Страница:
Два здоровенных прапорщика многозначительно переглянулись, третий зловеще усмехнулся.
– И запомните – у меня живут по моим порядкам! Или вообще не живут! – на прощанье бросил подполковник.
– Влетели! – сказал Катала, когда дверь захлопнулась. – Вот чума!
– Да, Калик нам и напослед подосрал, – мрачно кивнул Леший.
Настроение у всех было подавленное.
– Вы чего? – спросил Расписной. – Ну пусть делают санобработку, от клопов-то житья нет!
– Т-ю-ю… – Леший хотел присвистнуть, но вспомнил, что в камере этого делать нельзя, и, растерянно пожевав губами, перевел взгляд на нового смотрящего. Тот смотрел на Расписного со странным выражением.
– Я не врубаюсь… Ты что, пассажир с экватора? [52] Придут десять мордоворотов с палками и разделают всю хату в пух и перья! Ты откуда, в натуре?
В воздухе повисло напряжение. Невидимая стена вмиг отгородила его от всех остальных. Потапыч предупреждал, что все мелочи зэковской жизни за несколько месяцев изучить нельзя, проколы неизбежны, и тогда надежда только на собственную изворотливость и находчивость.
Волк рассмеялся:
– Выходит я косяк упорол [53] . У нас это по-другому называлось – «банный день». Один раз меня так по кумполу смазали, два дня имени не помнил…
– А я после обработки неделю пластом валялся…
– Мне руку сломали…
Опасное напряжение разрядилось, каждый вспоминал свой опыт «санобработок», и внимание переключилось с Расписного на очередного рассказчика. Только Зубач не отводил пристального, недоверчивого взгляда.
Однако Дуболом почему-то не выполнил своего обещания. «Санобработки» не последовало ни в этот день, ни в последующие. А в конце недели наконец сформировали этап на Владимир.
Семьдесят шестую камеру спас от тяжелых резиновых палок лейтенант Медведев. Он страховал Вольфа, выполняя роль ангела-хранителя, но делал это конспиративно, что существенно затрудняло дело.
– Сколько у вас заключенных с татуировками антисоветского характера? – занудливо выспрашивал он у подполковника Смирнова.
Начальник только кряхтел и задумчиво морщил лоб. Ничего хорошего активность комитетчика лично ему не сулила. Если неудачно попасть под очередную кампанию, можно лишиться должности и партийного билета, как будто не какой-то трижды судимый дебил Петя Задуйветер, а он, подполковник внутренней службы Смирнов, выколол у себя на лбу крамольные слова «Раб КПСС».
– Мы это дело пресекаем в корне, с кожей такую гадость срезаем! – не очень уверенно сказал Смирнов, отводя взгляд.
– А кто допускает антипартийные высказывания? Кто пишет жалобы в ООН? Кто рассказывает анекдоты про руководство страны?
– Нет таких, – уже решительнее ответил подполковник, усердно изображая зрелого и деловитого руководителя исправительной системы, которому совершенно напрасно вверенный контингент дал обидное прозвище Дуболом. – Если попадались, мы их в психушку оформляли…
– Вот-вот, – неодобрительно пробурчал Медведев. – А потом ихние «голоса» про все это на весь мир рассказывают…
Подполковник Смирнов терялся в догадках. Лейтенант из Конторы объявился с неделю назад и проявил большой интерес к обитателям следственного изолятора. Кто из какого города, кто где служил, работал. Он перелопатил картотеку, что-то выписывал, что-то помечал в небольшом блокноте. Порекомендовал перетасовать несколько камер, и эти рекомендации были тут же выполнены.
И Смирнов, и его заместители, и оперчасть находились в напряжении. Интерес к изолятору у органов появился явно неспроста. Может, действительно попали во вражескую передачу? Или это камуфляж, а на самом деле копают под сотрудников, а еще хуже – под руководство? Или готовят какую-то комбинацию с диссидентами? Или здесь что-то другое, недоступное не искушенному в государственных делах разуму начальника СИЗО?
– Ладно. А как с националистами? Составьте-ка мне справочку на тех, у кого с пятым пунктом не в порядке!
Медведев приходил каждый день и требовал все новые справки, листал личные дела десятков осужденных, расспрашивал о каждом из них.
– Вот этот татарин, он правда мулла? И что, молится? А других вовлекает?..
– А эти двое евреев в одной камере… Они зачем вместе, чтоб сионистскую пропаганду легче вести?..
– А немец вообще шпион, да у него еще свастика выколота! Мутит воду?
Смирнов вертелся, как карась на сковородке:
– Никакой он не мулла, мошенник, под видом муллы деньги на мечеть собрал и на ипподроме проиграл…
– Евреи в пропаганде не замечены, но на всякий случай рассадим по разным хатам…
– Не знаю, какой он шпион – с ног до головы расписан, типичная босота… Но хата у них наглая, сегодня я их под палки поставлю!
Комитетчик насторожился.
