Корчак Януш. Лето в Михалувке

   Газета "Михалувка".
   Почему ребята плохо говорят по-польски?
   Эльвинг сразу догадался, что газета "Михалувка" не приходит из Варшавы, а воспитатели сами ее пишут и нарочно вкладывают в конверт. Будто бы ее из Варшавы прислали. Но и он слушает, когда читают газету: нельзя не признать, что известия в ней самые свежие и всегда интересные.
   Разные бывают новости в газете:
   - "Ребята играли в лапту и выбили стекло. Госпожа экономка очень сердится".
   "Гринбаум Борух подрался со своим братом Мордкой".
   "Младший Мамелок влез на окно и заглядывал в кухню".
   "Хевельке и Шекелевский не хотят есть кашу".
   "Ейман ударил по носу Бутермана. Бутерман простил Еймана".
   "Новая собака сорвалась с цепи и убежала. Но Франек ее поймал".
   "Вайнберг провертел дыру в шапке. Он так и будет ходить в дырявой шапке, потому что новую не получит".
   "Штабхольц пил сырую воду, от этого у него заболит живот, и, может быть, ему даже придется проглотить целую ложку касторки".
   Одна статья в газете "Михалувка" была о башмаках, - как неудобно ходить в деревне в башмаках и как приятно и полезно ходить босиком; в другой говорилось о том, как проводят время в колонии Молодец и Мямля. А одна статья была посвящена летним колониям.
   "Общество летних колоний" уже двадцать пять лет посылает детей в деревню.
   Сначала в деревню посылали очень мало детей, потом стали больше, а теперь каждый год отправляют три тысячи; половина из них, тысяча пятьсот, мальчики, половина - девочки.
   На то, чтобы посылать детей в деревню, Общество тратит сорок тысяч рублей в год. Одежду, простыни, мыло, мясо, молоко - все надо покупать. Тот, кто теряет носовые платки и мячики, рвет одежду, бьет стекла и ломает вилки, поступает плохо, потому что у колонии останется меньше денег на молоко и хлеб и на будущий год сюда уже не сможет поехать столько детей, а те, кто останется в городе, будут очень огорчены.
   У Общества много таких колоний, как Михалувка. Дети ездят в Цехоцинек, и в Зофьювку, и в Вильгельмувку. На колонию Михалувку отпускается много денег, целых пять тысяч рублей в год. За лето сюда приезжают две смены мальчиков и две смены девочек.
   Кто дает эти деньги? Дают разные люди. Один умирает, и деньги ему не нужны; другой хочет откупить грехи у господа бога; третий хочет, чтобы все говорили, что он добрый; а четвертый на самом деле добрый: он хочет, чтобы дети жили весело и были здоровы.
   Кто собирает эти деньги? Собирает их председатель "Общества летних колоний" и еще другие мужчины и женщины.
   Почему они собирают деньги?
   Потому что люди верят им и выбрали их точно так же, как вы здесь, в Михалувке, выбрали в судьи Пресмана, Плоцкого и Фриденсона.
   О летних колониях можно было бы написать в газете и получше, но еврейские дети плохо понимают по-польски, и надо писать для них простыми словами.
   Некоторые ребята совсем не говорят по-польски, но, несмотря на это, великолепно выходят из положения. Они говорят:
   - Господин воспитатель, о-о!
   Это значит: мне длинны штаны, у меня оторвалась пуговица, меня укусил комар, какой красивый цветок, у меня нет ножа или вилки.
   Завтрак, полдник, ужин - все называется "обед". И, когда раздается звонок, ребята весело кричат:
   - Обедать!
   Откуда им знать, что еда в разное время дня называется по-разному, если дома всякий раз, когда они голодны, они получают кусок хлеба с чуть подслащенным чаем?
   Другое дело те, кто живет на одной улице с польскими ребятами.
