«20 июня. 03 часа 17 минут. Начальнику Штаба фронта. Части Второй ударной армии соединились в районе отметки 37,1 и севернее ее с прорвавшимися танками и небольшой группой пехоты 59-й армии. Пехота, действующая с востока, на реку Полисть еще не вышла. Артиллерия с востока не работает. Танки не имеют снарядов».
«20 июня. 12 часов 57 минут. Начальнику ГШКА. Начальнику штаба фронта. Копия: Коровникову и Яковлеву. Прошу понять, что части восточной группы настолько обескровлены, что трудно выделить сопровождение для танков. Оборона противника на реке Полисть не нарушена. Положение противника без изменений. Пехота 52-й и 59-й армий на реку Полисть с востока не вышла. Наши части скованы огнем противника и продвижения не имеют. Прошу указаний атаку пехоты 52-й и 59-й армий с востока. Прорвавшиеся 11 танков не имеют снарядов».
«21 июня 1942 года. 8 часов 10 минут. Начальнику ГШКА. Военному совету фронта. Войска армии три недели получают по пятьдесят граммов сухарей. Последние дни продовольствия совершенно не было. Доедаем последних лошадей. Люди до крайности истощены. Наблюдается групповая смертность от голода. Боеприпасов нет. Власов. Зуев».
Стали пустеть боевые точки и треугольники, так как личный состав убывал, а пополнения не было.
Организовали дежурство по переднему краю. Мы с лейтенантом Ф.Ф. Голынским ходили попеременно. Берешь двух бойцов, ручной пулемет, посидишь в одной точке, переходишь в другую, там немного постреляешь… В результате создаешь впечатление крепкой обороны, что много пулевых точек. А на самом деле она почти пуста.
За двое суток до этого к нам прибыл новый помощник начальника Штаба. Вечерело. Было тихо. Позвонил он на правую точку, где дежурил Гончарук. Ответ Гончарука по телефону ему, видимо, не понравился. Позвонил мне и приказал немедленно сменить Гончарука. Дескать, не умеет разговаривать. Я знал Гончарука с формирования, как отличного, хорошего бойца. Придирку и приказ помощника начальника Штаба считал необоснованными, а главное, не было запасных бойцов, чтобы сменить Гончарука.
Пошел переговорить с комполка. Он поддержал нового помощника начальника Штаба. Пришлось снять и отправить двух хороших бойцов Самаркина и Петрякова. Только они ушли, минут через двадцать началась стрельба. Завязался бой. Немцы получили большое подкрепление и пошли в наступление. Зашли в правый стык и ударили во фланг нашей обороны. Гончарук передал по телефону:
– Немцы! Отстреливаюсь!
В трубку была слышна вся стрельба.
Патроны, видимо, вышли, и он передал:
– Погибаю!
И все. Комполка вызвал меня и сказал:
– Собери своих бойцов и возьми из санчасти больных, направляйтесь к переднему краю на край болота. Туда ушла наша дивизионная разведка. Вместе с ней будете действовать.
Взял с собой вновь прибывшего лейтенанта Киселя, бойцов Шишкина, Тарасова, из санчасти четырех больных и раненых, но они были даже без винтовок и патронов. А где там это возьмешь, когда передний край занят немцами?
Это не первый был случай, когда некоторые бойцы без винтовок и патронов шли в атаку, вместе со всеми останавливая натиск врагов, грудью защищая свою Родину.
Двинулись в назначенное место. Вышли на болото, идем по лежням. Увидели, что кто-то идет навстречу. Подходим, это – Петряков.
– Товарищ командир, – говорит, – не ходите туда, там очень много немцев и сильно вооружены. Я только случайно не попал в плен. Только вышли от вас, поднялась стрельба, но мы не придали этому значения. Прошли болото, смотрим, сучья собирают. Ночью не видно кто. Говорим, чего вы ночью сучья собираете? А они схватили нас и кричат: «Хорь! Хорь!» Я сразу скинул карабин с плеча. Немец схватился за карабин. Я бросился бежать. Они стреляли, но не попали. А Самарина схватило несколько человек, и ему вырваться не удалось… Вы не ходите туда.
– Иди, – сказал я ему, – и доложи командиру полка обо всем, а мы пойдем. Так приказано.
Вышли из болота в то место, где должна быть дивизионная разведка. Это всего сто метров от нашего переднего края и противника. Разведки там и духом не пахло. У меня была трубка ТАТ, я включился в линию и доложил о положении командиру полка. Потом рассредоточил своих бойцов. Тарасова посадил вправо у березы, остальных безоружных посадил у лежащей елки. Сам с Шишкиным остался у провода. Догадались и провод телефонный обрезали, чтобы немцы нас не подслушивали. Смотрим, провод пополз. Мы поняли, что немцы тянут его на себя, чтобы определить расстояние до нас. Тут Тарасов замахал мне.
– Вон, – говорит. – Немцы!
Отбиваться было нечем.
– Не кричи, – говорю, – пускай идут.
Только прошли, смотрим, немцы идут прямо на нас и, не доходя метров пятнадцать, поворачивают влево. Колонной, друг за другом, несут на себе пулемет, миномет, коробки с боеприпасами. Ждать больше было нечего. Я поднял автомат, провел слева направо по строю, выпустив весь диск. Потом скомандовал: «За мной!» Все бросились за мной в болото.
– Ложись, – говорю, – между больших кочек.
Только легли, как немцы открыли ответный пулеметный и автоматный огонь, мелкие березки и сосенки, с краю болота, все оказались срезаны. Огонь прекратили, но на нас не пошли, а двинулись дальше. Мы поднялись все, за исключением лейтенанта Киселя, которого не оказалось, и пошли по болоту за первой группой немцев, потом взяли вправо и вышли на лежневку. Включился в линию и передал командиру полка, что патронов нет. Спросил, что делать дальше?
Он ни слова не сказал, повесил трубку.
Мы сидим на кочках кружком.
– Слышите? – говорит один. – Вода булькает.
– Наверное, немцы, – говорит другой боец.
Взглянули, верно, метрах в сорока немцы, идут прямо на нас, врассыпную. Одежда у них, как и у нас, вся в грязи. Стрелять было нечем, и я сказал: «За мной!». Встали и пошли в направлении за первой группой немцев. Немцы, видимо, приняли нас за своих из первой группы и не дали по нам ни одного выстрела. Когда догнали первую группу немцев, в кустарнике услышали разговор и свернули вправо, и вдруг голос:
– Стой! Кто идет?
