Копылова Полина. Virago

   – Как родственные души, мы испытываем одинаковую тягу к благородным металлам, Ваше Высочество.
   Это было уже слишком. Эти прелюбодей с прелюбодейкой словно соревновались: кто тоньше и смелее надерзит. И Господь с ней, с итальянкой, которая возомнила себя искусительницей короля и скоро уберется в свое болото, но дон Карлос непростительно осмелел. Ну, ничего, на послезавтрашней охоте они с верной Беатрис де Мойя пустят в ход свои острые языки. На охоте всегда сыщется много поводов пошутить.
   – Вашу новеллу о великой любви вы, кажется, начали писать без меня? – дон Карлос увел Алессандрину от разъяренных дам под предлогом того, что хочет показать ей Алькасар. Только непонятно было, кому он этим оказал большую услугу – своей «родственной душе», или своей королеве.
   – Вдохновение не привыкло ждать, дон Карлос.
   – О да! Вы очень вдохновенно надерзили там, где дерзить ни в коем случае не следует. Я мог бы считать, что отмщен, кабы не знал так хорошо донну Исабель.
   – Касательно дерзостей, дон Карлос, я должна заметить, что временами у меня кружилась голова от вашей смелости, – она согнала с губ улыбку, – вы упрекаете меня за опрометчивость?
   – Я упрекаю себя за опрометчивость, донна. Но совсем чуть-чуть. А вас не упрекаю ни в чем. Великой любви все простится, а что не простится, то забудется – он непринужденно подал ей руку, она оперлась…
   – Сиятельный маркиз, кажется, опять все перепутал. Эта милая особа вовсе не донна Элизабета.
   Знакомый голос. Голос графа Мирафлор. А у него, дона Карлоса, полшага на то, чтобы ответить или не ответить. Обыкновенно он не отвечал. Но обыкновенно он появлялся в Алькасаре один. Алессандрина шевельнула губами. Заступаться, что ли, за него собралась?
   – Я рад, что высокочтимый граф Мирафлор, в отличие от меня, не путает своих женщин, – ровным голосом отшутился дон Карлос.
   – А я рада тому, что ни в коей степени не похожу на донну Элизабету и меня нельзя с ней перепутать! – подхватила Алессандрина, приседая в реверансе.
   – Сиятельный граф, есть иная опасность, – обратилась она к Мирафлору, несколько оторопевшему, (потому что он-то рассчитывал вогнать маркиза в краску), – дон Карлос так любезен и добр ко мне, что я невзначай могу принять его дружбу за нечто иное. Но в этом будет только моя вина. Mea culpa! Mea maxima culpa! – и с этими словами она потянула своего спутника прочь.
   «Представьте же себе, каково выслушивать подобное по десять раз на дню!» – хотел вслух посетовать дон Карлос, но не посетовал.
   Он проходил мимо насмешек, словно они и не сотрясали воздух. Но они жили в нем вместе с голосами и улыбками насмешников. Он ощущал их, то как ядовитые шипы, то как маленькие кровососущие жала. С каждым днем их вонзалось все больше, и все глубже они проникали в него. Зря он не отвечал на них хотя бы так, как сегодня.
   … Возле самого города, лежавшего в отдалении дымчатой мозаикой, дорога шла по холмам. Окружающий вид стал разнообразнее и пестрее, то тут, то там краснела черепица, белела колокольня или ограда, желтел посев или чернела пашня, светлела переменчивая под облачным небом вода – да и ложбины с возвышенностями не давали глазу соскучиться: словом, это было всем приятное путешествие – если бы не менялось так быстро небо, еще минуту назад почти чистое (солнца, однако, не было – хоть время, казалось, было полуденное!), а сейчас испещренное сине-белыми крутобокими облаками.