   Гринбаум из Старого Мяста хорошо говорит по-польски, у братьев Фурткевичей даже имена польские, их зовут Генек и Гуцек. А Мосек Топчо вместе с Франеками и Янеками голубей гоняет и научился от них свистеть в два пальца и кричать петухом, потому что живет он на Пшиокоповой улице...
   Но есть в Варшаве улицы, где если и услышишь польское слово, то только грязное ругательство, - дворник раскричался, что ему "еврейское отродье" весь двор замусорило. "А, чтоб вы сдохли, чтоб вас всех холера взяла!"
   Здесь, в деревне, польская речь улыбается детям зеленью деревьев и золотом хлебов, здесь польская речь сливается с пением птиц, мерцает жемчугом звезд, дышит дуновением речного ветерка. Польские слова, словно полевые цветы, рассыпаны по лугам. Они взлетают ввысь, светлые и ясные, как предзакатное солнце.
   В колонии никого не учат говорить по-польски - на это нет времени; ребят не поправляют, когда они делают ошибки. Их учат польская природа, польское небо...
   Здесь не режет слуха и еврейский жаргон, потому что здесь это не крикливый и вульгарный язык ссор и прозвищ, а просто незнакомый язык резвящейся детворы.
   И в еврейском языке есть свои нежные и трогательные слова, которыми мать убаюкивает больного ребенка.
   А короткое, незаметное польское слово "смутно" и по-еврейски тоже значит "грустно".
   И, когда польскому или еврейскому ребенку плохо жить на свете, они думают об этом одинаково, одним и тем же словом "смутно".
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   Война. - Бой за первый форт. - Взятие второго форта.
   Солдат, ковырявший в носу, и перемирие
   Мы направляемся в крепость.
   Раздаются громкие звуки трубы. Им отвечают горны отрядов. Лязг саперных лопат. Беготня, перекличка. Реют знамена.
   Звучит команда: "По отрядам стройся!"
   Первые семь пар - "наступление". Эти четырнадцать героев будут биться со всеми остальными. Отряд немногочисленный, но отважный; троекратно проведенные маневры доказали, что он умеет воевать и его не испугает превосходящая численность противника.
   Звучит команда: "Оборона первого форта, вперед!"
   Во главе генерал Корцаж со знаменем форта в руках, за ним четыре полка, каждый полк со своим командиром, - впереди "обороняющие" двух флангов, за ними два центральных полка, которые будут защищать знамя.
   Если укрепленное на холмике знамя попадет в руки неприятеля, отряды должны добровольно отступить и саперы сровняют первый форт с землей. Бои тогда будут идти за второй форт.
   Генерал Герш Корцаж доказал, что умеет биться в первых рядах, ни на минуту не забывая о знамени. В случае опасности он призовет подвластные ему полки на защиту стяга. Генерал Корцаж отличается мужеством, хладнокровием и присутствием духа.
   - Третий, четвертый, пятый полк, вперед, шагом марш!
   Эти полки, как видно из плана, прикрывают первый форт с тыла и с флангов. Они должны быть готовы по первому сигналу броситься на защиту форта.
   "Наступление" насчитывает в своих рядах немало смелых и искушенных бойцов, но и "обороняющие" готовы сражаться за свою честь до последней капли крови. Столкновение этих сил обещает быть грозным.
   А сейчас, хотя впереди близкий бой, мужественные полки весело шагают по лесу в такт марша.
   Сзади едут госпитальные повозки, те самые, что служили для перевозки песка и камней при постройке крепости. Теперь на них везут аптечку и ведра с водой для обмывания раненых. Немногочисленным отрядом фельдшеров и санитаров командует хромой Вайнраух, врачи Сосновский и горбатый Крыштал, а флаг Красного Креста, обеспечивающий госпиталю неприкосновенность, несет Сикора.
   Суматоха среди защитников крепости уже улеглась. Отряды спокойно и быстро занимают свои позиции. Знамя первого форта чуть колышется на ветру.
