общем, это не палантин.
— Решай сам, Михалыч, — сказал я.
А он ответил:
— Ну… спасибо…
Я понял, что потерял еще одного сотрудника.
Пошла вторая половина сентября. Вместо бабьего лета навалились холода с дождем и ветром. Отправились в полет первые листья. Вечером мы с Сашкой Зверевым сидели в Агентстве. Было очевидно, что мы зашли в тупик. Все, что мы могли предпринять, мы уже предприняли. Настроение было… так себе. Дерьмовенькое было настроение. Мы уже собрались расходиться, когда зазвонил телефон. Я даже не хотел брать трубку, но по привычке (бороться надо с вредными привычками) взял. И услышал голос Петренко… Вот уж кого я меньше всего хотел бы слышать, так это капитана Петренко.
— Да, — сказал я, когда опер представился. Голос у него был подозрительно веселый.
— Все еще ищете заговор, господин Обнорский?
— Заговор? Ищу, товарищ оперуполномоченный.
— Не ищите попусту. Нашли мы уже разбойничка, что отоварил вашего Беркутова.
Вот тебе и раз. Вот тебе и Петренко.
— Задержали? — спросил я быстро.
— Чего его задерживать? Сам кони двинул. Наркоман. Передоз. В общем, все в цвет. Пусть ваш киногерой подъедет к нам. Нужно опознать часы и бумажник. У меня-то сомнений нет, все сходится по описаниям, но опознать надо…
Наутро мы поехали вместе — Беркутов и я. Бумажник свой он опознал сразу. С часами было сложней — ярких индивидуальных признаков у «Омеги» не было. Но и этот вопрос решили легко — Беркутов позвонил в Москву и жена нашла паспорт на «Омегу». Номер сошелся.
— Вот так, — сказал довольный следак. — Дело скоро в архив положим.
— А кто же все-таки преступник? — спросил я.
— Нарк один, — махнул рукой следак. — Три дня назад обнаружили в подвале. Хорошо, что обратили внимание на часы. Не соответствуют они нарку. Сам, понимаешь, — рвань, а хронометр на руке — о-го-го! Петренко сразу вспомнил, что у терпилы… пардон, у Беркутова сняли аккурат «Омегу»… Ну а уж телефон ваш, деньги и магнитные карты — тю-тю, уплыли. Мудрено, что он часы не проторчал.
— Мудрено, — согласился я. Андрей подписал протоколы, и мы уехали.
Я могу понять Шаха — любовь. Я могу понять Завгороднюю — палантины и Париж. Зудинцева я тем более понимаю — он мент. Ему без розыска, как без кислорода… Но Глебушка! Глебушка! Причем он даже не пришел ко мне поговорить. Он накатал заявление об уходе на трех страницах, в коем подробно и пространно объяснил, что ТВ… что приглашение… что хочется самостоятельности. А я психанул, позвонил ему и спросил: в чем дело, Глеб? Он ответил: ты должен меня понять, Андрей. Ты можешь меня понять? — Могу. Я всех могу понять… Мне бы еще себя понять…
Меня не отпускало ощущение какой-то ошибки. Какой-то нелепицы. Я позвонил Сашке. Сашка согласился, что — да, нет большей глупости, чем носить на руке часы с разбоя. Тем более — наркоману. Надо бы разобраться.
Спустя час мы знали, что погибшего от передозировки наркомана зовут Лепешкин Владимир Владимирович, 1972 года рождения, проживает (в морге он теперь проживает) на улице Карпинского, дом 36… А тело было обнаружено в подъезде дома № 3 по улице Наличной. Нашли его жильцы Семенихина и Козлов вечером 15 сентября. Решили, что пьяный, и вызвали милицию. Слава Богу, менты не сняли часы с руки покойника — прецеденты бывали.
Мы с Сашкой поехали к Лепешкину домой, на Гражданку. Райончик, куда мы приехали, был застроен однообразными блочными коробками, видимо, еще в брежневские времена. Но по-своему он был уютен… Дверь нам открыла немолодая, сухонькая женщина с потухшими глазами. У всех матерей наркоманов глаза одинаковые.
Она уже знала о смерти сына. Собственно, мать наркомана знает о смерти своего сына тогда, когда он еще жив в биологическом понимании. Сначала они надеются, таскают своих детей по врачам, лечебницам, экстрасенсам. Потом надежда тает. Растворяется, как деньги, потраченные на врачей и экстрасенсов. Потом… Потом некоторые начинают ждать смерти сына и дочери как избавления. Кто их осудит?
Мать Владимира Лепешкина смотрела на нас молча. Она ничего не спрашивала, она проигнорировала наши удостоверения. Кажется, ей было все равно, кто мы и зачем пришли. И я ощущал себя последней сволочью…
Нас пригласили пройти в крохотную пятиметровую кухню и предложили чаю. В квартире царила откровенная бедность, и мы, разумеется, отказались. А впереди у этой женщины были еще совершенно непомерные для нее расходы на похороны.
