– Это не плата, это – просто за уважуху!
Засиживаться у гостеприимного семейства Валера не стал, чтобы не впасть в бодягу долгих ответов на специальные вопросы, от которых непосвященным один только вред и бубновые хлопоты, поскольку они начинают думать, что знают, как устроен этот мир. Штукин с такими ситуациями сталкивался уже раньше, когда после его «консультаций» обрадованный штатский клиент с криком: «Мне все ясно!», образно говоря, вписывается своей кабаньей головой в первый же столб, а грешит потом на советчика – ну, или в крайнем случае на столб, но никак не на себя и на свой дремучий дилетантизм.
Зоя тоже засобиралась, и Валера, вполне естественно, добросил ее до дома на своей «девятке», которую ему выделили в пользование в концерне Юнгерова.
Доставив Николенко до подъезда, Штукин вышел из машины, обошел ее, открыл дверцу и подал Зое руку. Она смутилась, но на руку все же оперлась. Валера задержал ее кисть в своей руке:
– Когда мы увидимся?
Он спросил так, будто они уже обо всем договорились. Зоя прикусила губу и отвернулась. Штукин аккуратно, но уверенно развернул ее к себе и поцеловал. Николенко забилась было, но потом ответила на поцелуй, который получился долгим и очень вкусным. Остроту ему придали ее переживания – видимо, она еще раз в этот момент вспомнила о Егоре…
Потом Валера погладил помощника прокурора по голове и скомандовал:
– Тебе надо домой. Я на днях позвоню.
– Хорошо, – покорно кивнула Зоя и быстро исчезла в парадной.
Штукин, жмурясь, как сытый кот, и пританцовывая, обошел машину, сел и поехал домой, напевая под нос:
– …А удача… – награда за смелость!
Он ощущал кайфовый кураж и предвкушал много приятного и интересного. И никаких дурных предчувствий у него не было.
А еще через день, в субботу, он позвонил Николенко с утра и предложил:
– Слушай, пока еще тепло – давай-ка, махнем куда-нибудь на озеро! Я местечко знаю – классное, там никогда народу не бывает! А то везде – какие-то хари протокольные!
Зоя колебалась недолго:
– Давай.
…Они поехали в сторону Карельского перешейка. В машине Зоя Николаевна опустила спинку кресла и по-девчоночьи положила ноги, слегка прикрытые легким сарафаном, на торпеду. Этот знак и ее педикюр Валера оценил, но, когда он осторожно положил свою правую руку ей на коленку, Николенко вдруг как-то съежилась и напряглась. Штукин это почувствовал, остановил машину, вышел, подошел к пассажирской двери, открыл ее и присел на корточки, взяв в свои ладони Зоины руки:
– Что-то не так?
По щеке Николенко вдруг поползла слеза. Она высвободила руку и махнула ею:
– Все в порядке, просто… Не знаю. Беспокойно как-то.
Валера покачал головой:
– Зоя, мы можем спокойно повернуть обратно. Заедем куда-нибудь, выпьем зеленого чаю, и ты очень быстро будешь дома.
Николенко вдруг разрыдалась:
– Я не хочу домой! Я не люблю мужа! Он хороший. Но я его не люблю! И любовника – не люблю! Он – тоже хороший… А я – такая, такая…
Штукин вздохнул. А что тут скажешь? Но он все же сказал:
– Ты в голову-то не бери… Самое страшное, когда человек начинает делать только то, что должен, особенно в личной сфере. Ты же свободная гражданка свободной страны…
Николенко залилась слезами еще пуще и сквозь рыдания начала рассказывать:
– Я вчера домой прихожу, а муж телевизор смотрит – без галстука, но в брюках и рубашке, застегнутой до последней пуговицы. Я ему: мол, хоть дома-то футляр свой можешь снимать?! А он: «Мне так удобно…» А мне неудобно! И пижама его из партийного пансионата «Единой России» – тоже неудобна! И неудобно, что он в любых гостях только о кадровом раскладе в Желтом доме говорить может! А он сидит себе и смотрит, как в телевизоре прокурор города выступает… Слуги народа бескорыстные… А любовник мой… Он очень хороший, но он… маленький еще…
Валера не прерывал ее исповедь. Ну, не говорить же, в самом деле, про любовь – только, чтобы ее успокоить?
