Страница:
– Но махался ты смело и навешал ему от души, сразу видно, что духарик! [49] Поэтому…
Наступила звонкая тишина, стало слышно, как журчит в толчке струйка воды. Драный вытянул шею и напряженно впился взглядом в изуродованную харю Меченого. Наверняка она будет сниться ему до конца жизни. Меченый выдержал паузу, неспешно огляделся по сторонам.
– Поэтому мы тебя прощаем. Живи мужиком!
В камере вновь повис привычный монотонный гул. Потеряв интерес к происходящему, арестанты стали расходиться по своим местам.
Только истекающий кровью Верка валялся на полу в прежней позе да застыл столбом возвращенный к жизни Драный.
– Спасибо вам сердечное за доброту, – выговорил наконец он и поклонился.
– Спасибо, чтоб тебя скосило! Спасибо куму скажешь, когда он тебя салом угостит! – зло отрезал Зубач. – А в общак положишь пятьсот рупий да хорошего кайфа!
– Дык откуда?! Я ж показал все, что есть!
– Ты чо, не догоняешь? – Меченый угрожающе прищурил здоровый глаз.
– Дык догоняю… Спасибо, что в петушиный куток не загнали… То есть, извиняйте, благодарствую… Но если впрямь нету? Жена с тремя детьми концов не сведет, дачек от нее и не жду… Так чо мне теперь делать? Я не против общества, но кожу-то с себя не стянешь…
Меченый и Зубач переглянулись.
– Ладно, будешь в обязаловке. Что скажем, то и сделаешь! Понял?
– Чего ж не понять…
Драный опустил голову.
– Забирай свои крохи, да лезь вон туда, на третью шконку, – сказал Меченый.
Кряхтя и вздыхая, мужик выполнил приказ. Морда наклонился к сидящему рядом Расписному.
– Совсем охерели, беспредел творят! Разве в правильной хате так делают? Надо им предъяву кинуть, а то и нам отвечать придется! Ты в подписке?
Волк секунду подумал:
–Да.
Верка повернулся, попытался встать и застонал.
– Машка, перевяжи эту падаль да убери с глаз долой! – крикнул Меченый.
Изуродованную физиономию искривила зловещая улыбка.
– Клевая мясня [50] вышла, кайф в жилу! Точняк?
Но веселился с ним только Зубач. Остальные разошлись, а подошедший вплотную Морда был мрачен и явно не собирался шутить. Он смотрел прямо в здоровый глаз Меченого.
– Слышь, пацаны, а с чего это вы нулевика принимаете? Или смотрящего в хате нет?
Расписной тоже подошел и стал рядом с Мордой.
– Калик спит, брателла, – невозмутимо пояснил Меченый. – Он сказал мне разбираться. Тут все правильно.
– А что пидора на мужика напустили? Это тоже правильно?
– Так для смеха! Опять же обществу польза: мужик завис в обязаловке, что надо будет – то и сделает!
– А ты знаешь, что за такой смех бывает? Меченый перестал улыбаться и настороженно оглянулся.
– Об чем базар, Морда? – раздался сзади недовольный голос. – Любую предъяву Смотрящему делают, значит, мне ответ держать. Ты-то чего волну гонишь?
Калик появился внезапно, будто ненадолго выходил погулять и вернулся, проверяя – сохранился ли порядок за время его отсутствия. Похоже, результаты проверки ему не понравились. Обойдя Морду и Расписного, он смерил их оценивающим взглядом и нахмурился. Губы у смотрящего совсем исчезли. Только узкая щель рассекала каменное лицо между массивной челюстью и мясистым, в красных прожилках, носом. Колюче поблескивали маленькие злые глаза, даже огромные, похожие на плохо слепленные вареники уши топорщились грозно и непримиримо.
Но на Морду угрожающий вид смотрящего впечатления не произвел.
– За беспредел в хате со всей блатпятерки спросят! А могут и целую хату сминусовать! [51]
– И к чему ты базар ведешь? – надменно спросил Калик.
– К разбору по закону! Вот сейчас соберем всех и разберемся по справедливости!
По камере прошло шевеление. Острый разговор и слово «справедливость» слышали все, кто хотел услышать. И сейчас десятки арестантов принялись спускаться со шконок, выходить из завешенных углов, подниматься с лавок. Через несколько минут масса горячей, потной, татуированной плоти сомкнется вокруг, и предсказать исход разбора заранее будет нелегко.
– А кто ты такой, чтобы толковище устраивать?! – загнанным в угол волком взревел Калик и ощерился. Казалось, что из углов большого рта сейчас выглянут клыки.
Его выкрик стал сигналом для торпед.
– Мочи гадов! – крикнул Меченый и прыгнул. В вытянутой руке он держал длинный гвоздь – «сотку», остро заточенный конец целился Морде в глаз. Но удар Расписного перехватил его на лету: кулак врезался в левый бок, ребра хрустнули, бесчувственное тело тяжело обрушилось на стол, а гвоздь зазвенел о бетон возле параши.
Зубач тоже бросился вперед, но не так резво, и Морда без труда сшиб его с ног.
Быстрая и эффективная расправа с торпедами оказалась хорошим уроком для остальных. Напрягшийся было Катала расслабился, Савка и Шкет резко затормозились и отступили. Расписной поискал взглядом Хорька, но того видно не было. Только из дальнего Угла доносилось надоедливое: вжик-вжик-вжик! Бельмондо готовился выполнить поручение смотрящего, а переключаться он явно не умел.
– Ну что, Калик? – спросил Морда, победно осматриваясь по сторонам. – Давай разберемся по нашим законам, как ты за хатой смотрел…
– Давай разберемся! – спокойно кивнул тот, достал пачку «Беломора», закурил, несколько папирос отдал стоящим рядом арестантам, те тоже радостно задымили.
– Говори, Морда, я тебя слушаю. И честные бродяги ждут!
Калик невозмутимо выпустил струю сизого дыма в лицо обвинителю. От вспышки волнения не осталось и следа. Казалось, что минуту назад на его месте был другой человек.
– Что ты мне предъявить хочешь?
Эта непоколебимая уверенность начисто перечеркнула тот минутный успех, который Морда уже посчитал своей победой. Но он не собирался давать задний ход.
– В путевой хате нулевого смотрящий встречает, разбирается, место определяет. А чтобы пидор над честным мужиком изгалялся – такого отродясь не бывает! Меченый тоже мужика гнул, в обязаловку поставил! Говорит, ты ему разрешил…
– Савка, штырь! – не глядя бросил Калик. И повернулся к арестантам: – Кого тут без меня обидели?
– Дык вот он я… – нехотя отозвался Драный.
– Так все и было, как Морда сказал?
