— Конечно. Ты сработай чисто и тебе зачтется.
Тем временем подъехали к поселку. Здесь Шмуль вышел и пошел к своему дому, а «четверка» руоповцев поехала направо — к озеру.
— Думаете, справится, Никита Никитич? — спросил Сысоев.
— Должен справиться, Костя, — ответил Кудасов. На самом-то деле он совершенно не был в этом уверен. Палыч хитер, осторожен и запросто может Шмуля раскусить. Тогда ситуация осложнится. Но формальный повод для задержания Антибиотика все равно есть — живет-то Палыч с чужими документами.
Через минуту машина остановилась у лагеря «рыбаков».
— Здорово, орлы, — поприветствовал начальник 15-го отдела подчиненных. — Хорошо вы тут обосновались…
Лагерь действительно был обустроен капитально: две палатки, аккуратное, обложенное камнями кострище и даже «столовая» — тент над «столом» из бревен. Лежали на берегу надувные лодки, вялилась под тентом рыба. Один из оперов старательно изучал дом Шмуля в бинокль.
— Пожалуйте к столу, Никита Никитич, — сказал Петров. — У нас каша с тушенкой, чаек-кофеек.
От костра действительно тянуло аппетитно, и поесть Кудасову хотелось. Но все же он ответил отказом:
— Спасибо, Коля. Чуть позже. Сначала хочу посмотреть, как Палыч Шмуля встретит.
— Спит еще Палыч, — отозвался из палатки наблюдатель. — Из дома пока не выходил.
Никита Никитич нырнул в палатку и взял у наблюдателя бинокль. Дом Шмулевича, расположенный метрах в четырехстах от лагеря «рыбаков», приблизился и стал виден во всех подробностях. Кудасов рассмотрел и свежеокрашенный штакетник, аккуратную поленницу за ним. И «уазик» во дворе. И крыльцо. И собачью будку рядом с крыльцом.
Потом он перевел взгляд на дорогу и увидел Шмулевича, неспешно вышагивающего к дому. Шмуль с кислым выражением на лице обходил лужи на дороге. Как на похоронах, подумал Никита. Не провалил бы дело к черту.
Шмуль подошел к дому, взялся рукой за щеколду. И вдруг замер. Даже отсюда, с расстояния в четыреста метров, было понятно, что Шмуль растерян. «Что за черт? — подумал Кудасов. — Что там такое?» После короткого колебания Шмулевич все-таки толкнул калитку и вошел внутрь. Он поставил сумку на крыльцо и двинулся в глубь участка… остановился, присел… и опрометью ринулся обратно. «Да что же там такое? — напряженно думал Кудасов. — Что происходит?» А Шмуль выскочил из калитки и бегом припустил в сторону озера. Кудасов положил бинокль и сказал:
— Подъем, орлы. Похоже, упустили Палыча.
Мертвые псы лежали рядом. Одному пуля разнесла голову, другому прострелили грудь. Зрелище было неприятным. «Но самое интересно, — подумал Никита Никитич, — нас ожидает в доме…» Он ошибся: в доме было пусто. Изрядно натоптано, но пусто. Лежала на полу двустволка, лежали на столе Палычевы очки…
Судя по следам, в доме побывали трое. Сопротивления Палыч не оказал. Его завернули в одеяло и унесли.
— Значит, — спросил Кудасов Сысоева, — все в норме? Тишь, гладь и божья благодать? Окушков, говоришь, Палыч ловит?
— Никита Никитич, — растерянно произнес Сысоев и замолчал.
— Кто вел наблюдение этой ночью?
— Я, — сказал Петров, не глядя на подполковника.
— Как же так, Николай? — спросил Кудасов.
— Не знаю… все тихо было… дождь…
— Дождь, — повторил подполковник механически. — Ну а выстрелы? Неужели выстрелов не слышали?
— Нет, — ответил Петров. Сознаваться, что он спал, не хотелось. — Может, у них оружие с глушителем?