   Парламентер вручает генералу Корцажу бумагу с кратким уведомлением: "Начинаем атаку".
   На длинные письма нет времени. Ответ звучит так: "Ждем".
   Наступающие разделились на небольшие отряды - тройки. Две тройки ринутся на фланги первого форта, чтобы распылить силы обороны и отвлечь их внимание от холма со знаменем, а в это время три остальные, самые сильные, тройки бросятся в центр окопа, чтобы одним мощным натиском сбить защитников крепости с ног и, ошеломив их, сразу же, в первой атаке, вырвать победу.
   Минутное замешательство, случайная оплошность - и перевес окажется на стороне атакующих. Захват первого форта - это еще не взятие крепости, но уже шаг к победе.
   Троекратный сигнал трубы - и из лагеря выступает первая тройка. Бойцы галопом пробегают расстояние, отделяющее их от форта, и останавливаются перед рвом, точно им внезапно изменило мужество. Разумеется, это только военная хитрость - необходимо усыпить бдительность противника.
   Десятки вытянутых рук, готовых было столкнуть смельчаков в ров, опускаются. Но некоторые легкомысленные защитники центра покидают свои позиции и спешат на помощь товарищам, а ведь они, центр, обороняющий знамя, ни на минуту не должны распылять свои силы.
   Первая тройка неторопливой рысцой возвращается к своему окопу, и вдогонку ей несутся хохот и насмешки.
   Снова звуки трубы: теперь уже две тройки идут в ложную атаку на оба фланга - и возвращаются с тем же результатом.
   - Боятся, - решает торжествующая "оборона".
   Эта уверенность в себе, этот мимолетный триумф чуть было не послужили причиной катастрофы: когда началась настоящая атака и две боковые тройки стали карабкаться на вал, центр оказался почти оголенным.
   Но тут на валу появился Герш Корцаж. Он один выдерживает яростный натиск врага, пока опомнившиеся отряды не подоспевают на помощь.
   Враги уже на валу. То один, то другой мелькнет у флага. Стоит отразить атаку с одной стороны, как флаг пытаются захватить с другой. Тот, кого столкнули в ров, снова лезет наверх. Кто упал, поднимается, чтобы опять принять участие в битве. Их сбрасывают, но они с неутомимым упорством взбираются на форт.
   Законы войны запрещают бить побежденных; можно только сбрасывать вниз наступающих или стаскивать с вала защитников крепости. Задача санитаров - помогать упавшим подняться.
   Раненых нет. Раненым считается тот, кто заплакал, но никто не плачет.
   Труба играет отступление. Утомленные тройки возвращаются в лагерь. Первая атака отбита. Но это еще не перемирие. За первой атакой последуют вторая и третья. Это только начало, первая проба сил, большие маневры, позволившие оценить боеспособность обеих армий.
   Наступающие проводят короткое совещание.
   Снова трубит труба, снова сражение. Кажется, еще немного - и флаг будет захвачен, но один короткий возглас: "К знамени!" - собирает рассеявшихся солдат и создает вокруг флага непреодолимую живую стену.
   Наступающие, встреченные превосходящими силами противника, не могут рассчитывать на взятие форта. Только неожиданный натиск мог принести им победу, а раз атака не сдалась, не следует попусту тратить силы: надо вымотать неприятеля в непрерывных мелких стычках и ждать, пока постепенно не обсыплется и не станет ниже высокий вал форта.
   Но атакующие теряют терпение, и вот, ловким маневром рассеяв "оборону", они захватывают неприятельский стяг.
   - Покиньте первый форт! - гласит воззвание. - Ваше знамя у нас в руках!
   Преждевременный триумф!..
   Устанавливается полевой телефон, и из лихорадочного разговора главнокомандующих выясняется, что наступающие пали жертвой обмана: взято знамя четвертого форта. Форт будет снесен с незначительным ущербом для защитников крепости. Это известие вызвало волнение в лагере наступающих.