– Вот этого не надо! От вас и так вонь наружу выходит, причем далеко улетает, за бугор! Никаких эксцессов! Лучше разгоняйте всех по зонам побыстрей! Чего они у вас киснут столько времени?
– Да этапы собираем… Чтоб вагонзаки порожняком не гонять… Но раз такое дело – разгоним…
– А этот латыш про отделение от Союза не заговаривает?
– А эти узбеки…
Когда настырный комитетчик вдруг перестал приходить в Бутырку, подполковник Смирнов испытал большое облегчение. А лейтенант Медведев столь же неожиданно появился в кабинете начальника Владимирской тюрьмы и вновь принялся задавать те же вопросы, рыться в картотеке и перетасовывать камеры. Поскольку во Владимирском централе содержалось немало политических, то руководство это не удивило.
– Внимание, вы поступаете в распоряжение конвоя! Требования конвоиров выполнять немедленно и беспрекословно!
Сорванный голос приземистого старлея перекрывал свирепый лай двух рвущихся с поводков низкорослых черных овчарок, гудки маневрового тепловоза и шум компрессора на грузовом дворе.
– При этапировании резких движений не делать! При пересечении охраняемого периметра оружие применяется без предупреждения!
Яркие прожектора освещали застывших на корточках зэков, отбрасывающих длинные тени автоматчиков, блестящие рельсы и зловещий то ли грузовой, то ли пассажирский вагон с глухими окнами и темным зевом распахнутой двери. Вольф глубоко вдыхал пахнущий битумом и нагретым, железом воздух, будто хотел надышаться впрок. Другие арестанты не пользовались такой возможностью – почти все курили и привычно глотали едкий табачный дым.
Этап был сборный – около пятидесяти человек из Бутырки, «Матросской тишины», Краснопресненской пересылки, Четвертого СИЗО… Угрюмые мужики в одинаковых серых робах с явным раздражением слушали начальника конвоя. Натянутая вокруг веревка с красными лоскутами выводила из равновесия, потому что не шла в сравнение с толстыми стенами, бесконечными решетками, высокими заборами, ржавыми рядами колючей проволоки.
Свобода была вокруг, совсем рядом, она дразнила, будоражила, провоцировала, как раздевшаяся на пьяной вечеринке и бесстыдно танцующая баба. Если резко рвануть в глубину станции, затеряться в непроглядной тьме между товарных составов, перемахнуть забор и раствориться в многомиллионном городе… Но злобные, натасканные на людей псы и тренированные стрелять навскидку автоматчики почти не оставляли надежды на успех. Обманчивая надежда сменялась жесточайшим разочарованием.
– При нападении на конвой оружие применяется без предупреждения! Посадка по команде, бегом по одному, руки держать на виду!
– Ори, ори, паскуда! – зло процедил сидящий справа от Расписного Катала. – Я одному мусору засадил жало под шкуру, тебе бы тоже загнал в кайф…
– Я их, сучар, еще порежу… – облизнулся Хорек. Он на редкость быстро оправился от побоев, только подолгу гулко кашлял, придерживая руками отбитые внутренности.
– Меньше базланьте, – одернул их Зубач. Морда остался в тюрьме, и он явно претендовал на лидерство. – Можешь делать – делай, а метлой мести не хер!
– Точняк, – поддержал его Драный, четко определивший, куда дует ветер.
Начальник конвоя взял у помощника первую папку с личным делом:
– Боков!
– Иван Николаевич, – донеслось из серой массы зэков. – Пятьдесят шестого года, село Колки Одинцовского района, статья сто сорок четвертая, часть вторая, срок четыре года.
– Пошел!
Долговязая фигура побежала по веревочному коридору, псы зашлись в лае, у темного проема конвоиры приняли арестанта и привычно забросили его в нутро вагонзака.
– Галкин! Пошел!
– Камнев!
– Зоткин!
– Шнитман! Пошел!
Маленький округлый человечек с объемистым мешком в руках неловко затрусил по проходу.
– Быстрей! Андрей, пошевели его!
Сержант отпустил поводок, черный комок ненависти молнией метнулся вперед, клацнули челюсти, раздался крик, поводок вновь натянулся, оттаскивая хрипящего пса на место.
Приволакивая ногу, человечек побежал быстрее и, с трудом вскарабкавшись по ступенькам, скрылся в вагоне.
– Вольф! Пошел!
Погрузка закончилась довольно быстро. Хотя этап был небольшим, набили как обычно – по пятнадцать человек в зарешеченное купе. Привычная тюремная вонь, теснота, исцарапанные неприличными надписями стенки… Знающая свое место перхоть привычно лезла наверх, Расписной, как подобает бывалому бродяге, уселся на нижнюю полку. Так же уверенно устроились внизу Катала и двое незнакомых, синих от наколок босяков. Ко всеобщему удивлению, здесь же расположился и полный, похожий на еще не подрумяненного в печи Колобка Шнитман. Устроившись у решетчатой двери, он закатал штанину и деловито осмотрел укушенную ногу.