Подло это… А любви в себе Штукин не чувствовал. Он вдруг ясно понял это, и ему тоже стало грустно и одиноко. Женщины устроены странно. Если бы Штукин стал утешать Николенко – она бы, наверное, проплакала долго. А когда Валера сам загрустил, Зоя Николаевна вдруг испытала легкое беспокойство – что это там с кавалером, почему не функционирует? Это беспокойство помогло ей быстро прийти в себя. Она достала платок, пудреницу и стала приводить себя в порядок, сказав тихо:
– Ладно, поехали…
До озера они доехали с разговорами – о жизни, о мужчинах и женщинах… Постепенно к ним обоим возвращалось хорошее настроение. Валера даже рассказал анекдот:
– Встречаются два парня. Один спрашивает: «Как дела?» Другой: «Черная полоса». Потом они же встречаются через неделю. Первый спрашивает: «Как твоя черная полоса – прошла?» А второй отвечает: «Что ты! Это была белая полоса, а вот сейчас началась черная!»
Зоя рассмеялась, потом замолчала и сказала тихо:
– Это про меня.
И тут они вдруг рассмеялись оба, разряжая атмосферу окончательно, Зоя даже прослезилась снова, а потом загадала Штукину загадку-анекдот:
– Плыла лодка. Начался шторм. Утонули четыре моряка. Сколько еще утонет человек?
Штукин усмехнулся и покачал головой:
– Сдаюсь.
– Еще четверо.
– А почему?
– Ну как? Еще четыре мента – при следственном эксперименте.
Эта прокурорская шуточка была не просто с бородой, а с бородой седой и длинной, но Валера рассмеялся почти искренне. Смех ведь – лучшее лекарство от плохого настроения и дурных мыслей.
Место у озера, куда они в конце концов добрались, действительно было диким. Тут у обоих почти одновременно зазвенели мобильные телефоны. Они поговорили с собеседниками, комкая разговоры, а потом отключили мобильники.
– Знаешь, – сказал Штукин. – Здесь ведь можно и без купальника. Любишь купаться голой?
Николенко покраснела, но наклонила голову:
– Люблю… И откуда ты все знаешь?
– Да я просто сам люблю голышом – кайф невыразимый. Полное слияние с природой…
Зоя медленно начала развязывать тесемки сарафана. Валера не торопил ее, но потом не выдержал и начал осторожно помогать. Ее кожа сначала чуть подрагивала под его пальцами, но потом Зоя расслабилась и пошла за Штукиным в еще очень теплую черную воду. Сначала они просто плавали на мелководье друг вокруг друга, потом стали задевать друг друга телами чаще и чаще, потом их ноги и руки сплелись, потом Зоя начала стонать, словно жаловалась воде на что-то, потом она вскрикнула и обмякла в руках Валеры, который еще долго не отпускал ее…
А потом они еще лежали на мелководье, пока Штукин не решил сплавать к середине. Заплыв на глубину, он перевернулся блаженно на спину и посмотрел в небо. Уши его закрывала вода, поэтому он и не услышал, как сзади тихо подплыла Зоя.