– Свои!
Подошли, это, оказалось, состав батальона, семнадцать человек с лейтенантом, отступившие с линии обороны. Я спросил:
– Патроны есть?
– Есть!
Взяли у них патроны. Объяснил, что сюда идут немцы, а одна группа уже пошла мимо.
– Идемте, – говорю, – от нас несколько метров – кружевина чистого болота, топь, мы их тут встретим…
Вышли из болота и подходим к своим позициям. Увидели, лежит кучкой одежда Самарина, она для нас была известная, обгоревшая. А где же Самарин? Кругом осмотрели, его нет. Кто-то сказал:
– Может, переоделся и ушел с ними.
Не верили в это. Подошли к нашим позициям.
Здесь опознали только по туловищу и одежде Гончарука Василия Ивановича. Канского железнодорожника. Немцы ему выбили и выстреляли все лицо и мозги. Осталась только черепная коробка. Около него лежало семь убитых немцев. Сердце сжалось. Жаль было верного друга и героя. Постояли, посмотрели, помолчали и за дело. Велел лейтенанту занять оборону левее, я со своими – правее, а далее, вправо никого нет, стык. Немного еще продвинулись, и стал устраивать точки из разного хлама. Приходит боец и говорит:
– Товарищ командир, там ваш боец, пойдемте.
– Мои все здесь, – отвечаю. – Вот, рядом все, делают точки.
– Нет ваш.
Пошли посмотрели, а это Самарин, лежит на спине, голый. Все тело и лицо выжжено шомполами.
Накаленный шомпол вжигался в тело во всю его толщину, и мясо обугливалось вокруг него, так всего сожгли. Он не помнит, как после ему стреляли в спину, и пуля вышла в живот. Так как все были истощены, в том числе и Самарин, то у него вокруг раны был кружок крови, миллиметра два ширины и полсантиметра ширины жидкого, как чай, зеленого от травы кала.
Он был жив. Тихо шевеля губами, сообщил, что немцев много, есть русские.
По рассказам, он был председателем артели и золотоискателем. Сибиряк.
Все стоявшие около Анатолия Самарина поняли лицо фашизма, невыразимую бесчеловечность издевательств. Даже не один зверь в мире не допу стит того, как фашизм. Это поразило нас.
Доложил обо всем командиру полка, и он приказал мне принести Самарина на КП в санчасть. Двое суток мы не спали, не ели и не пили, было не до этого. Все время в ходу, да еще несли Самарина пять километров. Положили его в санчасть. Бойцов, которые со мной тащили, отправил на свои места.
Подошел к ручью попить, смотрю, у воды лежит икра. Ну, думаю, кто-то щуку поймал, а икру выпотрошил (в ручье щук не было). Вот повезло мне, взял и съел ее. Подошел к своим, старшина Григорьев Иван Николаевич говорит:
– Товарищ командир, мы лягушку поймали, сварили, давайте есть.
– Так это вы выбросили из лягушки икру?
– Да.
– Зачем я ее съел?
Поставили котелок для еды. Там от лягушки плавала одна капля жира. Впятером съели одну лягушку.
Меня вызвали на КП.
Командир полка приказал:
– Собирай всех, которые близко, около тебя.
Около елки была выкопана яма. Приказали все туда сложить. Сложили штабные документы, бумаги, рацию, противотанковые ружья и другую технику и закопали.
Когда отходили, я спросил начальника санчасти Сидоркина о состоянии Самарина. Он сказал, что Самарин уже скончался.
Так как атаковали Штаб дивизии, нас повели обходными путями туда. По пути увидели в стороне пятерых немцев. Я позвал бойцов, чтобы уничтожить их. Представитель дивизии, старший лейтенант, приказал нам вернуться. Я спросил, почему бы нам не уничтожить немцев? Лейтенант ответил: «Завяжем бой, нам не выполнить задачу».
Мы пришли в Штаб дивизии часам к 9 утра. Немцы вели бой. Командованием был составлен план операции по уничтожению противника.
Мне, с группой из десяти бойцов, было приказано занять оборону перед лицом наступающего противника. Стоять насмерть, ни шагу назад. Огонь, до наступления немцев, не открывать.
По замыслу одна группа должна была зайти и действовать справа, во фланг противника, другая группа – слева, тоже во фланг немцев. Мы осмотрели местность, и подошли к небольшому ручью, метрах в сорока от немцев. Видели, как они переползают. Патронов было мало, и бойцы начали говорить: «Вот где наша могила».
Первая группа зашла далековато и левым флангом проходила мимо немцев. Немцы открыли по ним огонь ружейный и минометный и, видимо, сообщили координаты своей артиллерии. Срезали всю нашу группу.
В это время стала действовать левая группа, уже в тылу немцев. В результате немцы потеснились на территорию первой группы, а наши заняли их позиции. Тогда немецкая артиллерия стала бить по немцам, а наша артиллерия – по нашим. Связи никакой не было. Послал бойца сообщить об этом, но бежать было далеко, и пока он бегал, здесь бой уже прекратился. Остатки немцев отошли. Стало тише. Посыльный явился и передал приказание явиться на КП.
Уже вечерело. Командир полка приказал мне идти с группой своих бойцов на наш передний край. Снимать всех бойцов и вести сюда.
Опять пошли обходными путями, моховыми болотами. Прибыли утром. Зашли в санчасть, осмотрели все и нашли Самарина, он был еще живой. Стали искать кругом, чем бы его покормить. Немного нашли и покормили. Он тихо сказал:
– Эх! Какое бы было удивление, если бы я остался жив.
– Пойдем на передний край, соберем всех, – сказал я. – А обратно зайдем за тобой и возьмем тебя.
Когда собрал с переднего края, там и двадцати человек не было. Зашли к Самарину. Зная, что сами еле ногами двигаем, а нести придется всем, я еще раз спросил:
– Как, ребята, понесем Самарина?
– Понесем! – ответили мне.
Фельдшер Григорий Николаевич Запольский отозвал меня от ребят и сказал:
– Самарина нести бесполезно, так как у него прострелены кишки и уже третьи сутки все воспалено, его ничем нельзя спасти.
Переговорил со всеми и о заключении фельдшера. Решили – понесем. Понимал, бросить его – это морально убить товарищество.
Самарин лежал в стороне и наших переговоров не слышал.
