— Обратно на зону возвращаюсь, — рассказывал Василий, — досиживать…
— А откуда возвращаешься?
— Из больнички питерской. У меня последний срок был двенадцать лет. Восемь я уже отсидел… да скучно очень сидеть в лесах-то муромских, добился, чтобы в больничку отправили. Все веселей, да и подлечился… у старых-то зэков, сам знаешь, здоровье подорвано.
— Знаю, — ответил Зверев, наливая Василию водки из шлемки в кружку. Сам Сашка почти не пил, больше угощал попутчика. А Василий не отказывался, но пил с достоинством. Чувствовалось, что для него выпивка означает некое почти ритуальное действо, а не обыкновенную возможность залить глаза. — Знаю. Значит, еще четыре года осталось сидеть?
— Десять, — ответил Василий спокойно.
— Нет, подожди… Дали двенадцать, восемь отсидел… остается четыре.
— Да шесть добавили… У меня там, в больничке-то, конфликт с одним человеком вышел. Он, понимаешь, купил у медсестры спирту. Выпил и повел себя неправильно. Меня оскорбил. Понятно, Саша?
— Понятно, — сказал Сашка. Он не стал спрашивать подробности, и так знал: тот, кто повел себя недостойно, оказался в морге, а особисту Василию добавили за это шесть лет. Зверев покачал головой и сказал: — Бог ты мой! Восемь отсидел и впереди еще десять.
— А что это меняет? Я из последних двадцати шести на свободе меньше трех годков провел… Остальное — в тюрьмах и зонах. Судьба, значит, такая.
Про себя Зверев удивлялся философскому спокойствию особиста. Он отдавал себе отчет, что — да! — разница между двенадцатью годами заключения и восемнадцатью в принципе невелика. И тот и другой срок представляется для обычного человека фантастически длинным, почти бесконечным, НЕРЕАЛЬНЫМ… А Василий говорил об этом спокойно. Это была ЕГО ЖИЗНЬ. И другой, видимо, он уже не мог себе представить… Разумом все это Зверев понимал… и не понимал одновременно. На эмоциональном уровне сознание противилось такому насилию над личностью.
— Мне, собственно, уже идти-то некуда, — продолжал Василий. — Мать померла. И я, скорее всего, на зоне помру. Это я не потому говорю, чтобы себя пожалеть… двадцать три года-то отсиженных мне ведь не просто так насчитали — заслужил, так сказать. И потому не жалуюсь, просто подвожу итог: жизнь уже сейчас прожита. Причем прожита, Саша, очень худо. Противоестественно для человека.
«Вот!» — подумал Зверев. — «Вот абсолютно правильное слово: противоестественно». Вот почему, понимая разумом ситуацию Василия, он — одновременно — отвергал свое понимание.
— …Противоестественно для человека. Да и для животного, пожалуй, тоже. Жаль только что до всего этого я поздно дошел. Да и большинство бродяг так же, как и я, свою жизнь оценивают. Есть, конечно, некоторые… борцы за воровскую идею… но это больше для самоутешения, что ли. Или оправдания. Это сейчас пошла у вас гуманизация — и срока не те, что раньше, да и вообще… А в мои-то годы молодые блатных сажали влет. Год на воле — пять у хозяина. Еще год на воле, потом пять у хозяина… Так и получалось, что основная-то жизнь проходила на зоне. Сколько бы бродяга ни хорохорился, сколько бы в грудь себя ни стучал: я, мол, жил человеком, — сам он в это не очень верит. Спроси у него: а хотел бы ты, чтобы твой сын прожил такую жизнь?… Э-э, враз переменится, заскучает, заюлит. Потому что не хочет сыну своему такой жизни.
К решетке подошел сержант. Когда его заметили, негромко сказал: есть водка, анаша. Зверев, вопросительно посмотрел на особиста. Тот покачал головой отрицательно. Сержант пошел дальше.