Кудасов уже и сам догадался, что оружие было с глушителем. Иначе Антибиотик проснулся бы и схватился за ружье.
— Ладно, — сказал подполковник, — рапорт напишешь потом. А сейчас гони в Анциферово, в отделение. Оттуда вызови криминалиста… Мы пока поработаем здесь.
Картину происшествия они восстановили довольно быстро и в целом правильно. Дождь, конечно, уничтожил много следов, но не все. Получалось, что некий стрелок (хороший, нужно сказать, стрелок) двумя выстрелами уничтожил двух собак. Гильзы найти не удалось, но пулю калибром девять миллиметров нашли. Вторая осталась в теле собаки… Затем трое перелезли через ограду и подошли к дому. В дом проникли через окно, нейтрализовали каким-то образом Палыча, завернули в одеяло и унесли. Следы ног двух человек, несущих тело, вдавились в почву глубоко. Когда «сверток» с Антибиотиком переносили через забор, оторвали лоскуток с пододеяльника. На руках Палыча несли еще метров сорок, потом погрузили в автомобиль… вот, пожалуй, и все.
Кудасов связался с местной милицией и сообщил о похищении человека. Передал приметы Палыча и двух мужчин на белых «жигулях» неустановленной модели. Приметы мужчин были не ахти какие. Конкурирующая команда «рыбаков» остановилась на противоположном берегу озера, их видели только в бинокль и, разумеется, детально не рассмотрели. Более того — Никита Никитич даже не знал, что автомобилей было два, что люди, которые увезли Палыча, имеют удостоверения офицеров милиции и проверить их машину не удастся.
Никита Никитич связался и с Питером, предложил обеспечить наблюдение за Наумовым. Он предполагал, что Антибиотика похитили по приказу Наумова и увезли для рандеву с банкиром. Если бы старика хотели убить — убили бы на месте. Но этого не произошло… Значит, он еще нужен. Зачем — второй вопрос, но в том, что Палыч еще жив, Кудасов не сомневался.
Палыч был еще жив.
Но смотреть на него было страшно. Голый и измученный, он лежал на том самом одеяле, в котором его привезли. Одеяло пропахло мочой, потому что Антибиотик уже не контролировал организм, мочился под себя. Он не знал, где находится и сколько уже времени прошло с того момента, как его увезли из деревни.
Он помнил только узкий луч фонаря и пистолет, приставленный к голове. Потом — укол в вену… очнулся он уже в этом подвале. Раз в сутки его кормили. Несколько раз несильно избивали. Били расчетливо — так, чтобы не убить и не нанести серьезных травм. Он пытался договориться со своими тюремщиками, предлагал деньги. Ему даже не отвечали. Несколько раз приходил человек, мерил давление, пульс, спрашивал: как вы себя чувствуете? И ему тоже Палыч предлагал деньги. И тоже безрезультатно. …Люк раскрылся, и ударил луч фонаря. После полной темени глазам стало очень больно. Старик заслонился от света рукой.
— Ну и запашок тут у вас, — сказал чей-то голос весело.
— Да, парфюм специфический, — ответил другой.
Палыч сел на одеяле. В подвал спустились два человека с фонарями в руках. Их лиц Антибиотик не видел. Он щурился и закрывался рукой от света, другой рукой натягивал одеяло.
Один из пришедших мужчин опустился на корточки, поставил фонарь на пол.
— Здравствуй, Палыч, — сказал он негромко.
— Кто… вы? — произнес старик. Человек направил фонарь на себя.
— Вы… вы… вы… — произнес старик.
— Я, — ответил Наумов. — А ты думал, меня уже и в живых нет? А, Палыч?
— Николай Иваныч, — сказал Антибиотик и заплакал. Слезы текли по осунувшемуся, покрытому седой щетиной лицу.
Наумов хмыкнул, поднялся и достал из кармана сигареты. Он был полностью удовлетворен начальным результатом. Палыч сломался всего за одну неделю!