   Больше всего их теснилось на севере и востоке. Они скользили с поразительной быстротой, как будто сами по себе (здесь, внизу, ветра не было), заполоняя оставшуюся голубизну – их подбрюшья тяжелели и темнели, подергивались странным туманцем, который густел в белесую пелену, похожую на сухие паучьи тенета.
   Она уже поняла, к чему это. Она уже искала взглядом укрытие, но все деревни, будь они неладны, оказались в чудовищном отдалении – словно на дурной картине, написанной без оглядки на перспективу. Хуже того – гряда холмов стала выше, и пологие склоны тянулись вниз на мили и мили, переходя в лоскутный покров полей.
   Она поспешала, шагая как могла шире, шаг ее то и дело срывался в шаткую рысь – памятную телу по прежним снам и по яви.
   Однако странное состояние воздуха изрядно искажало перспективу – потому что одна из усадеб, выстроенная на склоне, чуть ли не подкатилась ей под ноги: в мощеном покатом дворе суетились женщины. Она обогнула жилище, рассчитывая спуститься как можно ниже. Неожиданно совсем близко открылся город – ярусы предместий, выкипевших аж на стену: видны были только зубцы, обведенные серебряным светом, отраженным от моря… А над морем языком вытянулась черная, сплывшаяся от собственной тяжести туча, и с нее опускалось в воду нечто, похожее на дымный сталактит… Торнадо! Охвостье его исчезало в угрожающем блеске воды, и он сейчас должен был наскочить на гавань!
   Фонтаном взметнулись обломки. Еще! Еще! Черный смерч окутался дымом и стал толще – словно он кормился разрушением. Завороженно следя за ним (почему она при этом стояла на четвереньках?) она забыла об опасности сзади, и всполошилась лишь когда на плечи почти ощутимым грузом легла мгла.
   Там, за спиной, все было в пепельных, от земли до неба тенетах – был это ливень, или движение воздуха так странно влияло на мокрую хмарь? Среди них, неподвижных, шествовал торнадо – и ее пронизала тягучая судорога узнавания – словно столп из ветра, земли и воды был живым, имеющим имя и душу врагом. Он шествовал, подпирая слившиеся в единый свод тучи, втягивая в себя новые и новые полосы тенет. Его голос овладел воздухом и заместил воздух.
   И он близился.
   Она легла наземь лицом вниз под напором тугого ветра; через миг он оборвался, и пало безмолвие. В безмолвии она подняла от земли отяжелевшую голову:
   Торнадо был рядом.
   Но это был уже не он.
   Зримо упругий, точно свитый не из воздуха, а из прозрачных жил, сверху донизу пронизанный белым сиянием столп толщиной в ее – не больше – охват стоял, казалось, на расстоянии протянутой руки, не вызывая не малейших колебаний воздуха.

День одиннадцатый,
на исходе которого мона Алессандрина становится женщиной.

   – Дон Карлос, друг мой, он сделал мне подарок! Он подарил мне белую лошадку, такую же как у вас, нарочно к завтрашней охоте, – Алессандрина явно хотела что-то от него услышать. Она сидела перед ним, смотрела ему в глаза и, наверное, отражалась там вся, как есть: слегка ссутулившаяся, теребящая плоеный край рукава, ожидающая слова, ласки, мимолетного мановения руки, отметающего прочь все кручины и печали.
   – Ну, придется мне подарить вам двух лошадок! Одна будет гнедой масти, другая – вороной. Таким образом, у вас будут три разномастных лошадки, и вы всегда сможете выбрать ту, которая будет лучше сочетаться с вашим платьем.
   – Я вовсе не напрашивалась на подарок, дон Карлос, – Алессандрина была одновременно польщена и разочарована. Она ждала других слов – серьезных и тревожных, чтобы, оттолкнувшись о них, рассказать Карлосу о торнадо и спросить, не стоит ли ей при новом его явлении – раз он встречает его изо сна в сон и уже знает, чувствует – попросту шагнуть в ветряной столп – Я знаю. Донна Алессандрина, сегодня вечером я позвал тех, которые еще остались моими друзьями, в мой загородный дом. Среди них есть и дамы. Там будет маленький пир в духе старой Византии. Могу ли я рассчитывать, что вы примете приглашение, и прислать за вами носилки через час после вечерни?