Конечно, она не замышляла ничего дурного, ей просто хотелось побаловаться и подурачиться. Николенко обхватила шею Штукина и чуть нажала на нее весом своего тела. Валерка хватанул ртом воды, забился и дернул машинально локтем. Силу своего толчка он не почувствовал, потому что практически уже тонул сам. А попал он Зое в шею, даже не в шею, а в горло… У него хватило сил вынырнуть и оглядеться. На поверхности озера он был один. Не увидев Николенко, он начал бешено крутиться на месте, одновременно пытаясь откашляться и восстановить дыхание. Потом застыл. Штукин почувствовал, как у него внутри липкой ледяной волной расползается ужас. Он нырнул, но быстро вынырнул, так как дыхание восстановил не до конца. В черной озерной воде ничего не было видно… От этого страх стал еще больше, но Валера переломил себя и нырял снова и снова, доведя себя до исступления…
До дна он ни разу и не донырнул, было слишком глубоко. Один раз он заорал – это был страшный, дикий крик, заменивший ему рыдание. Он уже еле дышал, у него закружилась голова, и он понял, что сейчас потеряет ориентацию, а затем и сознание – от ужаса и перенапряжения. Валера еле проплыл двадцать пять метров, отделявшие его от берега. Как он вылез и упал на траву, Штукин уже не помнил. У него начались рвотные позывы, но его все же не вырвало. Сердце Штукина стучало как-то странно – ровно, но очень-очень быстро, будто какая-то вагонетка разогналась до невероятной скорости. Он сел, но в голове тут же помутнело, и он снова откинулся на траву. Потом перевернулся лицом в траву, сглотнул очередной рвотный позыв и потерял сознание.
Когда Штукин очнулся, сел и огляделся, то увидел все ту же чудовищную картину – он был один.
Сидя в странной, очень неудобной позе, Валера тупо уставился на спокойную гладь озера. К глазам подступали слезы, горло перехватило, и он, наверное, расплакался бы, если бы рядом находился еще хоть кто-то.
Штукин помотал головой и до хруста сжал зубы. Взгляд его стал совсем нехорошим – диким и каким-то очень жестоким.
– Сука-жизнь, – еле выговорил он. Валера встал, постоял покачиваясь, а потом попытался крикнуть во весь голос: – Сука-жизнь!
Сил на вопль не хватило, получился какой-то клокочуще-хриплый возглас…
Он снова сел на траву, потом лег. Глядя в безоблачное равнодушное небо, Штукин горячечно зашептал:
– Чистосердечное признание облегчает душу, но удлиняет срок… Это я искупить не смогу, поэтому и объяснять не стану… Что же мне всю жизнь с собой Зою Николаевну носить? За что?! В чем я ви-но-ват?!
Последнюю фразу он выкрикнул, словно плюнул в небо. Неожиданно для самого себя Штукин вскочил и сжал правую кисть в кулак, который показал небу:
– Видал, тварь?!!.
Небо ничего не ответило…
Спустя какое-то время он оделся, сел в машину, отъехал на ней метров на пятьдесят, остановился и вернулся пешком к тому месту, откуда они с Зоей заходили в озеро. Штукин осмотрел все очень внимательно и разложил вещи Николенко так, чтобы было понятно, что она купалась. Потом Валера вернулся к машине, снял с нее номера и уехал прочь. По дороге до основной трассы навстречу ему никто не попался, так что номера-то он отвинчивал зря. Перед самой трассой он прикрутил их обратно и поехал к городу…
Уже подъезжая к Питеру, Валерка глянул на себя в зеркало заднего вида и не узнал – так он осунулся и почернел.
– Ладно, – еле слышно сказал Штукин. – Что есть, то есть, прошлое не изменишь…
Он вспомнил, что у него, в принципе, есть дело: Денис просил приглядеть за движениями у одного офиса на Серпуховской улице. Штукин доехал до этого места, встал и начал писать сводку наблюдения, будто работал здесь уже часа три. Потом он вспомнил о своем телефоне, включил его и, позвонив Денису, спросил: надо ли упираться на Серпуховской до вечера или подойдет и общее впечатление?
– Надо бы, – корректно настоял Денис.
– Без проблем, – ответил Валера.
Он пронаблюдал за офисом, в котором работали и по субботам, до самого закрытия. Штукин даже походил у открытых окон, послушав обрывки разговоров. Узнав, как зовут некоторых сотрудников, он под смешным предлогом зашел внутрь офиса, чтобы осмотреться там. Ему сейчас было наплевать на задание, но Валера старался работать не просто хорошо, а мастерски, чтобы было полное впечатление, будто он трудился на Серпуховской с раннего утра.