– Дык точно так…
Савка отыскал и принес смотрящему заточенный гвоздь.
– Кто пидору волю дал? Кто тебя в обязаловку ставил?
– Дык вот энтот. – Драный указал на лежащего без чувств Меченого. Чувствовал нулевик себя неуютно и явно не знал, чем для него обернется все происходящее.
Не выпуская папиросы изо рта, Калик нагнулся к Меченому, вставил гвоздь ему в ухо и резко ударил ладонью по шляпке. «Сотка» легко провалилась в ушную раковину. Раздался утробный стон, могучее тело выгнулось в агонии, из хрипящего рта вылилась струйка крови. Через несколько секунд все было кончено.
Калик выдернул окровавленный гвоздь и протянул Драному:
– А пидора сам кончи.
Тот попятился, отчаянно мотая головой. Он хотел что-то сказать, но горло перехватил спазм.
– Да не… Не! – наконец выдавил из себя Драный.
Калик кивнул:
– Твое право. И знай – ты никому ничего не должен. Понял?
Теперь Драный так же отчаянно кивал.
– Ты прав, Морда, это беспредел!
Калик отдал гвоздь Савке, и тот немедленно бросил его в парашу.
– Я заснул и не знал, что творит эта сука! За беспредел и спросили с него, как с гада! – Смотрящий пнул ногой мертвое тело и обвел взглядом стоящих вокруг арестантов. Все отводили глаза. И даже Морда не знал, что сказать. – Еще предъявы к смотрящему есть?
– Нет! Все ништяк! Порядок в хате! Это Меченый, сука, тут баламутил!
Громче всех кричали одаренные папиросами и заново рожденный Драный. Арестанты получили наглядный урок суровой и быстрой справедливости.
– Харэ. – Калик затянулся последний раз и сунул окурок Савке. – Тогда скиньте эту падаль башкой вниз с третьей шконки. Будто он сам себе шею свернул. И зовите ментов…
Убедившись, что его приказ начали выполнять, смотрящий неторопливо пошел к своему месту.
Эта ночь оказалась еще хуже предыдущей. К обычной камерной вони добавились запахи крови и смерти. Громко стонал в бреду Верка, то и дело доносились чьи-то вскрики: в ночных кошмарах выплывали из подсознания неотпущенные грехи. Морда перебрался на освободившуюся шконку лысого рядом с Расписным, и они спали по очереди. Ясно было, что Калик не оставит попытку бунта без последствий. В душном, спертом воздухе витало тревожное ожидание новых убийств.
Волк переворачивался со спины на бок, потом на живот, на другой бок… Сон не приходил. Даже сквозь плотно сжатые веки и заткнутые пальцами уши просачивалась липкая, вонючая, противоестественная реальность тюрьмы. Она проникала в мозг, просачивалась в душу, пропитывала плоть и свинцово наполняла кости. Волк пытался противиться, но ничего не получалось: тюрьма медленно, но верно лепила из него какое-то другое существо. Надо было за что-то зацепиться, однако вокруг не было ничего светлого и хорошего.
Зашелестели страницы памяти, но и там мелькали прыжки, атаки, выстрелы, взрывы и смерть.
Но между безжалостным огнем автоматических пулеметов «дождь» и жестоким избиением сержанта Чувака вдруг мелькнуло сдобное женское тело – Волк остановил кадр. Короткая стрижка густых черных волос, зеленые глаза, точеный носик и четко очерченный рот, длинная шея, чуть отвисающая грудь, мягкий живот с глубоким пупком, развитые бедра, густые волосы на лобке, тяжелые ляжки и изящные икры… Будто солнце залило затхлый вонючий мирок, тюрьма перестала мять душу и тело, владевшее напряжение отчаяния стало постепенно ослабевать. Когда он вырвется отсюда и вернется в нормальную жизнь, Софья должна быть рядом с ним. Хотя как может прапорщик забрать жену у генерала, он совершенно не представлял.
– Чо вертишься, как мыло под жопой? – отчетливо услышал он тонкий, нечеловеческий голос. – Кемарить надо! Мы ведь тебе тут санаторий устроили: ни вшей, ни клопов, – дрыхни и радуйся! Шухер начнется – разбудим!
Это говорил кот с левого плеча. Татуировки не могут разговаривать. И избавить от кровососущих паразитов тоже не могут. Значит, у него едет крыша. Но ведь вши и клопы ему действительно не досаждают!
– А чего ты с клопами-то делаешь? – тихо спросил Волк.
– Что?! – вскинулся Морда, сунув руку под мятую ватную подушку, где таился осколок стекла.
– Не ори, побудишь корешей! – раздраженно сказал кот. – Мы им, падлам, облавы ментовские устраиваем. Я когтями ловлю и щелкаю, как семечки… А орел выклевывает из всех щелей. Да и чертяка дает просраться!
– Слышь, Расписной, ты чего базарил? – не успокаивался Морда.
– Спать хочу. Моя очередь…
– А… Ну давай.
Кот замолчал. Волк попытался заснуть. Чтобы вырваться из липкого вонючего кошмара камеры, нужен был какой-то приятный расслабляющий образ, символ нормального, человеческого мира. Он напрягся, и в памяти появилась раскачивающаяся под столом изящная женская ступня, всплыл терпкий запах пыли и обувной кожи… Волк погрузился в спокойный, без кошмаров, освежающий сон.
Глава 3
Наступила звонкая тишина, стало слышно, как журчит в толчке струйка воды. Драный вытянул шею и напряженно впился взглядом в изуродованную харю Меченого. Наверняка она будет сниться ему до конца жизни. Меченый выдержал паузу, неспешно огляделся по сторонам.
– Поэтому мы тебя прощаем. Живи мужиком!
В камере вновь повис привычный монотонный гул. Потеряв интерес к происходящему, арестанты стали расходиться по своим местам.
Только истекающий кровью Верка валялся на полу в прежней позе да застыл столбом возвращенный к жизни Драный.
– Спасибо вам сердечное за доброту, – выговорил наконец он и поклонился.
– Спасибо, чтоб тебя скосило! Спасибо куму скажешь, когда он тебя салом угостит! – зло отрезал Зубач. – А в общак положишь пятьсот рупий да хорошего кайфа!
– Дык откуда?! Я ж показал все, что есть!
– Ты чо, не догоняешь? – Меченый угрожающе прищурил здоровый глаз.
– Дык догоняю… Спасибо, что в петушиный куток не загнали… То есть, извиняйте, благодарствую… Но если впрямь нету? Жена с тремя детьми концов не сведет, дачек от нее и не жду… Так чо мне теперь делать? Я не против общества, но кожу-то с себя не стянешь…
Меченый и Зубач переглянулись.