Наумов сознательно «выдерживал» пленника… ждал, пока «дозреет». Прошла неделя, и врач, наблюдающий Палыча, сообщил: старик полностью деморализован.
— Быстро он спекся, — сказал тогда Наумов. — Я-то думал, что старик покрепче.
— Возможно, так оно и есть, — ответил врач. — Но я его немножко подтолкнул.
— Как это?
— Я включил в его меню трифтазин. В небольших, разумеется, дозах. С учетом возраста и состояния организма.
— А это что за зверь такой?
— Трифтазин подавляет волю, Николай Иваныч.
— Вот оно что, — протянул Наумов. — Тогда все понятно.
И вот теперь он стоял над голым дрожащим телом. Совсем недавно этот плачущий старик был почти всемогущ. Во всяком случае, он запросто ворочал огромными деньгами, по его приказу уничтожались люди. В том числе и Николай Наумов мог стать жертвой этого тихого старичка.
По лицу Антибиотика текли слезы, губы что-то шептали, но что именно, Наумов не мог разобрать. Он стоял над раздавленным врагом, курил сигарету и… не ощущал себя победителем. Было только чувство брезгливости и презрения к костлявому мешку с трифтазином.
Николай Иваныч стряхнул пепел на старика. Антибиотик вздрогнул и сжался в комок.
Наумов резко развернулся и пошел к лестнице, вслед за ним, подхватив фонарь, заспешил представитель самой гуманной в мире профессии. Люк захлопнулся, оставив Палыча в бетонном мешке, на обоссанном одеяле.
А над подвалом находилась комната. Большая и почти пустая. Наумов подошел к окну. За окном шумел лес. Эта дачка фактически принадлежала Николаю Ивановичу, но оформлена была на одного из сотрудников банка.
— Завтра я пришлю Василия Максимыча, — сказал Наумов, — он начнет с дедом работать. Вы оба по мере надобности будете помогать.
— Слушаюсь, Николай Иваныч, — сказал охранник. Врач кивнул.
— И создайте ему какие-то условия… что ли. Купите ему «Хванчкары» и Библию дайте… Он все с Библией последнее время не расставался. А то не по-человечески как-то.
— Понял, Николай Иваныч, — ответил охранник удивленно.
Не сказав больше ни слова, Наумов вышел.
А с Антибиотиком на следующий день начали «работать». Ему вводили скополамин. Под действием наркотика Палыч ощущал чувство свободы, парения в воздухе. Он был благодушен, общителен и абсолютно откровенен. Результатом его откровенности стали несколько кассет с рассказом о тайниках с деньгами, бриллиантами и золотым песком. Он оказался богат. О, как богат он оказался! Наумов, признаться, и не ожидал такого размаха. Только золотого песка в дрянном гараже на окраине города выкопали почти сто девяносто килограммов.
Перечислять все, что изъяли у Палыча, мы не будем. Скучно это. Скажем только, что много. Очень много. «Скополаминовая терапия» продолжалась три дня. На самом-то деле Антибиотик уже в первый день отдал все, что у него было. Но Наумов настоял на том, чтобы провести контрольные сеансы: а не забыл ли чего старик?… После третьего сеанса стало ясно: все! Палыч выдоен до конца. Безмятежное парение Антибиотика прекратилось. Ему сделали последний укол. На этот раз ему ввели два миллилитра вместо обычной дозы «ноль-четыре». Ввели быстро. Это привело к резкому падению артериального давления и остановке дыхания.
На рассвете тело, завернутое в одеяло, привезли на берег лесного озера. Было очень тихо, легкий туман лежал над неподвижной водой. Сверток погрузили в лодку. На весла сел охранник, а представитель самой гуманной профессии привязал к ногам трупа мешок с камнями. От берега отошли всего метров на пятьдесят. Охранник померил глубину веслом, сказал: сойдет… Перевалили тело через борт… плеск… волнишка мелкая на черной воде да пузырьки воздуха.
Так закончилась жизнь криминального короля Санкт-Петербурга. Доктор и охранник помянули его «Хванчкарой», а Библию бросили в печку.