Она смотрела в скатерть и говорила:
— …Вова всегда был хороший мальчик. Очень хороший. Он очень любил животных и рисовать… У нас был кот Грека и черепаха Настя, и рыбки… Когда был жив отец, тоже Владимир Владимирович — он умер год назад от инфаркта… Когда был жив муж, мне все-таки было легче. Ах, извините, извините! Не могу…
Мне трудно и не хочется передавать этот рассказ. Я смотрел на женщину с потухшими глазами, из которых текли слезы, и думал о бабе Вале… Она тоже мать. Мать, которая убивает чужих детей. И наша машина правосудия позволяет ей эго делать. Сегодня и ежедневно. Сегодня. И ежедневно.
Евгения Антоновна немного успокоилась, снова предложила нам чаю. На этот раз мы согласились — мы поняли, что так ей легче, что так она может чем-то себя занять… Мы пили жиденький чаек без сахара и расспрашивали мать наркомана.
— Когда последний раз вы видели Володю?
— Пятнадцатого. Это воскресенье было. Он весь день дома пролежал — худо ему было… А к вечеру позвонил Леша.
— Кто этот Леша?
— Не знаю. Слышала, как Володя по телефону говорил. Называл человека Лешей. Был когда-то давно у него приятель — Леша. Они поговорили, Володя как-то повеселел даже и стал собираться. Я говорю: куда ты? Куда ты, лежи уж. Нет, собрался и ушел. Взял у меня десять рублей.
— А фамилию этого Леши вы помните?
— Нет, не помню… Помнила, да забыла.
— Понятно. Скажите, у вашего сына появлялись иногда вдруг деньги? Он ведь не работал?
— Он иногда халтурил. Он ведь все-таки художник. Тогда, конечно, появлялись. Случалось даже, что и мне давал. Но это редко, все деньги уходили на наркотики. Он в долги влезал, из дому тащил. Было, что и били его за долги. Он же сдачи дать не мог. Тюха он у меня. Отец, бывало, ему говорил: будь ты мужиком, Вовка, научись драться. Но он мягкий очень и безвольный.
— А когда последний раз у Володи появлялись какие-то деньги?
— Давно. Где-то в середине августа, что ли. Он даже долги какие-то отдал, говорил, что купит кисти, краски. Я-то знала, что ничего он не купит. Четыре года на героине. Какие уж краски!
— Понятно. А пятого сентября где он был, не помните?
— Дома.
— Это точно?
— Точно. Где ж ему быть? Друзей у него не осталось. Женщина была одна, да бросила его. Намучилась… Я ее не сужу. С наркоманом жить — никому не пожелаю.
Мы задали Евгении Антоновне еще несколько вопросов. Она отвечала просто, искренне… Она даже не задумывалась, зачем нам это надо. Впрочем, она, видимо, говорила не с нами — с собой.
Спустя сорок минут мы покинули квартиру Евгении Антоновны Лепешкиной.
— Ну что скажешь? — спросил Зверев, когда мы сели в «хонду».
— Да ты сам все понял, — ответил я. — Никакого отношения к нападению на Беркутова Лепешкин не имеет. Не тот случай, не тот человек. Да еще и алиби.
— Да еще и физические кондиции. Он ведь фактически доходяга. Ему хоть три кастета дай — он не сможет так ударить, чтобы выбить зубы… И атаковать внезапно не сможет. А Беркутов говорил, что атака была молниеносной. Выводы, журналёр?
— Элементарно. Пятнадцатого сентября некий Леша выманил Лепешкина из дому. Скорее всего, предложил раскумарить.
— Почему ты так думаешь? — спросил Сашка.
— Потому что мать сказала: он даже повеселел. А чем можно развеселить наркомана? Только предложением раскумарить. Есть возражения?
— Нет, — кивнул Сашка.
— Итак, наш Лепешкин выклянчил у матери десять рублей и помчался на встречу с Лешей. Денег на наркоту у него нет… А спустя всего три часа его находят мертвым. От передоза. С часами и бумажником Беркутова. — Я посмотрел на Зверева и в свою очередь спросил: — Выводы?
— Элементарно. Кто-то, скорее всего, этот самый Леша, хочет представить Лепешкина разбойничком. Тем самым разбойничком, который напал на Беркутова. Поэтому он помог Лепешкину сделать смертельную инъекцию и «подарил» часы и бумажник Беркутова… Ход, конечно, не бог весть какой умный, но официальное следствие вполне устраивает. Лишние заморочки им не нужны.
Мы закурили, я крутанул стартер, движок «хонды» заурчал.
— Теперь, — сказал я, — остается совсем пустяк: установить этого Лешу и понять, что связывает нападение на Худокормова с нападением на Беркутова.
— Пустяк, — согласился Зверев.
У меня было чувство, что разгадка близка. Что она где-то совсем рядом, и мне недостает какого-то звена, штришка, пустяка… но его не было.
Двадцать пятого сентября у киношников был последний съемочный день в помещении Агентства. Признаться, меня это радовало. Как радует загостившийся дальний родственник, к которому ты расположен, но уже устал от его общества… А он вдруг объявляет: ну, нагостился я у вас. Завтра уезжаю.