По дороге заметили, что ему стало хуже. Видимо, от проглоченной пищи, которая отрицательно подействовала на раны. У него остыли руки и ноги. Жизни уже не чувствовалось. Несли обходом, болотами, не менее 15 км. Подошли к Штабу дивизии, а там никого не видать.
Самарина я велел положить в стоявшую небольшую избушку, пока осмотрим, нет ли кого. Встретили одного товарища, и он сказал:
– Немцы обошли нас спереди. Вас ждали, но обстановка усложнилась, и все ушли, нас оставили дождаться, чтобы вы собрали всех оставшихся и шли догонять.
Я послал двух бойцов за Самариным. Они пришли и доложили, что Самарин уже мертв. Отправились опять в ночь обходными путями, болотами, так как немцы были впереди.
Воды нет, шли голодные… Вышли на гриву, смотрю, снарядная воронка, в ней немного кровяной земляной жижи. Зачерпнул ладонями, а там три больших червя. Вот счастье! Они прокатились в горле, даже не жевал. Наконец, встретили группу своих бойцов, оставленных для встречи нас. Они пояснили, что с немцами был бой и надо идти, догонять своих…
Вышли к своим у железной дороги за Радофинниково.
Командир полка с комиссаром организовали группу прикрытия под моим командованием, и мы здесь задерживали продвижение немцев. Немцы с флангов обходили нас, мы снимались и догоняли своих.
Прошли Финев Луг.
Мы с помощником начальника Штаба Диконовым делали рекогносцировку, а меня согнула страшная боль в животе.
– У тебя сжатие желудка от голода, глотай что-нибудь, – говорит Диконов.
Стал есть болотный багульник, и боль прошла…
Потом командир полка послал меня с бойцом Сафоновым разведать позиции и оборону немцев.
– Может, – говорит, – там и кабель найдете, чтобы связь проложить.
Оборону я знал хорошо. Вечером подошли к стыку между пехотой и минометчиками противника. Тихо продвигались позади его боевых точек, которые были устроены у немцев так: немного выкопанной земли, сверху сделано крышей перекрытие и засыпано. Отверстие для огня и выход. Поразить точку можно только артиллерийским или минометным огнем.
Подошли к точке, от которой шла телефонная связь.
Осмотрели. Договорились, что Сафонов перенесет провод в сторону. Когда отойдет далеко, я отрежу провод и уйду с концом подальше в сторону и намотаю на катушку.
Так и сделали. Я уже намотал полкатушки, когда выбежал немец, пощупал, провода нет, побежал дальше по линии.
Когда я домотал кабель, подошел Сафонов. Предложил ему: «Давай пойдем правее, прямо к своим, а то там можем нарваться».
Мне было получено командовать на переднем крае.
– Никонов, – сказал командир полка. – Иди принимай, вон пополнение пришло.
Вышел, смотрю, там одни лейтенанты, старшие лейтенанты и капитаны. Я к комполка:
– Товарищ майор, я только лейтенант, а там даже капитаны есть. Куда я их?
– Принимай и веди на передний край! Только сперва перепиши всех.
Отошли.
Я начал записывать, кто прибыл. А на переднем крае немец заактивничал, открыл стрельбу. Комполка звонит артиллеристам и просит:
– Давбер! Дай огонька, немцы зашевелились, а у меня пополнение туда еще не пришло.
Вдруг выстрел, и наш снаряд около нас упал и взорвался.
Упал в воронку, со мной еще три человека. Остальные бегут, кто куда. Затем второй, третий снаряд. Кричу:
– Ложись в воронки!
А они не обстреляны и бегут от снаряда к снаряду. Комполка закричал, заругался в телефон:
– Давбер, ты наших разбомбил.
Тогда бомбежка кончилась. У меня осталось от прибывших только семь человек. Остальные убиты и ранены. Второй раз, при мне, комполка просил Давбера помочь артиллерией, и оба раза он бил по нам.
Ранило Шишкина Трофима Константиновича, земляка из Тобольска. Пуля зашла спереди, ниже горловой ямки и сзади, внизу легких, вышла. Посмотрел, у него крови нет.
– Как себя чувствуешь? – спрашиваю.
– Ничего! – говорит. – А что теперь делать?
– Иди в санчасть, – говорю, – может, чем-нибудь помогут, и еды там лучше какой-нибудь найдешь. Здесь мы все пообъели, ни одного листочка не найдешь.
Я сказал так, хотя был приказ с переднего края раненым не уходить.
– Пойдем, – сказал он. – Попьем воды, как чаю.
Отошли немного, попили воды и простились.
Пищи не получали, люди уже умирали с голода. У меня появились сильные боли в животе. После того как заметил, что не ходил по тяжелому более 15 суток, отпросился в санчасть.
– У нас ничего нет, даже клизмы… – сказал начальник санчасти Сидоркин.
Поставили укол морфия. Сходили за клизмой к соседям, и там нет. Поставили еще укол и сказали:
– Триста метров санбат от нас, сходи туда, может, там что есть.
Пришел в санбат, там одни трупы. Большие ямы выкопаны, метров десять в длину и широкие. Одни ямы были закопаны, а другие не закопаны с трупами, да еще кругом на земле лежат трупы. Мне показалось, есть несколько человек еще живые. Ходящих никого нет. Увидел, на пне сидит один, по виду медик. Больше никого нет.
– У меня такое дело, – спрашиваю его, – нет ли у вас чем-нибудь помочь?
Не шевелится, глаза смотрят в одно место и ни слова. Спросил несколько раз. Без толку. Понял его состояние и сказал:
– Слушай, может, я еще живой останусь.
Он выговорил одно слово: «В телеге».
Телега рядом, достал там полбутылки касторки, выпил и в санчасть. Пока шел эти метры, два раза падал без сознания. Очувствуюсь и опять вперед.
Это было 22 июня 1942 года.
В санчасти поставили третий укол морфия и сказали:
– Вон рядом, 15 метров, лежит подбитый наш самолет У-2, может, там что есть.
Подошел к самолету, метрах в трех от него лежит погибший летчик… Самолет разбит. Нашел шланг, около полутора метров длиной со сплюснутой воронкой, на другом конце металлический винтовой наконечник с краником. Сидоркин говорит:
– Этим нельзя помочь, все изорвешь, и умрешь.
– Все равно умирать… – ответил я.