   Черные носилки ждали ее у паперти, и в них был он сам, одетый пышно и мрачно в долгополое, с вырезными рукавами платье, щедро подбитое никогда не виданным ею соболем. Когда она садилась в носилки, ей послышался за спиной шепоток, пробежавший среди выходящих прихожан, но тут плотные занавеси сомкнулись, шум стал глуше, а свет исчез.
   Носилки привезли их к очень старинному мавританскому дому; он стоял в предместье, уже за крепостной стеной, и был укрыт высоким дувалом.
   Стойкий дух сандала и розы наполнял каждую трещинку, каждую ложбинку арабесков, сплошь оплетающих стены и многосводчатые потолки. Слабо освещенные покои были полны вкрадчивого молчания ковров – ничто не скрипело под ногой, не падало со стуком на камни, отзываясь эхом в каждом закоулке. Чем дальше вел ее под руку хозяин, тем больше ароматов сплеталось в густеющем воздухе.
   Путь окончился в довольно высоком расписном покое. Лепестки живых роз (откуда? – зимой!) медленно опадали с деревянной галерейки, и на этом вся Византия заканчивалась. Прочее было Мавританией, только Мавританией. «У меня две Отчизны… Но одна скоро падет…» Он оставил одну ради другой, но этот осколок нежно хранит у сердца.
   Покой был пуст.
   Тонкий дымок кудрявился над курильницами, и сладкий холодок ладана чувствовался в этом дымке наравне с приторным, почти удушливым благоуханием неизвестного вещества. На Алессандрину этот запах нагнал тоску.
   – Скоро ли начнут собираться? – спросила она, проходя по коврам к столу.
   Карлос смотрел на нее и вспоминал графа Мирафлор. Она не похожа ни на одну из двоих, принесших ему беду. Она – мед и золото, чистый мед и чистое золото, мед в ее темных глазах, золото – в мелко завитых волосах, и вся она точно припорошена им: проведи пальцем по выступающим позвонкам, и на пальце останется золотой налет.
   – Все уже в сборе, донна, нам некого больше ждать.
   Между ними сиял карафинами и блюдами стол; стол походил на город, полный арен и мечетей.
   Они смотрели друг на друга поверх сияющего града-на-столе. Розовые лепестки соскальзывали с ее гранатового платья, но оставались на волосах.
   «Ты умница, ты догадаешься…» – Вы верно меня поняли, донна. Вы мой единственный друг, и вы дама; я почти не солгал вам, когда говорил о дамах и друзьях.
   По ее молчанию он подумал было, что гостья сердится, и удивился, когда, не сказав ни слова, она села и позволила налить себе полный бокал вина.
   Вместо двух высоких кресел был диван, полукругом огибающий стол, и их, севших рядом, не разделяло даже самой маленькой подушки.
   – Вы дадите мне знать, когда мое общество вам наскучит, хорошо?
   Она кивнула, подняла бокал и краем его задела край д'Агиларова бокала – звон – должно быть, это излюбленный обычай Венеции, где стекло такое звонкое.
   – А сейчас, донна, будет маленькое развлечение. О ней только и говорят в городе, и я нанял ее на этот вечер нарочно, чтобы показать вам…
   Алессандрина подумала, что об этом тоже – всенепременнейше – будут говорить в городе.
   Заиграла музыка, вначале чуть слышно; она так играла долго, словно настраивая слух и зрение; с появлением танцовщицы музыка стала громче, точно та принесла ее в своих волосах.
   – Ее зовут Арана. Это фамилия, но звучит, как языческое имя. Говорят, дон Кристобаль от нее без ума…
   «Арана» было последнее, отчетливо расслышанное Алессандриной, потому что горячая и невесомая рука обняла ее, и пальцы погладили плечо сперва поверх рукава, а потом, перебравшись чуть выше – по открытому телу.