Поздним вечером он специально приехал к Денису с отчетом, хотя особой необходимости в этом и не было. Волков выслушал, поблагодарил кивком и неожиданно спросил:
– Ты чего такой хмурый? Случилось чего?
Штукин вздрогнул, поняв, что не сумел «замаскировать» свои глаза, которые, оставаясь зеркалом души, выдали его.
Валера криво улыбнулся и со вздохом махнул рукой:
– Да-а… Пытался под залегендированным предлогом познакомиться с секретаршей… На улице подкатил – тра-ли-вали, очаровал… Кофе, мороженое, а потом выясняется, что она случайно зашла к подруге в офис, а я ее с секретаршей перепутал, так как она за ее столом что-то в Интернете смотрела.
Денис засмеялся:
– Это горе – не беда. Жовки хочешь?
– Давай.
Волков высыпал в подставленную ладонь Штукина несколько подушечек «Орбита» и, улыбаясь, сказал:
– Знаешь, я раньше хоккеем занимался… Давно… А в те времена бабл-гума ведь еще не было. Так мы один пластик разделим на шестерых и жуем на льду. Тренер орет: «Выплюньте немедленно!» А мы ему: «А канадские профессионалы все жуют!» А он нам: «Вы посмотрите на свои личики и на рожи канадцев!» М-да… Вот с тех пор я все жую и жую… Нравится.
Денис, погружаясь в воспоминания, вдруг как-то очень по-детски улыбнулся, и Штукин едва справился с внезапно возникшим порывом все немедленно рассказать этому взрослому парню, с которым ему довелось однажды вместе ждать смерти и выжить… Валера даже уже и рот открыл, но в последний момент все же сдержал себя. Штукин не то чтобы боялся, что его не поймут, нет… Тут было что-то другое… Валера не хотел, чтобы вот сразу, на первом же этапе работы в империи Юнгерова, его ассоциировали бы с проблемой… Да и слишком много личного было в истории с Зоей…
Штукин ничего не стал рассказывать Денису. И буквально через несколько минут Валера посчитал, что поступил очень правильно, не поддавшись своему порыву. Дело в том, что их разговор как-то незаметно снова свернул к расстрелу в лифте, потом вспомнили, как увольнялся Штукин. А потом Волков, рассеянно слушая рассказ Валеры о том, как он передавал дело новенькому, вдруг споткнулся о знакомую фамилию:
– Погоди, погоди… Якушев?
– Ну…
– А зовут как?
– Егор вроде…
Денис расхохотался:
– Так ведь этого хлопца и я, и Юнгеров с малолетства сопливого знаем. Хороший парень. Ты помоги ему, чем сможешь – он свой. Молодой только.