– Ладно, будешь в обязаловке. Что скажем, то и сделаешь! Понял?
– Чего ж не понять…
Драный опустил голову.
– Забирай свои крохи, да лезь вон туда, на третью шконку, – сказал Меченый.
Кряхтя и вздыхая, мужик выполнил приказ. Морда наклонился к сидящему рядом Расписному.
– Совсем охерели, беспредел творят! Разве в правильной хате так делают? Надо им предъяву кинуть, а то и нам отвечать придется! Ты в подписке?
Волк секунду подумал:
–Да.
Верка повернулся, попытался встать и застонал.
– Машка, перевяжи эту падаль да убери с глаз долой! – крикнул Меченый.
Изуродованную физиономию искривила зловещая улыбка.
– Клевая мясня [50] вышла, кайф в жилу! Точняк?
Но веселился с ним только Зубач. Остальные разошлись, а подошедший вплотную Морда был мрачен и явно не собирался шутить. Он смотрел прямо в здоровый глаз Меченого.
– Слышь, пацаны, а с чего это вы нулевика принимаете? Или смотрящего в хате нет?
Расписной тоже подошел и стал рядом с Мордой.
– Калик спит, брателла, – невозмутимо пояснил Меченый. – Он сказал мне разбираться. Тут все правильно.
– А что пидора на мужика напустили? Это тоже правильно?
– Так для смеха! Опять же обществу польза: мужик завис в обязаловке, что надо будет – то и сделает!
– А ты знаешь, что за такой смех бывает? Меченый перестал улыбаться и настороженно оглянулся.
– Об чем базар, Морда? – раздался сзади недовольный голос. – Любую предъяву Смотрящему делают, значит, мне ответ держать. Ты-то чего волну гонишь?
Калик появился внезапно, будто ненадолго выходил погулять и вернулся, проверяя – сохранился ли порядок за время его отсутствия. Похоже, результаты проверки ему не понравились. Обойдя Морду и Расписного, он смерил их оценивающим взглядом и нахмурился. Губы у смотрящего совсем исчезли. Только узкая щель рассекала каменное лицо между массивной челюстью и мясистым, в красных прожилках, носом. Колюче поблескивали маленькие злые глаза, даже огромные, похожие на плохо слепленные вареники уши топорщились грозно и непримиримо.
Но на Морду угрожающий вид смотрящего впечатления не произвел.
– За беспредел в хате со всей блатпятерки спросят! А могут и целую хату сминусовать! [51]
– И к чему ты базар ведешь? – надменно спросил Калик.
– К разбору по закону! Вот сейчас соберем всех и разберемся по справедливости!
По камере прошло шевеление. Острый разговор и слово «справедливость» слышали все, кто хотел услышать. И сейчас десятки арестантов принялись спускаться со шконок, выходить из завешенных углов, подниматься с лавок. Через несколько минут масса горячей, потной, татуированной плоти сомкнется вокруг, и предсказать исход разбора заранее будет нелегко.
– А кто ты такой, чтобы толковище устраивать?! – загнанным в угол волком взревел Калик и ощерился. Казалось, что из углов большого рта сейчас выглянут клыки.
Его выкрик стал сигналом для торпед.
– Мочи гадов! – крикнул Меченый и прыгнул. В вытянутой руке он держал длинный гвоздь – «сотку», остро заточенный конец целился Морде в глаз. Но удар Расписного перехватил его на лету: кулак врезался в левый бок, ребра хрустнули, бесчувственное тело тяжело обрушилось на стол, а гвоздь зазвенел о бетон возле параши.
Зубач тоже бросился вперед, но не так резво, и Морда без труда сшиб его с ног.
Быстрая и эффективная расправа с торпедами оказалась хорошим уроком для остальных. Напрягшийся было Катала расслабился, Савка и Шкет резко затормозились и отступили. Расписной поискал взглядом Хорька, но того видно не было. Только из дальнего Угла доносилось надоедливое: вжик-вжик-вжик! Бельмондо готовился выполнить поручение смотрящего, а переключаться он явно не умел.
– Ну что, Калик? – спросил Морда, победно осматриваясь по сторонам. – Давай разберемся по нашим законам, как ты за хатой смотрел…
– Давай разберемся! – спокойно кивнул тот, достал пачку «Беломора», закурил, несколько папирос отдал стоящим рядом арестантам, те тоже радостно задымили.
– Говори, Морда, я тебя слушаю. И честные бродяги ждут!
Калик невозмутимо выпустил струю сизого дыма в лицо обвинителю. От вспышки волнения не осталось и следа. Казалось, что минуту назад на его месте был другой человек.
– Что ты мне предъявить хочешь?
Эта непоколебимая уверенность начисто перечеркнула тот минутный успех, который Морда уже посчитал своей победой. Но он не собирался давать задний ход.
– В путевой хате нулевого смотрящий встречает, разбирается, место определяет. А чтобы пидор над честным мужиком изгалялся – такого отродясь не бывает! Меченый тоже мужика гнул, в обязаловку поставил! Говорит, ты ему разрешил…
– Савка, штырь! – не глядя бросил Калик. И повернулся к арестантам: – Кого тут без меня обидели?
– Дык вот он я… – нехотя отозвался Драный.
– Так все и было, как Морда сказал?
– Дык точно так…
Савка отыскал и принес смотрящему заточенный гвоздь.
– Кто пидору волю дал? Кто тебя в обязаловку ставил?
– Дык вот энтот. – Драный указал на лежащего без чувств Меченого. Чувствовал нулевик себя неуютно и явно не знал, чем для него обернется все происходящее.
Не выпуская папиросы изо рта, Калик нагнулся к Меченому, вставил гвоздь ему в ухо и резко ударил ладонью по шляпке. «Сотка» легко провалилась в ушную раковину. Раздался утробный стон, могучее тело выгнулось в агонии, из хрипящего рта вылилась струйка крови. Через несколько секунд все было кончено.
Калик выдернул окровавленный гвоздь и протянул Драному:
– А пидора сам кончи.
Тот попятился, отчаянно мотая головой. Он хотел что-то сказать, но горло перехватил спазм.
– Да не… Не! – наконец выдавил из себя Драный.
Калик кивнул:
– Твое право. И знай – ты никому ничего не должен. Понял?
Теперь Драный так же отчаянно кивал.
– Ты прав, Морда, это беспредел!
Калик отдал гвоздь Савке, и тот немедленно бросил его в парашу.
– Я заснул и не знал, что творит эта сука! За беспредел и спросили с него, как с гада! – Смотрящий пнул ногой мертвое тело и обвел взглядом стоящих вокруг арестантов. Все отводили глаза. И даже Морда не знал, что сказать. – Еще предъявы к смотрящему есть?