   Арана танцевала танец, неизменный со времен Тира и Гадеса. Одно за другим спадали с нее семь ее покрывал.
   Алессандрина смотрела на Арану, ощущая тепло, льющееся от обнявшей руки…
   … Дон Фернандо стискивал со всей силой жаждущего.
   … Дон Карлос до сего дня обнимал, конечно, не как друг, вовсе нет. Просто он до того стосковался по женщинам, что обнял бы любую, не склонную врать.
   Обволакивающее объятие вытягивало из нее последние мысли, оставляя одну только о том, что, кажется, кажется… Дальше слов не нашлось. Вернее, она побоялась назвать кажущееся словами.
   Если они так и будут глазеть на Арану, оба делая вид, что его руки нет на ее плечах, то это будет предательством. Ее предательством. Одна предала его, рассказав про корону. Ей, Алессандрине, и рассказывать-то ничего не надо: не замечай себе обнимающую руку.
   Ведь он-то уже сделал и первый, и второй шаг, и третий… И у него нет права хватать ее в охапку и валить на перину!
   Наученный горьким опытом, Карлос отпустит ее, и до самого прибытия галеры будет ей другом. Он сам возвел ее в свои друзья. А для прочих довольно и признаков того, что они – любовники.
   Она повернулась, и встретила его взгляд.
   Просто смотреть друг на друга дольше, чем два удара сердца, они не могли.
   Кружилась Арана, скинув последнее покрывало. Падали из темноты в темноту лепестки.

День двенадцатый,
в который нечаянно все решается как надо лучше для моны Алессандрины, не озабоченной более чужими делами.

   Он очнулся, почуяв, что уже недалек рассвет. Волосы Алессандрины щекотали ему подбородок и горло, они пахли вчерашними благовониями и ею самой. Ночью он звал ее каким-то коротким именем… Али. Да, именно так. Имя дому под стать.
   Костяшками пальцев он провел вдоль ее голой спины. С края ложа потянул на ощупь меховое одеяло, закутал ее – даже не проснулась.
   Не дама, не супруга – подруга. Подруга… Спи, моя подруга.
   А что ей мешает и впредь оставаться его подругой?
   Уединенный дом, хоть вот этот; молчаливая прислуга, лучше из морисков, они дорого ценят защиту знатного христианина, а вскоре будут ценить ее еще дороже; дети – дважды бастарды, пусть. Главное – насмешкам, песенкам и сплетням – всему этому позору путь сюда заказан. Ничто из этого не вспоминается рядом с Али. Рядом с Али все так, будто он – прежний, и не нынешняя, а прошлая зима свистит в ставнях сырыми ветрами.
   Как же у нее это выходит? Как будто она берет в себя его память, а ему позволяет не помнить. Сейчас она спит, и память вернулась. Но она проснется, и он снова станет самим собой – кабальеро, идальго, грандом. Соблазнителем, как этой ночью, без меры и удержу. Без меры и удержу. Ни одного «Оставьте!», ни одного «Прошу вас!..», ни одного «Нет!!» этой ночью он от нее не услышал.
   Ну да… Она все время помнит, кто он такой. И старается держаться так, чтобы ни звуком, ни взглядом не напомнить ему об этом. И ей удается – уследить за каждой мыслью своей о нем, за каждым вздохом, за каждым мимолетным движением… В этом все дело.
   Он блаженно вздохнул и зарылся лицом в ее волосы. Все как прежде.
   «Могу стать вашей, ежели захотите. И обойдусь вам совсем не дорого…» Мало же ей надо!
   В самой глубине души что-то задребезжало и треснуло.
   Как же ей мало надо.
   А что он может, кроме этого? Что? Что?