За помощь Василию Максимовичу была им обещана хорошая премия. Они ее и получили: по пуле в затылок каждый.
Лето… Лето 96-го года, когда в безумии необъяснимом страна умудрилась избрать Ельцина. Когда все решала ложь, расфасованная в коробки из-под ксерокса, а телевизоры вопили: «А ну, Борис, Борис! А ну давай борись!» Помните то дурное лето?
Ельцин выиграл страну. А в Санкт-Петербурге Демократ N 2 проиграл. Невзирая на бешеную раскрутку, на бешеные деньги — ОБДЕЛАЛСЯ. Жиденько этак обделался, во втором туре, с разницей в несколько тысяч голосов… Предвыборные плакаты с холеным мурлом Демократа еще пачкали город, еще не прошли президентские выборы, а рать питерских чиновников и бизнесменов вовсю щелкала костяшками счетов, то есть калькуляторов. Подсчитывали. Кто убытки, кто вероятные барыши.
В городе переменилась власть официальная, в городе переменилась власть и бандитская. Второе событие для Николая Наумова не меняло ничего, но вот первое… Первое меняло многое. В мэрской администрации у Николая Ивановича голуби были прикормлены — с руки клевали. С переменой власти в чиновничьем мире неизбежны перетряски, рокировки, увольнения и назначения. Но и это не беда. Прикормил одних — прикормишь и других. Чиновничье племя по одному лекалу скроено… Пиджаки, конечно, носят разные: кто однобортный, кто двубортный… галстуки, опять же, разного цвета. Но условные рефлексы! Рефлексы — как у собаки Павлова. Слюна течет. Хвост ходит туда-сюда маятником, в глазах — преданность. В душонке — предательство. Впрочем, последнее обстоятельство к собаке Павлова не относится… не будем очернять собачку.
В общем, за чиновников Наумов не беспокоился. Одному из них он и позвонил. Прямо на мобильный, минуя секретаршу.
— Здравствуй, Миша, — сказал Николай Иванович приветливо. — Что-то ты меня забыл. Не звонишь, не навещаешь.
— Николай Иваныч? Рад вас слышать, Николай Иваныч, — сказал в ответ Миша. Радости в голосе, правда, не было. — Что не звоню? Да замотался с этими выборами вконец…
— Уж неделя, как выборы закончились, Миша. Я все жду твоего звоночка, жду… а ты молчишь, как рыба об лед. Так мой водитель выражается.
— Как рыба об лед? — кисло переспросил бывший вице-мэр Миша и с натугой хохотнул. — С юмором у вас водитель…
— С юмором парень, — согласился Наумов. — Но и вы тоже ребята — шутники. Миша сказал:
— Кхе.
— Как вопросы решать будем, Миша?
— Какие, Николай Иванович, вы имеете в виду вопросы?
Наумов выдержал паузу, спросил:
— А ты не догадываешься?
— Замотался последнее время, голова ни хрена не варит.
— Напомню. Денежки-то брал под мэра, Мишаня? С обязательствами рассчитаться. Помнишь?
Миша молчал. Молчал и Наумов. В какой-то момент молчание стало тягостным, избыточным, как давление пара в котле с заклинившим аварийным клапаном. Наконец Миша не выдержал, сказал:
— Ну вы же понимаете, Николай Иваныч, как получилось-то…
— Отлично понимаю, Миша.
— Но мы решим вопрос.
— Отлично. Когда привезешь?
— Кхе… что?
— Да деньги, Миша, деньги. Что же еще?
— Э-э… это не реально, Николай Иваныч.
— А как же — я не понял — ты вопрос собираешься решать?
— Ну, мы, безусловно, что-нибудь придумаем. Должность за мной сохранилась, Николай Иваныч. Приказ еще не подписан, но я уже знаю, что мне будет предложена должность вице-губернатора.
— Я тебя, Миша, поздравлю искренне.