– Вот гады, что делают – людей собаками травят! – ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Колобок, промакивая несвежим платком слабо кровоточащую царапину. – Хорошо, что я успел отдернуться, а то бы до кости прокусила!
– Глохни, чмо базарное! – цыкнул босяк. – Какого хера ты тут расселся? Наверх давай!
– К нам лезь, Сидор Поликарпыч! [54] – раздался сверху голос Драного. – Посмотрим, что у тебя в сидоре!
Но, к еще большему удивлению зэков, Колобок не сдвинулся с места и даже позы не изменил, пока не обмотал платок повыше щиколотки. Потом внимательно посмотрел на босяка и негромко спросил:
– Вы, извините, кто будете?
Босяк чуть не потерял дар речи. Шнитману было под пятьдесят. Круглая голова, торчащие уши, близоруко прищуренные глаза, тонкие, полукружьями брови, висячий, с горбинкой нос, пухлые и бледные, будто из сырого теста, щеки. На его физиономии было крупными буквами написано, что он первоход, пассажир с экватора, фуцан, лох. Но лохи так себя не ведут!
– Я?! Я Саня Самолет! А ты кто?!
– А я Яков Семенович Шнитман из Москвы…
– Семенович?! В рот тебе ноги! И дальше что?? Дальше что, я тебя спрашиваю?!
– Да ничего. Вот познакомились. А дальше – поедем, куда повезут.
– Я тебе щас башку отобью! Лезь наверх, сказали!
Колобок помотал головой:
– Мне здесь положено. С людьми.
Самолет заводился все больше и больше. Испитое лицо покраснело.
– С катушек съехал, мудила хренов?! Ты что гонишь!
– Я повторяю то, что мне люди сказали.
– Какие люди?!
– Сеня Перепел, например. Он сказал, что меня по понятиям примут, как человека.
Самолет осекся. Но только на мгновенье.
– Про Перепела все слыхали. Только он с тобой не то что говорить не станет – на одном гектаре срать не сядет! Знаешь, что за пустой базар бывает? Язык отрезают!
– Знаю. Только мои слова проверить легко.
– Когда проверим, тогда и видно будет. А сейчас – канай наверх. Ну!
Самолет вытянул длинную лапу с растопыренными пальцами, чтобы сделать «смазь», но Расписной перехватил его запястье.
– Остынь, брателла! Раз он на Перепела сослался, нельзя его чморить. Пока не проверим – нельзя!
Босяк зло ощерился и вырвал руку.
– А ты чего за фуцана подписку кидаешь? Ты кто такой?
– Я Расписной. Не согласен со мной – у людей спроси. А если хочешь разобраться – давай, хоть сейчас.
– Во Владимир придем, все ясно и станет, – поддержал Расписного Катала.
– Пусть внизу сидит, не жалко, место есть, – согласился второй босяк.
– Ну лады, – после небольшой паузы согласился Самолет. – Только разбор я конкретный проведу!
Резкий стук ключа о тамбурную решетку прервал разговор.
– Хватит базарить, отбой! – крикнул дежурный конвоир.
Вагон набирал скорость.
Глава 4
– И запомните – у меня живут по моим порядкам! Или вообще не живут! – на прощанье бросил подполковник.
– Влетели! – сказал Катала, когда дверь захлопнулась. – Вот чума!
– Да, Калик нам и напослед подосрал, – мрачно кивнул Леший.
Настроение у всех было подавленное.
– Вы чего? – спросил Расписной. – Ну пусть делают санобработку, от клопов-то житья нет!
– Т-ю-ю… – Леший хотел присвистнуть, но вспомнил, что в камере этого делать нельзя, и, растерянно пожевав губами, перевел взгляд на нового смотрящего. Тот смотрел на Расписного со странным выражением.
– Я не врубаюсь… Ты что, пассажир с экватора? [52] Придут десять мордоворотов с палками и разделают всю хату в пух и перья! Ты откуда, в натуре?
В воздухе повисло напряжение. Невидимая стена вмиг отгородила его от всех остальных. Потапыч предупреждал, что все мелочи зэковской жизни за несколько месяцев изучить нельзя, проколы неизбежны, и тогда надежда только на собственную изворотливость и находчивость.
Волк рассмеялся:
– Выходит я косяк упорол [53] . У нас это по-другому называлось – «банный день». Один раз меня так по кумполу смазали, два дня имени не помнил…
– А я после обработки неделю пластом валялся…
– Мне руку сломали…
Опасное напряжение разрядилось, каждый вспоминал свой опыт «санобработок», и внимание переключилось с Расписного на очередного рассказчика. Только Зубач не отводил пристального, недоверчивого взгляда.
Однако Дуболом почему-то не выполнил своего обещания. «Санобработки» не последовало ни в этот день, ни в последующие. А в конце недели наконец сформировали этап на Владимир.