   К тому же накопилось и много других неотложных дел: обмен пленными, вопрос о знаменосце, дело солдат Кулига и Мильтмана, обвиненных в издевательствах над пленными. Решено заключить перемирие на один день.
   С триумфом возвращается домой "оборона", с верой в будущее шествует "наступление", чтобы, воспользовавшись временным миром, подкрепить свои силы ужином и сном.
   На следующий день было очень жарко, поэтому армии только к вечеру заняли свои позиции.
   И тут оказалось, что взятие четвертого форта все же имело некоторое значение. А может быть, наступающие за время перемирия разработали более четкий план действий. Нетрудно догадаться, что единственной темой разговоров в тот день были война. Возможно также, что Корцажу труднее было сговориться со своей многочисленной армией, а может быть, вчерашний успех ослабил бдительность "обороны". Так или иначе, но за первой, пробной атакой последовала вторая, столь неожиданная и решительная, что не только знамя оказалось в руках наступающих, но и часть защитников крепости была вытеснена с позиций.
   Пал гордый и неприступный первый форт, разрушенный в боях еще до того, как по условиям войны он был отдан саперам.
   Солдат Рашер прямо на поле битвы получает звание полковника; грудь Шайкиндера и Прагера уже украшают ордена; генерал Замчиковский лишен звания за непорядки в дивизии; солдаты Грубман, Ирблюм и Шрайбаум уволены в отпуск по болезни; Маргулес, Корн, Тамрес и Плоцкий познали всю горечь плена.
   Разгоряченные боем, обогащенные новым опытом, обе армии готовятся к дальнейшей борьбе.
   На оборону второго форта прибывает генерал Пресман (младший). Плечом к плечу с ним будет сражаться Корцаж, герой минувших боев, которому изменила удача. Резерв составит немногочисленный, но сильный отряд - Ротштайн, Апте, Хехткопф и Красноброд. На шестой и седьмой форты прибывают два новых полка, их возглавляют Карась и Альтман.
   Враждующие стороны ведут длительные переговоры и решают создать третейский суд для решения спорных вопросов. Суд сходится после предварительного обмена охранными грамотами на середине дороги.
   И вот краткая речь перед боем на втором форте:
   - Солдаты! Перед вами изорванный кусок серого полотна на надломленном древке. Это честь и жизнь второго форта! Это старое знамя порвано в боях, оно вылиняло на полях сражений, и потому оно нам еще дороже.
   Снова обмен депешами через парламентеров. Снова играет горн.
   Ободренные успехом, наступающие переменили тактику: короткие, но сокрушительные атаки следуют одна за другой.
   Каждая отброшенная тройка немедленно сходится и снова атакует наиболее уязвимую точку форта. Однако защитники учли печальный опыт поражения. У фланга словно замерли три полка, не принимающие участия в общей борьбе, - резерв и надежная защита развевающегося стяга.
   Растет число героев, растет и число взятых в плен. Весь пятый полк вместе с командиром попадает в засаду. Герш Рашер, ранее произведенный из рядовых в полковники, получает звание генерала. Отличились Харцман, Гутнер, Корчак, Гебайдер и Шпиргляс. Полковник Хоренкриг за непорядки в отрядах понижен в звании. Солдат Гершфинкель, который во время боя преспокойно сидел на одном из боковых валов и ковырял в носу, предан военно-полевому суду.
   Ковыряние в носу - занятие, имеющее многочисленных приверженцев и в мирное время вполне невинное, - превращается на поле боя в преступление, достойное суровой кары, и вызывает возмущение не только у командования, но и у товарищей по оружию.
   В конце второго дня боев сапер Фляшенберг нечаянно уничтожил полевой телефон, и снова было заключено перемирие до следующего дня.