– Нет! Все ништяк! Порядок в хате! Это Меченый, сука, тут баламутил!
Громче всех кричали одаренные папиросами и заново рожденный Драный. Арестанты получили наглядный урок суровой и быстрой справедливости.
– Харэ. – Калик затянулся последний раз и сунул окурок Савке. – Тогда скиньте эту падаль башкой вниз с третьей шконки. Будто он сам себе шею свернул. И зовите ментов…
Убедившись, что его приказ начали выполнять, смотрящий неторопливо пошел к своему месту.
* * *
Эта ночь оказалась еще хуже предыдущей. К обычной камерной вони добавились запахи крови и смерти. Громко стонал в бреду Верка, то и дело доносились чьи-то вскрики: в ночных кошмарах выплывали из подсознания неотпущенные грехи. Морда перебрался на освободившуюся шконку лысого рядом с Расписным, и они спали по очереди. Ясно было, что Калик не оставит попытку бунта без последствий. В душном, спертом воздухе витало тревожное ожидание новых убийств.
Волк переворачивался со спины на бок, потом на живот, на другой бок… Сон не приходил. Даже сквозь плотно сжатые веки и заткнутые пальцами уши просачивалась липкая, вонючая, противоестественная реальность тюрьмы. Она проникала в мозг, просачивалась в душу, пропитывала плоть и свинцово наполняла кости. Волк пытался противиться, но ничего не получалось: тюрьма медленно, но верно лепила из него какое-то другое существо. Надо было за что-то зацепиться, однако вокруг не было ничего светлого и хорошего.
Зашелестели страницы памяти, но и там мелькали прыжки, атаки, выстрелы, взрывы и смерть.
Но между безжалостным огнем автоматических пулеметов «дождь» и жестоким избиением сержанта Чувака вдруг мелькнуло сдобное женское тело – Волк остановил кадр. Короткая стрижка густых черных волос, зеленые глаза, точеный носик и четко очерченный рот, длинная шея, чуть отвисающая грудь, мягкий живот с глубоким пупком, развитые бедра, густые волосы на лобке, тяжелые ляжки и изящные икры… Будто солнце залило затхлый вонючий мирок, тюрьма перестала мять душу и тело, владевшее напряжение отчаяния стало постепенно ослабевать. Когда он вырвется отсюда и вернется в нормальную жизнь, Софья должна быть рядом с ним. Хотя как может прапорщик забрать жену у генерала, он совершенно не представлял.
– Чо вертишься, как мыло под жопой? – отчетливо услышал он тонкий, нечеловеческий голос. – Кемарить надо! Мы ведь тебе тут санаторий устроили: ни вшей, ни клопов, – дрыхни и радуйся! Шухер начнется – разбудим!
Это говорил кот с левого плеча. Татуировки не могут разговаривать. И избавить от кровососущих паразитов тоже не могут. Значит, у него едет крыша. Но ведь вши и клопы ему действительно не досаждают!
– А чего ты с клопами-то делаешь? – тихо спросил Волк.
– Что?! – вскинулся Морда, сунув руку под мятую ватную подушку, где таился осколок стекла.
– Не ори, побудишь корешей! – раздраженно сказал кот. – Мы им, падлам, облавы ментовские устраиваем. Я когтями ловлю и щелкаю, как семечки… А орел выклевывает из всех щелей. Да и чертяка дает просраться!
– Слышь, Расписной, ты чего базарил? – не успокаивался Морда.
– Спать хочу. Моя очередь…
– А… Ну давай.
Кот замолчал. Волк попытался заснуть. Чтобы вырваться из липкого вонючего кошмара камеры, нужен был какой-то приятный расслабляющий образ, символ нормального, человеческого мира. Он напрягся, и в памяти появилась раскачивающаяся под столом изящная женская ступня, всплыл терпкий запах пыли и обувной кожи… Волк погрузился в спокойный, без кошмаров, освежающий сон.
Глава 3
БОЛЬШАЯ ПОЛИТИКА
Яркое солнце отражалось в окнах двухэтажного дома на восемь спален, расположенного в престижном пригороде в двадцати милях от Вашингтона. Свежий ветерок шевелил изумрудную траву газона, подметал и без того безупречно чистые дорожки, морщил голубую гладь пятидесятифутового бассейна, раздувал угли в круглом титановом барбекю и пузырем надувал легкую белую рубаху, которую Майкл Сокольски узлом завязал на животе – на русский манер. В русском стиле был и этот прием – не в ресторане или баре, как принято у американцев, а у себя дома, причем сам Майкл называл его не привычным словом party, а экзотическим и непереводимым gosti.
Гостей было трое: подтянутый моложавый сенатор Спайс, тучный краснолицый Генри Коллинз из группы советников Белого дома и Роберт Дилон – быстрый и верткий владелец крупного издательства. Спайс выглядел наиболее официально – в легком белом костюме и кремовой, с песочными пуговицами шведке. Коллинз надел просторные хлопчатобумажные штаны и свободную шелковую блузу, на Дилоне были джинсы и пестрая гавайская рубаха, расстегнутая до пояса и открывающая крепкий, обильно заросший волосами торс.
На самом деле Дилон работал в русском отделе ЦРУ, и присутствующие были прекрасно осведомлены об этом, поскольку все они специализировались на России. А главным экспертом по столь специфической и сложной стране являлся, безусловно, сам Майкл Сокольски, проработавший в посольстве в Москве около пятнадцати лет.
– О'кей, угли уже хороши, и я сказал Джиму, чтобы он ставил стейки, – оживленно сообщил хозяин, возвращаясь к сервированному на четверых столу и смешивая себе аперитив – темный «баккарди» с лимонным соком.
– Кстати, как называются эти русские стейки на стальных шпажках? – спросил Спайс, потягивая через соломинку джин с тоником.
– Шашлык, – улыбнулся Майкл. – А шпажки – шампурами. Мне доводилось видеть такие, на которые можно нанизать сразу двух человек. Конечно, не столь могучих, как Генри.
– Ты хочешь сказать – не таких толстых, – пробурчал Коллинз. Из-за высокого давления он пил только яблочный сок.
– Большаков тоже толстый, но мой шеф к нему расположился с первого взгляда.
Толстяк, о котором зашла речь, был советским послом, а своим шефом Генри Коллинз называл президента США. Это было приглашение к разговору, ради которого они и собрались.
Майкл попробовал свой коктейль и удовлетворенно кивнул.
– Он расположился к новой Политике Москвы и лично к Грибачеву. Тот действительно внушает симпатию.
Спайс добавил себе еще джина.