А был еще повод — Жора Зудинцев решил устроить нам всем отвальную по поводу своего ухода в угрозыск. Единственный, кто решил уйти красиво. Молодец. Он по-прежнему чувствовал себя виноватым, хотя я его ни в чем не винил.
Итак, было двадцать пятое сентября. До обеда группа еще поработала, а потом они начали сворачивать свою аппаратуру. Слава тебе, Господи! Они свернулись и затеяли маленький фуршет. В знак благодарности хозяевам: шампанское, фрукты, то да се. Откуда-то появился конфискованный у Каширина коньяк, и фуршет приобрел новое качество… А скоро и сам Каширин нарисовался со своей Лизой, дочкой актрисы Черкасовой… И пошло-поехало. Разумеется, в разговорах не могли не коснуться темы нападений на Худокормова и Беркутова. И наркоманов. И борьбы с наркотиками. Аккурат вчера наш президент на заседании правительства заявил, что наркотики угрожают безопасности страны. Я слушал общий разговор не очень внимательно. Меня занимало совсем другое…
— Давить их надо, — сказала строгая гримерша. — Проходу нормальным людям от них нет.
Актер Миша Беляк возразил:
— Давить надо торговцев. А сами-то наркоманы — больные люди. Их лечить надо, по сути — спасать.
— Кого можно еще спасти, — сказал ассистент оператора, — а кого уж и не спасешь. Вот у моего брата недавно приятель от передозировки умер. А ведь талантливый был художник…
Меня как по голове стукнули. Вокруг звучали голоса, но я их не слышал. Открывались и закрывались рты, шевелились губы… Что-то весело говорил мне Ян, я кивал и, кажется, улыбался даже. «Вот у моего брата недавно приятель от передозировки умер. А ведь талантливый был художник». Я повернулся к ассистенту:
— Кстати, вы говорили, что на вашего брата тоже нападение было?
— Было. Совсем, сволочи, распоясались. Ударили по голове, куртку сняли.
— Как его самочувствие?
— Ничего, он мужик здоровый, молодой.
— А как зовут брата-то?
— Алексей. Горячий, кстати, ваш поклонник, Андрей.
— Спасибо.
— Несколько раз мне говорил: «Ты же Обнорского знаешь. Познакомь. Я хоть автограф возьму».
— Так в чем проблема? — спросил я как можно небрежнее.
— Неудобно как-то. Стоит ли из-за автографа?
— Да бросьте вы. Пусть заходит в любое время, будет ему автограф.
И — пришла катастрофа. Я уже чувствовал, что она придет. Вот только не знал, с какой стороны. Так, в общем-то, всегда и бывает. Утром стало известно, что расстреляли Нонну и Князя. С Нонной, сказали врачи, все будет в порядке — пуля попала в легкое, но страшного ничего нет, на ноги ее поставят. А вот Зураб… С Зурабом беда. Лежит в реанимации, в состоянии комы.
Я поехал в хирургию ВМА. Там столкнулся с Модестовым и Аней Соболиной. Аня была бледна, прижимала к глазам платочек. Модестов ходил из угла в угол… взъерошенный, бордовый. Меня он обжег взглядом, но сначала ничего не сказал.
Я подошел и спросил:
— Как?
— Плохо, — сказал он.
Испуганно посмотрела Анна. Я положил руку на плечо Модестову, но он руку сбросил и почти выкрикнул:
— Все! Все, хватит в детективов играть, дорогой Шеф. Наигрались и доигрались. Нонка больше работать в Агентстве не будет… Понял? Я не позволю, понял?
— Понял, — ответил я.
Ревность? Тут тоже поле для фантазии. Андрей Беркутов не только талантлив, но и чертовски красив… Бабы, по крайней мере, тащатся. Поклонниц у него море. Нужно, конечно, с Андреем на эту тему тактично потолковать. Вообще у людей публичных профессий, часто появляющихся на экране, всегда есть поклонники. Или — хуже того — фанаты. И это порой создает массу проблем. Достаточно вспомнить судьбу Леннона…
Зависть? Ну тут тоже все не просто. Тем более что зависть перекликается с понятиями ревность и месть. Даже если ты не сделал никому ничего худого — завистники у успешного человека есть всегда. А учитывая, что завистник, как правило, обременен комплексами…
В общем, есть сотни вариантов. Публичный, популярный и красивый человек легко может стать жертвой… Стоп. Стоп! Худокормов сказал: «Вот ведь подонок какой — изуродовал лицо. А актер лицом работает».
Так, так, так… А что, если нападение преследовало именно эту цель? Актер работает лицом — значит, надо изувечить лицо. Того же Худокормова ударили по затылку, а Беркутова — в лицо… Футболисту важно переломать ноги, пианисту — пальцы, а художника лишить зрения. А актеру — изувечить лицо. Есть в этом логика? Есть. Сволочная логика, мерзкая, но есть.
А кто жаждет обезобразить лицо звезды? А все те же. Ревнивая бабенка, по принципу: раз мне не достался — так чтобы другие бабы не любили. Завистник или «мститель» — чтобы в кино не снимался, квазимодо этакий.