Взял воды, отошел к самолету, привязал шланг к березке, залил водой, заправил, открыл краник и потерял сознание. Когда очнулся, посмотрел, лежит как спрессованная кость, сантиметров пятнадцать, и как вода, жидкая зелень. Встал, подошел к медикам. Спросили:
– Ну, как, все вышло?
Ослаб, направился к своим. Иду и вижу, у сломанного дерева лист травы, сантиметров 12 длины и 6 ширины. Удивился, как он остался, нигде никакого листочка не найдешь. Сорвал и съел. Пришел, силы иссякли, и я лег.
23 июня я уже не мог встать и лежал не двигаясь.
Самолеты летали группа за группой. Стреляли из пулеметов и спускали бомбовые снаряды, которые в большинстве в болоте не рвались, только ухали. Спасались в воронках, да и передний край мало подвергался атаке, так как расстояние между позициями было не более 50 метров.
Меня спросили:
– Скоро выходить будем, а ты как?
Я показал на автомат, что у меня пуля есть в нем для себя.
Бойцы уже падали и умирали.
Вижу, боец Александров встал, ловится руками за воздух, упал, опять встал, упал и готов. Вижу, как зрачков не стало, конец. Пришел Загайнов, адъютант комполка, увидел меня и говорит:
– Никонов, что с тобой?
– Все! – сказал я.
– Обожди, я часа через полтора приду.
Пришел раньше и принес кусков подсушенной кожи с шерстью и кость сантиметров пятнадцать длины. Шерсть я обжег и съел эту кожу с таким вкусом, что у меня в жизни больше ни на что такого аппетита не было. У кости все пористое съел, а верхний слой сжег и углем съел. Так все делали. У голодного человека зубы такие крепкие, как у волка.
С этого утра 24 июня и поднялся на ноги. Стали собираться к выходу. Комполка сказал:
– Никонов, остаешься для прикрытия, пока мы выходим. С тобой даем личный состав и тех, которые останутся на переднем крае (т. е. не могущие встать). Как будете отходить, имущество все сжечь.
Взял выделенных бойцов, и пошли на передние точки, а оттуда, которые смогли, встали и ушли на выход. Пришел, осмотрелся. Лежат мертвые, которые умирают, встать уже не могут. Винтовок кучи.
Появились в армии и случаи людоедства.
В докладной записке, подготовленной 6 августа 1942 года для Абакумова, указывалось, что начальник политотдела 46-й стрелковой дивизии Зубов задержал бойца, когда тот пытался вырезать «из трупа красноармейца кусок мяса для питания. Будучи задержан, боец по дороге умер от истощения».
Глава шестая
«20 июня. 12 часов 57 минут. Начальнику ГШКА. Начальнику штаба фронта. Копия: Коровникову и Яковлеву. Прошу понять, что части восточной группы настолько обескровлены, что трудно выделить сопровождение для танков. Оборона противника на реке Полисть не нарушена. Положение противника без изменений. Пехота 52-й и 59-й армий на реку Полисть с востока не вышла. Наши части скованы огнем противника и продвижения не имеют. Прошу указаний атаку пехоты 52-й и 59-й армий с востока. Прорвавшиеся 11 танков не имеют снарядов».
«21 июня 1942 года. 8 часов 10 минут. Начальнику ГШКА. Военному совету фронта. Войска армии три недели получают по пятьдесят граммов сухарей. Последние дни продовольствия совершенно не было. Доедаем последних лошадей. Люди до крайности истощены. Наблюдается групповая смертность от голода. Боеприпасов нет. Власов. Зуев».
* * *
Рассказ Ивана Никонова. Продолжение…Стали пустеть боевые точки и треугольники, так как личный состав убывал, а пополнения не было.
Организовали дежурство по переднему краю. Мы с лейтенантом Ф.Ф. Голынским ходили попеременно. Берешь двух бойцов, ручной пулемет, посидишь в одной точке, переходишь в другую, там немного постреляешь… В результате создаешь впечатление крепкой обороны, что много пулевых точек. А на самом деле она почти пуста.
За двое суток до этого к нам прибыл новый помощник начальника Штаба. Вечерело. Было тихо. Позвонил он на правую точку, где дежурил Гончарук. Ответ Гончарука по телефону ему, видимо, не понравился. Позвонил мне и приказал немедленно сменить Гончарука. Дескать, не умеет разговаривать. Я знал Гончарука с формирования, как отличного, хорошего бойца. Придирку и приказ помощника начальника Штаба считал необоснованными, а главное, не было запасных бойцов, чтобы сменить Гончарука.
Пошел переговорить с комполка. Он поддержал нового помощника начальника Штаба. Пришлось снять и отправить двух хороших бойцов Самаркина и Петрякова. Только они ушли, минут через двадцать началась стрельба. Завязался бой. Немцы получили большое подкрепление и пошли в наступление. Зашли в правый стык и ударили во фланг нашей обороны. Гончарук передал по телефону:
– Немцы! Отстреливаюсь!
В трубку была слышна вся стрельба.
Патроны, видимо, вышли, и он передал:
– Погибаю!
И все. Комполка вызвал меня и сказал:
– Собери своих бойцов и возьми из санчасти больных, направляйтесь к переднему краю на край болота. Туда ушла наша дивизионная разведка. Вместе с ней будете действовать.
Взял с собой вновь прибывшего лейтенанта Киселя, бойцов Шишкина, Тарасова, из санчасти четырех больных и раненых, но они были даже без винтовок и патронов. А где там это возьмешь, когда передний край занят немцами?
Это не первый был случай, когда некоторые бойцы без винтовок и патронов шли в атаку, вместе со всеми останавливая натиск врагов, грудью защищая свою Родину.
Двинулись в назначенное место. Вышли на болото, идем по лежням. Увидели, что кто-то идет навстречу. Подходим, это – Петряков.
– Товарищ командир, – говорит, – не ходите туда, там очень много немцев и сильно вооружены. Я только случайно не попал в плен. Только вышли от вас, поднялась стрельба, но мы не придали этому значения. Прошли болото, смотрим, сучья собирают. Ночью не видно кто. Говорим, чего вы ночью сучья собираете? А они схватили нас и кричат: «Хорь! Хорь!» Я сразу скинул карабин с плеча. Немец схватился за карабин. Я бросился бежать. Они стреляли, но не попали. А Самарина схватило несколько человек, и ему вырваться не удалось… Вы не ходите туда.
– Иди, – сказал я ему, – и доложи командиру полка обо всем, а мы пойдем. Так приказано.
