Страница:
В ту ночь я видела во сне его руки, посылавшие мне знаки. Небо было как в аду. Ночной полет в никуда. И только я могла зажечь солнце и помочь ему отыскать дорогу. В волнении я разбудила добряка Кремьё телефонным звонком. Он пришел к выводу, что я должна принять предложение. Я не могу оставить Сент-Экзюпери одного – так объяснил Кремьё мой сон… «Он невероятно талантлив, если вы полюбите его, он напишет «Ночной полет», и это будет грандиозно».
На следующий день, собравшись за столиком в ресторане «Мюнхен», мы с Виньесом, Кремьё и Сент-Экзюпери весело болтали и смеялись. Кремьё сказал Сент-Экзюпери:
– Вы еще напишете великую книгу, вот увидите.
– Если она будет держать меня за руку, если она согласится стать моей женой, – ответил Сент-Экзюпери.
В конце концов, исчерпав все доводы, я согласилась. Обезумев от радости, Сент-Экзюпери порывался купить мне самый большой бриллиант, какой только можно найти в Буэнос-Айресе. И тут его позвали к телефону.
– Я должен немедленно уехать, – сообщил он. – Поедемте все вместе на аэродром, там мы и обручимся, ведь именно там вы согласились меня поцеловать.
На этот раз Кремьё отказался участвовать в очередной авантюре. С нами поехал только Виньес, который по дороге заявил Сент-Экзюпери:
– Поторопитесь, иначе я забудусь и решу, что жених niña del «Massilia» я. Жаль, что на вашем аэродроме нет пианино, надо бы вам об этом позаботиться.
– Для вас я выпишу его из Парижа, – смеясь, ответила я ему.
Тонио вернулся к нам мрачнее тучи:
– Я вас покидаю.
– Но вы не можете меня покинуть. Мы должны обручиться сегодня вечером.
Вся эта ситуация продолжала казаться мне забавной. Я ничего не понимала, но чувствовала себя очень счастливой.
– Видите пилота, который должен лететь? Он боится. Один раз он уже вернулся очень напуганный. Он говорит, что не сможет прорваться.
– Прорваться сквозь что? – спросила я.
– Сквозь ночь, – пробормотал Тонио. – Прогноз погоды не слишком хорош. Но для меня погода всегда достаточно хороша. Надо спасти их от страха, сказал Дорб… Если пилот будет настаивать, я полечу вместо него. Почта должна уйти сегодня ночью.
Мы ели устриц, запивая их белым вином. Я тоже начала бояться… бояться ночи. Телефоны звонили все одновременно, в паре метров от нас рация с ужасным скрежетом передавала сообщения на морзянке: остальные пилоты справлялись о маршруте.
Ореол света вокруг радиопередатчика придавал ему мрачный вид. Потом мы услышали громкий шум мотора. Отблеск белого света, как молочное пятно, залил аэродром перед моими глазами. Тонио позвонил. Появился аргентинец (костюмер, как в театре) и быстрее, чем я об этом рассказываю, надел на него сапоги, кожаное пальто и вручил перчатки. За это время другой пилот вылез из самолета. Он вернулся.
– Пусть зайдет в мой кабинет! – крикнул Тонио, заглатывая оставшиеся устрицы, впиваясь зубами в целую буханку хлеба и отхлебывая вино из горлышка. – Извините, – обернулся он ко мне. – Я спешу.
Испуганный летчик появился в сопровождении секретаря. Он стянул с головы шлем и остался стоять, униженный, подавленный, задыхающийся.
Тонио продиктовал секретарю:
– «Бульвар Османн, Париж. Пилот Альберт уволен, предупредите все остальные авиакомпании».
– Если вы отправите эту радиограмму, я вас убью, – заорал Альберт.
Он бросился вслед за Тонио, который бегом направлялся к самолету.
– Вы боитесь ночи и при этом хотите меня убить? Подождите, пока я вернусь! – бросил ему Сент-Экс.
Летчик в отчаянии сжимал в руке револьвер. Он плакал.
– Вы не прорветесь, вы разобьетесь…
Он продолжал плакать.
Нас с Виньесом буквально парализовало. И только белое вино развязало нам языки.
– Niña, niña, nos vamos a casa?[10]
– Нет, Рикардо, это ночь моей помолвки.
Рикардо погладил свои усы. Из ангара раздался крик:
– Рикардо Виньес!
– Что я плохого сделал? – подскочил Виньес. – Я не хочу никуда лететь…
– Радиограмма для вас.
– Для меня?
Рикардо растерялся еще больше. Он судорожно искал очки, которые не желали вылезать из кармана, под аккомпанемент проклятий понуро удалявшегося Альберта.
Наконец Рикардо смог прочесть радиограмму: «Тысяча извинений. Продолжайте праздновать помолвку на аэродроме до моего возвращения. На пути обратно небо чистое, ветер попутный. Надеюсь, буду до полуночи. Ваш друг Сент-Экс».
– Так быстро отправить телеграмму, браво! – заметил Виньес, смеясь от облегчения. – Ну хорошо, помолвка предвещает una boda magnífica, inesperada![11]
Это был первый из ночных полетов, которые с тех пор не давали мне спать спокойно.
Нам сообщили, что в стране разразилась революция. Эту новость я приняла спокойно. Меня больше ничто не волновало, ведь мой летчик вернулся.
Мы с Виньесом отправились ночевать в Буэнос-Айрес. Тонио должен был остаться на аэродроме, ожидая новостей о своей почте. Меня разбудил телефонный звонок. Это был Кремьё.
– Поднимайтесь, революция… На вашей улице уже стреляют, вы слышите?
– Да что вы? Знаете, сегодня ночью я легла очень поздно. Погодите, я посмотрю в окно. Да, стреляют, похоже, и правда революция. Но я все равно приду к вам обедать, подождите меня.
Едва закончив одеваться, я обнаружила отсутствие прислуги. Только старик в углу, которому ничего уже не было нужно, протянул мне срочное письмо. Я вырвала конверт у него из рук. Но Тонио внезапно, как чертик из табакерки, ворвался в мою комнату.
– Вы здесь! Я так беспокоился за вас. Аэродром ведь далеко от Буэнос-Айреса. Я боялся больше, чем во всех ночных полетах, вместе взятых, боялся опоздать, потерять вас.