…Но это все мотивы личного плана, так сказать, «бескорыстного». А что с корыстными мотивами?.. Разбой сразу отметаем — ограбили Беркутова для маскировки. А если не разбой — то что? Какая корысть в том, чтобы изуродовать лицо актеру? На первый взгляд, нет в этом корысти. Но если предположить, что кто-то хочет приостановить производство фильма? Например, конкурент. Пожалуй, лучшей фигуры, чем главный герой, не сыщешь… А впрочем, сыщешь, — режиссер! Режиссер — первое и главное лицо на площадке. И если вывести из строя режиссера… Стоп! А ведь режиссера-то уже пытались вывести из строя.
Я вскочил. Я заходил по кабинету, аки лев алчущий. Я понял, что зацепился. Еще не нашел, но зацепился. Два нападения на ключевые фигуры. Оба замаскированы под разбой. Оба совершены на Васильевском. Исполнители — разные, но это не имеет никакого значения.
Я набрал номер капитана Петренко и он, к счастью, оказался на месте. Я сказал, что у меня есть убойная информация и нужно пообщаться.
— Убойная? — переспросил Петренко. — Ну приезжайте.
***
Петренко выслушал меня скептически.
— Несерьезно, Андрей Викторович, — сказал он.
— Почему?
— А фактов нет. Одни предположения.
— Нет, капитан, извините. Это не предположение, это, практически, версия.
Петренко поковырял в ухе спичкой, извлек ее и внимательно изучил. Потом скучно посмотрел на меня.
— Версия-то она версия. Но хлипкая. Даже если предположить, что кто-то действительно захотел мочкануть вашего режиссера… Если только предположить, хотя я в это не верю… Так вот, нормальный заказчик никогда не обратится к наркоманам — ненадежный народ.
Это был, конечно, аргумент. Серьезный человек к несовершеннолетним наркоманам не обратится. Если он не идиот. Я ответил:
— Сермяга в этом есть. А что, кстати, сами Скандал и Хитрый говорят?
— Дуркуют оба. Но это не беда — дожмем.
— А все-таки — что говорят-то?
Петренко снова запустил спичку в волосатое ухо.
— Вам это надо? — спросил он.
— Надо.
— Ну что ж. Вы на них нас вывели — имеете, так сказать, право на информацию. Сначала они вообще пошли в полный отказ: никакого режиссера не знаем, никаких часов не знаем и никакой бабы Вали не знаем… А мы им — очняк с бабой Валей. Куда деваться? Признали, что — да, продала ей часы Худокормова. Но сами никакого Худокормова не видели, на гоп-стоп не брали, а, дескать, купили у какого-то жлоба около метро с рук. Но — врут. Врут, бакланы. Даже договориться между собой толком не могут — в показаниях полный разнобой… Дожмем, куда денутся?
Я подумал, что, пожалуй, дожмут. Как в милиции «дожимают», я знаю. А если одного уговорят дать показания на второго (запросто уговорят — пообещают пустить по делу свидетелем), то он начнет топить подельника… Вот дело-то и сшито.
— Со следаком можно поговорить? — спросил я.
— Пошли, поговоришь.
Мы вместе прошли к следователю. Следак был совсем молодой, но весь какой-то дерганый. Он сидел в прокуренном кабинете и строчил бумажки.
— А, эти, — сказал следак, когда я изложил ему свое дело. — Да какая, к черту, заказуха? Я бы таким не доверил даже бутылку пива открыть — любое дело облажают.
— А сами-то что говорят?
— Один в отказе полном.
— Это который?
— Скандал. Пытается блатного играть. А Хитрый помягче. Толкует, что — да, было дело: прихватили мужика. На берегу Смоленки, в ста метрах от метро. Он там бухал, дескать. Но он сам, Хитрый-то, мужика не бил, а только на стреме стоял. А бил Скандал. Вот у того-то мужика они и отобрали часы… В общем, пургу гонит, не хочет на себя ни режиссера, ни остальные эпизоды брать. Это уж адвокат, сучонок, настропалил. А если не расколем на режиссера — труба, от того мифического мужика заявы-то нет.
Мы помолчали. А потом я спросил:
— Не хотите поколоть их на заказ?
Петренко и следак переглянулись.
— Не верю я ни в какие заказы, Андрей Викторович. Разбой, блин. Обычный разбой. У нас таких каждый день — десяток. Вы себе голову не заморачивайте… А этих уродов мы дожмем.
***
Вот так, уродов они дожмут. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Методы известны, технологии отработаны. Я вернулся в Агентство, потолковал с Худокормовым:
— Скажите, Ян, у вас есть реальные конкуренты?
— Любопытный вопрос, Андрей. Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду: реальна ли в мире телеиндустрии такая ситуация, когда некие конкуренты хотят притормозить выход вашего фильма?
Худокормов задумался. Через некоторое время сказал:
— Вы же знаете, сколько сериалов сейчас в производстве — десятки! Так что я не думаю, что кому-то эта кость поперек горла. А вы почему спросили?
— Да так, — солгал я. — Кстати, как кастинг проходил? Проблемы были?