Вышли из болота в то место, где должна быть дивизионная разведка. Это всего сто метров от нашего переднего края и противника. Разведки там и духом не пахло. У меня была трубка ТАТ, я включился в линию и доложил о положении командиру полка. Потом рассредоточил своих бойцов. Тарасова посадил вправо у березы, остальных безоружных посадил у лежащей елки. Сам с Шишкиным остался у провода. Догадались и провод телефонный обрезали, чтобы немцы нас не подслушивали. Смотрим, провод пополз. Мы поняли, что немцы тянут его на себя, чтобы определить расстояние до нас. Тут Тарасов замахал мне.
– Вон, – говорит. – Немцы!
Отбиваться было нечем.
– Не кричи, – говорю, – пускай идут.
Только прошли, смотрим, немцы идут прямо на нас и, не доходя метров пятнадцать, поворачивают влево. Колонной, друг за другом, несут на себе пулемет, миномет, коробки с боеприпасами. Ждать больше было нечего. Я поднял автомат, провел слева направо по строю, выпустив весь диск. Потом скомандовал: «За мной!» Все бросились за мной в болото.
– Ложись, – говорю, – между больших кочек.
Только легли, как немцы открыли ответный пулеметный и автоматный огонь, мелкие березки и сосенки, с краю болота, все оказались срезаны. Огонь прекратили, но на нас не пошли, а двинулись дальше. Мы поднялись все, за исключением лейтенанта Киселя, которого не оказалось, и пошли по болоту за первой группой немцев, потом взяли вправо и вышли на лежневку. Включился в линию и передал командиру полка, что патронов нет. Спросил, что делать дальше?
Он ни слова не сказал, повесил трубку.
Мы сидим на кочках кружком.
– Слышите? – говорит один. – Вода булькает.
– Наверное, немцы, – говорит другой боец.
Взглянули, верно, метрах в сорока немцы, идут прямо на нас, врассыпную. Одежда у них, как и у нас, вся в грязи. Стрелять было нечем, и я сказал: «За мной!». Встали и пошли в направлении за первой группой немцев. Немцы, видимо, приняли нас за своих из первой группы и не дали по нам ни одного выстрела. Когда догнали первую группу немцев, в кустарнике услышали разговор и свернули вправо, и вдруг голос:
– Стой! Кто идет?
– Свои!
Подошли, это, оказалось, состав батальона, семнадцать человек с лейтенантом, отступившие с линии обороны. Я спросил:
– Патроны есть?
– Есть!
Взяли у них патроны. Объяснил, что сюда идут немцы, а одна группа уже пошла мимо.
– Идемте, – говорю, – от нас несколько метров – кружевина чистого болота, топь, мы их тут встретим…
Вышли из болота и подходим к своим позициям. Увидели, лежит кучкой одежда Самарина, она для нас была известная, обгоревшая. А где же Самарин? Кругом осмотрели, его нет. Кто-то сказал:
– Может, переоделся и ушел с ними.
Не верили в это. Подошли к нашим позициям.
Здесь опознали только по туловищу и одежде Гончарука Василия Ивановича. Канского железнодорожника. Немцы ему выбили и выстреляли все лицо и мозги. Осталась только черепная коробка. Около него лежало семь убитых немцев. Сердце сжалось. Жаль было верного друга и героя. Постояли, посмотрели, помолчали и за дело. Велел лейтенанту занять оборону левее, я со своими – правее, а далее, вправо никого нет, стык. Немного еще продвинулись, и стал устраивать точки из разного хлама. Приходит боец и говорит:
– Товарищ командир, там ваш боец, пойдемте.
– Мои все здесь, – отвечаю. – Вот, рядом все, делают точки.
– Нет ваш.
Пошли посмотрели, а это Самарин, лежит на спине, голый. Все тело и лицо выжжено шомполами.
Накаленный шомпол вжигался в тело во всю его толщину, и мясо обугливалось вокруг него, так всего сожгли. Он не помнит, как после ему стреляли в спину, и пуля вышла в живот. Так как все были истощены, в том числе и Самарин, то у него вокруг раны был кружок крови, миллиметра два ширины и полсантиметра ширины жидкого, как чай, зеленого от травы кала.
Он был жив. Тихо шевеля губами, сообщил, что немцев много, есть русские.
По рассказам, он был председателем артели и золотоискателем. Сибиряк.
Все стоявшие около Анатолия Самарина поняли лицо фашизма, невыразимую бесчеловечность издевательств. Даже не один зверь в мире не допу стит того, как фашизм. Это поразило нас.
Доложил обо всем командиру полка, и он приказал мне принести Самарина на КП в санчасть. Двое суток мы не спали, не ели и не пили, было не до этого. Все время в ходу, да еще несли Самарина пять километров. Положили его в санчасть. Бойцов, которые со мной тащили, отправил на свои места.
Подошел к ручью попить, смотрю, у воды лежит икра. Ну, думаю, кто-то щуку поймал, а икру выпотрошил (в ручье щук не было). Вот повезло мне, взял и съел ее. Подошел к своим, старшина Григорьев Иван Николаевич говорит:
– Товарищ командир, мы лягушку поймали, сварили, давайте есть.
– Так это вы выбросили из лягушки икру?
– Да.
– Зачем я ее съел?
Поставили котелок для еды. Там от лягушки плавала одна капля жира. Впятером съели одну лягушку.
Меня вызвали на КП.
Командир полка приказал:
– Собирай всех, которые близко, около тебя.
Около елки была выкопана яма. Приказали все туда сложить. Сложили штабные документы, бумаги, рацию, противотанковые ружья и другую технику и закопали.
Когда отходили, я спросил начальника санчасти Сидоркина о состоянии Самарина. Он сказал, что Самарин уже скончался.
Так как атаковали Штаб дивизии, нас повели обходными путями туда. По пути увидели в стороне пятерых немцев. Я позвал бойцов, чтобы уничтожить их. Представитель дивизии, старший лейтенант, приказал нам вернуться. Я спросил, почему бы нам не уничтожить немцев? Лейтенант ответил: «Завяжем бой, нам не выполнить задачу».
Мы пришли в Штаб дивизии часам к 9 утра. Немцы вели бой. Командованием был составлен план операции по уничтожению противника.
Мне, с группой из десяти бойцов, было приказано занять оборону перед лицом наступающего противника. Стоять насмерть, ни шагу назад. Огонь, до наступления немцев, не открывать.