   Враги подают друг другу руки. Под звуки триумфального марша отличившимся вручают награды - ордена, вырезанные из красной, голубой и желтой бумаги.
   На третий день обе стороны готовы пожертвовать обедом, только бы прийти, наконец, к какому-нибудь результату: заставить наступающих отойти и раз и навсегда отказаться от притязаний на крепость, или же, убедив обороняющих в бесцельности дальнейшего сопротивления, вынудить их сдать крепость на почетных условиях.
   Однако ни одна из сторон не расположена к уступкам. Второй форт пал только на четвертый день, и то по вине роковой случайности.
   Одной из троек удалось ворваться на холм, где укреплено знамя, и отломить кусок древка с гвоздем и обрывком полотнища, шириной не более пяти сантиметров.
   Возник вопрос: следует ли считать флаг взятым?
   Объявлено перемирие, собрался третейский суд. Затаив дыхание обе стороны ждут результатов. Совещание длится долго, потому что вопрос нелегкий.
   - Что же нам - брать ваш флаг по кускам? Разве этот обрывок не доказывает, что флаг был в наших руках? - спрашивают командиры "наступления".
   - А разве он не доказывает, - возражает "оборона", - что вы не смогли взять флаг?
   Суд заседает на площадке между лагерем и крепостью, и до ушей бойцов долетают только отдельные слова возбужденных ораторов.
   Наконец вернулся генерал Пресман, бледный и удрученный, и отдал приказ сдать знамя второго форта врагу, а войску отступить к крепости.
   Раздались скорбные звуки траурного марша. У командиров слезы на глазах. Правосудие восторжествовало.
   Только мольбы жены и малолетних детей спасли полковника Пергерихта, который стоял у знамени, от угрожавшего ему наказания. И только благодаря мужеству, проявленному в дальнейших боях за крепость, ему удалось вернуть утраченное звание и уважение товарищей.
   Командование крепостью принял генерал Лис.
   После нескольких неудачных атак наступающие признали крепость неприступной.
   Договор гласил:
   "Мы заключаем мир на один год. Во владении наступающих остаются два главных и пять боковых фортов. Во владении обороняющих остается крепость".
   Следуют подписи и большая сургучная печать.
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   Князь Крук и его маленький брат. - Корзинки
   из камыша. - Почему Бер-Лейб Крук - князь
   - Почему вы зовете старшего Крука князем?
   - Потому что он такой недотрога, словно князь какой. Ему что-нибудь скажешь, а он уже и обиделся, и играть не хочет.
   - А маленький Крук тоже князь?
   - Как же! Разбойник он, а не князь!
   Старший Крук заботится о брате, дает ему поиграть свой флажок и всегда его защищает. А младший - буян и задира. Старший держит пелерину брата, когда тот играет с мальчишками, по утрам заглядывает ему в уши - чисто ли вымыты, а по вечерам стелет ему постель и заботливо прикрывает его одеялом.
   - Что ты так балуешь этого сорванца? - спрашивают старшего Крука. - Драться с мальчишками умеет, а постель застелить не может.
   - Пусть играет, - говорит Крук, - он еще маленький, ему только восемь.
   - И ты маленький.
   - Нет, мне уже двенадцать. Я работаю с отцом на сапожной фабрике. Я уже большой.
   Когда ребята плели корзинки из камыша, Крук-старший тоже захотел сделать для брата корзиночку. Сидят мальчишки на ступеньках веранды и мастерят корзинки. Вдруг кто-то и скажи, что Крук взял у него две тростинки. Длинные тростинки очень ценятся у ребят. Слово за слово, и парнишка обозвал Крука вором.
   Крук так огорчился, что даже ножик для срезания камыша его не развеселил. Он бросил плести корзинку и за ужином ничего не хотел есть.
   - Ешь, Кручек, нехорошо быть таким злюкой. Ведь он сознался, что это твои тростинки, и попросил прощения.
   - Я на него не сержусь.