— Ну кастинг — это всегда проблемы. Но в этот раз как-то, знаете ли, гладко, без лишней нервотрепки.
— А на главную роль кто кроме Беркутова пробовался?
— А никто. Я сразу понял, что эта роль — Беркутова. Так что здесь проблем вообще не было. Я без раздумий Андрюшу пригласил, а он сразу согласился.
Вот так, все гладко. Без проблем и нервотрепки. А два нападения все-таки есть. Это факт, и никуда от него не денешься. Второй факт — телефонный звонок «от меня» бармену. А ведь человек, который знал, что я буду встречаться с Беркутовым в кафе, где-то рядом. Где-то среди тех, кто крутится сейчас в Агентстве…
К Худокормову подошел ассистент режиссера, остановился возле нас.
— А вы, Андрей, — сказал Худокормов, — почему про кастинг спросили? Это как-то может быть связано с нашими проблемами?
— Нет, — ответил я.
Ассистент поинтересовался:
— А вообще-то у вас, Андрей Викторович, свои версии есть?
— Есть, — сказал я.
— А какие? Не секрет?
— Секрет.
— Но вы считаете, что сможете раскрыть это дело?
До чего не люблю глупых вопросов! Не люблю — не то слово — ненавижу. Я подмигнул ассистенту и сказал:
— А как же? Обязательно раскрою.
Лучше бы я этого не говорил.
***
А сюрпризы следовали один за другим. Пришла Светка и, мило смущаясь, объявила, что ей предложили контракт. В Париже. На год. Палантины демонстрировать… А я слово палантин уже слышать не могу. Меня от него коробит. Я так Светке и сказал: давай. Давай, Светлана Аристарховна, валяй в свой Париж… Опалантинь их, лягушатников.
На другой день позвонил Зверев.
— О, Санек! — сказал я. — Ты же в отпуску у нас.
— Позвонил вчера домой, мать сказала, что ты меня искал.
— Было дело.
— Ну так что такое?
Я быстро объяснил. Сашка молчал несколько секунд, а потом сказал:
— Ладно, завтра приеду.
Ур-ра! Мой Дядя Федор приехал! А я-то думал: с кем же я буду картошку копать?.. И уродов сажать.
Меня одолевали сомнения: а вдруг я не прав? Вдруг я преувеличиваю?.. Но — звонок! Звонок бармену.
Я все рассказал Сашке, как на духу. Он потер заросший щетиной подбородок и сказал:
— Интересно. Ну давай мерковать, что тут можно придумать.
И мы стали мерковать.
Мы опросили Беркугова. И — ничего. У него не было долгов. И сам он никому ничего не был должен… У него не было завистников, он ни у кого не отбивал женщин, не играл в карты и вообще умел ладить с людьми. Врагов — по крайней мере серьезных врагов — почти не имел. Даже в Москве, а уж в Санкт-Петербурге тем паче. С поклонницами всегда расставался по-джентльменски… Рассказу бармена он склонен верить: он, собственно, даже видел, как бармен разговаривал по телефону и даже посмотрел несколько раз в его, Беркутова, сторону. Хотя, конечно, неувязочка в этом есть: если бы я (Обнорский) хотел сообщить что-то ему (Беркутову), то какого черта я стал бы звонить бармену, а не на трубу Беркутова? Объяснение у этой странности было: бармен мой голос не знает, а Беркутов знает.
Мы дважды опросили самого бармена. А заодно пробили его по учетам ГУВД. Бармен был чист как стеклышко — не судился, не привлекался. Так что даже теоретическое предположение о возможной причастности бармена к разбою или наводке на Беркутова не подтверждалось ничем.
Потом бедолага бармен по нашей просьбе звонил всем мужчинам из съемочной группы, но ни одного знакомого голоса не признал.
Потом мы по Сашкиным связям добыли распечатки всех телефонных контактов всех членов группы Худокормова. Их анализ ничего нам не дал… Я каждый день подолгу общался с господами артистами, пытаясь проникнуть в скрытые отношения внутри коллектива. Наслушался сплетен, но ничего путного не узнал, кроме, пожалуй, того, что у миллионера Роди назревает романчик с Лизой — дочерью актрисы Черкасовой. Может, слава Богу, остепенит нашего миллионера.
***
Прошла неделя. Выписался из больницы Беркутов. Выглядел он неважно. Шрамы, впрочем, бросались в глаза не очень, но полноценно играть он еще не мог — требовалось вставить два верхних зуба.
Периодически звонил Родя. Конечно, пьяный. Первый раз он сообщил, что насчет вертолета уже договорился: в одном вертолетном полку вполне можно взять. Если с неснятым вооружением, то подороже… Я сказал, что, конечно, с вооружением. Зачем мне без вооружения? Как я реально буду с преступностью бороться, если у меня не будет хотя бы пушки на борту? Родя согласился: да, без пушки не в кайф. Совсем западло без пушки. Что это за вертолет без пушки?! Пушка будет. Я с полканом уже ящик водки сожрал, готов сожрать и другой, но выбью еще и ракеты.