По замыслу одна группа должна была зайти и действовать справа, во фланг противника, другая группа – слева, тоже во фланг немцев. Мы осмотрели местность, и подошли к небольшому ручью, метрах в сорока от немцев. Видели, как они переползают. Патронов было мало, и бойцы начали говорить: «Вот где наша могила».
Первая группа зашла далековато и левым флангом проходила мимо немцев. Немцы открыли по ним огонь ружейный и минометный и, видимо, сообщили координаты своей артиллерии. Срезали всю нашу группу.
В это время стала действовать левая группа, уже в тылу немцев. В результате немцы потеснились на территорию первой группы, а наши заняли их позиции. Тогда немецкая артиллерия стала бить по немцам, а наша артиллерия – по нашим. Связи никакой не было. Послал бойца сообщить об этом, но бежать было далеко, и пока он бегал, здесь бой уже прекратился. Остатки немцев отошли. Стало тише. Посыльный явился и передал приказание явиться на КП.
Уже вечерело. Командир полка приказал мне идти с группой своих бойцов на наш передний край. Снимать всех бойцов и вести сюда.
Опять пошли обходными путями, моховыми болотами. Прибыли утром. Зашли в санчасть, осмотрели все и нашли Самарина, он был еще живой. Стали искать кругом, чем бы его покормить. Немного нашли и покормили. Он тихо сказал:
– Эх! Какое бы было удивление, если бы я остался жив.
– Пойдем на передний край, соберем всех, – сказал я. – А обратно зайдем за тобой и возьмем тебя.
Когда собрал с переднего края, там и двадцати человек не было. Зашли к Самарину. Зная, что сами еле ногами двигаем, а нести придется всем, я еще раз спросил:
– Как, ребята, понесем Самарина?
– Понесем! – ответили мне.
Фельдшер Григорий Николаевич Запольский отозвал меня от ребят и сказал:
– Самарина нести бесполезно, так как у него прострелены кишки и уже третьи сутки все воспалено, его ничем нельзя спасти.
Переговорил со всеми и о заключении фельдшера. Решили – понесем. Понимал, бросить его – это морально убить товарищество.
Самарин лежал в стороне и наших переговоров не слышал.
По дороге заметили, что ему стало хуже. Видимо, от проглоченной пищи, которая отрицательно подействовала на раны. У него остыли руки и ноги. Жизни уже не чувствовалось. Несли обходом, болотами, не менее 15 км. Подошли к Штабу дивизии, а там никого не видать.
Самарина я велел положить в стоявшую небольшую избушку, пока осмотрим, нет ли кого. Встретили одного товарища, и он сказал:
– Немцы обошли нас спереди. Вас ждали, но обстановка усложнилась, и все ушли, нас оставили дождаться, чтобы вы собрали всех оставшихся и шли догонять.
Я послал двух бойцов за Самариным. Они пришли и доложили, что Самарин уже мертв. Отправились опять в ночь обходными путями, болотами, так как немцы были впереди.
Воды нет, шли голодные… Вышли на гриву, смотрю, снарядная воронка, в ней немного кровяной земляной жижи. Зачерпнул ладонями, а там три больших червя. Вот счастье! Они прокатились в горле, даже не жевал. Наконец, встретили группу своих бойцов, оставленных для встречи нас. Они пояснили, что с немцами был бой и надо идти, догонять своих…
Вышли к своим у железной дороги за Радофинниково.
Командир полка с комиссаром организовали группу прикрытия под моим командованием, и мы здесь задерживали продвижение немцев. Немцы с флангов обходили нас, мы снимались и догоняли своих.
Прошли Финев Луг.
Мы с помощником начальника Штаба Диконовым делали рекогносцировку, а меня согнула страшная боль в животе.
– У тебя сжатие желудка от голода, глотай что-нибудь, – говорит Диконов.
Стал есть болотный багульник, и боль прошла…
Потом командир полка послал меня с бойцом Сафоновым разведать позиции и оборону немцев.
– Может, – говорит, – там и кабель найдете, чтобы связь проложить.
Оборону я знал хорошо. Вечером подошли к стыку между пехотой и минометчиками противника. Тихо продвигались позади его боевых точек, которые были устроены у немцев так: немного выкопанной земли, сверху сделано крышей перекрытие и засыпано. Отверстие для огня и выход. Поразить точку можно только артиллерийским или минометным огнем.
Подошли к точке, от которой шла телефонная связь.
Осмотрели. Договорились, что Сафонов перенесет провод в сторону. Когда отойдет далеко, я отрежу провод и уйду с концом подальше в сторону и намотаю на катушку.
Так и сделали. Я уже намотал полкатушки, когда выбежал немец, пощупал, провода нет, побежал дальше по линии.
Когда я домотал кабель, подошел Сафонов. Предложил ему: «Давай пойдем правее, прямо к своим, а то там можем нарваться».
Мне было получено командовать на переднем крае.
– Никонов, – сказал командир полка. – Иди принимай, вон пополнение пришло.
Вышел, смотрю, там одни лейтенанты, старшие лейтенанты и капитаны. Я к комполка:
– Товарищ майор, я только лейтенант, а там даже капитаны есть. Куда я их?
– Принимай и веди на передний край! Только сперва перепиши всех.
Отошли.
Я начал записывать, кто прибыл. А на переднем крае немец заактивничал, открыл стрельбу. Комполка звонит артиллеристам и просит:
– Давбер! Дай огонька, немцы зашевелились, а у меня пополнение туда еще не пришло.
Вдруг выстрел, и наш снаряд около нас упал и взорвался.
Упал в воронку, со мной еще три человека. Остальные бегут, кто куда. Затем второй, третий снаряд. Кричу:
– Ложись в воронки!
А они не обстреляны и бегут от снаряда к снаряду. Комполка закричал, заругался в телефон:
– Давбер, ты наших разбомбил.
Тогда бомбежка кончилась. У меня осталось от прибывших только семь человек. Остальные убиты и ранены. Второй раз, при мне, комполка просил Давбера помочь артиллерией, и оба раза он бил по нам.
Ранило Шишкина Трофима Константиновича, земляка из Тобольска. Пуля зашла спереди, ниже горловой ямки и сзади, внизу легких, вышла. Посмотрел, у него крови нет.
– Как себя чувствуешь? – спрашиваю.
– Ничего! – говорит. – А что теперь делать?
– Иди в санчасть, – говорю, – может, чем-нибудь помогут, и еды там лучше какой-нибудь найдешь. Здесь мы все пообъели, ни одного листочка не найдешь.