* * *
Семьдесят шестую камеру спас от тяжелых резиновых палок лейтенант Медведев. Он страховал Вольфа, выполняя роль ангела-хранителя, но делал это конспиративно, что существенно затрудняло дело.
– Сколько у вас заключенных с татуировками антисоветского характера? – занудливо выспрашивал он у подполковника Смирнова.
Начальник только кряхтел и задумчиво морщил лоб. Ничего хорошего активность комитетчика лично ему не сулила. Если неудачно попасть под очередную кампанию, можно лишиться должности и партийного билета, как будто не какой-то трижды судимый дебил Петя Задуйветер, а он, подполковник внутренней службы Смирнов, выколол у себя на лбу крамольные слова «Раб КПСС».
– Мы это дело пресекаем в корне, с кожей такую гадость срезаем! – не очень уверенно сказал Смирнов, отводя взгляд.
– А кто допускает антипартийные высказывания? Кто пишет жалобы в ООН? Кто рассказывает анекдоты про руководство страны?
– Нет таких, – уже решительнее ответил подполковник, усердно изображая зрелого и деловитого руководителя исправительной системы, которому совершенно напрасно вверенный контингент дал обидное прозвище Дуболом. – Если попадались, мы их в психушку оформляли…
– Вот-вот, – неодобрительно пробурчал Медведев. – А потом ихние «голоса» про все это на весь мир рассказывают…
Подполковник Смирнов терялся в догадках. Лейтенант из Конторы объявился с неделю назад и проявил большой интерес к обитателям следственного изолятора. Кто из какого города, кто где служил, работал. Он перелопатил картотеку, что-то выписывал, что-то помечал в небольшом блокноте. Порекомендовал перетасовать несколько камер, и эти рекомендации были тут же выполнены.
И Смирнов, и его заместители, и оперчасть находились в напряжении. Интерес к изолятору у органов появился явно неспроста. Может, действительно попали во вражескую передачу? Или это камуфляж, а на самом деле копают под сотрудников, а еще хуже – под руководство? Или готовят какую-то комбинацию с диссидентами? Или здесь что-то другое, недоступное не искушенному в государственных делах разуму начальника СИЗО?
– Ладно. А как с националистами? Составьте-ка мне справочку на тех, у кого с пятым пунктом не в порядке!
Медведев приходил каждый день и требовал все новые справки, листал личные дела десятков осужденных, расспрашивал о каждом из них.
– Вот этот татарин, он правда мулла? И что, молится? А других вовлекает?..
– А эти двое евреев в одной камере… Они зачем вместе, чтоб сионистскую пропаганду легче вести?..
– А немец вообще шпион, да у него еще свастика выколота! Мутит воду?
Смирнов вертелся, как карась на сковородке:
– Никакой он не мулла, мошенник, под видом муллы деньги на мечеть собрал и на ипподроме проиграл…
– Евреи в пропаганде не замечены, но на всякий случай рассадим по разным хатам…
– Не знаю, какой он шпион – с ног до головы расписан, типичная босота… Но хата у них наглая, сегодня я их под палки поставлю!
Комитетчик насторожился.
– Вот этого не надо! От вас и так вонь наружу выходит, причем далеко улетает, за бугор! Никаких эксцессов! Лучше разгоняйте всех по зонам побыстрей! Чего они у вас киснут столько времени?
– Да этапы собираем… Чтоб вагонзаки порожняком не гонять… Но раз такое дело – разгоним…
– А этот латыш про отделение от Союза не заговаривает?
– А эти узбеки…
Когда настырный комитетчик вдруг перестал приходить в Бутырку, подполковник Смирнов испытал большое облегчение. А лейтенант Медведев столь же неожиданно появился в кабинете начальника Владимирской тюрьмы и вновь принялся задавать те же вопросы, рыться в картотеке и перетасовывать камеры. Поскольку во Владимирском централе содержалось немало политических, то руководство это не удивило.
* * *
– Внимание, вы поступаете в распоряжение конвоя! Требования конвоиров выполнять немедленно и беспрекословно!
Сорванный голос приземистого старлея перекрывал свирепый лай двух рвущихся с поводков низкорослых черных овчарок, гудки маневрового тепловоза и шум компрессора на грузовом дворе.
– При этапировании резких движений не делать! При пересечении охраняемого периметра оружие применяется без предупреждения!
Яркие прожектора освещали застывших на корточках зэков, отбрасывающих длинные тени автоматчиков, блестящие рельсы и зловещий то ли грузовой, то ли пассажирский вагон с глухими окнами и темным зевом распахнутой двери. Вольф глубоко вдыхал пахнущий битумом и нагретым, железом воздух, будто хотел надышаться впрок. Другие арестанты не пользовались такой возможностью – почти все курили и привычно глотали едкий табачный дым.