– Но почему? Это всего лишь революция… В Мексике, когда мне было пятнадцать лет, мы с моими одноклассниками наблюдали за революцией. Иногда в кого-нибудь попадала пуля, но редко насмерть. Штатские плохо стреляют. Должно пройти много лет, прежде чем люди научатся убивать.
Он рассмеялся:
– Хорошо, если вы не боитесь, то я и подавно… Впрочем, смотрите, я прихватил с собой камеру, хочу снять революцию, именно там, где стреляют, это понравится моим друзьям, оставшимся во Франции. Помните фильм, который я вам показывал?
– Да, но сначала проводите меня к Кремьё. Он ждет нас к обеду.
– Он ждет вас, а не меня…
– Но мы же теперь помолвлены!
– По вам не скажешь, – заметил он, глядя мне прямо в глаза. – У меня очень мало свободного времени, а когда я появляюсь, вокруг вас обязательно светское общество.
– Да, если революция для вас – это светское общество.
Мы шли медленно и продолжали спорить. Он не оставлял мне времени на размышления. Я возражала. Говорила, что не хочу провести всю жизнь на летном поле или сидя на стуле в ожидании его возвращения. Но пули свистели быстрее моих мыслей. Он крепко сжал мне руки.
– Скорее, не то нас убьют. Посмотрите, там уже двое или трое упали замертво.
– Может, они просто ранены?
– Шагайте, шагайте быстрее, девочка моя, или я понесу вас на закорках.
Он приказал это очень серьезно, глядя, как я семеню на высоких каблуках.
– Не стоит бежать, переходя улицу, на которой стреляют, – сказала я ему. – Люди на другой стороне тротуара – те, что делают революцию, – нас заметят. К тому же вы совершенно не похожи на аргентинца. Солдаты на грузовиках просто не обратят на нас внимания, они стреляют только по вооруженным мужчинам.
– Если все это так, то почему мы не танцуем посреди улицы, девочка моя?
Революционеры взламывали двери частных домов, кто-то стрелял с крыш. Неожиданно на нас стал наступать человек с карабином, но Тонио громко и спокойно, перекрывая шум выстрелов, заявил ему:
– Я француз. Вот, смотрите, – добавил он, демонстрируя орден Почетного легиона.
Этого оказалось достаточно, чтобы все уладить, но меня все еще трясло от страха.
– Быстрее, бежим, спрячемся за теми воротами.
Целый час мы наблюдали за революционерами. Люди беззвучно падали, их быстро подбирали и уносили, другие выходили из туннеля им на смену. Мы не могли больше оставаться на одном месте и начали нервничать. Дошли до угла. Там уже не было никакой революции, но окна были закрыты, а за ними угадывались застывшие в напряженном ожидании люди. Разворошенный муравейник.
Наконец мы добрались до Кремьё. Он обрадовался, заговорил о происходящем:
– Эль Пелудо – ваш друг. А те, кто живет в этой гостинице, – по другую сторону баррикад. Так что выбирайте выражения.
Он смеялся, это была его первая революция. Несколько самолетов продолжало угрожать Буэнос-Айресу – на случай если правительство будет сопротивляться. Но Эль Пелудо в «Каса Росада» сдался безоговорочно.
К концу дня революция победила. Революционеры начали выбрасывать из окон вещи тех, кто принадлежал к партии президента. Они волокли по улице на веревке статую Эль Пелудо и поджигали министерства.
Мы с Тонио побежали в мою гостиницу спасать багаж, потом я вернулась к Кремьё. Внезапно завыла пожарная сирена. Горела проправительственная газета «Критика».
– А если это контрреволюция? – спросила я.
– Куда бежать? – откликнулся Кремьё.
– Лично я не сдвинусь с места. Эта суета внушает мне отвращение. Я приехала в Буэнос-Айрес отдыхать!
Тонио и Кремьё рассмеялись.
Наконец мы решили забраться на крышу, чтобы Тонио мог поснимать своей камерой. «Было бы обидно не запечатлеть такое событие», – сказал он. Мы переходили от одного дома к другому. Потом Тонио захотел спуститься на улицу. Кремьё посоветовал мне отпустить его: «А мы останемся в тихом уголке на крыше и будем наблюдать за развитием событий».
Но здание газеты «Критика» горело совсем рядом с гостиницей. Дым мешал нам дышать, пришлось отступить.
В тот вечер мы пили коктейли в баре, я была в разорванном платье. Кремьё окончательно решил уехать в следующий понедельник. Я уже не понимала ни где я нахожусь, ни что я должна делать, оглушенная запахами дыма и цветов в пиано-баре…
4
На следующий день, собравшись за столиком в ресторане «Мюнхен», мы с Виньесом, Кремьё и Сент-Экзюпери весело болтали и смеялись. Кремьё сказал Сент-Экзюпери:
– Вы еще напишете великую книгу, вот увидите.
– Если она будет держать меня за руку, если она согласится стать моей женой, – ответил Сент-Экзюпери.
В конце концов, исчерпав все доводы, я согласилась. Обезумев от радости, Сент-Экзюпери порывался купить мне самый большой бриллиант, какой только можно найти в Буэнос-Айресе. И тут его позвали к телефону.
– Я должен немедленно уехать, – сообщил он. – Поедемте все вместе на аэродром, там мы и обручимся, ведь именно там вы согласились меня поцеловать.
На этот раз Кремьё отказался участвовать в очередной авантюре. С нами поехал только Виньес, который по дороге заявил Сент-Экзюпери:
– Поторопитесь, иначе я забудусь и решу, что жених niña del «Massilia» я. Жаль, что на вашем аэродроме нет пианино, надо бы вам об этом позаботиться.
– Для вас я выпишу его из Парижа, – смеясь, ответила я ему.
Тонио вернулся к нам мрачнее тучи:
– Я вас покидаю.
– Но вы не можете меня покинуть. Мы должны обручиться сегодня вечером.
Вся эта ситуация продолжала казаться мне забавной. Я ничего не понимала, но чувствовала себя очень счастливой.
– Видите пилота, который должен лететь? Он боится. Один раз он уже вернулся очень напуганный. Он говорит, что не сможет прорваться.
– Прорваться сквозь что? – спросила я.
– Сквозь ночь, – пробормотал Тонио. – Прогноз погоды не слишком хорош. Но для меня погода всегда достаточно хороша. Надо спасти их от страха, сказал Дорб… Если пилот будет настаивать, я полечу вместо него. Почта должна уйти сегодня ночью.