Я сказал так, хотя был приказ с переднего края раненым не уходить.
– Пойдем, – сказал он. – Попьем воды, как чаю.
Отошли немного, попили воды и простились.
Пищи не получали, люди уже умирали с голода. У меня появились сильные боли в животе. После того как заметил, что не ходил по тяжелому более 15 суток, отпросился в санчасть.
– У нас ничего нет, даже клизмы… – сказал начальник санчасти Сидоркин.
Поставили укол морфия. Сходили за клизмой к соседям, и там нет. Поставили еще укол и сказали:
– Триста метров санбат от нас, сходи туда, может, там что есть.
Пришел в санбат, там одни трупы. Большие ямы выкопаны, метров десять в длину и широкие. Одни ямы были закопаны, а другие не закопаны с трупами, да еще кругом на земле лежат трупы. Мне показалось, есть несколько человек еще живые. Ходящих никого нет. Увидел, на пне сидит один, по виду медик. Больше никого нет.
– У меня такое дело, – спрашиваю его, – нет ли у вас чем-нибудь помочь?
Не шевелится, глаза смотрят в одно место и ни слова. Спросил несколько раз. Без толку. Понял его состояние и сказал:
– Слушай, может, я еще живой останусь.
Он выговорил одно слово: «В телеге».
Телега рядом, достал там полбутылки касторки, выпил и в санчасть. Пока шел эти метры, два раза падал без сознания. Очувствуюсь и опять вперед.
Это было 22 июня 1942 года.
В санчасти поставили третий укол морфия и сказали:
– Вон рядом, 15 метров, лежит подбитый наш самолет У-2, может, там что есть.
Подошел к самолету, метрах в трех от него лежит погибший летчик… Самолет разбит. Нашел шланг, около полутора метров длиной со сплюснутой воронкой, на другом конце металлический винтовой наконечник с краником. Сидоркин говорит:
– Этим нельзя помочь, все изорвешь, и умрешь.
– Все равно умирать… – ответил я.
Взял воды, отошел к самолету, привязал шланг к березке, залил водой, заправил, открыл краник и потерял сознание. Когда очнулся, посмотрел, лежит как спрессованная кость, сантиметров пятнадцать, и как вода, жидкая зелень. Встал, подошел к медикам. Спросили:
– Ну, как, все вышло?
Ослаб, направился к своим. Иду и вижу, у сломанного дерева лист травы, сантиметров 12 длины и 6 ширины. Удивился, как он остался, нигде никакого листочка не найдешь. Сорвал и съел. Пришел, силы иссякли, и я лег.
23 июня я уже не мог встать и лежал не двигаясь.
Самолеты летали группа за группой. Стреляли из пулеметов и спускали бомбовые снаряды, которые в большинстве в болоте не рвались, только ухали. Спасались в воронках, да и передний край мало подвергался атаке, так как расстояние между позициями было не более 50 метров.
Меня спросили:
– Скоро выходить будем, а ты как?
Я показал на автомат, что у меня пуля есть в нем для себя.
Бойцы уже падали и умирали.
Вижу, боец Александров встал, ловится руками за воздух, упал, опять встал, упал и готов. Вижу, как зрачков не стало, конец. Пришел Загайнов, адъютант комполка, увидел меня и говорит:
– Никонов, что с тобой?
– Все! – сказал я.
– Обожди, я часа через полтора приду.
Пришел раньше и принес кусков подсушенной кожи с шерстью и кость сантиметров пятнадцать длины. Шерсть я обжег и съел эту кожу с таким вкусом, что у меня в жизни больше ни на что такого аппетита не было. У кости все пористое съел, а верхний слой сжег и углем съел. Так все делали. У голодного человека зубы такие крепкие, как у волка.
С этого утра 24 июня и поднялся на ноги. Стали собираться к выходу. Комполка сказал:
– Никонов, остаешься для прикрытия, пока мы выходим. С тобой даем личный состав и тех, которые останутся на переднем крае (т. е. не могущие встать). Как будете отходить, имущество все сжечь.
Взял выделенных бойцов, и пошли на передние точки, а оттуда, которые смогли, встали и ушли на выход. Пришел, осмотрелся. Лежат мертвые, которые умирают, встать уже не могут. Винтовок кучи.
Появились в армии и случаи людоедства.
В докладной записке, подготовленной 6 августа 1942 года для Абакумова, указывалось, что начальник политотдела 46-й стрелковой дивизии Зубов задержал бойца, когда тот пытался вырезать «из трупа красноармейца кусок мяса для питания. Будучи задержан, боец по дороге умер от истощения».
Глава шестая
В эти дни Власов не только посылал в различные штабы радиограммы о бедственном положении армии, но и пытался найти решение: самостоятельно со своей стороны разорвать кольцо окружения.
Болото… Чахоточная, сочащаяся водой земля.
Здесь словно бы остановилось время, истончилось, истекло, словно его и не было…
Даже лето, которое уже давно пришло, никак не ощущалось тут ни по пейзажу – нигде не увидишь зеленой травы! – ни по одежде.
Как и зимой, бойцы кутаются в полусожженные фуфайки. На головах – летнюю форму не выдали – чернеют зимние шапки.
Солдаты замерли, радуясь спасительному теплу…
Но это днем, на солнечном припеке, а по ночам холодно на болоте, зябко в сырых окопах.
Впрочем, до вечера нужно еще дожить.
Солдаты, которых вывели по приказу Власова в тыл для создания штурмового кулака, до сегодняшнего вечера доживут. Их срок умирать наступить только нынешней летней ночью…
И пока их заботы – заботы живых.
Где-то горят костерки, что-то варится в них…
Но это не армия.
Это жалкие остатки армии, растерявшей силу и жизни своих солдат в изнурительных зимних боях.
И потому хмурится Власов, потому и сутулится сильнее обычного – все тяжелее давит на него предчувствие катастрофы.
Он идет с тяжелым, неподвижным лицом, рядом с ним Зуев. Морщинки перерезали красивый лоб комиссара. Печально лицо.
Как вспоминал Н.В. Коньков, водитель генерала Власова, «ежедневно из Штаба армии в район Мясного Бора выезжали, а позже ходили пешком командующий армией генерал-лейтенант Власов или член Военного совета армии дивизионный комиссар Зуев. До 20 июня у командования была полная уверенность в том, что окружение будет прорвано.