— Спасибо, Николай Иваныч, — сказал «вице» с заметным облегчением. Голос Наумова действительно звучал вполне доброжелательно. Но следующая фраза опять его насторожила.
— Значит, насчет порта, Миша, наши договоренности сохранились?
— Насчет порта?
— Ага, именно — насчет порта, Миша.
— Насчет порта — нет… нет, не получится… может быть, позже?
— Э-э, нет, Миша. Так дела не делают, родной.
— Николай Иваныч!
— Не делают. Ну-ка, вспомни. Ты пришел ко мне на понтах, заявил, что победа Толяну гарантирована еще в первом туре. Так?
— Николай Иваныч!
— Так, — с напором продолжил банкир. — Ты попросил денег на избирательную кампанию. Так?
— Николай Иваныч!
— Так. И обещал за это отдать мне порт на четыре года. Так? — Бывший вице-мэр и будущий вице-губернатор больше уже не пытался влезть со своим «Николай Иваныч». — А теперь ты говоришь: нет. И я — заметь! — с тобой не спорю. Нет так нет, хрен с ним, с портом. Но деньги отдай, Миша.
Снова повисла тишина. Первым на сей раз заговорил Наумов:
— Ну так что, Миша?
— Это не ко мне вопрос, Николай Иваныч. Это к самому.
— Э-э, дружок. За деньгами приходил ты! Ты и верни.
— Но я же брал не для себя!
— А это уже не мой вопрос, куда ты их дел.
— Позвоните Анатолию Александровичу.
— Зачем же я буду ему звонить? Он у меня денег не брал. А ты брал, да еще и украл часть!… Нехорошо это, Миша, некрасиво.
— Николай Иваныч!
— Украл. Может, потому твой Толян и пролетел, что вы себе от пирога отрезали изрядно. А? Вы же были стопроцентно уверены в победе. Вот и решили отщипнуть себе… кто проверит? Деньги-то идут черным налом. Вот и отщипнули. Вот и результат… Так что, Миша, для начала украденное верни.
— Да вы понимаете, Николай Иваныч, что вы говорите?
— О-о Миша! Вот я-то, друг мой ситный, очень хорошо понимаю. Это вашему придурковатому Толяну можно впарить что угодно. А я воробей стреляный, мне мозги пудрить не надо. А деньги отдашь. Срок — месяц.
Наумов бросил трубку на аппарат. Он был раздражен до края. Ну, прижмет он этого хитрого «вице»… ну, получит назад бабки. Но порт упущен! А порт — это такой бездонный колодец, откуда можно черпать, черпать и черпать. Петр прорубил окно в Европу, а непрофессиональная команда мэра закрыла его. По крайней мере, для Наумова… Из-за мелкой корысти шайки мелких воришек Николай Иванович потерял десятки или сотни миллионов долларов.
Наумов перекинул настольный календарь на месяц вперед и сделал пометку: «Позвонить Мише М.». Он был почти уверен, что вице-мэр (вице-губернатор) расплатится до назначенного срока и звонить не придется. Он ошибся.
«В круговороте событий мы почти забыли Обнорского. Мы потеряли его из виду!» — может сказать читатель.
И будет не прав. Мы не упускаем из виду ни одного из наших героев. Мы точно знаем, что Шмулевича поместили в СИЗО, а подполковник Кудасов написал подробное письмо на имя прокурора города. В письме Никита Никитич обстоятельно описал роль Шмуля в деле, подчеркнул его активное сотрудничество с РУОП по задержанию ростовского киллера… В будущем это Шмулевичу здорово поможет. Хотя возвращения на зону избежать не удастся.
Ростовчанина, во избежание «сюрпризов», определят в изолятор ФСБ. Он тоже начнет давать показания, благодаря чему в Ростове раскрутят дело о целой организации, работающей на заказных… Но это другая история.