   Он выпустил спящую из объятий, встал, неслышно зашагал взад-вперед возле ложа, на ходу продевая руки в широкие рукава домашней симарры.
   Кроме этого дома да звания своей любовницы он ничего не может ей дать.
   Не сбежать ли? Недалёко Африка. Там Альджерия, Тунис, другие державы полумесяца. Отступись от Назореянина, и тебя примут. Каково тебе покажется быть старшей и любимой женой, сладко спящая Али?
   Пустое…
   Что тогда?
   Рим? Развод?
   Он остановился.
   А почему нет?
   «Почему нет?» – яростно прошептал он, чтоб до конца увериться во внезапно возникшем намерении, и оглянулся в испуге – нет, не проснулась, слава Богу.
   Мысли заскользили как стремительные эфы по раскаленному песку.
   Иные разводу предпочли бы убийство. Есть немало способов, тонких, ловких и верных. Усилием воли он заставил свои мысли свернуть с этой торной дороги на дорогу, ведущую в Рим.
   Итак, Рим. В Риме его знают многие, и сам он известен многим. Толика золота, и прелаты с охотой склонят слух ко смиренным мольбам раба Божия Карлоса.
   Дьявол, да ведь на том турнире Исабель поклялась за него, лежащего без памяти, что если он снова начнет судиться со своей супругой, имя его будет предано позору!
   Куда уж больше позора, моя королева, куда уж больше!
   А хотя… Хотя, речь, кажется, шла о том, что он не должен оспаривать законности брака… Ну, так он и не оспаривает! Брак законен, брак трижды законен, и четырежды действителен, и этот действительный и законный брак с донной Элизабетой он хочет расторгнуть. Почему?
   А это сейчас не суть важно.
   Важно, что, добившись развода, он получит свою Алессандрину. Всю, как она есть, золотую, медовую, насмешливую, кортезану и дочь кортезаны, венецейскую лазутчицу, королевскую пассию…
   За неплотно прикрытыми ставнями мало помалу светлело.
   Она проснулась и смотрела на него с постели, не говоря даже «Доброе утро!» И сразу стало ясно, сколько же глупостей он наделал за одну эту ночь.
   «Вложи свечу своего раскаяния в холодные пальцы умершей невинности ее…» Он хотел рассказать ей все, до чего додумался, ожидая ее пробуждения, и не стал ничего рассказывать. Нечего стало сказать, пропали куда-то слова, красивые и обычные, всякие, все до единого, какие могут быть, и он беспомощно ждал, что скажет она, а она молчала.
   А она молчала – у нее не было нужды говорить. Она думала: до конца жизни пролежала бы вот так под его виноватым взглядом, в нежной полутьме мавританской спаленки, потому что около полуночи время порвалось, неравные части его разметало, и та Задумавшись, она не заметила, как рваное время снова слилось и спрямилось, являя мысленному взору день прошедший и день предстоящий, оглашенный воем охотничьих рогов, крепким топотом копыт по сухой земле, кликами и треском веселого огня.
   – Что будем делать? – спросил он, – я – не знаю… А ты?
   Она покачала головой.
   – Есть хочешь?
   Она раскрыла глаза, словно бы проснулась окончательно:
   – Еще бы нет, мой друг, еще бы нет! – сказала хрипловатым низким голосом, в котором уже слышался хохоток, и села в постели, ладошкой прижимая на груди простыню.
   – Ты более мавр, чем кажешься… – Алессандрина ела, так и не покинув постели. Из одежды на ней по-прежнему оставалась только простыня, которая то и дело сползала, и она подтягивала ее обратно липкими от сластей пальцами.
   – И порой это мне сильно мешает. Если ты будешь есть столько сладостей, девочка, ты станешь похожа на эту перину, и не буду говорить, что сделается с твоими зубами.
   Замечание было к месту. Завтрак Алессандрины состоял почти исключительно из цукатов и вареных в меду апельсиновых долек.
   – Вот обожди, после сладкого меня всегда тянет на соленое.