– Конечно, помогу. – Валера отвернулся, чтобы Волков не увидел снова то, что заплескалось в его глазах. А Штукин подумал о том, что уже «помог» Егору – да так, что и стараясь специально, больше не сделаешь…
Ильюхину Штукин тоже не торопился звонить. Нет, он не боялся и вины за собой никакой не чувствовал, но…
Не хотел он ничего никому объяснять, не хотел пускать к себе в душу, а в этой дурацкой истории было столько несуразного и нелогичного, что трудно было ее рассказать без стриптиза именно душевного…
Валера хотел собраться с мыслями, а заодно и посмотреть, как ситуация начнет развиваться…
Собраться с мыслями за несколько дней ему так и не удалось до конца. Не смог он придумать четкий план своего дальнейшего поведения. И его решение зайти к Якушеву в отдел было тоже порывом, эмоцией… Штукин действительно хотел откровенно поговорить с Егором, но сильно нервничал, да и Якушев его встретил не сильно приветливо. Разговор не сложился, но Валера, увидев телефонные распечатки на столе у опера, понял, что молодой идет в верном направлении. Идет, если уже не дошел…
После долгих колебаний, почти не сомневаясь уже, что его скоро все равно высчитают, Штукин принял решение поговорить с начальником службы безопасности Юнкерса Ермиловым…
Наверное, в той ситуации это был единственный более-менее правильный шаг…
Штукин думал, что разговор будет очень тяжелым, но ошибся. Юрию Николаевичу было легко рассказывать. Более того, Валере показалось, что Ермилов понял его – со всеми мотивациями и рефлексиями. Странно, но в какой-то момент Штукин даже почувствовал в отставном флотском офицере родственную душу… Он очень правильно сделал, что поговорил с Ермиловым до того, как к нему пришел Якушев. А то, что Якушев приходил к Юрию Николаевичу, Валера понял, когда начальник контрразведки перезвонил ему и дернул снова к себе для кое-каких уточнений – по теме французской графики… Оказывается, у Зои в сейфе лежала на него анонимка… А Николенко о ней даже и полусловом не обмолвилась…
Ермилов ничего не обещал Штукину, но Валере показалось, что в этом конфликте с Якушевым флотский офицер будет больше на его стороне, чем на стороне Егора…
Осталось только ждать дальнейшего развития события – и они не заставили себя долго ждать. Правда, Штукин и не предполагал, что Якушев ударит его. И ударом на удар Валера не ответил не из-за близости Егора к Юнгерову, а потому, что понимал парня.
И злился Штукин больше на самого себя, чем на Якушева. Злился на свою дурацкую судьбу, на какое-то проклятое свойство натуры обязательно влипать в дурацкие истории, поскальзываясь на почти ровном месте…
…Когда Штукин закончил свой длинный рассказ, Юнгеров и Ермилов долго молчали и не задавали никаких дополнительных вопросов. А о чем было спрашивать еще? Валера рассказал все очень обстоятельно, до мельчайших нюансов. Ему было легко говорить, потому что он говорил правду. Единственное, о чем умолчал, – это об Ильюхине и о внедрении. Но в этом направлении ни Юнгеров, ни Ермилов даже теоретически не могли задать парню никаких вопросов…
– Да… – сказал наконец Юнгеров. – Веселенькая история. Накосорезили вы, пацаны. Давненько я таких печальных повестей не слушал. Прямо хоть роман пиши… Что скажешь, Николаич?
Юрий Николаевич в ответ лишь передернул плечами, показывая, что окончательное решение принимать все равно не ему, а мнение свое при Штукине он, Ермилов, озвучивать не собирается.
Валера поднял опущенную голову и посмотрел Юнгерову прямо в глаза:
– Александр Сергеевич! Я понимаю, что виноват, что надо было сразу, но… Я не смог. Думал об этом, мучился, но не смог…
Ермилов кашлянул и все же нарушил собственный обет молчания:
– Ну, все ж таки не совсем до конца не смог, нашел же ты силы прийти ко мне… Яичко, парень, оно, конечно, дорого в христов день, но и в остальные дни продукт не самый бесполезный…
Юнгеров побарабанил пальцами по столу:
– Ладно, Валера… Всякое бывает в жизни… Лучше бы ты, конечно, сразу к нам со всем этим говном пришел, но… Тут все люди взрослые, все всё понимают… Ты с нами всего пару месяцев с небольшим гаком – а мы не на войне, чтобы за такой короткий срок ты в нас совсем своих почувствовал. Ладно. Надо дальше жить, надо думать, как всю эту бодягу разруливать… Егор дорог мне. Но если все было так, как ты рассказал – я особой твоей вины перед ним не вижу. Почти не вижу. Эх, и угораздило же парня в эту прокуроршу-утопленницу втрескаться… Она хоть симпатичная была?