Этап был сборный – около пятидесяти человек из Бутырки, «Матросской тишины», Краснопресненской пересылки, Четвертого СИЗО… Угрюмые мужики в одинаковых серых робах с явным раздражением слушали начальника конвоя. Натянутая вокруг веревка с красными лоскутами выводила из равновесия, потому что не шла в сравнение с толстыми стенами, бесконечными решетками, высокими заборами, ржавыми рядами колючей проволоки.
Свобода была вокруг, совсем рядом, она дразнила, будоражила, провоцировала, как раздевшаяся на пьяной вечеринке и бесстыдно танцующая баба. Если резко рвануть в глубину станции, затеряться в непроглядной тьме между товарных составов, перемахнуть забор и раствориться в многомиллионном городе… Но злобные, натасканные на людей псы и тренированные стрелять навскидку автоматчики почти не оставляли надежды на успех. Обманчивая надежда сменялась жесточайшим разочарованием.
– При нападении на конвой оружие применяется без предупреждения! Посадка по команде, бегом по одному, руки держать на виду!
– Ори, ори, паскуда! – зло процедил сидящий справа от Расписного Катала. – Я одному мусору засадил жало под шкуру, тебе бы тоже загнал в кайф…
– Я их, сучар, еще порежу… – облизнулся Хорек. Он на редкость быстро оправился от побоев, только подолгу гулко кашлял, придерживая руками отбитые внутренности.
– Меньше базланьте, – одернул их Зубач. Морда остался в тюрьме, и он явно претендовал на лидерство. – Можешь делать – делай, а метлой мести не хер!
– Точняк, – поддержал его Драный, четко определивший, куда дует ветер.
Начальник конвоя взял у помощника первую папку с личным делом:
– Боков!
– Иван Николаевич, – донеслось из серой массы зэков. – Пятьдесят шестого года, село Колки Одинцовского района, статья сто сорок четвертая, часть вторая, срок четыре года.
– Пошел!
Долговязая фигура побежала по веревочному коридору, псы зашлись в лае, у темного проема конвоиры приняли арестанта и привычно забросили его в нутро вагонзака.
– Галкин! Пошел!
– Камнев!
– Зоткин!
– Шнитман! Пошел!
Маленький округлый человечек с объемистым мешком в руках неловко затрусил по проходу.
– Быстрей! Андрей, пошевели его!
Сержант отпустил поводок, черный комок ненависти молнией метнулся вперед, клацнули челюсти, раздался крик, поводок вновь натянулся, оттаскивая хрипящего пса на место.
Приволакивая ногу, человечек побежал быстрее и, с трудом вскарабкавшись по ступенькам, скрылся в вагоне.
– Вольф! Пошел!
Погрузка закончилась довольно быстро. Хотя этап был небольшим, набили как обычно – по пятнадцать человек в зарешеченное купе. Привычная тюремная вонь, теснота, исцарапанные неприличными надписями стенки… Знающая свое место перхоть привычно лезла наверх, Расписной, как подобает бывалому бродяге, уселся на нижнюю полку. Так же уверенно устроились внизу Катала и двое незнакомых, синих от наколок босяков. Ко всеобщему удивлению, здесь же расположился и полный, похожий на еще не подрумяненного в печи Колобка Шнитман. Устроившись у решетчатой двери, он закатал штанину и деловито осмотрел укушенную ногу.
– Вот гады, что делают – людей собаками травят! – ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Колобок, промакивая несвежим платком слабо кровоточащую царапину. – Хорошо, что я успел отдернуться, а то бы до кости прокусила!
– Глохни, чмо базарное! – цыкнул босяк. – Какого хера ты тут расселся? Наверх давай!
– К нам лезь, Сидор Поликарпыч! [54] – раздался сверху голос Драного. – Посмотрим, что у тебя в сидоре!
Но, к еще большему удивлению зэков, Колобок не сдвинулся с места и даже позы не изменил, пока не обмотал платок повыше щиколотки. Потом внимательно посмотрел на босяка и негромко спросил:
– Вы, извините, кто будете?
Босяк чуть не потерял дар речи. Шнитману было под пятьдесят. Круглая голова, торчащие уши, близоруко прищуренные глаза, тонкие, полукружьями брови, висячий, с горбинкой нос, пухлые и бледные, будто из сырого теста, щеки. На его физиономии было крупными буквами написано, что он первоход, пассажир с экватора, фуцан, лох. Но лохи так себя не ведут!
– Я?! Я Саня Самолет! А ты кто?!
– А я Яков Семенович Шнитман из Москвы…
– Семенович?! В рот тебе ноги! И дальше что?? Дальше что, я тебя спрашиваю?!
– Да ничего. Вот познакомились. А дальше – поедем, куда повезут.
– Я тебе щас башку отобью! Лезь наверх, сказали!
Колобок помотал головой:
– Мне здесь положено. С людьми.
Самолет заводился все больше и больше. Испитое лицо покраснело.
– С катушек съехал, мудила хренов?! Ты что гонишь!
– Я повторяю то, что мне люди сказали.
– Какие люди?!
– Сеня Перепел, например. Он сказал, что меня по понятиям примут, как человека.