   Кручек стал есть, уже ложку поднес ко рту:
   - Нет, не могу!.. Когда у меня горе, я никогда не ем.
   - А у тебя часто бывает горе?
   - Здесь нет, а дома часто...
   "Дорогие родители! - писал старший Крук домой. - Во-первых, сообщаю Вам, что нам здесь очень хорошо. Если бы это услышать и от Вас! Мы не скучаем по дому и каждый день ходим в лес. Во-вторых, время мы проводим интересно, и Хаим послушный. Будьте здоровые и бодрые. Кланяемся Вам - я, Бер-Лейб, и Хаим".
   Кто-то в шутку прозвал Крука князем. Хоть это и шутка, она не так далека от правды.
   Есть два царства: одно - царство развлечений, роскошных гостиных и красивых нарядов. Здесь князья те, кто испокон веков были самыми богатыми, те, кто беззаботнее всех смеются и меньше всех трудятся. Есть и другое царство - огромное царство забот, голода и непосильного труда. Здесь с раннего детства знают, почем фунт хлеба, заботятся о младших братьях и сестрах, трудятся наравне со взрослыми. Чарнецкий и Крук - князья в царстве невеселых мыслей и черного хлеба, они князья по отцам и прадедам; они получили свой почетный титул еще в давние времена.
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   Обязанности воспитателей. - Генерал становится
   лошадью. - Как овцы научили уму-разуму человека
   В колонии четыре воспитателя, и каждый по-своему мешает ребятам веселиться.
   Господин Герман знает много песенок и всегда боится, чтобы кто-нибудь из ребят не заболел корью или не сломал себе ногу. В его группе нельзя носить с собой палок и лазить на деревья; ему не нравится игра в войну, и, когда ветрено, он не хочет вести ребят купаться.
   У второго воспитателя, господина Станислава, вечно что-нибудь болит: сначала болело горло, потом десны, потом икота напала. Он принимает железо в пилюлях, и у него есть труба, на которой он прекрасно играет зорю. Это он сделал беговую дорожку и пришил крылья ангелу в живых картинах.
   Господин Мечислав показывает смешные картинки в волшебном фонаре и всякие фокусы; а еще он достает с крыши веранды мяч, когда ребята его туда забросят.
   Четвертый воспитатель - неуклюжий, в лапту играть не умеет, но он пишет книжки, и ему кажется, что он очень умный. А по правде сказать, как мы вскоре увидим, уму-разуму его научили овцы.
   Должен был быть еще и пятый воспитатель, но он, к счастью, женился, и жена не пустила его в колонию.
   Этих четверых мы называем то надзирателями, то воспитателями, то учителями, - да им и вправду приходится быть всем понемногу.
   По утрам ребятам надо намыливать под краном головы, и тогда воспитатель - банщик. Когда выдают чистое белье и одежду, воспитатель - портной, он примеряет и подгоняет все по мерке. Каждое утро дежурный пришивает оторвавшиеся вчера пуговицы. Однако случается, что после обеда оторвется такая пуговица, без которой недолго потерять весьма важную часть туалета, - и тогда воспитатель сам берется за иглу и думает при этом, что иногда приятнее пришить пуговицу, чем прочитать книжку, потому что честно пришитая пуговица всегда принесет пользу.
   За обедом воспитатель исполняет роль кельнера, а если у кого-нибудь шатается зуб, он вырвет его без помощи щипцов, - и тогда он зубной врач.
   - У кого еще зуб шатается?
   - У меня, господин воспитатель, у меня!
   И лезут даже такие, у которых зуб вовсе и не шатается, потому что никому не хочется быть хуже других.
   А как часто воспитателю приходится решать всякие запутанные споры!
   - Скажите, пожалуйста, разве грешно хлеб покупать для воробьев? Мой дедушка всегда бросает воробьям крошки, а когда у него нет крошек, он крошит хлеб. А Шерачек говорит, что это грешно. Ага, вот видишь, совсем и не грешно!