Второй раз Родя позвонил печальный, сказал, что Ле Корбюзье не будет. Этот старый козел, оказывается, откинул копыта. Не соглашусь ли я на Церетели?
— Но, — возразил я, — Церетели не архитектор, он скульптор… Зачем Церетели?
Все это было совсем не смешно. Агентство пустело на глазах — один за другим уходили мои сотрудники. Один за другим, один за другим. Я не понимал, что происходит. Я был растерян.
А добила меня Анька Лукошкина. Добила тогда, когда мне более всего нужна была ее помощь.
Анька, Анька! Я даже предположить не мог, что ты будешь так по-бабски мстительна. Хотя, очевидно, я не прав. Да, пожалуй, я не прав, и твой поступок имеет более глубокие корни… Но… но и ревность тоже присутствует. В общем, это долго объяснять, но и Лукошкина решила покинуть Агентство. Я пытался ее уговорить. Я объяснял, что эта долбаная «Онега», куда ее пригласили, контора чисто бандитская…
— Ну и что? — спросила она.
— То есть как это «что»? — удивился я. — Тебе непонятно?
— Я понимаю одно: в Агентстве мне больше делать нечего.
Вот так! Ей делать нечего… А мне совсем нечем было крыть это заявление.
Сюрпризы не кончались. Зудинцеву предложили работу в УУР. Причем начальником отдела. Михалыч зашел ко мне, как он сказал, посоветоваться. Но я-то видел, что на самом деле решение им уже принято. В Михалыче давно уже борются опер и журналист… В общем, это не палантин.
— Решай сам, Михалыч, — сказал я.
А он ответил:
— Ну… спасибо…
Я понял, что потерял еще одного сотрудника.
***
Пошла вторая половина сентября. Вместо бабьего лета навалились холода с дождем и ветром. Отправились в полет первые листья. Вечером мы с Сашкой Зверевым сидели в Агентстве. Было очевидно, что мы зашли в тупик. Все, что мы могли предпринять, мы уже предприняли. Настроение было… так себе. Дерьмовенькое было настроение. Мы уже собрались расходиться, когда зазвонил телефон. Я даже не хотел брать трубку, но по привычке (бороться надо с вредными привычками) взял. И услышал голос Петренко… Вот уж кого я меньше всего хотел бы слышать, так это капитана Петренко.
— Да, — сказал я, когда опер представился. Голос у него был подозрительно веселый.
— Все еще ищете заговор, господин Обнорский?
— Заговор? Ищу, товарищ оперуполномоченный.
— Не ищите попусту. Нашли мы уже разбойничка, что отоварил вашего Беркутова.
Вот тебе и раз. Вот тебе и Петренко.
— Задержали? — спросил я быстро.
— Чего его задерживать? Сам кони двинул. Наркоман. Передоз. В общем, все в цвет. Пусть ваш киногерой подъедет к нам. Нужно опознать часы и бумажник. У меня-то сомнений нет, все сходится по описаниям, но опознать надо…
Наутро мы поехали вместе — Беркутов и я. Бумажник свой он опознал сразу. С часами было сложней — ярких индивидуальных признаков у «Омеги» не было. Но и этот вопрос решили легко — Беркутов позвонил в Москву и жена нашла паспорт на «Омегу». Номер сошелся.
— Вот так, — сказал довольный следак. — Дело скоро в архив положим.
— А кто же все-таки преступник? — спросил я.
— Нарк один, — махнул рукой следак. — Три дня назад обнаружили в подвале. Хорошо, что обратили внимание на часы. Не соответствуют они нарку. Сам, понимаешь, — рвань, а хронометр на руке — о-го-го! Петренко сразу вспомнил, что у терпилы… пардон, у Беркутова сняли аккурат «Омегу»… Ну а уж телефон ваш, деньги и магнитные карты — тю-тю, уплыли. Мудрено, что он часы не проторчал.
— Мудрено, — согласился я. Андрей подписал протоколы, и мы уехали.
***
Я могу понять Шаха — любовь. Я могу понять Завгороднюю — палантины и Париж. Зудинцева я тем более понимаю — он мент. Ему без розыска, как без кислорода… Но Глебушка! Глебушка! Причем он даже не пришел ко мне поговорить. Он накатал заявление об уходе на трех страницах, в коем подробно и пространно объяснил, что ТВ… что приглашение… что хочется самостоятельности. А я психанул, позвонил ему и спросил: в чем дело, Глеб? Он ответил: ты должен меня понять, Андрей. Ты можешь меня понять? — Могу. Я всех могу понять… Мне бы еще себя понять…
Меня не отпускало ощущение какой-то ошибки. Какой-то нелепицы. Я позвонил Сашке. Сашка согласился, что — да, нет большей глупости, чем носить на руке часы с разбоя. Тем более — наркоману. Надо бы разобраться.
Спустя час мы знали, что погибшего от передозировки наркомана зовут Лепешкин Владимир Владимирович, 1972 года рождения, проживает (в морге он теперь проживает) на улице Карпинского, дом 36… А тело было обнаружено в подъезде дома № 3 по улице Наличной. Нашли его жильцы Семенихина и Козлов вечером 15 сентября. Решили, что пьяный, и вызвали милицию. Слава Богу, менты не сняли часы с руки покойника — прецеденты бывали.