20 июня я слышал от бойцов и командиров, что командующий запросил по радио Штаб фронта о том, что если вырваться из окружения не удается, что предпринять с техникой и материальной частью? Каков был ответ на радиограмму, я не знаю, но на следующий день технику начали уничтожать…
Командование приказало сосредоточить все силы для удара в районе Мясного Бора. Генерал-лейтенант Власов отправил на передовую также две роты по охране Штаба армии. Я и еще человек восемь шоферов остались при Штабе в качестве охраны и в боях в этот день участия не принимали.
На следующий день командование издало приказ всеми имеющимися силами идти на штурм обороны немцев в районе Мясного Бора. Этот штурм намечался на вечер 22 июня, и в этом штурме принимали участие все: рядовой состав, шофера, командующий армией, начальник Особого отдела армии и работники Штаба армии…
Командующий армией и работники Штаба держались спокойно и стойко и в момент штурма шли вместе с бойцами. Штурм начался часов в девять-десять вечера, но успеха не имел, так как наши части были встречены сильным минометным огнем»…
Николай Васильевич Коньков не знал, что шатающимся от голода бойцам 2-й Ударной армии все же удалось совершить невозможное – они прорвались сквозь немецкие укрепления.
Согласно донесению капитана госбезопасности Колесникова, направленному под грифом «Совершенно секретно» в Особый отдел Волховского фронта, в этот день из окружения вышли 6018 раненых и около 1000 здоровых.
Раненым повезло больше.
Их отправили в госпиталь (потому они и сосчитаны точно), из остальных (около 1000 здоровых) был сформирован отряд полковника Коркина, который снова загнали в «Долину смерти». Воистину злой рок висел над бойцами 2-й Ударной армии.
Целыми уйти из этого ада не дозволялось никому.
Интересно, что в этот же день начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии Франц Гальдер записал в своем дневнике: «Потери сухопутных войск на Восточном фронте с 22 июня 1941 года по 10 июня 1942 года: ранено – 27 282 офицера, 915 575 унтер-офицеров и рядовых; убито – 9915 офицеров, 256 302 унтер-офицера и рядовых; пропало без вести – 887 офицеров, 58 473 унтер-офицера и рядовых. Общие потери сухопутных войск (без больных) составили 1 268 434 человека».
Такие записи немецкий генерал-полковник делал регулярно три раза в месяц до 24 сентября 1942 года, пока не был отрешен от занимаемого поста[37].
Болото… Чахоточная, сочащаяся водой земля.
Здесь словно бы остановилось время, истончилось, истекло, словно его и не было…
Даже лето, которое уже давно пришло, никак не ощущалось тут ни по пейзажу – нигде не увидишь зеленой травы! – ни по одежде.
Как и зимой, бойцы кутаются в полусожженные фуфайки. На головах – летнюю форму не выдали – чернеют зимние шапки.
Солдаты замерли, радуясь спасительному теплу…
Но это днем, на солнечном припеке, а по ночам холодно на болоте, зябко в сырых окопах.
Впрочем, до вечера нужно еще дожить.
Солдаты, которых вывели по приказу Власова в тыл для создания штурмового кулака, до сегодняшнего вечера доживут. Их срок умирать наступить только нынешней летней ночью…
И пока их заботы – заботы живых.
Где-то горят костерки, что-то варится в них…
Но это не армия.
Это жалкие остатки армии, растерявшей силу и жизни своих солдат в изнурительных зимних боях.
И потому хмурится Власов, потому и сутулится сильнее обычного – все тяжелее давит на него предчувствие катастрофы.
Он идет с тяжелым, неподвижным лицом, рядом с ним Зуев. Морщинки перерезали красивый лоб комиссара. Печально лицо.
Как вспоминал Н.В. Коньков, водитель генерала Власова, «ежедневно из Штаба армии в район Мясного Бора выезжали, а позже ходили пешком командующий армией генерал-лейтенант Власов или член Военного совета армии дивизионный комиссар Зуев. До 20 июня у командования была полная уверенность в том, что окружение будет прорвано.
20 июня я слышал от бойцов и командиров, что командующий запросил по радио Штаб фронта о том, что если вырваться из окружения не удается, что предпринять с техникой и материальной частью? Каков был ответ на радиограмму, я не знаю, но на следующий день технику начали уничтожать…
Командование приказало сосредоточить все силы для удара в районе Мясного Бора. Генерал-лейтенант Власов отправил на передовую также две роты по охране Штаба армии. Я и еще человек восемь шоферов остались при Штабе в качестве охраны и в боях в этот день участия не принимали.
На следующий день командование издало приказ всеми имеющимися силами идти на штурм обороны немцев в районе Мясного Бора. Этот штурм намечался на вечер 22 июня, и в этом штурме принимали участие все: рядовой состав, шофера, командующий армией, начальник Особого отдела армии и работники Штаба армии…
Командующий армией и работники Штаба держались спокойно и стойко и в момент штурма шли вместе с бойцами. Штурм начался часов в девять-десять вечера, но успеха не имел, так как наши части были встречены сильным минометным огнем»…
Николай Васильевич Коньков не знал, что шатающимся от голода бойцам 2-й Ударной армии все же удалось совершить невозможное – они прорвались сквозь немецкие укрепления.
Согласно донесению капитана госбезопасности Колесникова, направленному под грифом «Совершенно секретно» в Особый отдел Волховского фронта, в этот день из окружения вышли 6018 раненых и около 1000 здоровых.
Раненым повезло больше.
Их отправили в госпиталь (потому они и сосчитаны точно), из остальных (около 1000 здоровых) был сформирован отряд полковника Коркина, который снова загнали в «Долину смерти». Воистину злой рок висел над бойцами 2-й Ударной армии.
Целыми уйти из этого ада не дозволялось никому.
Интересно, что в этот же день начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии Франц Гальдер записал в своем дневнике: «Потери сухопутных войск на Восточном фронте с 22 июня 1941 года по 10 июня 1942 года: ранено – 27 282 офицера, 915 575 унтер-офицеров и рядовых; убито – 9915 офицеров, 256 302 унтер-офицера и рядовых; пропало без вести – 887 офицеров, 58 473 унтер-офицера и рядовых. Общие потери сухопутных войск (без больных) составили 1 268 434 человека».
Такие записи немецкий генерал-полковник делал регулярно три раза в месяц до 24 сентября 1942 года, пока не был отрешен от занимаемого поста[37].