Самолет осекся. Но только на мгновенье.
– Про Перепела все слыхали. Только он с тобой не то что говорить не станет – на одном гектаре срать не сядет! Знаешь, что за пустой базар бывает? Язык отрезают!
– Знаю. Только мои слова проверить легко.
– Когда проверим, тогда и видно будет. А сейчас – канай наверх. Ну!
Самолет вытянул длинную лапу с растопыренными пальцами, чтобы сделать «смазь», но Расписной перехватил его запястье.
– Остынь, брателла! Раз он на Перепела сослался, нельзя его чморить. Пока не проверим – нельзя!
Босяк зло ощерился и вырвал руку.
– А ты чего за фуцана подписку кидаешь? Ты кто такой?
– Я Расписной. Не согласен со мной – у людей спроси. А если хочешь разобраться – давай, хоть сейчас.
– Во Владимир придем, все ясно и станет, – поддержал Расписного Катала.
– Пусть внизу сидит, не жалко, место есть, – согласился второй босяк.
– Ну лады, – после небольшой паузы согласился Самолет. – Только разбор я конкретный проведу!
Резкий стук ключа о тамбурную решетку прервал разговор.
– Хватит базарить, отбой! – крикнул дежурный конвоир.
Вагон набирал скорость.
Глава 4
ПО ЗАКОНАМ ТЮРЬМЫ
Владимирский централ славится строгостью порядков на всю Россию. Это не обычный следственный изолятор, не пересылка, которые хотя в народе и зовутся тюрьмами, но на самом деле ими не являются, а служат для временного содержания следственно-заключенных и идущих по этапу транзитников.
Это настоящая тюрьма, «крытка», здесь мотают срок те, кто приговорен именно к тюремному заключению и обречен весь срок гнить в четырех стенах без вывода на работу. Особо опасные рецидивисты, переведенные из колоний злостные нарушители порядка, наиболее известные и намозолившие глаза режиму диссиденты.
Во всем Союзе тюрем – раз, два, и обчелся: Ташкентская, Новочеркасская, Степнянская, всего тринадцать, чертова дюжина, и это недоброе число символично совпадает с их недоброй славой. Но Владимирский централ даст фору двенадцати остальным.
Это почувствовалось еще в вокзале [55] . Два здоровенных прапорщика встречали каждого выпрыгивающего из автозака хлестким «профилактическим» ударом резиновой палки. Расписному удалось повернуться, и удар пришелся вскользь. Потом начался шмон.
– Боков, Галкин, Старкин, Вольф, Шнитман – к стене! Руки в стену, ноги расставить! Шире! Дальше от стены! Стоять!
Разбитый на пятерки этап подвергся жесточайшему прессингу и тщательнейшему обыску. Немолодые, с невыразительными лицами обысчики в замурзанных белых халатах и резиновых перчатках на правой руке заглянули и залезли во все естественные отверстия человеческих тел, досконально осмотрели и перетряхнули всю одежду, прощупали каждый шов.
На пол со звоном посыпались надежно спрятанные булавки, иголки, бритвенные лезвия, заточенные ложки и супинаторы, беззвучно падали туго скатанные в крохотные шарики деньги, косячки «дури», микроскопические квадратики малевок. Волк подумал, что сейчас лишится своего амулета, но грубые пальцы не прощупали сквозь толстую ткань арестантской куртки нежный клочок ваты со следами губной помады.
– А это у тебя что? Торпеда? Ну-ка давай ее сюда…
Пожилой обысчик, словно опытный рыболов, натянул веревочку, торчащую между прыщавых ягодиц Галкина, подергал то в одну, то в другую сторону, определяя нужный угол, и резким рывком выдернул на свет божий полиэтиленовый цилиндр с палец толщиной.
– Гля, Петро, якой вумный, – буднично сказал он соседу. – Заховал в жопу, и усе – нихто не найдет…
– Они все… Не знают, куда пришли, – не отрываясь от своего дела, пробурчал тот.
– Давай, начальник, оформляй карцер! – тонким голосом потребовал Галкин. Лицо его пошло красными пятнами.
– Да уж не боись… Кондей от тебе не уйдет, – пообещал пожилой.
Галкин нервно кусал губы, со лба крупными каплями катился пот. Потеря торпеды, скорей всего с общаковыми бабками, – дело не шутейное. Оформят акт – все списывается на волчар-вертухаев, подловивших честного арестанта. А вот если менты заныкают и втихую раздербанят общак между собой, тогда Галкину труба дело. Надо гонять малявы по камерам, искать свидетелей, а не найдет – запросто может оказаться в петушином кутке! Так что карцер ему – в радость и избавление.
– Ну ты, пошел сюда! Все остальные на коридор!
Шкафообразный прапор затолкал нарушителя режима в низкий дверной проем, его сотоварищи погнали остальных по длинному коридору, ведущему в режимный корпус.