Мы ели устриц, запивая их белым вином. Я тоже начала бояться… бояться ночи. Телефоны звонили все одновременно, в паре метров от нас рация с ужасным скрежетом передавала сообщения на морзянке: остальные пилоты справлялись о маршруте.
Ореол света вокруг радиопередатчика придавал ему мрачный вид. Потом мы услышали громкий шум мотора. Отблеск белого света, как молочное пятно, залил аэродром перед моими глазами. Тонио позвонил. Появился аргентинец (костюмер, как в театре) и быстрее, чем я об этом рассказываю, надел на него сапоги, кожаное пальто и вручил перчатки. За это время другой пилот вылез из самолета. Он вернулся.
– Пусть зайдет в мой кабинет! – крикнул Тонио, заглатывая оставшиеся устрицы, впиваясь зубами в целую буханку хлеба и отхлебывая вино из горлышка. – Извините, – обернулся он ко мне. – Я спешу.
Испуганный летчик появился в сопровождении секретаря. Он стянул с головы шлем и остался стоять, униженный, подавленный, задыхающийся.
Тонио продиктовал секретарю:
– «Бульвар Османн, Париж. Пилот Альберт уволен, предупредите все остальные авиакомпании».
– Если вы отправите эту радиограмму, я вас убью, – заорал Альберт.
Он бросился вслед за Тонио, который бегом направлялся к самолету.
– Вы боитесь ночи и при этом хотите меня убить? Подождите, пока я вернусь! – бросил ему Сент-Экс.
Летчик в отчаянии сжимал в руке револьвер. Он плакал.
– Вы не прорветесь, вы разобьетесь…
Он продолжал плакать.
Нас с Виньесом буквально парализовало. И только белое вино развязало нам языки.
– Niña, niña, nos vamos a casa?[10]
– Нет, Рикардо, это ночь моей помолвки.
Рикардо погладил свои усы. Из ангара раздался крик:
– Рикардо Виньес!
– Что я плохого сделал? – подскочил Виньес. – Я не хочу никуда лететь…
– Радиограмма для вас.
– Для меня?
Рикардо растерялся еще больше. Он судорожно искал очки, которые не желали вылезать из кармана, под аккомпанемент проклятий понуро удалявшегося Альберта.
Наконец Рикардо смог прочесть радиограмму: «Тысяча извинений. Продолжайте праздновать помолвку на аэродроме до моего возвращения. На пути обратно небо чистое, ветер попутный. Надеюсь, буду до полуночи. Ваш друг Сент-Экс».
– Так быстро отправить телеграмму, браво! – заметил Виньес, смеясь от облегчения. – Ну хорошо, помолвка предвещает una boda magnífica, inesperada![11]
Это был первый из ночных полетов, которые с тех пор не давали мне спать спокойно.
* * *
На следующее утро на аэродроме мы отметили нашу помолвку кофе с молоком. Тонио доставил почту на следующий этап, где его сменил другой летчик.Нам сообщили, что в стране разразилась революция. Эту новость я приняла спокойно. Меня больше ничто не волновало, ведь мой летчик вернулся.
Мы с Виньесом отправились ночевать в Буэнос-Айрес. Тонио должен был остаться на аэродроме, ожидая новостей о своей почте. Меня разбудил телефонный звонок. Это был Кремьё.
– Поднимайтесь, революция… На вашей улице уже стреляют, вы слышите?
– Да что вы? Знаете, сегодня ночью я легла очень поздно. Погодите, я посмотрю в окно. Да, стреляют, похоже, и правда революция. Но я все равно приду к вам обедать, подождите меня.
Едва закончив одеваться, я обнаружила отсутствие прислуги. Только старик в углу, которому ничего уже не было нужно, протянул мне срочное письмо. Я вырвала конверт у него из рук. Но Тонио внезапно, как чертик из табакерки, ворвался в мою комнату.
– Вы здесь! Я так беспокоился за вас. Аэродром ведь далеко от Буэнос-Айреса. Я боялся больше, чем во всех ночных полетах, вместе взятых, боялся опоздать, потерять вас.
– Но почему? Это всего лишь революция… В Мексике, когда мне было пятнадцать лет, мы с моими одноклассниками наблюдали за революцией. Иногда в кого-нибудь попадала пуля, но редко насмерть. Штатские плохо стреляют. Должно пройти много лет, прежде чем люди научатся убивать.
Он рассмеялся:
– Хорошо, если вы не боитесь, то я и подавно… Впрочем, смотрите, я прихватил с собой камеру, хочу снять революцию, именно там, где стреляют, это понравится моим друзьям, оставшимся во Франции. Помните фильм, который я вам показывал?
– Да, но сначала проводите меня к Кремьё. Он ждет нас к обеду.
– Он ждет вас, а не меня…
– Но мы же теперь помолвлены!
– По вам не скажешь, – заметил он, глядя мне прямо в глаза. – У меня очень мало свободного времени, а когда я появляюсь, вокруг вас обязательно светское общество.
– Да, если революция для вас – это светское общество.
Мы шли медленно и продолжали спорить. Он не оставлял мне времени на размышления. Я возражала. Говорила, что не хочу провести всю жизнь на летном поле или сидя на стуле в ожидании его возвращения. Но пули свистели быстрее моих мыслей. Он крепко сжал мне руки.
– Скорее, не то нас убьют. Посмотрите, там уже двое или трое упали замертво.
– Может, они просто ранены?
– Шагайте, шагайте быстрее, девочка моя, или я понесу вас на закорках.
Он приказал это очень серьезно, глядя, как я семеню на высоких каблуках.
– Не стоит бежать, переходя улицу, на которой стреляют, – сказала я ему. – Люди на другой стороне тротуара – те, что делают революцию, – нас заметят. К тому же вы совершенно не похожи на аргентинца. Солдаты на грузовиках просто не обратят на нас внимания, они стреляют только по вооруженным мужчинам.
– Если все это так, то почему мы не танцуем посреди улицы, девочка моя?
Революционеры взламывали двери частных домов, кто-то стрелял с крыш. Неожиданно на нас стал наступать человек с карабином, но Тонио громко и спокойно, перекрывая шум выстрелов, заявил ему:
– Я француз. Вот, смотрите, – добавил он, демонстрируя орден Почетного легиона.
Этого оказалось достаточно, чтобы все уладить, но меня все еще трясло от страха.
– Быстрее, бежим, спрячемся за теми воротами.