   Впрочем, если принять во внимание, что генералу Корцажу пришлось быть лошадью во время триумфального марша, ангелом в живых картинах и судебным исполнителем на суде, а красавица королева одновременно является старшим по уборке постелей, то не приходится удивляться, что воспитатель выполняет сразу столько обязанностей. А сколько у него хлопот и забот!
   "Скажите ребятам, чтобы не вытаскивали камни из-под веранды!" - "Не разрешайте ребятам сдирать кору с деревьев!" - жалуется Юзеф. Юзеф сторожит колонию, и у него есть большой револьвер, но на колонию еще никто не нападал, и поэтому неизвестно, стреляет револьвер или нет.
   - Вы только посмотрите, на что похожа эта блуза!
   И в самом деле, блуза Бромберга выглядит ужасно: ни одной пуговицы, только петли, и каждая петля величиной с большую табакерку.
   - Боже мой, третье окно разбили! Что скажет господин секретарь Общества, когда об этом узнают в Варшаве?
   И воспитатель покорно и сокрушенно склоняет голову перед разгневанной экономкой.
   Но лесную колонию словно кто заколдовал: несмотря на заботы, всем радостно и весело. Если и рассердится кто-нибудь, то ненадолго, как будто в шутку, - нахмурит брови и тут же не выдержит, усмехнется.
   Потому что здесь делается прекрасное дело, созидается чудесная наука. Воспитатели учат детей, дети - воспитателей, а тех и других учат солнце и золотые от хлебов поля.
   А одного из воспитателей, как я уже говорил, уму-разуму научили овцы. Дело было так.
   - Идемте, дети, я вам расскажу интересную историю, - сказал как-то ребятам этот воспитатель.
   И ребята целой толпой, человек сто, подбежали послушать этот рассказ.
   - Сядем здесь, - предлагает один.
   - Нет, пойдем подальше в лес, - говорит воспитатель, гордясь тем, что столько ребят идут за ним, чтобы его послушать.
   И так дошли они до самой опушки и расселись тут большим полукругом.
   - Не толкайтесь, я буду говорить громко, всем слышно будет, говорит воспитатель, а сам доволен, что ребята толкаются и ссорятся, стараясь сесть как можно ближе, чтобы ничего не пропустить.
   - Ну, тише, начинаю. Однажды...
   Вдруг Бромберг, тот самый, у которого на блузе только петли, а пуговиц ни одной, повернулся, привстал на одно колено и, глядя вдаль, объявил тоном человека, который не может ошибиться:
   - Вон овцы идут.
   В самом деле, по дороге гнали стадо овец.
   Овцы шли в облаке пыли, беспорядочно толкаясь, смешные, пугливые. И ребята, все как один, сорвались с места, забыв про интересную историю, и помчались смотреть на овец.
   Воспитатель остался один. В эту минуту ему, правда, было не по себе, но зато с тех пор он меньше верит в свой талант рассказчика и потому стал скромнее, а значит, и умнее. Овцы научили его уму-разуму.
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   "Разбойничье гнездо".
   Свидетельница из деревни. - Прощание
   Хотя бы один раз за лето должно случиться какое-нибудь ужасное происшествие. Два года назад по колонии проезжал в бричке адвокат из Люблина, а ребята стали бросать в него шишками. Адвокат хотел потом написать в газету, что колонисты нападают на людей, но в конце концов простил мальчишек. В прошлом году три мальчика пошли купаться, сели в лодку, а лодку снесло течением. Хорошо, что мельник вовремя подоспел на помощь. А в этом году по колонии прошел слух, что наши ребята забросали камнями проходившего мимо дурачка-еврея и разбили ему голову так, что у бедняги кровь ручьем хлынула. Какая-то деревенская женщина сжалилась над ним, промыла ему рану и напоила молоком на дорогу.