– Я не понимаю, что плохого в идее сионизма? Евреи хотят собраться вместе и одной семьей жить в своем государстве. Кому от этого плохо? Почему их надо преследовать?
Лицо Шнитмана выражало крайнюю степень негодования, как у примерного семьянина, которому в присутствии жены предложила свои услуги уличная проститутка.
– Разве я работал не так, как другие? Любой директор оставляет себе дефицитный товар, нет, не себе – уважаемым людям. Любой директор должен находить общий язык с проверяющими – и с ОБХСС, и торгинспекцией, и санитарными врачами… Надо строить человеческие отношения: подарки, угощения, в ресторан сводить, к отпуску путевку достать… А где на все на это взять деньги? У меня оклад сто сорок рублей, хотя я был директором сразу двух магазинов!
– Как так? – удивился Расписной.
После того, как он заступился за Якова Семеновича в вагоне, тот проникся к нему симпатией и доверием. Вначале Волк думал, что расхититель социалистического имущества и изменник Родине кормит его салом и колбасой в надежде на дальнейшее покровительство. Но оказалось, что этот фуцан и лох, этот первоход с голимыми статьями и так пользуется в тюремном мире невидимой поддержкой. В хате ему выделили место хотя и не самое козырное, но достаточно хорошее, рядом с углом людей.
Саня Самолет из соседней камеры орал на решке [56] и рассылал малявы, требуя разбора с фуфлометом, но, хотя он и был известным блатным, никто его не слушал и никаких разборов не затевал. А через пару дней Самолета до полусмерти избили в прогулочном дворике, и он вообще заткнулся. В тюремном Зазеркалье понятливость помогает сберечь здоровье и выжить, поэтому все правильно оценили происшедшее и к Якову Семеновичу стали относиться внимательно и уважительно, как на воле продавцы относились к своему директору.
– Вот так! – Яков Семенович молодецки улыбнулся. – Один магазин нормальный, на двенадцать торговых мест, а второй – филиал, маленький – всего три продавца. Его никто не проверял, а весь дефицит через него и уходил! Но это тоже непросто, не само по себе, все надо организовать, начальству лапу помазать, ну как обычно… Продавцы мне, я – в торг, из торга в управление и дальше по цепочке. Если бы я не собрался уезжать в Израиль, так бы все и шло как по маслу. А тут сразу ревизия, и налетели все кто мог… Так что я восемь лет строгого не за хищения и взятки получил, а за сионизм!
Вольф ничего не ответил. Это походило на правду. Но какое отношение к сионизму имеет известный «законник» Сеня Перепел, оказывающий в тюремном Зазеркалье могучую поддержку осужденному Шнитману?
– Так ты, выходит, политический? – усмехнулся местный пахан – медлительный кривобокий Грабитель Микула. Он не был авторитетом, и его поставили смотреть за хатой потому, что никого с более серьезной статьей здесь не оказалось. Недавно в корпусе началась покраска, камеры перетасовали и в сто восемнадцатую набили всякую шелупень. Грева, естественно, поступало меньше, зато жизнь шла тихо и спокойно. Сейчас Микула лечил ногу – жег бумагу и сыпал горячий пепел на безобразную красную сыпь между пальцами. Зэк, похожий на скелет, растирал черные хлопья по больному месту, второй – с тупым грушеобразным лицом – подставлял вместо сгоревших новые клочки бумаги. Третий из пристяжи – то ли бурят, то ли калмык – аккуратно скатывал в трубочку расстеленную на столе газету. У окна Резаный и Хорек резались в карты, Драный и Зубач стояли рядом, наблюдая за игрой.
– Выходит, так! – с достоинством ответил Шнитман. – Они меня нарочно политиком сделали. Только просчитались! Через пару лет всех политических выпускать начнут, да еще с извинениями…
– Ишь ты! – Микула отряхнул черные руки, отер ладони о сатиновые трусы.
– Да, да! Еще на должности хорошие начнут ставить…
– Вот чудеса! – искренне удивился Микула. – Я часы с фраера снял, получил шестерик и чалюсь, как положено. А ты всю жизнь пиздил у трудового народа, да политиком стал, теперь должностей ждешь… Может, тебя председателем горисполкома сделают?
– Может. – Яков Семенович громко зевнул и почесал живот. – Только скорей всего – начальником торга. Мне это привычней.
– А если не туда все повернется, вдруг в другую сторону покатит? – недобро прищурился Микула. – Тогда приставят к стене да лоб зеленкой намажут…
– Типун тебе на язык! – замахал руками толстяк. Пристяжь рассмеялась.
– Оп-ля, снова карта моя! – раздался радостный выкрик: Резаный опять выиграл. Это был здоровенный детина с наглой рожей, он заехал в хату только вчера, но сразу же стал затевать игры и уже в пух и прах обыграл троих. Все трое были предельно обозлены и между собой шептались, что новичок шулерничает. Но сделать предъяву в открытую никто не отважился.