– После тех, кто был раньше, у него действительно человеческое лицо, – задумчиво сказал он. – Но этого еще недостаточно, чтобы бросаться друг другу в объятия. Во всяком случае, отмена эмбарго на торговлю с русскими явно преждевременна.
– Это все понимают. Тем не менее мы готовимся к встрече на высшем уровне, – сказал Коллинз. – А если она произойдет, потепление отношений неизбежно.
Казалось, что Дилона эти разговоры не интересуют. Он сосредоточенно солил и перчил томатный сок, потом по стенке стакана стал вливать в него водку. Сокольски заинтересованно следил за этим процессом. Разговор заглох.
– Это правда, что русские добавляют сюда сырое яйцо? – спросил Дилон, подняв стакан к глазам и рассматривая, как граница между водкой и соком приобретает все более четкие очертания.
Сокольски кивнул:
– Не все яйцо – только желток. Но далеко не всегда. Я бы даже сказал – крайне редко. В основном обходятся без него.
– Тогда можно считать, что я все сделал правильно, – чуть заметно улыбнулся Дилон. – Терпеть не могу сырых яиц!
Он залпом выпил «Кровавую Мэри» и промокнул губы салфеткой.
– И если завтра я скажу, что обожаю сырые яйца, – мне никто не поверит. Так не бывает. И не бывает, чтобы страна, которая десятилетиями считалась империей зла, в один момент превратилась в оазис добра, справедливости и соблюдения прав человека. Поэтому и конгресс, и президент, и общественность должны знать, как на самом деле обстоят там дела. А самый компетентный и заслуживающий доверия свидетель – наш друг Майкл!
Перегнувшись через стол, Дилон похлопал Сокольски по плечу.
– Это не какой-то журналистишка или экзальтированный турист! Майкл полтора десятка лет работал атташе в нашем посольстве, он специалист по национально-освободительным движениям, хорошо знает диссидентов, а сейчас формирует нашу политику по отношению к России в Госдепе! Его правдивая книга, которую с удовольствием выпустит мое издательство, откроет многим глаза на истинное положение дел…
– Я берусь положить эту книгу на стол шефу и подарить ее наиболее влиятельным политикам, вхожим в Белый дом, – сказал Коллинз.
– А я прорекламирую ее на Капитолийском холме, – подхватил идею Спайс.
– Отлично! – кивнул Дилон и облизнулся, будто все еще смаковал вкус коктейля. – Телевизионные передачи, несколько пресс-конференций, статья-другая во влиятельных газетах… Наглядная правда способна перевесить доброе выражение лица Грибачева!
– Мой шеф очень внимателен к общественному мнению, – вставил Коллинз.
– Самое главное – безупречные факты. Один пример с борцами за немецкую автономию чего стоит! Правда, Майкл?
Сокольски, чуть помешкав, кивнул.
– Ваш близкий знакомый, можно сказать, друг, как там его?..
– Фогель. Иоганн Фогель.
– Он добивался восстановления немецкой области, а оказался за решеткой! На пятнадцать лет. У них меньше дают за убийство! Не правда ли, Майкл?
– Правда.
Сокольски утратил первоначальный энтузиазм, и это бросилось всем в глаза.
– Не будьте столь чувствительны, Майкл! – успокоил его Спайс. – Вы ведь не виноваты в таком печальном исходе!
В воздухе повеяло ароматом поджариваемого на углях мяса.
– Пойду погляжу, как там Джим справляется с делом. – Сокольски поднялся из-за стола. – Без контроля он может пересушить стейки.
Завтрак начинался как всегда: баландер по счету ставил на откинутый подоконник «кормушки» миски с разваренными макаронами, дежурный шнырь принимал их и передавал в подставленные руки сокамерников, повторяя счет:
– …пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Не лезь, перекинешь! Семнадцать… Тьфу… Восемнадцать, девятнадцать…
Внезапно звяканье алюминия и счет прервались, в жадно распахнутый рот камеры просунулась голова в несвежем белом колпаке с многозначительно вытаращенными глазами.
– Сейчас для смотрящего! – Голова тут же исчезла.
Смотрящий никогда не ест общую жратву, но никто не стал переспрашивать и задавать вопросов, просто следующую миску шнырь немедленно отнес на первый стол.
За ним теперь сидели всего пять человек: Калик, Катала, Зубач, Морда и Расписной. Они держались настороженно и почти не разговаривали друг с другом. Когда перед Каликом поставили миску с макаронами, он сразу же отлепил от донышка клочок бумаги и осмотрелся. По правилам, полученную малевку смотрящий не должен читать один. Чтобы не мог утаить сведения про самого себя. Сейчас в записке речь, скорей всего, шла о Расписном, но соблюдать формальности все равно было необходимо.
– Катала, Зубач, Морда, идите сюда!
Сердце у Волка заколотилось, несмотря на жару, по спине прошел холодок.
На глазах у свидетелей Калик развернул записку и принялся читать:
– «Про Расписного слыхали, в „белом лебеде“ был в авторитете. Лично никто не знает. Надо присмотреться, проверить, спросить по другим домам…»
Калик закашлялся.
– Это не все, там еще есть, – сказал Морда и потянулся к смятой мокрой бумажке.
Смотрящий презрительно скривился и отвел руку:
– Не гони волну! Ты что, самый грамотный тут? Я и без тебя все вижу!
Прокашлявшись, он как ни в чем не бывало продолжил чтение:
– «Калику надо идти на Владимир, Пинтос ждет. Краевой».
Волк расслабился и перевел дух. Смотрящий, наоборот, – заметно помрачнел.
– Ну, в хате ты прибрался… Только почему у тебя народ дохнет пачками?
Подполковник осмотрел все углы камеры, прошелся вдоль строя арестантов, придирчиво осматривая каждого, и остановился перед Каликом.
– Первый жмурик действительно от сердца загнулся. А Теребилов?
– С третьей шконки слетел… – проговорил Калик. И неохотно добавил: – Гражданин начальник…
– Ты кому фуфло гонишь! – Дуболом подался вперед, впившись пронзительным взглядом в жестокие глаза вора. – Как авторитет на третьей шконке оказался?! Хера ему там делать?!
Сегодня начальника сопровождали трое, но все трое отвлеклись: прапорщики шмонали койки, капитан наблюдал за ними. Подполковника никто не страховал, он стоял вполоборота, спиной к двери. Из строя вышел Хорек и, держа руку сзади, на цыпочках стал подкрадываться к Дуболому.