   – Что такое? Ты намекаешь на возможных бастардов?
   – Нет, я намекаю на свой вкус. Меня с самого детства после сладких пирогов тянет на солонину, именно на солонину, и чем она солонее, тем лучше. Матушка моя не устает на то дивиться до сих пор. А что до зубов, то Бог миловал, я никогда на них не жаловалась…
   Карлос очень задумчиво (и очень ласково) смотрел на нее.
   – А знаешь, ты ведьма. Я всегда подозревал, что отцам-инквизиторам не попалось еще ни одной натуральной ведьмы.
   – Побойся Бога, ты впадаешь в ересь.
   – Нет, вовсе нет. Я же не отрицаю существования ведьм. Я только говорю, что отцам инквизиторам еще ни одна не попалась.
   – Кто же им, по-твоему, попадается?
   – Глупые и тщеславные женщины, которые воображают себя ведьмами. А ты вот… Смотри, что ты творишь: король, Его Высочество, едва увидев тебя, начинает чуть ли не выдыхать искры, и дарит тебе лошадь… А я, будто мало позора на мою бедную голову, увешал тебя золотом, вместо того, чтоб выдать алькальду, да еще заступил дорогу королю. И все это произошло за каких-то восемь или девять дней. Солонины нет на столе, съешь-ка паштета, а то у меня скулы сводит при виде этих сластей…
   Алессандрина, видно, и сама пресытилась сластями; она с радостью потянулась за паштетом. Простыня опять открыла ее прелести.
   – Оденься в то, что не спадает, девочка. Иначе нам не выйти отсюда до Второго пришествия.
   – А надо ли выходить?
   – Увы, надо. Мы были званы на охоту, причем ты – особо, и тебе для этого подарена лошадь, которую ты даже не озаботилась взять сюда.
   – Вчера я была звана на дружеский пир в византийском вкусе, и никак не рассчитывала тут завтракать… – она со значением оглядела себя сверху вниз.
   – Тебе понадобятся перо и бумага, чтобы написать записку в посольство. Мой слуга отнесет ее.
   – Так уж и быть, – быстрым уколом двузубой вилочки она подцепила последнюю апельсиновую дольку, и заела ею паштет.
   – Боюсь, девочка, мы этак поспеем только к объедкам жаркого! Все по пословице, – заметил маркиз, оглядывая улицу, ведущую через предместье к воротам.
   Скоро должно было бить полдень, улица была полна людей.
   – По которой пословице?
   – Кто рано встает, тому…
   Алессандрина расхохоталась так, словно услышала непристойность. Уследив за извилистым скольжением ее мысли, маркиз едва сдержался сам. Пословица о встающем и дающем презабавно вывернулась.
   – Вот что, девочка: объедки с королевской трапезы не есть мое любимое кушанье. Раз уж мы проснулись и сели в седло, нужно постараться успеть… Поэтому держи поводья крепче, потому что мы поскачем, а не поедем шагом.
   Простолюдины жались к стенам, срывая шапки и не успевая разглядеть, кто это такой неистовый мчится по самым широким улицам во главе своей свиты и бок о бок со своей дамой. Какая-то женщина из-под самых копыт с воплем выхватила зазевавшегося дитятю; визжа, отлетела в сторону попавшая под кнут шавка.
   Но рыночная площадь так кишела народом, что поневоле пришлось умерить прыть.
   – Глядите, его светлость опять что-то перепутал! – радостно сказали сбоку.
   Так, значит мирафлоровы остроты все же пошли по городу… Ладно, коли так.
   Дон Карлос развернул коня к шутнику боком, раскланялся.
   Эта толстогубая харя попадалась ему на глаза уже не в первый раз. И дурашливый радостный голос он слышал тоже не впервые.
   – На этот раз путаница произошла к обоюдному удовольствию, милейший. Но лучше бы ты утруждал свой острый глаз и острый язык по иным поводам. Не все гранды так любезны, как я. Граф Мирафлор в подобном случае отшутился бы кнутом.