– Очень, – тихо ответил Штукин и снова опустил голову. – Александр Сергеевич, я все понимаю, но, поверьте…
– Стоп, – остановил его Юнкерс. – Пошли по кругу, сейчас начнем уставать. Не стоит. Ты ступай, Валера. Никто тебя в мешок зашивать и в том же озере топить не собирается. Работай, как и работал. А вот с Денисом – поговори. Он, наверное, большей откровенности от тебя мог ожидать, чем мы. Понимаешь?
– Понимаю, – еще ниже опустил голову Валерий.
– Ну и ладно, раз понимаешь. Ступай. А мы подумаем, как все это говно разгрести. Охо-хо, прости Господи…
Штукин молча встал, потоптался, будто хотел сказать что-то, но лишь вздохнул тяжело и вышел, ссутулившись.
Ермилов проводил парня взглядом, в котором ничего прочесть не смог бы даже опытный психолог, и повернулся к Юнгерову:
– Ну и каково твое мнение?
Александр Сергеевич пожевал губами и сказал в сторону очень тихо:
– А какое тут мнение… По крайней мере, теперь хоть все эмоции Егора понятны и объяснимы…
– Да что ты? – деланно удивился Юрий Николаевич.
Юнгеров нахмурился:
– Что, опять что-то не так?!
Ермилов сощурил глаза:
– А можно тебя спросить, что ты собираешься делать?
Александр Сергеевич пожал плечами:
– Я? Поговорю с Егором. Ведь ясно, что он не понимает. Я бы на его месте, в его годы, может быть, еще и не так…
Юрий Николаевич не дал ему договорить, беспардонно перебив, хотя и вежливым тоном:
– Ты на своем месте, и я на своем. То есть ты считаешь, что за пареньком надо сбегать и все объяснить: дескать, ты погорячился, но мы – тоже и так далее… Что он хороший. С благородными мотивациями, да?
Юнгеров молча сопел, слушал, морщины на его лице стали глубже. Юрий Николаевич выждал небольшую паузу и продолжил:
– Дело тут не в чинах и рангах, Александр Сергеевич. Если дело требует – я могу и перед твоим садовником на колени встать! Ты мне открой секрет: Егор кто? Кто он такой, кроме того, что он сын Волги?! Он самый малый и далеко-далёко будущий товарищ. Вот он кто! Понимаешь? У нас ситуация, когда вахтенный матрос недоволен поведением мичмана в другом БЧ и поэтому в перспективе может не хотеть нести дальше вахту на корабле… так?! Раз мичман – говно, то и насрать на всю посудину, где капитан против мичмана не поддержал. Так?!
Юнгеров по-прежнему молчал. Ермилов зло закусил сигаретный фильтр и закурил, пряча огонек в кулаке:
– Помнишь, когда ты сгоряча внедрять его в ментовку надумал? Ну, надумал и надумал, хозяин – барин, тебе же если что втемяшится… Хорошее, кстати, командирское качество – не отказываться от первоначально принятого решения, не метаться и не рыскать… Но имею вопрос: как внедренный? И я не спрашиваю о пользе, которую он вроде как должен приносить на своем месте. Бог с ней, с пользой, понимаю: только-только работать начал, надо оглядеться, все такое прочее. Я не об этом. Я о том, что он ко мне подкатил не с вопросом, а с мнением и требованием! Мол, я знаю плохого человека! Разберитесь немедленно! А я, уважая твое к нему отношение, не могу рявкнуть: «Ты кто, щегол?! Смирно!» Его Штука барчуком назвал? Справедливо! Ты его им и сделал! Только барчуки в общем понимании – они этакие лентяи наглые, а у нас – справедлияый такой, ищущий… но все равно – барчук! А нам нужен не ищущий, а рыщущий…
– Все? – вставил наконец вопрос Юнгеров.