– Так это только у вас погоны навсегда даются. А у нас он сегодня авторитет, а завтра упорол косяк – и полез на третью шконку…
Калик скосил глаза. Хорек улыбнулся ему и бросился вперед. Остро заточенный черенок ложки нацелился подполковнику под лопатку. Интуитивно почуяв опасность, он стал поворачиваться, но избежать удара уже не успевал. И тут Калик шагнул вперед, сделал быстрое движение, будто ловил муху. Тусклый металл пробил ладонь, брызнула кровь, судорожно сжавшиеся пальцы обхватили кулак Хорька. От неожиданности тот выпустил свое оружие и бессмысленнр уставился на смотрящего. Здоровой рукой Калик ударил его в переносицу. Хорек упал на колени, зажимая разбитый нос. В следующую секунду на него обрушились могучие кулаки Дуболома.
– Ах ты, сука! На хозяина руку поднял! Да я тебя по стене размажу!
На помощь начальнику бросились прапорщики и капитан. Под градом ударов бельмондо корчился и стонал. Тяжелые сапоги с хрустом вминали грудную клетку, смачно влипали в бока, с треском били по рукам и ногам. Наконец Хорек замолчал и перестал шевелиться.
– Хватит с него! – тяжело дыша, сказал подполковник. – Он хоть и псих, но этот урок навсегда запомнит! Пошли!
Дверь с лязгом захлопнулась.
– Мудила! – морщась, сказал Калик, перевязывая ладонь настоящим стерильным бинтом. – У нас два жмурика подряд, а он взялся хозяина мочить! Всю хату под раскрутку подставить!
Шкет облил полумертвого Хорька водой. Неожиданно для всех тот открыл глаза.
– Как же так, Калик, ты же мне сам сказал Дуболома завалить, – простонал он, еле шевеля расплющенными губами. – Сам ведь сказал! А сам не дал… Как же так?!
– Я тебе разве так сказал делать? Надо выбрать момент и делать тихо, с умом… А ты всем людям хотел вилы поставить!
– Как же так, Калик… Ты же сам сказал!
Глаза Хорька закатились.
– Слышь, Калик, а чего ты руку-то подставил? – внезапно поинтересовался Морда. – Захотел перед Дуболомом выслужиться, оттолкнул бы Хорька – и все дела! Себе-то кровянку зачем пускать?
– Да он, сука, на этап идти не хочет! – раздался тонкий голос кота. – Видно, знает, что во Владимире ему правилка будет!
Кроме Расписного, никто этого не слышал. Но в следующую секунду Расписной слово в слово повторил эту же фразу.
– Что?! – вскинулся Калик. И было видно, что кот с Расписным попали в точку. – Да я тебя без соли схаваю! А ну, пацаны!
Никто не двинулся с места. Даже Зубач сделал вид, что ничего не слышит.
– Кто ему верит? – спросил Морда. – Я с Расписным и Хорьком согласен: Калик ссучился. А ты, Леший, что скажешь?
– Сам Хорька научил, а потом вломил хозяину. Конечно, сука!
– Голубь?
– Сука!
– Катала?
Брови-домики опали, хитрые глаза картежника полуприкрылись, и он надолго задумался. Но бесконечно думать нельзя, надо что-то говорить. И отвечать за свое слово, если оно пойдет вразрез с мнением большинства.
– Согласен.
– Зубач?
– И я согласен.
– Каштан?
– За такой косяк на жало сажают!
– Утконос?
– Люди все видали и слыхали. Сука он!
Ни одного голоса в защиту теперь уже бывшего смотрящего никто не подал. Калик менялся на глазах: каменные черты лица расслабились и поплыли, как воск свечи, от грозного вида ничего не осталось, он даже ростом меньше стал.
– Шкет?
– Продал он Хорька, что тут скажешь. Значит, сука!
– Савка?
– Сука и есть!
Все понимали, к чему идет дело. И Калик понимал. И Расписной наконец понял. Но его кровавая развязка не устраивала: еще один труп списать не удастся, начнется следствие – так можно затормозиться здесь до зимы.
– Что с ним делать будем? – спросил для проформы Морда.
– На нож!
– Задавить гада!
– В параше утопить!
– Я вот что думаю, бродяги, – степенно начал Расписной с теми рассудительными интонациями, которые так ценятся в арестантском мире. – Если мы с него спросим как с гада, это будет справедливо. Но неправильно…
– Как так?! – возмутился Леший.
– Да очень просто. Его Пинтос на правилку ждет во Владимире. Утром Краевой маляву пригнал. Так, Морда? Так, Катала?
– Так.
– Так.
Морда и Катала кивнули.
– Пинтос вор, законник, нам свое мнение против его решения выставлять негоже. Поэтому я предлагаю: мы гада сейчас загоним под шконку, и пусть идет к Пинтосу на разбор. А смотрящим надо выбрать Морду. Я так думаю.
– А чего, правильно! – с готовностью крикнул Катала.
– Точняк!
– Молоток, Расписной, дело говорит!
Решение приняли единогласно. Зубач, Голубь и Каштан сбили Калика с ног и пинками загнали под шконку. Всемогущий пахан в один миг превратился в презираемого всеми изгоя.
– Ну и все! – подвел итог Морда, занимая место смотрящего. – А во Владимире пусть с него Пинтос спросит, как хочет…
Но Калик не стал дожидаться встречи с Пинтосом. В ту же ночь он привязал скрученный в три слоя бинт к отведенной ему третьей шконке и удавился.
Пришедшего утром начальника эта смерть не очень удивила.
– А ведь верно он давеча сказал: сегодня авторитет, а завтра полез на третью шконку, – задумчиво проговорил Дуболом, рассматривая безвольно висящее тело. И, повернувшись к внушительной свите, которая теперь не отходила ни на шаг, добавил: – Сразу видно: клопы загрызли… Надо санобработку делать! Тогда у них дохнуть перестанут!
Гостей было трое: подтянутый моложавый сенатор Спайс, тучный краснолицый Генри Коллинз из группы советников Белого дома и Роберт Дилон – быстрый и верткий владелец крупного издательства. Спайс выглядел наиболее официально – в легком белом костюме и кремовой, с песочными пуговицами шведке. Коллинз надел просторные хлопчатобумажные штаны и свободную шелковую блузу, на Дилоне были джинсы и пестрая гавайская рубаха, расстегнутая до пояса и открывающая крепкий, обильно заросший волосами торс.
На самом деле Дилон работал в русском отделе ЦРУ, и присутствующие были прекрасно осведомлены об этом, поскольку все они специализировались на России. А главным экспертом по столь специфической и сложной стране являлся, безусловно, сам Майкл Сокольски, проработавший в посольстве в Москве около пятнадцати лет.
– О'кей, угли уже хороши, и я сказал Джиму, чтобы он ставил стейки, – оживленно сообщил хозяин, возвращаясь к сервированному на четверых столу и смешивая себе аперитив – темный «баккарди» с лимонным соком.