Целый час мы наблюдали за революционерами. Люди беззвучно падали, их быстро подбирали и уносили, другие выходили из туннеля им на смену. Мы не могли больше оставаться на одном месте и начали нервничать. Дошли до угла. Там уже не было никакой революции, но окна были закрыты, а за ними угадывались застывшие в напряженном ожидании люди. Разворошенный муравейник.
Наконец мы добрались до Кремьё. Он обрадовался, заговорил о происходящем:
– Эль Пелудо – ваш друг. А те, кто живет в этой гостинице, – по другую сторону баррикад. Так что выбирайте выражения.
Он смеялся, это была его первая революция. Несколько самолетов продолжало угрожать Буэнос-Айресу – на случай если правительство будет сопротивляться. Но Эль Пелудо в «Каса Росада» сдался безоговорочно.
К концу дня революция победила. Революционеры начали выбрасывать из окон вещи тех, кто принадлежал к партии президента. Они волокли по улице на веревке статую Эль Пелудо и поджигали министерства.
Мы с Тонио побежали в мою гостиницу спасать багаж, потом я вернулась к Кремьё. Внезапно завыла пожарная сирена. Горела проправительственная газета «Критика».
– А если это контрреволюция? – спросила я.
– Куда бежать? – откликнулся Кремьё.
– Лично я не сдвинусь с места. Эта суета внушает мне отвращение. Я приехала в Буэнос-Айрес отдыхать!
Тонио и Кремьё рассмеялись.
Наконец мы решили забраться на крышу, чтобы Тонио мог поснимать своей камерой. «Было бы обидно не запечатлеть такое событие», – сказал он. Мы переходили от одного дома к другому. Потом Тонио захотел спуститься на улицу. Кремьё посоветовал мне отпустить его: «А мы останемся в тихом уголке на крыше и будем наблюдать за развитием событий».
Но здание газеты «Критика» горело совсем рядом с гостиницей. Дым мешал нам дышать, пришлось отступить.
В тот вечер мы пили коктейли в баре, я была в разорванном платье. Кремьё окончательно решил уехать в следующий понедельник. Я уже не понимала ни где я нахожусь, ни что я должна делать, оглушенная запахами дыма и цветов в пиано-баре…
4
«Вы уверены, что хотите взять меня в жены на всю жизнь?»
Я шла по городу, каждый шаг казался мне новым приключением, я спрашивала себя, почему именно мне довелось оказаться в гуще таких странных событий: беседовать с президентом, увидеть революцию, наблюдать, как волокут по улицам статую Эль Пелудо под громкий хохот молодежи, впервые почувствовавшей себя свободной. Свергнутая статуя стала символом происходящего. Мрамор сносил все, как хорошую погоду, так и плохую, но гнев студентов оказался похлеще бури в пампе…
Сам дон Эль Пелудо несколько дней спустя отправится на пароходе на острова, где ничто не сможет успокоить его сердце. Он был стар, и враги хотели таким образом вынудить его к самоубийству – среди беспощадных ветров, бороздящих моря. Сутки напролет все обсуждали, куда сошлют диктатора, порожденного аргентинским народом. Трудно было представить себе участь печальнее для человека, по словам честных людей, невинного, но пренебрегшего обязанностями отца нации.
Меня пугала эта странная атмосфера, сгустившаяся над Буэнос-Айресом. Ни одна дверь не выглядела безопасной, каждое окно казалось мне западней. Это было слишком для меня, приехавшей прямиком из Парижа, где все так просто, даже смерть, даже нищета и несправедливость. А здесь всему приходилось учиться заново. Придумывать. Обучение мое продвигалась медленно. Почему я попала сюда именно в тот момент, когда муравейник разворошили? Мне не повезло. Я, недавно овдовевшая, приехала искать друзей, мира, чтобы успокоить свое измученное сердце, а тут всюду лишь всплески недовольства взбунтовавшегося народа, впервые продемонстрировавшего свой характер.
В кармане я нащупала любовное письмо от моего Крылатого Рыцаря, слегка смяла его и теперь при каждом шаге, при каждом движении мышц, при каждом покачивании бедер я слышала его шелест. Я говорила себе, что это любовное письмо… Что любовь… любовь… И продолжала путь.
Письмо Тонио терлось о мое платье, о мое бедро, оно говорило со мной, хотя я не желала его слышать. Я пыталась понять, что произошло со мной в этой суровой и нежной стране. Я чувствовала себя сиротой вдали от каштанов авеню Анри Мартена в Париже, изгнанницей вдали от Люксембургского сада. Я гордилась своим одиночеством, гордость туманила мой взор, однако дарила ощущение настоящей жизни. В этом спектакле мне предложили роль жены. Готова ли я к ней? Действительно ли я хочу ее сыграть? От всех этих мыслей у меня началась мигрень, поэтому я наконец прислушалась к шороху любовного письма. Я сунула руку в карман и медленно вытащила его. Крылатый Рыцарь предлагал мне все: свое сердце, свое имя, свою жизнь. Он писал, что его жизнь – полет, что он хочет забрать меня с собой, что я показалась ему слабой, но он верит, что моя молодость поможет мне справиться со всем, что ожидает нас: бессонные ночи, бесконечные переезды; ни дома, ни вещей, ничего, только моя жизнь, посвященная ему. Еще он писал, что собирается подхватить меня с земли на головокружительной скорости, что я буду его садом, что он принесет мне свет, что рядом со мной он будет чувствовать себя на земле, на земле людей, где есть домашний очаг, чашка горячего кофе, сваренного специально для него, букет цветов, который всегда его ждет. Я боялась читать эти строки, мне хотелось оглянуться назад, вернуться в страну, где домам и людям ничто не угрожает.
Но как победить свои страхи здесь, среди темных улиц? Я устала. Я даже не плакала. Я терзалась, как зверь, попавший в ловушку. Зачем соглашаться на невозможный союз с этим диким орлом, что рассекает небеса, слишком далекие для меня? Почему моя детская душа дала уговорить себя обещаниями облаков и завтрашних радуг? Я закрыла глаза, сунула письмо обратно в карман и направилась в церковь спросить у Бога, что ждет меня в будущем.