— Или вот сидим мы с тобой, разговариваем. По понятиям это же впадлу: бродяге с ментом, хоть и осужденным, по душам говорить. Но я вижу, что ты нормальный человек. Пригласил меня к себе, угощаешь… почему я должен считать тебя сукой? А ведь по воровским законам должен, хотя воры свои законы запросто нарушают, когда жизнь припрет. Вот тебе пример: раньше на крытых режим был строг, шмонали по-настоящему. Как ту же дурь пронести? Да только в заднице. Случалось, что и опущенным поручали. А потом эту самую дурь курил вор законный… Так Саша, не все эти законы по жизни писаны. И главное здесь другое: человек ты или нет?
Звереву вспомнился Костыль, пытавший Китайца током. Я буду жить по-черному, — сказал Костыль…
Поезд двигался на Восток, накручивал километры по бесконечному заснеженному пространству. На каких-то станциях или полустанках конвой принимал новых арестантов или сдавал старых. В вагоне все время происходило некое движение. Из клетушки купе его не особенно-то и разглядишь. Но Василию эта жизнь была знакома до мелочей, на этапах он провел больше времени, чем Зверев отсидел в СИЗО. Про этапы, пересылки, лагеря и тюрьмы он мог рассказывать часами. Пенитенциарная география бывшего Советского Союза была обширна. Значительно обширней, чем может вместить в себя биография одного человека. Тем не менее Василий мог бы служить своеобразным справочником для любителей блатной тематики.
— Вот только про вашу Красную Утку не скажу — не был там никогда.
— А почему — Красная Утка? — поинтересовался Зверев.
— Шутка такая. У блатных — Белый Лебедь[23], а у ментов между собой ваша тринадцатая зона в шутку зовется Красной Уткой.
…До Екатеринбурга оставалось уже недолго — миновали Кунгур, — когда конвоир бросил в купе Зверева записку. Сашка развернул ее и в дохлом свете лампочки из коридора прочитал: «С нами едет вор». Он пожал плечами и передал ее Василию. Особист тоже прочитал, держа листок в руке на отлете, как делают это все дальнозоркие люди. Усмехнулся, ощерив редкие зубы и подмигнул Сашке.
— Сейчас разберемся, — сказал он с заметной иронией в голосе, — что за вор у нас объявился.
Было очевидно, что все эти блатные штуки ему уже давно надоели, он наелся ими сполна. Но некоторые принятые в его мире традиции обязывали особиста поговорить с вором. Даже иронизируя над принятыми в обществе условностями, мы зачастую не свободны от них… Василий подошел к решетке и крикнул в мрачноватый коридор столыпинского вагона:
— Эй, кто за вора объявился?
Из вагонного гомона откликнулся человек. Скорее всего, он находился в двух-трех купе от Зверева. Голос слегка хриплый, немолодой.
— А ты что — жулик? — спросил Василий. — Назовись.
— Я-то назовусь. А ты кто таков? — с заметным вызовом спросил голос.
— Я бродяга старый, людей знаю… хочу познакомиться.
— Я — Алик Алапаевский. Слыхал? Зверев посмотрел на Василия с интересом: знаешь, мол, такого? Тот кивнул: да, мол, знаю. И сделал неопределенный, но пренебрежительный жест рукой.
— Слыхал, — ответил Василий. И назвался. Тогда Алапаевский Алик спросил:
— А кого из жуликов знаешь?
— Тихоню знаю… Ложкаря… Мишу Вологодского.
Звереву почему-то стало весело. Чем-то этот разговор напоминал вручение рекомендательных писем.
— Мишу Вологодского? — переспросил голос и, дождавшись подтверждения, сказал:
— Миша Вологодский — гад.
Да, пожалуй вручение рекомендательных писем, но на средневековом уровне, подумал Сашка весело. А Василий после сказанной Аликом фразы про неизвестного Мишу Вологодского посерьезнел.
— А почему ты так считаешь? — спросил он.
— Потому что у меня такое мнение. Еще вопросы есть?