– Кстати, как называются эти русские стейки на стальных шпажках? – спросил Спайс, потягивая через соломинку джин с тоником.
– Шашлык, – улыбнулся Майкл. – А шпажки – шампурами. Мне доводилось видеть такие, на которые можно нанизать сразу двух человек. Конечно, не столь могучих, как Генри.
– Ты хочешь сказать – не таких толстых, – пробурчал Коллинз. Из-за высокого давления он пил только яблочный сок.
– Большаков тоже толстый, но мой шеф к нему расположился с первого взгляда.
Толстяк, о котором зашла речь, был советским послом, а своим шефом Генри Коллинз называл президента США. Это было приглашение к разговору, ради которого они и собрались.
Майкл попробовал свой коктейль и удовлетворенно кивнул.
– Он расположился к новой Политике Москвы и лично к Грибачеву. Тот действительно внушает симпатию.
Спайс добавил себе еще джина.
– После тех, кто был раньше, у него действительно человеческое лицо, – задумчиво сказал он. – Но этого еще недостаточно, чтобы бросаться друг другу в объятия. Во всяком случае, отмена эмбарго на торговлю с русскими явно преждевременна.
– Это все понимают. Тем не менее мы готовимся к встрече на высшем уровне, – сказал Коллинз. – А если она произойдет, потепление отношений неизбежно.
Казалось, что Дилона эти разговоры не интересуют. Он сосредоточенно солил и перчил томатный сок, потом по стенке стакана стал вливать в него водку. Сокольски заинтересованно следил за этим процессом. Разговор заглох.
– Это правда, что русские добавляют сюда сырое яйцо? – спросил Дилон, подняв стакан к глазам и рассматривая, как граница между водкой и соком приобретает все более четкие очертания.
Сокольски кивнул:
– Не все яйцо – только желток. Но далеко не всегда. Я бы даже сказал – крайне редко. В основном обходятся без него.
– Тогда можно считать, что я все сделал правильно, – чуть заметно улыбнулся Дилон. – Терпеть не могу сырых яиц!
Он залпом выпил «Кровавую Мэри» и промокнул губы салфеткой.
– И если завтра я скажу, что обожаю сырые яйца, – мне никто не поверит. Так не бывает. И не бывает, чтобы страна, которая десятилетиями считалась империей зла, в один момент превратилась в оазис добра, справедливости и соблюдения прав человека. Поэтому и конгресс, и президент, и общественность должны знать, как на самом деле обстоят там дела. А самый компетентный и заслуживающий доверия свидетель – наш друг Майкл!
Перегнувшись через стол, Дилон похлопал Сокольски по плечу.
– Это не какой-то журналистишка или экзальтированный турист! Майкл полтора десятка лет работал атташе в нашем посольстве, он специалист по национально-освободительным движениям, хорошо знает диссидентов, а сейчас формирует нашу политику по отношению к России в Госдепе! Его правдивая книга, которую с удовольствием выпустит мое издательство, откроет многим глаза на истинное положение дел…
– Я берусь положить эту книгу на стол шефу и подарить ее наиболее влиятельным политикам, вхожим в Белый дом, – сказал Коллинз.
– А я прорекламирую ее на Капитолийском холме, – подхватил идею Спайс.
– Отлично! – кивнул Дилон и облизнулся, будто все еще смаковал вкус коктейля. – Телевизионные передачи, несколько пресс-конференций, статья-другая во влиятельных газетах… Наглядная правда способна перевесить доброе выражение лица Грибачева!
– Мой шеф очень внимателен к общественному мнению, – вставил Коллинз.
– Самое главное – безупречные факты. Один пример с борцами за немецкую автономию чего стоит! Правда, Майкл?
Сокольски, чуть помешкав, кивнул.
– Ваш близкий знакомый, можно сказать, друг, как там его?..
– Фогель. Иоганн Фогель.
– Он добивался восстановления немецкой области, а оказался за решеткой! На пятнадцать лет. У них меньше дают за убийство! Не правда ли, Майкл?
– Правда.
Сокольски утратил первоначальный энтузиазм, и это бросилось всем в глаза.
– Не будьте столь чувствительны, Майкл! – успокоил его Спайс. – Вы ведь не виноваты в таком печальном исходе!
В воздухе повеяло ароматом поджариваемого на углях мяса.
– Пойду погляжу, как там Джим справляется с делом. – Сокольски поднялся из-за стола. – Без контроля он может пересушить стейки.
* * *
Завтрак начинался как всегда: баландер по счету ставил на откинутый подоконник «кормушки» миски с разваренными макаронами, дежурный шнырь принимал их и передавал в подставленные руки сокамерников, повторяя счет:
– …пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Не лезь, перекинешь! Семнадцать… Тьфу… Восемнадцать, девятнадцать…
Внезапно звяканье алюминия и счет прервались, в жадно распахнутый рот камеры просунулась голова в несвежем белом колпаке с многозначительно вытаращенными глазами.
– Сейчас для смотрящего! – Голова тут же исчезла.
Смотрящий никогда не ест общую жратву, но никто не стал переспрашивать и задавать вопросов, просто следующую миску шнырь немедленно отнес на первый стол.
За ним теперь сидели всего пять человек: Калик, Катала, Зубач, Морда и Расписной. Они держались настороженно и почти не разговаривали друг с другом. Когда перед Каликом поставили миску с макаронами, он сразу же отлепил от донышка клочок бумаги и осмотрелся. По правилам, полученную малевку смотрящий не должен читать один. Чтобы не мог утаить сведения про самого себя. Сейчас в записке речь, скорей всего, шла о Расписном, но соблюдать формальности все равно было необходимо.
– Катала, Зубач, Морда, идите сюда!
Сердце у Волка заколотилось, несмотря на жару, по спине прошел холодок.
На глазах у свидетелей Калик развернул записку и принялся читать:
– «Про Расписного слыхали, в „белом лебеде“ был в авторитете. Лично никто не знает. Надо присмотреться, проверить, спросить по другим домам…»
Калик закашлялся.
– Это не все, там еще есть, – сказал Морда и потянулся к смятой мокрой бумажке.
Смотрящий презрительно скривился и отвел руку:
– Не гони волну! Ты что, самый грамотный тут? Я и без тебя все вижу!
Прокашлявшись, он как ни в чем не бывало продолжил чтение:
– «Калику надо идти на Владимир, Пинтос ждет. Краевой».
Волк расслабился и перевел дух. Смотрящий, наоборот, – заметно помрачнел.
* * *
– Ну, в хате ты прибрался… Только почему у тебя народ дохнет пачками?