Только Он мог исцелить эту рану, открывшуюся в моем сердце. Я вспомнила советы матери. «Бог, – говорила она, – не хочет видеть нас в грусти и сомнениях, мы нравимся Ему веселыми и сильными». Так зачем же Ты так испытываешь меня, Господи? Я дрожала от страха, меня лихорадило, я ничего не соображала, но сердце шептало мне: «Если Кремьё уедет без меня, я останусь одна, без помощи, без защиты. Я стану куклой в руках великого небесного путешественника. Летчика». А письмо все шуршало при каждом моем шаге.
Наконец я добралась до церкви в приходе отца Ланда. Он оказался там, как будто ждал меня. Без всяких предисловий я рассказала ему о своей стремительной помолвке и вынула из кармана письмо. Он медленно прочел его вслух, не столько для себя, сколько для меня. Глядя мне прямо в глаза, отец Ланд произнес:
– Если вы его любите, я советую вам выйти за него замуж. Он сильный человек, он честен, холост, и, если Бог вам поможет, у вас будет счастливая семья.
Я взяла письмо из рук священника и ушла.
И снова осталась в одиночестве на шумных улицах Буэнос-Айреса. Случайно набрела на гостиницу «Испания». Из любопытства зашла. Попросила разрешения взглянуть на свою бывшую комнату. Никто не возражал. На лестницах, в холле – всюду царил страшный беспорядок, но прислуга, казалось, смирилась с ним. Я толкнула дверь в номер, где мне столько толковали о революции. Обнаружила там свой чемодан, но он был слишком тяжел, чтобы я могла захватить его с собой. На нем лежало адресованное мне письмо, на конверте расплылось несколько пятен, похожих на капли воды. Я вскрыла его и начала читать. Это снова было письмо от моего летчика, он в который раз повторял, что хочет на мне жениться, не разрешает мне возвращаться во Францию, прекрасно знает, что я приглашена правительством, и советует мне не вмешиваться в местные политические дела, а принять его любовь. Наш друг Кремьё, писал он, согласен на этот брак, который будет длиться всю жизнь. Еще он просил меня стать взрослой девочкой и позаботиться о его сердце. Я сунула письмо в карман, где уже лежало одно, и оба они нежно зашелестели…
Наконец я вышла из гостиницы. На улице я разговаривала сама с собой, передо мной то и дело возникало его ласковое лицо с круглыми черными проницательными глазами. Последний раз я видела его бодрствующим после нескольких ночей и дней полета, он вошел свежий и улыбающийся как ангел, несмотря на перелет сквозь бурю. Он был готов танцевать или снова лететь. Он мог есть раз в день или не есть совсем, мог выпить целую бочку или оставаться несколько дней без капли воды. Его расписание зависело от бури в небе и урагана в сердце. Однажды он зашел ко мне в гостиницу и увидел, что я держу в руке стакан с водой.
– Так вот чего мне не хватало со вчерашнего дня! – воскликнул он. – Я же ничего не пил. Дайте мне попить.
Я протянула ему стакан воды и бутылку коньяку. Не раздумывая, он вылил себе в рот содержимое бутылки, затем воду. Он забыл, что и остальным тоже хочется пить. Он даже не извинился, так как ненавидел терять нить разговора. Это его ужасно раздражало. Если его прерывали на середине рассказа, он потом долго молчал и иногда весь вечер больше не раскрывал рта. Надо было бы сказать «всю ночь», так как у него было собственное представление о времени. Его посещения затягивались до завтрака, и он считал это совершенно естественным. Иногда его клонило в дрему, он засыпал где придется, и никто уже не мог его добудиться.
Однажды его привезли прямо с аэродрома. Он дал шоферу адрес, и тот привез его ко мне спящего, как доставляют посылки. В гостинице прислуга с усмешкой говорила мне:
– Ваш летчик уснул, его только что доставили: он спит! Он спит!
Ну и что прикажете с ним делать? Я уложила его на диване и попросила горничную присмотреть за ним, когда он проснется. А так как я дорожила своей репутацией, то оставила его в своем номере, а сама сняла другую комнату.
Этот не ведавший усталости человек был чувствителен к самым простым вещам. Например, он ненавидел утруждать себя, стряхивая пепел с сигареты в пепельницу, и даже если он сыпался ему на брюки, делал вид, что не замечает этого – только бы не прерывать разговора, а на одежду наплевать, гори она синим пламенем!
Я по-прежнему брела в одиночестве по улицам, мечтая о своем спящем летчике… Я была похожа на городскую сумасшедшую, которая бродит, натыкаясь на прохожих, я перестала замечать, куда иду, и вдруг какой-то человек схватил меня за руку и заорал прямо в ухо:
– Садитесь в машину! Садитесь же!
– Ах! Это вы, Тонио?
– Я везде вас ищу. Вы похожи на нищенку, бредете сгорбившись. Что вы потеряли?
– Похоже, я потеряла голову.
Он рассмеялся от всего сердца:
– Вас узнал мой шофер, я бы не смог. Почему вы такая грустная? Вас можно принять за сиротку.
– Да, я грущу, потому что у меня не хватает сил сбежать от вас. И похоже, я не хочу знать правду. Для вас я всего лишь мечта, вы любите играть с жизнью, вы ничего не боитесь, даже меня. Но запомните хорошенько, я не вещь, не кукла: мое лицо не меняется ежеминутно, я люблю каждый день сидеть на одном и том же месте, на своем стуле, и я прекрасно знаю, что вы любите уезжать и нигде подолгу не задерживаетесь. Если вы откровенно скажете мне, что ваше письмо, ваше признание – это эссе о любви, сказка, сон о любви, я не обижусь. Вы великий поэт, вы крылатый рыцарь, вы красивый, сильный, умный мужчина, вы не станете насмехаться над бедной девушкой вроде меня, у которой нет другого богатства, кроме ее души и ее жизни.
– Иначе говоря, вы считаете, что у меня слишком много достоинств, чтобы стать вашим мужем? – ответил он.
– Чтобы стать хорошим мужем – возможно, – задумчиво произнесла я.
– Ах, женщины, все вы одинаковы! Вы любите любовь в поэмах, на сцене театра. Вы любите любовь других, но переживать ее, любить всем сердцем – это совсем другое дело, это дается милостью божьей. Почему вы не верите в любовь? – Он с силой сжал мою руку. – Почему вы, такая молодая, так недоверчивы к жизни? Почему вы с такой горечью относитесь к радостям жизни?
– Сколько раз вы уже хотели жениться, Тонио? Сколько у вас было невест?