— Нет у меня к тебе вопросов больше… Зверев мог бы не придать никакого значения этому разговору, но почувствовал какое-то скрытое напряжение в своем попутчике и в незнакомом Алике Алапаевском. (Скоро, на пересылке, им еще придется познакомиться.) Василий сидел молча, что-то обдумывал, был серьезен.
— Что-то случилось, Василий?
— Да как сказать… пожалуй, случилось. Понимаешь, какое дело… Объявить человека гадом — нужно основания иметь. Нужно, чтобы какое-то блядство он совершил. Это же не просто так: обозвал — и забылось. За словом всегда следует дело. А я Мишу-то знаю, сидел с ним. Он в нашем мире большой авторитет, зону потоптал не меньше моего. Тоже особист.
— Ну и что? — спросил Сашка.
— А то, что с этим Аликом мы, скорее всего, в один лагерь едем.
— И?
— И по прибытии я обязан рассказать, что ехал с ним, что он вором объявился. Что Мишу Вологодского сволочил… будут еще дела.
Зверев хотел еще что-то уточнить, но Василий замкнулся, ушел в себя, в мир этических проблем, которые человеку не сидевшему непонятны. А поезд катил дальше.
Что может быть хуже тюрьмы? Этап. А хуже этапа? Пересылка, пересыльная тюрьма. Перевалочный пункт, где осужденные ожидают продолжения этапа… Свердловскую пересылку знают многие из тех, кто отбывал на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке. Знают и помнят.
В Екатеринбурге вагонзак из Питера встречал конвой с собаками. Было еще темно, из темени били прожектора, в морозном воздухе звучал хриплый лай… При погрузке в Питере собак не было…
Звучал из белой прожекторной слепоты лай невидимых псов. Это угнетало, нервировало, накладывалось на усталость от шестидесятичасового перегона. Хотелось выпить стакан водки и лечь в горячую ванну. Закрыть глаза, отключиться. Если бы Зверев мог видеть псов, впечатление враз изменилось бы. Собаки, как и люди, выглядели усталыми, нервными, голодными. Но их не было видно. Читались только какие-то неясные тени и звучал лай.
В автозак арестантов загоняли, как патроны в магазин — вплотную, один к одному. Всех подряд без разбору: мужчин, женщин, детей. И особиста и бээсника. И рецидивиста и первоходца.
— Давай-давай! Пошел-пошел! — зло кричал невыспавшийся конвой и подгонял прикладами. У Зверева уже не было никаких сил тащить свои два баула. Ему помогал Василий и нанятый за пачку сигарет мужичонка с испуганными глазами. В Вологде он зарубил топором целую семью: жену, мужа и двух малолетних детей. В холодном, забитом телами автозаке резко пахло мочой, кто-то матерился и плакал. Машину швыряло на колдобинах, но упасть было невозможно — некуда. Здравствуй, Свердловский централ!
Умеете ли вы сидеть на корточках?
— Странный вопрос, — скажет наш читатель. — Конечно, умею.
Э— э, нет, дружище, не такой уж он и странный. Просидеть на корточках пять-десять минут сможет любой здоровый человек. А час? Два? Три? На этапе это не редкость. При этом конвой требует: руки за голову, подбородок опущен, не разговаривать, головой не крутить… Неопытный человек садится на кончики пальцев. В таком положении он устает очень быстро. На физическую усталость накладывается нервная. И полная неопределенность: сколько же придется так мучиться? К этому могут добавиться дождь, ветер, мороз.
А грамотно сидеть нужно так: на полной ступне и глубоко. Тогда можно сидеть часами. Этому искусству Зверева обучил Василий. Пригодилось — перед тем как попасть внутрь пересылки, арестанты с этапа провели на корточках во дворе около часа — немного… Поверь, читатель.
А уж потом их загнали в просторный зал отстойника — под огромным мрачным сводом сидели на полу, на баулах, рюкзаках, котомках человек сто пятьдесят, сидели поодиночке, но чаще группами. Курили, разговаривали, спали. Стоял равномерный гул. Замерзшим, усталым после сидения на корточках людям показалось — рай.