   Шутник был не из робких. Он предерзко вернул поклон, приподняв войлочную шапку.
   – Коли так, ваша светлость, нельзя ли просить вас о любезности представить вашу даму честным горожанам?
   Один поворот головы и свита мигом их разгонит. Побегут, как крысы, на бегу изощряясь в остроумии…
   – Я не из тех, кто скрывает имя своей дамы, милейший. Честь имею представить – донна Алессандрина, племянница светлейшего посла венецейского.
   Она тронула коня пяткой, чтобы подался вперед, кивнула. Колючий ветер насмешек стихал как будто.
   – Отчего ж вы не спрашиваете, как поживает моя крестная матушка донна Исабель? Это с вашей стороны неучтиво, обычно вы это делали. Но будем считать, что вы спросили. Моя крестная матушка донна королева Исабель поживает все лучше и лучше. Если же вам любопытно, на каких еще турнирах защищала мою честь моя достойная и добродетельная супруга, то должен признаться, что всячески оберегаю ее от подобных подвигов. Хотя, полагаю, в войне с маврами от нее будет больше пользы, нежели в гостиной кастильо д'Агилар… Будь она крестоносной воительницей, как ее достославные предки я почел бы за честь быть ее смиренным оруженосцем. Кажется, я все доложил вам о своих делах…
   Алессандрина улыбалась. Перепалка походила на модное нынче фехтование: чувствительные, но не болезненные уколы возвращались сторицей.
   – Любезные горожане, дайте же нам проехать, мы торопимся, – шутливо взмолилась она. Народ с прибаутками начал расступаться, прямо сказать, не слишком торопливо. Карлос от возбуждения теребил наполовину стянутую перчатку.
   Проезд уже почти освободили…
   Фанфары.
   В толпу на рысях ворвался королевский охотничий выезд.
   Маркиз и его любовница оказались лицом к лицу с доном Фернандо и донной Исабель.
   – Горе нам, мы не поспели и к объедкам, – одними губами сказала Алессандрина.
   – Нет, что-то случилось, – без тени улыбки отозвался Карлос, отвешивая положенный поклон.
   – Дон Карлос, наш любезный племянник, – сухим тенорком начал дон Фернандо, – мне следовало бы крепко попенять вам за то, что вас не было на охоте, и вы даже не соизволили меня об этом уведомить, но я не буду ничего говорить по этому поводу… – он говорил так, словно Алессандрины рядом вовсе не было, – потому что случилось большое несчастье, и оно имеет прямое касательство к вам лично.
   Светлыми недобрыми глазами король обвел пространство вокруг, не отличая, кажется, даже конного от пешего, снова остановил взор на чуть побледневшем племяннике:
   – По несчастной и роковой случайности, ваша супруга донна Элизабета была ранена и рана ее оказалась смертельной.
   Небо просело и тяжким краем надавило на землю, креня ее вбок. Он пошатнулся, сжал переносицу. Единый выдох многих людей продлился шумом в висках.
   И все время, пока дон Карлос приходил в себя, Алессандрина выдерживала взгляд короля. Незримое жемчужное ожерелье – л-ю-б-о-в-н-и-ц-а – сверкало на ней. Не его любовница – племянника – и никакое во лбу пылающее? Yo el rey! не в силах с этим совладать.
   – Где она? – долетел до Алессандрины вопрос Карлоса из такого далека, точно королевский взгляд притупил ее слух.
   – Ее отвезли в ее дом на повозке, дон Карлос. Прошу вас, поторопитесь, если хотите застать ее живой, – ответил голос донны Исабель.
   Дон Карлос, поклонившись, тронул коня. Не зная, что делать, Алессандрина последовала за ним.
   Где-то слева из-за чьего-то плеча мелькнуло лицо посла венецейского, но она не успела различить его выражения.