Мы знаем и о судьбе Лены Ратниковой. И полковника Семенова, и многих других. Мы знаем даже, в каком месте на огороде Шмулевича закопали трупы убитых собак. Мы съездили на озеро, где покоится под черной водой тело Антибиотика. Мы не скажем никому, где оно — это озеро. Не скажем, как оно называется… Однажды мы съездили туда и выпили по глотку «Хванчкары» на берегу. А остальное вино вылили в воду. Кроваво-красное пятно долго не расходилось, лежало в черной воде страшное, как сама память о Палыче… Нам нисколько не жалко эту старую сволочь. Мы приехали попрощаться.
А вот о судьбе Кати Гончаровой-Даллет нам ничего не известно. Правда. Катя растворилась в маленькой, но густонаселенной Европе без следа… Встретимся мы еще раз или нет? Бог знает….Но что же все-таки Андрей Обнорский? Андрей работал. Взахлеб, взапой. Так, как умеют работать только по-настоящему увлеченные люди, когда важен не только результат, но и сам процесс. Работа шла легко, и книга двигалась невероятными темпами. Ларс, получив в Стокгольме очередную «портянку» с факса, звонил и, посмеиваясь, спрашивал: а не нанял ли Андрей бригаду помощников?
Обнорский отвечал: нет, пока работаю один. Но чувствую, что одному уже туго. Пора создавать агентство журналистов-расследователей. Ларс, конечно, шутил. А Андрей — нет. Мысль о создании коллектива единомышленников засела в голове давно. Неформальным образом такой коллектив даже был создан внутри редакции городской «молодежки», но по разным (и объективным, и субъективным) причинам он распался… Вечная ему память!
Теперь, чувствовал Обнорский, время настало. Время выдвигало новые жесткие условия, в которых даже самому увлеченному и талантливому одиночке делать нечего. Криминальный мир организовался, структурировался, интегрировался во многие властные структуры. Исследовать его нужно было тоже организованно.
Тот весьма не малый архив, который собрал Андрей еще до посадки, уже явно не соответствовал новой реальности. Требовалось переходить к компьютерным методам и базам данных. Та же самая компьютеризация, кстати, породила новые виды преступлений. Да и количество старых, традиционных выросло неимоверно. Свободная Россия уверенно шагала по Пути Реформ. Одним из первых заметных результатов «реформаторства» стала криминализация общества.
Лето заматерело и понеслось галопом в облаке тополиного пуха. В пьяноватом качании потоков раскаленного воздуха над крышами. С грозами, политическими скандалами и мелкими сенсациями.
Обнорский работал как лошадь. Он писал книгу, времени не оставалось вовсе. Свистопляска с выборами Президента прошла мимо него. На выборы он не ходил, да и вообще почти их не заметил.
Однажды вечером, когда Андрей с удовлетворением закончил очередную главу и закрыл папку с рукописью, зазвонил телефон. Звонок был явно международный, и Андрей решил, что звонит Ларс. По вечерам они общались часто и подолгу.
Андрей снял трубку и услышал голос Зверева.
— Здорово, журналист, — бодро произнес БС.
— Сашка! — закричал Обнорский. — Ты откуда?
— Из Тагила, конечно.
— Ну чудила из Тагила! Рассказывай, как живешь.
— Да вот твоей морды бородатой не вижу — вроде и ничего, жить можно.
— Спасибо на добром слове, — отозвался Андрей, улыбаясь. — Я без тебя, завхоз, тоже не зачах.
— Ага… так, значит. Ну, встречай послезавтра. Чтобы жизнь малиной не казалась.
— То есть как — встречай? Кого — встречай?
— В отпуск лечу, Андрюха, в отпуск. На десять суток, — сказал Сашка и засмеялся. — Расписание знаешь?
— Знаю, — растерянно сказал Андрей.
— Ну так послезавтра — в Пулкове. Будь здоров.
— Понял, — сказал Обнорский, — жду.
В трубке зазвучали гудки отбоя.
Часть вторая. Мусорщик
Колеса шасси коснулись бетонки, и Зверев закрыл глаза. Он до сих пор не верил, что снова дома. Это казалось почти невозможным, почти фантастикой.