Подполковник осмотрел все углы камеры, прошелся вдоль строя арестантов, придирчиво осматривая каждого, и остановился перед Каликом.
– Первый жмурик действительно от сердца загнулся. А Теребилов?
– С третьей шконки слетел… – проговорил Калик. И неохотно добавил: – Гражданин начальник…
– Ты кому фуфло гонишь! – Дуболом подался вперед, впившись пронзительным взглядом в жестокие глаза вора. – Как авторитет на третьей шконке оказался?! Хера ему там делать?!
Сегодня начальника сопровождали трое, но все трое отвлеклись: прапорщики шмонали койки, капитан наблюдал за ними. Подполковника никто не страховал, он стоял вполоборота, спиной к двери. Из строя вышел Хорек и, держа руку сзади, на цыпочках стал подкрадываться к Дуболому.
– Так это только у вас погоны навсегда даются. А у нас он сегодня авторитет, а завтра упорол косяк – и полез на третью шконку…
Калик скосил глаза. Хорек улыбнулся ему и бросился вперед. Остро заточенный черенок ложки нацелился подполковнику под лопатку. Интуитивно почуяв опасность, он стал поворачиваться, но избежать удара уже не успевал. И тут Калик шагнул вперед, сделал быстрое движение, будто ловил муху. Тусклый металл пробил ладонь, брызнула кровь, судорожно сжавшиеся пальцы обхватили кулак Хорька. От неожиданности тот выпустил свое оружие и бессмысленнр уставился на смотрящего. Здоровой рукой Калик ударил его в переносицу. Хорек упал на колени, зажимая разбитый нос. В следующую секунду на него обрушились могучие кулаки Дуболома.
– Ах ты, сука! На хозяина руку поднял! Да я тебя по стене размажу!
На помощь начальнику бросились прапорщики и капитан. Под градом ударов бельмондо корчился и стонал. Тяжелые сапоги с хрустом вминали грудную клетку, смачно влипали в бока, с треском били по рукам и ногам. Наконец Хорек замолчал и перестал шевелиться.
– Хватит с него! – тяжело дыша, сказал подполковник. – Он хоть и псих, но этот урок навсегда запомнит! Пошли!
Дверь с лязгом захлопнулась.
– Мудила! – морщась, сказал Калик, перевязывая ладонь настоящим стерильным бинтом. – У нас два жмурика подряд, а он взялся хозяина мочить! Всю хату под раскрутку подставить!
Шкет облил полумертвого Хорька водой. Неожиданно для всех тот открыл глаза.
– Как же так, Калик, ты же мне сам сказал Дуболома завалить, – простонал он, еле шевеля расплющенными губами. – Сам ведь сказал! А сам не дал… Как же так?!
– Я тебе разве так сказал делать? Надо выбрать момент и делать тихо, с умом… А ты всем людям хотел вилы поставить!
– Как же так, Калик… Ты же сам сказал!
Глаза Хорька закатились.
– Слышь, Калик, а чего ты руку-то подставил? – внезапно поинтересовался Морда. – Захотел перед Дуболомом выслужиться, оттолкнул бы Хорька – и все дела! Себе-то кровянку зачем пускать?
– Да он, сука, на этап идти не хочет! – раздался тонкий голос кота. – Видно, знает, что во Владимире ему правилка будет!
Кроме Расписного, никто этого не слышал. Но в следующую секунду Расписной слово в слово повторил эту же фразу.
– Что?! – вскинулся Калик. И было видно, что кот с Расписным попали в точку. – Да я тебя без соли схаваю! А ну, пацаны!
Никто не двинулся с места. Даже Зубач сделал вид, что ничего не слышит.
– Кто ему верит? – спросил Морда. – Я с Расписным и Хорьком согласен: Калик ссучился. А ты, Леший, что скажешь?
– Сам Хорька научил, а потом вломил хозяину. Конечно, сука!
– Голубь?
– Сука!
– Катала?
Брови-домики опали, хитрые глаза картежника полуприкрылись, и он надолго задумался. Но бесконечно думать нельзя, надо что-то говорить. И отвечать за свое слово, если оно пойдет вразрез с мнением большинства.
– Согласен.
– Зубач?
– И я согласен.
– Каштан?
– За такой косяк на жало сажают!
– Утконос?
– Люди все видали и слыхали. Сука он!
Ни одного голоса в защиту теперь уже бывшего смотрящего никто не подал. Калик менялся на глазах: каменные черты лица расслабились и поплыли, как воск свечи, от грозного вида ничего не осталось, он даже ростом меньше стал.
– Шкет?
– Продал он Хорька, что тут скажешь. Значит, сука!
– Савка?
– Сука и есть!
Все понимали, к чему идет дело. И Калик понимал. И Расписной наконец понял. Но его кровавая развязка не устраивала: еще один труп списать не удастся, начнется следствие – так можно затормозиться здесь до зимы.
– Что с ним делать будем? – спросил для проформы Морда.
– На нож!
– Задавить гада!
– В параше утопить!
– Я вот что думаю, бродяги, – степенно начал Расписной с теми рассудительными интонациями, которые так ценятся в арестантском мире. – Если мы с него спросим как с гада, это будет справедливо. Но неправильно…
– Как так?! – возмутился Леший.
– Да очень просто. Его Пинтос на правилку ждет во Владимире. Утром Краевой маляву пригнал. Так, Морда? Так, Катала?
– Так.
– Так.
Морда и Катала кивнули.
– Пинтос вор, законник, нам свое мнение против его решения выставлять негоже. Поэтому я предлагаю: мы гада сейчас загоним под шконку, и пусть идет к Пинтосу на разбор. А смотрящим надо выбрать Морду. Я так думаю.
– А чего, правильно! – с готовностью крикнул Катала.
– Точняк!
– Молоток, Расписной, дело говорит!
Решение приняли единогласно. Зубач, Голубь и Каштан сбили Калика с ног и пинками загнали под шконку. Всемогущий пахан в один миг превратился в презираемого всеми изгоя.
– Ну и все! – подвел итог Морда, занимая место смотрящего. – А во Владимире пусть с него Пинтос спросит, как хочет…
Но Калик не стал дожидаться встречи с Пинтосом. В ту же ночь он привязал скрученный в три слоя бинт к отведенной ему третьей шконке и удавился.
Пришедшего утром начальника эта смерть не очень удивила.
– А ведь верно он давеча сказал: сегодня авторитет, а завтра полез на третью шконку, – задумчиво проговорил Дуболом, рассматривая безвольно висящее тело. И, повернувшись к внушительной свите, которая теперь не отходила ни на шаг, добавил: – Сразу видно: клопы загрызли… Надо санобработку делать! Тогда у них дохнуть перестанут!