А теперь прикинь, дорогой наш читатель: как ты бываешь раздражен, когда вечером по ящику нечего смотреть? Или у соседа за стеной громко играет музыка… вот уж, действительно, — проблемы! Не жизнь, а мука, тоска смертная… А то — на корточках посидеть…
Алик Алапаевский напоминал карикатуру… или персонаж из голливудского фильма про русскую преступность. За километр от него разило НЭПом в шаржированном, утрированном варианте.
Одет Алик был в черный полушубочек с отворотиками, брюки-галифе и хромовые офицерские сапоги. Начищенные, блестящие. А еще был у него огромный перстень с бриллиантом из бутылочного стекла, и — фикса. Как посмотришь, сразу поймешь — дрянь дело! Точно — вор! Вид Алика Алапаевского был бы архаичен даже для шестидесятых годов… А на дворе-то — девяносто третий.
Алик сидел, скрестив ноги, посреди зала. Рядом с ним (или, пожалуй, при нем) на корточках примостился весь из себя особо опасный — полосатый — нанаец с лунообразным лицом. Вдвоем они составляли законченный гротесковый жанровый рисунок: Представители уголовного мира старой России… Это вам не какой-нибудь Бобыль-гитарист. Это… ой, фикса какая! Ну… точно — вор!
А вору нужно себя проявить. Тем более что вокруг него с полосатым уже образовался кружок татуированных шакалов.
Зверев сидел невдалеке в обществе Василия, четырех чеченцев из личной гвардии Дудаева и милиционера-татарина, который возвращался в тринадцатую зону из больнички. С чеченцами Зверев заговорил сам. Привлек их внешний вид: все были подтянутые, в одинаковой защитной полувоенной форме, натовских шнурованных ботинках… от них веяло силой, спокойствием. Что-то подтолкнуло Зверева, и он спросил: а куда, мол, вы, ребята? — В Нижний Тагил. — Менты? — Нет, гвардия Дудаева, но оформили нас, как сотрудников. — Ну, значит, вместе едем. Давай познакомимся…
К их разговору присоединился татарин-милиционер. Так вот они группкой и сидели, расспрашивали татарина о тринадцатой зоне… А вору нужно себя проявить. Объектом для своего выступления он избрал Зверева. Видимо, потому, что запомнил по этапу. Потому что не блатного, не лагерного вида Зверев ехал в вагоне вместе с особистом Василием.
Алик Алапаевский сидел, делал значительный вид и поглядывал в сторону компании, расспрашивающей татарина о жизни в красной зоне. Искал повод, а повода не было… Но если хорошо подумать, то, глядишь, и найдется.
— А вот некоторые, — еказал он громко, обращаясь к луномордому нанайцу в полосатом, — некоторые жрут в три глотки, курят хороший табак… а на записку вора, что, мол, вор с нами едет, зашлите вору, по-сучьи тихарятся.
Он произнес свою тираду, обращаясь к нанайцу. А посмотрел на Зверева. Сашка все понял, но отвечать не стал. Он только внимательно посмотрел на Алика, усмехнулся… Нанаец и шакалы тоже посмотрели в их сторону.
— И по масти темные очень личности бывают: то ли пидор, то ли какой мальчишечка подментованный… никак не пойму.
Молчать дальше было глупо.
— Ты про меня говоришь? — спросил Зверев громко.
— Может, и про тебя… Хочешь потолковать — подсаживайся, угости сигаретками по-братски. Тогда и разговор будет.
— Подсаживаться к тебе мне незачем, я и здесь хорошо сижу. А сигарет не жалко — угощу, — Зверев вытащил пачку «Мальборо», швырнул. Один из шакалов ловко поймал и передал Алику. Вор распечатал и — оцените красоту жеста — угостил всех присутствующих. Шакалы и нанаец задымили. Авторитет господина Алапаевского резко поднялся.
— А все равно масти темной, — глубокомысленно сказал вор. — Никак не пойму.