Бывший оперуполномоченный Ленинградского уголовного розыска Александр Андреевич Зверев был человеком рациональным, верил только фактам. Специфика работы эти качества усилила… Его прилет в Питер являлся несомненным фактом. И все-таки казался почти фантастикой.
Зверев открыл глаза. За иллюминатором бежал серый бетон летного поля, и зеленые Пулковские холмы бежали назад, назад, назад…
На работу в уголовном розыске Зверев пришел, когда был обыкновенным студентом пятого курса Технологического института. Это было в сентябре памятного 1985 года. Студент Саша Зверев постучал в дверь с табличкой «Начальник уголовного розыска» 27-го отделения милиции. Из-за двери раздался голос: войдите. Зверев распахнул дверь и вошел. Он вошел в кабинет начальника УР и… в новую жизнь. В незнакомую, притягательную и трагичную. …Интересно, как бы он поступил, если бы знал, куда ведет эта дверь и в пропасть какой глубины делает он шаг сейчас? Может быть, он прошел бы мимо? И выбрал карьеру нормального советского инженера? Или ученого?… Преподаватели считали, что у Зверева хорошие перспективы: аспирантура и так далее…
Вопросы выглядят риторическими, но на самом деле таковыми не являются. Потому что Александр Зверев — «литературный персонаж». И авторы вольны лепить его судьбу… Но когда авторы задали себе вопросы и попытались на них ответить, то быстро увидели, что, вопреки всем их стараниям «слепить другую судьбу», Зверев снова входит в переулок Крылова и останавливается перед входом в 27-е отделение. Снова поднимается по лестнице на третий этаж и оказывается в кабинете начальника УР… Что ж, поступай как знаешь! Мы не судьи тебе. …Он вошел и на вопрос начальника розыска: «Какие проблемы?» — ответил:
— Хочу работать в уголовном розыске. Подполковник Кислов, который возглавлял УР 27-го отделения, честно пытался студента отговорить… не смог. Он, в принципе, мог бы сказать: иди, вьюнош, домой. Но не сказал. Видно, что-то такое разглядел в упрямом студенте опытный сыскарь. Разглядел и разрешил приходить по вечерам «помогать» операм.
Сашка стал ходить в УР как на работу. Выполнял разные мелкие и скучные, в общем-то, поручения… Никакой романтикой тут не пахло. Но не ныл, тянул лямку. А к нему присматривались. Проверяли этой самой рутиной, которой в милицейской работе ох как много!… Эй, студент, сгоняй, отнеси повестку!
Зверев «испытательный срок» выдержал и даже сумел задержать в одиночку вооруженного вора-гастролера. Получилось это до известной степени случайно, но выявило характер, и Сашка был принят в оперский круг, признан своим.
Он защитил диплом и, к удивлению сокурсников и преподавателей, ушел работать в милицию, в УР. Родители Александра были, мягко говоря, разочарованы и даже шокированы. А сам Зверев точно знал, что нашел свое дело, и никакой другой жизни уже не хотел и не мог себе представить.
К марту 1991 года он был уже матерым сыскарем, известным и в ментовских, и в криминальных кругах. Именно в это время в жизни капитана УР Александра Зверева произошли события, которые круто ее изменили.
Вечером 15 марта Зверев дежурил. В тот вечер он и познакомился с Виталием Мальцевым по прозвищу Лысый. Лысый был классическим питерским бандюганом той поры: высокий, мощный, стриженный под «ноль», с характерным «боксерским» носом. Задержали Мальцева, правда, не по статье 77[10] или 148[11], а за то, что немного поучил двух нетрезвых подростков, которые писали в подъезде.
Зверев большого криминала в этом не усмотрел. Побеседовал с Лысым и отпустил. Даже вернул ему изъятую при задержании валюту, которую, вообще-то, мог бы и не возвращать. Формальные основания для этого были. Но — вернул. Потому что Мальцев производил впечатление нормального человека, в чем-то даже и симпатичного.