– Я вам расскажу. Это было один-единственный раз, в ранней юности. Я обручился с одной девушкой, она была парализована, лежала в гипсе. Доктор сказал, что, вероятно, она никогда больше не сможет ходить, но я играл с ней, я любил ее. Это была невеста моих игр и моих снов. У нее двигалась только голова над гипсом, и она рассказывала мне свои сны. Но она лгала мне. Она была обручена со всеми моими друзьями и каждому внушала, что только он ее настоящий жених. И все мы верили ей: только потом другие женились на девушках, которые могли ходить, и лишь я остался рядом с ней. И она полюбила меня за верность. А потом в ситуацию вмешались взрослые. Взрослые нашли ей другого жениха, гораздо богаче, и я плакал, да, я плакал… Я ничего не умел в жизни, меня призвали в армию. Я выбрал авиацию, я едва проходил по возрасту, мне пришлось творить чудеса… В Марокко мне покровительствовал командир полка. Домой я вернулся летчиком и с тех пор никогда не покидал авиацию, потому что я человек преданный. Я не забыл свою невесту, но впервые с тех пор я хочу жениться на другой.
– А ваши родители?
– Ах, моя мать – замечательная женщина. Я попрошу ее приехать на нашу свадьбу. Она все поймет.
– Но мои родные ждут меня в Сальвадоре. Я совсем недавно овдовела, а мы так недолго знакомы. К тому же я уже практически помолвлена с другом моего мужа. А вас всегда занимают только ваши полеты.
– Да нет же, нет, я не всегда летаю. Я вылетаю только тогда, когда все идет из рук вон плохо. У меня множество пилотов, которые летают по Южной Америке. Но если хотите, мы побываем в пунктах промежуточных посадок на маршруте Южная Америка – Франция. Парагвай, Патагония и еще дальше… Я построил аэродромы в маленьких деревеньках, но сейчас они уже нормально работают. Я останусь в Буэнос-Айресе, чтобы осуществлять общее руководство. Я буду писать. После «Южного почтового» я ничего пока не написал… Только письмо для вас на сорока страницах… Буду говорить, что я восхищаюсь вами, что я люблю вас… Каждый день я буду просить вас стать моей спутницей на всю жизнь. Вы мне нужны. Я знаю, что вы женщина, созданная специально для меня, клянусь вам.
– Я слишком растрогана… если бы я считала, что могу принести вам что-то хорошее, светлое, возможно, я решилась бы снова выйти замуж… но не так быстро… Тонио, вы уверены, что хотите взять меня в жены на всю жизнь?
– Консуэло, я хочу вас навечно. Я подумал обо всем. Вот телеграмма для моей матери. Я написал ее вчера. Я не могу оставить вас даже на день. Посмотрите на письма, которые я вам шлю каждый день: я просто люблю вас и не могу делать ничего другого… Если вы меня любите, я добьюсь того, чтобы вы носили знаменитое имя, не менее известное, чем у вашего мужа Гомеса Каррильо. Чем быть вдовой великого покойника, лучше стать женой живого человека, который будет защищать вас изо всех сил. Чтобы убедить вас, я только что написал вам письмо на сто страниц. Прошу вас, прочтите его, это ураган моего сердца, ураган моей жизни, который летит к вам издалека. Поверьте, до встречи с вами я был одинок в этом мире, лишен надежды. Из-за этого я и жил в пустыне, ремонтировал самолеты. У меня не было женщины, надежды, цели… Меня позвали сюда, я вкалываю, зарабатываю много денег. У меня солидный счет в банке, ведь я откладываю уже двадцать шесть лет. Я живу в холостяцкой квартирке на улице Херемес – там есть только птицы и лишь изредка появляются люди. Я снял ее на неделю, да так там и остался. Я выполню свой долг по отношению к родным. Что же касается моей профессии, то вы сами прекрасно знаете, что она опасна, как и многие другие. Я даже не стал покупать зимнее пальто – боялся, что не доживу…
Сам дон Эль Пелудо несколько дней спустя отправится на пароходе на острова, где ничто не сможет успокоить его сердце. Он был стар, и враги хотели таким образом вынудить его к самоубийству – среди беспощадных ветров, бороздящих моря. Сутки напролет все обсуждали, куда сошлют диктатора, порожденного аргентинским народом. Трудно было представить себе участь печальнее для человека, по словам честных людей, невинного, но пренебрегшего обязанностями отца нации.
Меня пугала эта странная атмосфера, сгустившаяся над Буэнос-Айресом. Ни одна дверь не выглядела безопасной, каждое окно казалось мне западней. Это было слишком для меня, приехавшей прямиком из Парижа, где все так просто, даже смерть, даже нищета и несправедливость. А здесь всему приходилось учиться заново. Придумывать. Обучение мое продвигалась медленно. Почему я попала сюда именно в тот момент, когда муравейник разворошили? Мне не повезло. Я, недавно овдовевшая, приехала искать друзей, мира, чтобы успокоить свое измученное сердце, а тут всюду лишь всплески недовольства взбунтовавшегося народа, впервые продемонстрировавшего свой характер.
В кармане я нащупала любовное письмо от моего Крылатого Рыцаря, слегка смяла его и теперь при каждом шаге, при каждом движении мышц, при каждом покачивании бедер я слышала его шелест. Я говорила себе, что это любовное письмо… Что любовь… любовь… И продолжала путь.