Он искал конфликта. Или, скорее, безоговорочной капитуляции. Ведь он-то — вор, а перед ним — явный баклан-первоходок… Василий сидел с непроницаемым лицом. Насторожились чеченцы. Зверев снова решил пойти на компромисс… но компромисс жесткий, пресекающий дальнейшие споры.
— Я не пидор, — ответил он спокойно. — Сам должен понимать: Василий с пидором в одном купе не поехал бы. Да и ты сейчас мою сигарету куришь… И людей угостил. Ежели я пидор, то и ты, выходит. И все они тоже.
Алик закашлялся, шакалы растерянно уставились на него. Ситуация, по зоновским понятиям, была весьма двусмысленной. Полосатый нанаец вынул сигарету изо рта и рассматривал ее, как будто видел впервые… Вор, наконец, откашлялся и сказал:
— Я знаю, что ты не пидор. (Шакалы и нанаец облегченно вздохнули.) Василий — опытный бродяга, опомоить себя и братьев не даст… А не мент ли ты?
— А какое это имеет значение? Мент, не мент. Был бы человек нормальный… а кто он по жизни — дело десятое.
— А… — сказал вор, — вот теперь мне ясно, под кого ты косишь.
— Это не я, это ты косишь, — ответил Зверев. Ему уже стала надоедать эта пустая болтовня.
— Да ты знаешь, кто я такой?
— Знаю. Ты Алик Алапаевский. Косишь под вора.
Алик встал, принял картинную позу. Быстро вскочили шакалы. Зверев тоже встал. Назревала драка. Он нисколько не боялся драться, даже в одиночку он сумел бы крепко вставить этим картонным уголовникам… Он не боялся, но считал драку нерациональной.
— Конфликта хочешь, Алик? — спросил Сашка. — Нет вопроса — получишь. Вот только знаешь, чем кончится?
— Чем же? — оскалился вор. — Думаешь, ты крутой и всех поломаешь?
— Всех поломает охрана, Алик… Через минуту влетит наряд с собаками, дубинками и черемухой. И не разбирая, кто вор, а кто мент, всех поломает, наденет наручники и — в карцер. Если ты этого хочешь, — давай. Я готов.
Слово было сказано… И хотя Зверев снова смягчил ситуацию и предложил компромисс, вору отступать было поздно. Огромный зал отстойника затих. Медленно поднялись на ноги и встали за спиной Зверева чеченцы и татарин. Сашка заметил краем глаза, как отошел в сторону Василий. Он и не думал осуждать особиста. Драться на стороне ментов тот не мог, на стороне вора — не хотел… он просто отошел в сторону.
А драка была уже неизбежна. Две группы напряженных мужиков стояли друг против друга… Сама по себе группка Алапаевского никакого интереса не представляла. Но если в наэлектризованной атмосфере отстойника кто-либо выкрикнет лозунг: Бей ментов! — предсказать, как поведут себя усталые и озлобленные люди, нельзя. Многие из них искренне считали виновниками своих несчастий милиционеров, прокуроров и судейских.
— Бей ментов! — выкрикнул Алик Алапаевский. Голос звучал истерично. Нечеткое эхо повторило крик. Две группы мужчин в центре зала двинулись навстречу друг другу… До трагедии, до драки, в результате которой появятся искалеченные, а возможно, и убитые, оставалось несколько секунд. За этим последует карцер или — дополнительный срок, как это было в случае с Василием.
…Дверь с грохотом распахнулась, в отстойник вбежал прапорщик с овчаркой на поводке, за ним другой, третий. Лаяли псы. Усталые вэвэшники мгновенно оценили ситуацию, взялись за дубинки.
— А ну вдоль стен все, уроды! — громко, пытаясь имитировать злость, выкрикнул прапорщик. Голос все равно звучал устало и равнодушно. — Черные — направо, красные — налево, пидарье — в дальний угол!
Арестанты разбрелись кто куда. Бесновались собаки… Только что усталый курносый прапорщик предотвратил убийство. Возможно — не одно. Он об этом не думал. Он просто делал свою работу.