Мы с Сашкой поехали к Лепешкину домой, на Гражданку. Райончик, куда мы приехали, был застроен однообразными блочными коробками, видимо, еще в брежневские времена. Но по-своему он был уютен… Дверь нам открыла немолодая, сухонькая женщина с потухшими глазами. У всех матерей наркоманов глаза одинаковые.
Она уже знала о смерти сына. Собственно, мать наркомана знает о смерти своего сына тогда, когда он еще жив в биологическом понимании. Сначала они надеются, таскают своих детей по врачам, лечебницам, экстрасенсам. Потом надежда тает. Растворяется, как деньги, потраченные на врачей и экстрасенсов. Потом… Потом некоторые начинают ждать смерти сына и дочери как избавления. Кто их осудит?
Мать Владимира Лепешкина смотрела на нас молча. Она ничего не спрашивала, она проигнорировала наши удостоверения. Кажется, ей было все равно, кто мы и зачем пришли. И я ощущал себя последней сволочью…
Нас пригласили пройти в крохотную пятиметровую кухню и предложили чаю. В квартире царила откровенная бедность, и мы, разумеется, отказались. А впереди у этой женщины были еще совершенно непомерные для нее расходы на похороны.
Она смотрела в скатерть и говорила:
— …Вова всегда был хороший мальчик. Очень хороший. Он очень любил животных и рисовать… У нас был кот Грека и черепаха Настя, и рыбки… Когда был жив отец, тоже Владимир Владимирович — он умер год назад от инфаркта… Когда был жив муж, мне все-таки было легче. Ах, извините, извините! Не могу…
Мне трудно и не хочется передавать этот рассказ. Я смотрел на женщину с потухшими глазами, из которых текли слезы, и думал о бабе Вале… Она тоже мать. Мать, которая убивает чужих детей. И наша машина правосудия позволяет ей эго делать. Сегодня и ежедневно. Сегодня. И ежедневно.
Евгения Антоновна немного успокоилась, снова предложила нам чаю. На этот раз мы согласились — мы поняли, что так ей легче, что так она может чем-то себя занять… Мы пили жиденький чаек без сахара и расспрашивали мать наркомана.
— Когда последний раз вы видели Володю?
— Пятнадцатого. Это воскресенье было. Он весь день дома пролежал — худо ему было… А к вечеру позвонил Леша.
— Кто этот Леша?
— Не знаю. Слышала, как Володя по телефону говорил. Называл человека Лешей. Был когда-то давно у него приятель — Леша. Они поговорили, Володя как-то повеселел даже и стал собираться. Я говорю: куда ты? Куда ты, лежи уж. Нет, собрался и ушел. Взял у меня десять рублей.
— А фамилию этого Леши вы помните?
— Нет, не помню… Помнила, да забыла.
— Понятно. Скажите, у вашего сына появлялись иногда вдруг деньги? Он ведь не работал?
— Он иногда халтурил. Он ведь все-таки художник. Тогда, конечно, появлялись. Случалось даже, что и мне давал. Но это редко, все деньги уходили на наркотики. Он в долги влезал, из дому тащил. Было, что и били его за долги. Он же сдачи дать не мог. Тюха он у меня. Отец, бывало, ему говорил: будь ты мужиком, Вовка, научись драться. Но он мягкий очень и безвольный.
— А когда последний раз у Володи появлялись какие-то деньги?
— Давно. Где-то в середине августа, что ли. Он даже долги какие-то отдал, говорил, что купит кисти, краски. Я-то знала, что ничего он не купит. Четыре года на героине. Какие уж краски!
— Понятно. А пятого сентября где он был, не помните?
— Дома.
— Это точно?
— Точно. Где ж ему быть? Друзей у него не осталось. Женщина была одна, да бросила его. Намучилась… Я ее не сужу. С наркоманом жить — никому не пожелаю.
Мы задали Евгении Антоновне еще несколько вопросов. Она отвечала просто, искренне… Она даже не задумывалась, зачем нам это надо. Впрочем, она, видимо, говорила не с нами — с собой.
Спустя сорок минут мы покинули квартиру Евгении Антоновны Лепешкиной.
— Ну что скажешь? — спросил Зверев, когда мы сели в «хонду».
— Да ты сам все понял, — ответил я. — Никакого отношения к нападению на Беркутова Лепешкин не имеет. Не тот случай, не тот человек. Да еще и алиби.
— Да еще и физические кондиции. Он ведь фактически доходяга. Ему хоть три кастета дай — он не сможет так ударить, чтобы выбить зубы… И атаковать внезапно не сможет. А Беркутов говорил, что атака была молниеносной. Выводы, журналёр?
— Элементарно. Пятнадцатого сентября некий Леша выманил Лепешкина из дому. Скорее всего, предложил раскумарить.
— Почему ты так думаешь? — спросил Сашка.