* * *
Слишком многое свалилось на меня одновременно. Мне пришлось думать, становиться взрослой. Я хотела понять, я знала: во всей этой истории существует что-то, что надо разгадать. Я не ведала, касается это меня одной или жизни в целом, но нужно было внимательно вслушиваться в ритмы нового времени, шедшего мне навстречу. Я замедлила шаг. Посмотрела на серое небо Буэнос-Айреса, низко нависшее над крышами с мансардами, – ни тени, ни листочка, лишь несколько прохожих. И я размечталась о цветущих каштанах на улицах Парижа, о Сене, делящей город пополам, о лавках букинистов, от одного вида которых в такие мгновения на тебя нисходит умиротворение. Однажды подруга аргентинка рассказала мне, что владеет пятью тысячами деревьев. В Буэнос-Айресе деревья считают на штуки. Те, что мы видим здесь, прибывают издалека, их привозят, как заключенных, обещают им прекрасный уход и любовь, если только они как следует вырастут. В этой стране люди ходят на свидание к деревьям, просят деревья хорошенько расти в их садах, подарить им свою тень. Я видела усадьбы, где деревья чувствовали себя хорошо благодаря заботам садовников. Но пампа сурова, она не желает ничего давать даром, хочет остаться единственной, хочет быть пампой. Усилия, которые прикладывают землевладельцы, чтобы вырастить хоть что-то, сродни волшебству. Урожай – чудо. Но чем больше препятствий преодолевает человек, тем больше он достоин чуда…Письмо Тонио терлось о мое платье, о мое бедро, оно говорило со мной, хотя я не желала его слышать. Я пыталась понять, что произошло со мной в этой суровой и нежной стране. Я чувствовала себя сиротой вдали от каштанов авеню Анри Мартена в Париже, изгнанницей вдали от Люксембургского сада. Я гордилась своим одиночеством, гордость туманила мой взор, однако дарила ощущение настоящей жизни. В этом спектакле мне предложили роль жены. Готова ли я к ней? Действительно ли я хочу ее сыграть? От всех этих мыслей у меня началась мигрень, поэтому я наконец прислушалась к шороху любовного письма. Я сунула руку в карман и медленно вытащила его. Крылатый Рыцарь предлагал мне все: свое сердце, свое имя, свою жизнь. Он писал, что его жизнь – полет, что он хочет забрать меня с собой, что я показалась ему слабой, но он верит, что моя молодость поможет мне справиться со всем, что ожидает нас: бессонные ночи, бесконечные переезды; ни дома, ни вещей, ничего, только моя жизнь, посвященная ему. Еще он писал, что собирается подхватить меня с земли на головокружительной скорости, что я буду его садом, что он принесет мне свет, что рядом со мной он будет чувствовать себя на земле, на земле людей, где есть домашний очаг, чашка горячего кофе, сваренного специально для него, букет цветов, который всегда его ждет. Я боялась читать эти строки, мне хотелось оглянуться назад, вернуться в страну, где домам и людям ничто не угрожает.
Но как победить свои страхи здесь, среди темных улиц? Я устала. Я даже не плакала. Я терзалась, как зверь, попавший в ловушку. Зачем соглашаться на невозможный союз с этим диким орлом, что рассекает небеса, слишком далекие для меня? Почему моя детская душа дала уговорить себя обещаниями облаков и завтрашних радуг? Я закрыла глаза, сунула письмо обратно в карман и направилась в церковь спросить у Бога, что ждет меня в будущем.
Только Он мог исцелить эту рану, открывшуюся в моем сердце. Я вспомнила советы матери. «Бог, – говорила она, – не хочет видеть нас в грусти и сомнениях, мы нравимся Ему веселыми и сильными». Так зачем же Ты так испытываешь меня, Господи? Я дрожала от страха, меня лихорадило, я ничего не соображала, но сердце шептало мне: «Если Кремьё уедет без меня, я останусь одна, без помощи, без защиты. Я стану куклой в руках великого небесного путешественника. Летчика». А письмо все шуршало при каждом моем шаге.
Наконец я добралась до церкви в приходе отца Ланда. Он оказался там, как будто ждал меня. Без всяких предисловий я рассказала ему о своей стремительной помолвке и вынула из кармана письмо. Он медленно прочел его вслух, не столько для себя, сколько для меня. Глядя мне прямо в глаза, отец Ланд произнес:
– Если вы его любите, я советую вам выйти за него замуж. Он сильный человек, он честен, холост, и, если Бог вам поможет, у вас будет счастливая семья.
Я взяла письмо из рук священника и ушла.
И снова осталась в одиночестве на шумных улицах Буэнос-Айреса. Случайно набрела на гостиницу «Испания». Из любопытства зашла. Попросила разрешения взглянуть на свою бывшую комнату. Никто не возражал. На лестницах, в холле – всюду царил страшный беспорядок, но прислуга, казалось, смирилась с ним. Я толкнула дверь в номер, где мне столько толковали о революции. Обнаружила там свой чемодан, но он был слишком тяжел, чтобы я могла захватить его с собой. На нем лежало адресованное мне письмо, на конверте расплылось несколько пятен, похожих на капли воды. Я вскрыла его и начала читать. Это снова было письмо от моего летчика, он в который раз повторял, что хочет на мне жениться, не разрешает мне возвращаться во Францию, прекрасно знает, что я приглашена правительством, и советует мне не вмешиваться в местные политические дела, а принять его любовь. Наш друг Кремьё, писал он, согласен на этот брак, который будет длиться всю жизнь. Еще он просил меня стать взрослой девочкой и позаботиться о его сердце. Я сунула письмо в карман, где уже лежало одно, и оба они нежно зашелестели…
Наконец я вышла из гостиницы. На улице я разговаривала сама с собой, передо мной то и дело возникало его ласковое лицо с круглыми черными проницательными глазами. Последний раз я видела его бодрствующим после нескольких ночей и дней полета, он вошел свежий и улыбающийся как ангел, несмотря на перелет сквозь бурю. Он был готов танцевать или снова лететь. Он мог есть раз в день или не есть совсем, мог выпить целую бочку или оставаться несколько дней без капли воды. Его расписание зависело от бури в небе и урагана в сердце. Однажды он зашел ко мне в гостиницу и увидел, что я держу в руке стакан с водой.
– Так вот чего мне не хватало со вчерашнего дня! – воскликнул он. – Я же ничего не пил. Дайте мне попить.
Я протянула ему стакан воды и бутылку коньяку. Не раздумывая, он вылил себе в рот содержимое бутылки, затем воду. Он забыл, что и остальным тоже хочется пить. Он даже не извинился, так как ненавидел терять нить разговора. Это его ужасно раздражало. Если его прерывали на середине рассказа, он потом долго молчал и иногда весь вечер больше не раскрывал рта. Надо было бы сказать «всю ночь», так как у него было собственное представление о времени. Его посещения затягивались до завтрака, и он считал это совершенно естественным. Иногда его клонило в дрему, он засыпал где придется, и никто уже не мог его добудиться.
Однажды его привезли прямо с аэродрома. Он дал шоферу адрес, и тот привез его ко мне спящего, как доставляют посылки. В гостинице прислуга с усмешкой говорила мне:
– Ваш летчик уснул, его только что доставили: он спит! Он спит!
Ну и что прикажете с ним делать? Я уложила его на диване и попросила горничную присмотреть за ним, когда он проснется. А так как я дорожила своей репутацией, то оставила его в своем номере, а сама сняла другую комнату.