…А вот Зверев думал. Чеченец со странным именем Ваха хлопнул его по плечу и сказал:
— Молодец, Саша. Ты вел себя правильно. Как мужчина ты вел себя с этим шакалом… Когда Ваха это сказал, Сашка пробормотал в ответ что-то неопределенное, а про себя подумал: неправильно. Неправильно я себя вел. Кому было бы легче, если бы я убил Алика Алапаевского?… Следствие, суд, новый срок. А у меня нерешенные задачи на воле. И я должен сделать все, чтобы выйти как можно скорее и решить их.
Я стану самым образцово-показательным зэком в Красной Утке.
Перед тем как развести людей по камерам, их положено ошмонать. А теперь представьте себе обыск сотни человек силами нескольких замотанных прапорщиков… хороший, качественный досмотр! Это означает и личный досмотр и досмотр багажа. Ну, представили? А еще знакомство с личными делами, а еще баня. Положено после этапа всех прогнать через баню… Какой, к черту, досмотр и баня?! Разогнать бы сволочей по камерам да хряпнуть побыстрей стакан водки.
Досмотр проводился бегло, формально. Вещи вообще не шмонали. «С собой в камеру можете взять по пачке чая, по две пачки сигарет. Все манатки остальные — в камеру хранения. Некогда с вами валандаться», — сказал пожилой капитан в сильно заношенной шинели. — «Вопросы есть ко мне?… Тогда на досмотр, и всех вас разгоним по норам. Баиньки».
Когда очередь на досмотр дошла до группы красных, Зверев сказал капитану:
— Командир, я бывший сотрудник, капитан уголовного розыска. Мы все вместе (он кивнул головой на ребят) на Тагил этапируемся. Нельзя ли нам баньку организовать?
— Сделаем… на Тагил-то вы только через неделю уйдете. Чем еще могу помочь?
— Там вор один борзеет… ищет конфликта. Чуть до драки дело не дошло. Как-то надо бы на место его поставить, что ли… А то орал: бей ментов!
— Кто? — просто спросил капитан, блеснув глазами в красных прожилках.
— А, знакомое мурло! — обрадовался он, когда увидел Алика. — Ну-ка, иди сюда, жертва режима.
С независимым видом Алик Алапаевский вышел из строя.
— Здрас-сьте, гражданин начальник. Давненько мы с вами не встречались.
— Шмутье на стол. Сам раздевайся. Быстро, блядь!
Прапорщик вывернул на стол содержимое сумки, начал быстро и привычно прощупывать вещи. С недовольным лицом Алик снял свой полушубок.
— Все снимай, — сказал капитан, — догола.
— Да ты что, начальник? Ты же меня знаешь!… — возмутился Алик.
— Быстро, урод! — скомандовал один из прапоров и ткнул вора дубинкой в спину. Нехотя Алик Алапаевский начал раздеваться. Через минуту он остался в носках и синих, до колен, семейных трусах. Тело было густо покрыто татуировками. От этого оно выглядело синим.
— Ой, какой красавец, — протянул удивленно капитан. На самом деле таких красавцев он насмотрелся вдоволь, удивляться отвык. — Трусы долой.
— Да ты что, начальник? Я же…
— Быстро, урод! — прикрикнул прапорщик и поднял дубинку. Алик спустил до колен трусы. На ягодицах тоже были наколки.
— Так… перстень? Перстень у тебя самодельный. Снимай, не положено.
— Так я…
Прапорщик несильно ударил дубинкой. Алик свинтил с пальца свой перстень с бриллиантом, швырнул на стол.
— Крестик… тоже самодельный? Снимай, не положено.
Алапаевский безропотно снял крест. По какой-то внутренней гуиновской инструкции вещи незаводского происхождения были запрещены. Обычно на это закрывают глаза — на руках у зэков полно самоделок.
— Самопальный мундштук, Сергей Андреич, — сказал прапорщик.
— Изъять… не положено.
Вор Алик Алапаевский стоял в спущенных до колен трусах… вид у него был жалкий. Унизительный досмотр на глазах у других арестантов авторитета ему не добавлял.