Юрий Николаевич предпочел вопрос этот не услышать:
– Вспомни метод проверки вертухаями зеков, который ты мне однажды рассказывал… Помнишь, о крытой[48] говорили? Вспомнил? Вот и подумай. И подумай не о сегодняшнем выкрутасе Егора, а о будущем…
Юнгеров вспомнил. Однажды он действительно рассказывал Ермилову про крытки и, смеясь, привел следующий любопытный пример: там, где режим лоб в лоб сталкивается с воровскими законами, все равно остается место контрабандной водке. Как без нее, родимой, сидеть годами? Но места-то там сырые, сумрачные и молчаливые. А потому вертухай, беря от жулика в первый раз деньги на пронос водки, приносит ее не сразу, а сначала переводится на другой пост и ждет с месяц. Чего ждет? – Ждет, как зек себя поведет. Ежели заголосит: «Сука, взял деньгу и кинул!» – то вертухай деньги вернет с извинениями, но никаких дел никогда с этим сидельцем иметь больше не будет. А если бродяга закусит губу и смолчит – то, значит, он надежен и не сдаст…
– Если смолчит, значит, не сдаст, – проговорил это правило вслух Юнгеров.
– Во-во, – кивнул Ермилов, раздавливая окурок в пепельнице. – А то его батя-покойник, Волга, повысил издавна рангом смертью своей, а Егор считает, что его повысили и в тоне голоса.
– Ладно, – согласился, хотя и не очень охотно, Александр Сергеевич. – Согласен. Подождем. Посмотрим, как поведет себя.
Ермилов с ерническим облегчением вздохнул:
– Слава тебе Господи, с одним сдюжили.
Юнгеров покосился на Юрия Николаевича:
– С одним?… А второй – кто?
– А второй – Штука, – спокойно ответил Ермилов.
Александр Сергеевич помотал головой:
– Обожди, но ты же сам только что…
Ермилов снова не дал ему договорить:
– Чего бы я резкого ни сказал о Егоре, это не значит, что я этим хвалил Штуку.
– Ну-ну, – Юнгеров закинул ногу на ногу, показывая, что готов слушать.
– А что «ну-ну»? Штука – та еще штучка! За его подвиги его должны постоянно отовсюду гнать…
– Ну так и гнали же! – улыбнулся Александр Сергеевич.
– Угу! – закивал Ермилов. – Гнали. Только странно гнали отовсюду – вроде как почти с повышением. Из разведчиков – в опера. А потом из своих органов выдавили, и он оказался в наших. Потрясающе! Вот он попал-то! Вот парню хуже стало! И не смотри на меня так! Если для тебя такие рассуждения новы или неприятны, то я теряюсь!
– Жду с дрожью вывода, что Штуку внедрили к нам, дабы он испортил тайно водные мотоциклы, – очень серьезно сказал Юнгеров и, не удержавшись, добавил одними только губами: – Подводно-диверсионным способом.
– Не надо, Александр Сергеевич! – вскинулся Ермилов. – Не надо! Я тоже на водиках наяриваю и каждого второго твоего рабочего-молдаванина в застенок пытать не тащу! Не надо! Штукин – это любопытная история. Как быстро он включился в работу! Экий штурманенок!
– Слушай, – устало поинтересовался Александр Сергеевич. – А хорошие люди для тебя есть?
Юрий Николаевич усмехнулся:
– А меня не нехорошие заботят, а непроверенные.
– А честные?
– Абсолютно честен только тот, кому абсолютно нечего присваивать!
Юнгеров вздохнул аж с пристоном:
– Ну что ты хочешь? Проверочные мероприятия Штуке устроить? Зачем? В чем его подозревать? У него в том лифте ого-го какая проверочка получилась…
Ермилов несогласно скривился:
– Да какая такая проверочка?! Не надо демонизировать… Никакая это не проверка была… Ну, не обосрался он, истериковать не стал – и что?… Это более-менее неплохо о нем, как о личности, свидетельствует, но никак не о том, что он абсолютно свой… Помнишь, я говорил тебе зимой, что от серьезных людей в Москве была информация о возможном внедрении к нам? С чего ты Егора-то в менты и определил? Так вот – не умерла та тема-то… Не умерла. Я, правда, как ни старался, более конкретной информации получить не смог. Это-то и настораживает…