Этот не ведавший усталости человек был чувствителен к самым простым вещам. Например, он ненавидел утруждать себя, стряхивая пепел с сигареты в пепельницу, и даже если он сыпался ему на брюки, делал вид, что не замечает этого – только бы не прерывать разговора, а на одежду наплевать, гори она синим пламенем!
Я по-прежнему брела в одиночестве по улицам, мечтая о своем спящем летчике… Я была похожа на городскую сумасшедшую, которая бродит, натыкаясь на прохожих, я перестала замечать, куда иду, и вдруг какой-то человек схватил меня за руку и заорал прямо в ухо:
– Садитесь в машину! Садитесь же!
– Ах! Это вы, Тонио?
– Я везде вас ищу. Вы похожи на нищенку, бредете сгорбившись. Что вы потеряли?
– Похоже, я потеряла голову.
Он рассмеялся от всего сердца:
– Вас узнал мой шофер, я бы не смог. Почему вы такая грустная? Вас можно принять за сиротку.
– Да, я грущу, потому что у меня не хватает сил сбежать от вас. И похоже, я не хочу знать правду. Для вас я всего лишь мечта, вы любите играть с жизнью, вы ничего не боитесь, даже меня. Но запомните хорошенько, я не вещь, не кукла: мое лицо не меняется ежеминутно, я люблю каждый день сидеть на одном и том же месте, на своем стуле, и я прекрасно знаю, что вы любите уезжать и нигде подолгу не задерживаетесь. Если вы откровенно скажете мне, что ваше письмо, ваше признание – это эссе о любви, сказка, сон о любви, я не обижусь. Вы великий поэт, вы крылатый рыцарь, вы красивый, сильный, умный мужчина, вы не станете насмехаться над бедной девушкой вроде меня, у которой нет другого богатства, кроме ее души и ее жизни.
– Иначе говоря, вы считаете, что у меня слишком много достоинств, чтобы стать вашим мужем? – ответил он.
– Чтобы стать хорошим мужем – возможно, – задумчиво произнесла я.
– Ах, женщины, все вы одинаковы! Вы любите любовь в поэмах, на сцене театра. Вы любите любовь других, но переживать ее, любить всем сердцем – это совсем другое дело, это дается милостью божьей. Почему вы не верите в любовь? – Он с силой сжал мою руку. – Почему вы, такая молодая, так недоверчивы к жизни? Почему вы с такой горечью относитесь к радостям жизни?
– Сколько раз вы уже хотели жениться, Тонио? Сколько у вас было невест?
– Я вам расскажу. Это было один-единственный раз, в ранней юности. Я обручился с одной девушкой, она была парализована, лежала в гипсе. Доктор сказал, что, вероятно, она никогда больше не сможет ходить, но я играл с ней, я любил ее. Это была невеста моих игр и моих снов. У нее двигалась только голова над гипсом, и она рассказывала мне свои сны. Но она лгала мне. Она была обручена со всеми моими друзьями и каждому внушала, что только он ее настоящий жених. И все мы верили ей: только потом другие женились на девушках, которые могли ходить, и лишь я остался рядом с ней. И она полюбила меня за верность. А потом в ситуацию вмешались взрослые. Взрослые нашли ей другого жениха, гораздо богаче, и я плакал, да, я плакал… Я ничего не умел в жизни, меня призвали в армию. Я выбрал авиацию, я едва проходил по возрасту, мне пришлось творить чудеса… В Марокко мне покровительствовал командир полка. Домой я вернулся летчиком и с тех пор никогда не покидал авиацию, потому что я человек преданный. Я не забыл свою невесту, но впервые с тех пор я хочу жениться на другой.
– А ваши родители?
– Ах, моя мать – замечательная женщина. Я попрошу ее приехать на нашу свадьбу. Она все поймет.
– Но мои родные ждут меня в Сальвадоре. Я совсем недавно овдовела, а мы так недолго знакомы. К тому же я уже практически помолвлена с другом моего мужа. А вас всегда занимают только ваши полеты.
– Да нет же, нет, я не всегда летаю. Я вылетаю только тогда, когда все идет из рук вон плохо. У меня множество пилотов, которые летают по Южной Америке. Но если хотите, мы побываем в пунктах промежуточных посадок на маршруте Южная Америка – Франция. Парагвай, Патагония и еще дальше… Я построил аэродромы в маленьких деревеньках, но сейчас они уже нормально работают. Я останусь в Буэнос-Айресе, чтобы осуществлять общее руководство. Я буду писать. После «Южного почтового» я ничего пока не написал… Только письмо для вас на сорока страницах… Буду говорить, что я восхищаюсь вами, что я люблю вас… Каждый день я буду просить вас стать моей спутницей на всю жизнь. Вы мне нужны. Я знаю, что вы женщина, созданная специально для меня, клянусь вам.
– Я слишком растрогана… если бы я считала, что могу принести вам что-то хорошее, светлое, возможно, я решилась бы снова выйти замуж… но не так быстро… Тонио, вы уверены, что хотите взять меня в жены на всю жизнь?
– Консуэло, я хочу вас навечно. Я подумал обо всем. Вот телеграмма для моей матери. Я написал ее вчера. Я не могу оставить вас даже на день. Посмотрите на письма, которые я вам шлю каждый день: я просто люблю вас и не могу делать ничего другого… Если вы меня любите, я добьюсь того, чтобы вы носили знаменитое имя, не менее известное, чем у вашего мужа Гомеса Каррильо. Чем быть вдовой великого покойника, лучше стать женой живого человека, который будет защищать вас изо всех сил. Чтобы убедить вас, я только что написал вам письмо на сто страниц. Прошу вас, прочтите его, это ураган моего сердца, ураган моей жизни, который летит к вам издалека. Поверьте, до встречи с вами я был одинок в этом мире, лишен надежды. Из-за этого я и жил в пустыне, ремонтировал самолеты. У меня не было женщины, надежды, цели… Меня позвали сюда, я вкалываю, зарабатываю много денег. У меня солидный счет в банке, ведь я откладываю уже двадцать шесть лет. Я живу в холостяцкой квартирке на улице Херемес – там есть только птицы и лишь изредка появляются люди. Я снял ее на неделю, да так там и остался. Я выполню свой долг по отношению к родным. Что же касается моей профессии, то вы сами прекрасно знаете, что она опасна, как и многие другие. Я даже не стал покупать зимнее пальто – боялся, что не доживу…