— А теперь грудью на стол. Жопу раздвинь. Что там у тебя интересного?
— Начальник, брось измываться, я не пацан.
— Быстро!… Ща узнаем — целка ты или нет?
Алик лег грудью на стол, руками раздвинул ягодицы. Прапорщик со смехом заглянул в задницу.
— Кажись, целяк, — сказал он. После досмотра Алика куда-то увели. Больше Сашка никогда его не встречал.
А Зверева, чеченцев и татарина капитан лично отвел в баню. Свердловский централ построен в виде буквы. В его коридорах, тупиках, подземных переходах без провожатого запутаешься в момент.
Они шли долго. Вверх-вперед-вниз… направо… вверх… налево. Черт ногу сломит в этих страшных лабиринтах. Сашка с улыбкой вспоминал простую топографию Крестов. Капитан запер их в бане. Мойтесь, ребята, брейтесь. Через час приду. Хватит часа-то? — Спасибо, командир, хватит.
…Ах, какое это наслаждение после этапа — баня!
Ну… с легким паром.
И снова — этап… Да не этап — этапчик, прогулка. Сто шестьдесят километров от Екатеринбурга до Тагила поезд идет часа четыре. В ментовских купе свободно. И на душе как-то даже и радостно… Странно, правда? Но за окном мелькает лес, светит солнце и сверкают заснеженные скалы — Урал. Синее висит небо с накрахмаленными облаками. Катит по уральским горам поезд, несет в «Столыпине» узников.
…На вокзале БС Зверев поднял голову. «Гостиница Нижний Тагил», — горели неоновые буквы по фасаду большого серого здания. Сгущались сумерки. Ну, вот ты и приехал, Саня.
А что мы знаем про Нижний Тагил? Немного. Пока немного. Справка: Нижний Тагил, г. (с 1917), в Рос. Федерации, Свердловская обл., на р.Тагил. Ж.-д. уз. 434 т.ж. (1993). Черная металлургия (металлургич. комб-т и др.), маш-ние (з-ды: вагоностроит., котельно-радиаторный, медико-инстр. и др.), хим. и коксо-хим пром-сть (ПО Уралхимпласт и др.). Добыча медной руды. Пед. ин-т. 2 т-ра. Музеи: ист.-рев., изобр. иск-в. Осн. в 1725 г…
А вот про Красную Утку, то есть про зону УЩ 349/13, ничего в энциклопедической справочке нету. И две тысячи осужденных в этой зоне тоже в 434 т.ж. не вошли.
…»Гостиница Нижний Тагил», — горели неоновые буквы на фасаде. Навряд ли нас поселят в этой гостинице, усмехнулся про себя Зверев. Нам подавай отель покруче… Фирмачи западные, говорят, большие бабки отстегивают за возможность переночевать в старых тюрьмах. Романтика, экзотика…
До зоны ехали минут пять, не больше. Автозак вкатился в шлюз. Заскрипели, закрываясь, ворота. Приехали, — сказал милиционер-татарин из Казани. Чеченцы угрюмо молчали. Еще в поезде Ваха сказал Звереву: «Нас там будут душить».
— Почему?
— Потому что чеченцы, Саша.
Пожалуй, историю чеченцев стоит вкратце рассказать, хотя к нашему повествованию она не имеет прямого отношения.
Итак, в Дагестане, в Махачкале, в девяносто первом году убили чеченца. Убийца был задержан и предстал перед судом. Судили его в Верховном суде Дагестана… Но суд по закону — это одно, а по обычаям кровной мести — совсем другое. Девять человек, братья и родственники убитого, приехали на процесс из Чечни. Уже было ясно, что высшую меру преступник не получит. А убитый должен быть отомщен. Такова традиция.
В зал суда родственники пришли с оружием. Несмотря на долгие годы советской власти и массовые репрессии чеченцы сохранили культ оружия. Девять мужчин с обрезами, пистолетами и даже автоматами Калашникова ждали появления кровника. А вводили подсудимого в клетку несколько необычным способом — через люк в полу.