— Потому что мать сказала: он даже повеселел. А чем можно развеселить наркомана? Только предложением раскумарить. Есть возражения?
— Нет, — кивнул Сашка.
— Итак, наш Лепешкин выклянчил у матери десять рублей и помчался на встречу с Лешей. Денег на наркоту у него нет… А спустя всего три часа его находят мертвым. От передоза. С часами и бумажником Беркутова. — Я посмотрел на Зверева и в свою очередь спросил: — Выводы?
— Элементарно. Кто-то, скорее всего, этот самый Леша, хочет представить Лепешкина разбойничком. Тем самым разбойничком, который напал на Беркутова. Поэтому он помог Лепешкину сделать смертельную инъекцию и «подарил» часы и бумажник Беркутова… Ход, конечно, не бог весть какой умный, но официальное следствие вполне устраивает. Лишние заморочки им не нужны.
Мы закурили, я крутанул стартер, движок «хонды» заурчал.
— Теперь, — сказал я, — остается совсем пустяк: установить этого Лешу и понять, что связывает нападение на Худокормова с нападением на Беркутова.
— Пустяк, — согласился Зверев.
***
У меня было чувство, что разгадка близка. Что она где-то совсем рядом, и мне недостает какого-то звена, штришка, пустяка… но его не было.
Двадцать пятого сентября у киношников был последний съемочный день в помещении Агентства. Признаться, меня это радовало. Как радует загостившийся дальний родственник, к которому ты расположен, но уже устал от его общества… А он вдруг объявляет: ну, нагостился я у вас. Завтра уезжаю.
А был еще повод — Жора Зудинцев решил устроить нам всем отвальную по поводу своего ухода в угрозыск. Единственный, кто решил уйти красиво. Молодец. Он по-прежнему чувствовал себя виноватым, хотя я его ни в чем не винил.
Итак, было двадцать пятое сентября. До обеда группа еще поработала, а потом они начали сворачивать свою аппаратуру. Слава тебе, Господи! Они свернулись и затеяли маленький фуршет. В знак благодарности хозяевам: шампанское, фрукты, то да се. Откуда-то появился конфискованный у Каширина коньяк, и фуршет приобрел новое качество… А скоро и сам Каширин нарисовался со своей Лизой, дочкой актрисы Черкасовой… И пошло-поехало. Разумеется, в разговорах не могли не коснуться темы нападений на Худокормова и Беркутова. И наркоманов. И борьбы с наркотиками. Аккурат вчера наш президент на заседании правительства заявил, что наркотики угрожают безопасности страны. Я слушал общий разговор не очень внимательно. Меня занимало совсем другое…
— Давить их надо, — сказала строгая гримерша. — Проходу нормальным людям от них нет.
Актер Миша Беляк возразил:
— Давить надо торговцев. А сами-то наркоманы — больные люди. Их лечить надо, по сути — спасать.
— Кого можно еще спасти, — сказал ассистент оператора, — а кого уж и не спасешь. Вот у моего брата недавно приятель от передозировки умер. А ведь талантливый был художник…
Меня как по голове стукнули. Вокруг звучали голоса, но я их не слышал. Открывались и закрывались рты, шевелились губы… Что-то весело говорил мне Ян, я кивал и, кажется, улыбался даже. «Вот у моего брата недавно приятель от передозировки умер. А ведь талантливый был художник». Я повернулся к ассистенту:
— Кстати, вы говорили, что на вашего брата тоже нападение было?
— Было. Совсем, сволочи, распоясались. Ударили по голове, куртку сняли.
— Как его самочувствие?
— Ничего, он мужик здоровый, молодой.
— А как зовут брата-то?
— Алексей. Горячий, кстати, ваш поклонник, Андрей.
— Спасибо.
— Несколько раз мне говорил: «Ты же Обнорского знаешь. Познакомь. Я хоть автограф возьму».
— Так в чем проблема? — спросил я как можно небрежнее.
— Неудобно как-то. Стоит ли из-за автографа?
— Да бросьте вы. Пусть заходит в любое время, будет ему автограф.
***
И — пришла катастрофа. Я уже чувствовал, что она придет. Вот только не знал, с какой стороны. Так, в общем-то, всегда и бывает. Утром стало известно, что расстреляли Нонну и Князя. С Нонной, сказали врачи, все будет в порядке — пуля попала в легкое, но страшного ничего нет, на ноги ее поставят. А вот Зураб… С Зурабом беда. Лежит в реанимации, в состоянии комы.
Я поехал в хирургию ВМА. Там столкнулся с Модестовым и Аней Соболиной. Аня была бледна, прижимала к глазам платочек. Модестов ходил из угла в угол… взъерошенный, бордовый. Меня он обжег взглядом, но сначала ничего не сказал.
Я подошел и спросил:
— Как?
— Плохо, — сказал он.
Испуганно посмотрела Анна. Я положил руку на плечо Модестову, но он руку сбросил и почти выкрикнул:
— Все! Все, хватит в детективов играть, дорогой Шеф. Наигрались и доигрались. Нонка больше работать в Агентстве не будет… Понял? Я не позволю, понял?
— Понял, — ответил я.