– Как катаешь, гад?! – Хорек замахнулся, но Резаный оказался быстрее и сильным ударом сбил его с лавки.
– Все чисто. Давай, расплачивайся!
– Хрен тебе! Думаешь, я не видел, как ты передернул?
Хорек оскалился, вытирая разбитые губы, сквозь серые зубы протиснулся нечистый язык, глаза лихорадочно блестели.
– Меня за лоха держишь? Только я с тобой не по-лоховски расплачусь! Брюхо вспорю и кишки на шею намотаю!
– Глохни, гниль, башку сверну!
Хорек бросился вперед и вцепился противнику в горло, свалив его на пол. Они покатились между шконок.
– Растяните их! – крикнул Микула и вздохнул. – На кой мне эти рамсы? Только зарулил к людям, а уже все перебаламутил. И вообще скользкий… Вчера полдня терли базар – много непоняток вылезло. Слышь, Катала, накажи его! Пусть заглохнет. А потом я его пробью по хатам, как-нибудь точняк подтвердится!
Несколько человек быстро разняли дерущихся. Хорек успел расцарапать противнику лицо и укусил за руку.
– Гля, он психованный! – Новичок показал всем прокушенную кисть.
– Ладно, заживет, – небрежно сказал Катала. – Давай с тобой картишки раскинем. Я никогда не базарю: выиграл, проиграл – без разницы.
– Давай раскинем, – неохотно ответил Резаный. – Только без интереса.
– Почему так? У меня и табак есть, и бабки, и хавка!
– Не, на интерес не буду. Я видел, как ты колоду держал.
– Да ладно. Не бзди!
– Сказал – нет! Без интереса – давай.
Катала задумался. Брови на лице картежника выгнулись домиками, выдывая напряженную работу изощренного ума.
– А хочешь, давай поспорим, что ты со мной на интерес сыграешь?
Резаный насторожился.
– Это как? Заставишь, что ли?
Катала усмехнулся:
– Да ты что! Ты же в путевой хате, тут беспределу не бывать… Кто тебя заставит? Сам сыграешь.
– Сказал же: я играть не буду!
– Вот и выиграешь спор! К тому же я против одного твоего рубля десять своих ставлю.
– Против одного моего десять своих? Так, что ли? Если я сотню поставлю, ты тысячу, что ли?
– Точно! Тысячу!
Резаный колебался. В тюрьме деньги имеют другую цену, чем на воле. И тысяча рублей – это целое состояние.
– Харэ. Только без подлянок. Давай смотрящих за спором, перетрем условия!
Смотрящими вызвались быть Зубач и Скелет.
– Значит, так… – Резаный загнул палец. – Первое: я на интерес с ним играть не сяду. Второе: ни он, ни кто-то другой меня заставлять не может.
Он загнул еще один палец.
– Третье: я ставлю сто рублей, а он тысячу. Так?
Катала кивнул:
– Так. Два уточнения. Ты добровольно сядешь со мной играть на интерес еще до ужина.
– Хрен. Вообще не сяду.
– До ужина…
Зубач и Скелет внимательно слушали.
– Расчет сразу, – сделал второе уточнение Катала. Резаный оживился:
– Значит, после ужина ты мне отдаешь бабки!
– Отдаст тот, кто проиграет, – опять уточнил Катала. – Сразу, как проиграет, так и отдаст. Согласен спорить?
Новичок подумал.
– Смотрящим все ясно?
– Конечно, брателла, – сказал Зубач. – Ясней некуда.
Вольф не понимал, как Катала собирается надуть новичка, но не сомневался, что своей цели картежник добьется.
– Ладно, спорим!
Резаный и Катала пожали друг другу руки, Скелет разбил рукопожатие.
– Спор заключен, – объявил он. Катала хищно улыбнулся:
– Давай, расплачивайся!
– Чего?! – возмутился новичок. – Я что, сел с тобой играть?
Катала кивнул:
– Да. Только что. Спор на интерес – это и есть интересная игра. Ты проиграл. Давай стольник.
– Что за херня! Мы спорили, что я в карты не сяду!
– Разве? Про карты разговора не было. Давай у смотрящих спросим!
– Это точно, про карты речи не было, – подтвердил Зубач. Скелет согласно кивнул.
– Был базар про игру на интерес, – буднично объяснил Катала. – Ты в нее сыграл. Мы договорились, что расчет сразу. Где мой стольник?
Лицо Резаного вспотело, он затравленно огляделся.
– Это лоховская. Я платить не буду!
Микула придвинулся ближе.
– Ты имеешь право на разбор. Пиши малевку старшим, как раз сейчас и погоним.
– Точно, у меня все готово. – Калмык, сверкая раскосыми глазами, протянул пахану скатанную в узкую трубку газету, туго, виток к витку, обмотанную по всей длине резинкой от трусов.
Это настоящая тюрьма, «крытка», здесь мотают срок те, кто приговорен именно к тюремному заключению и обречен весь срок гнить в четырех стенах без вывода на работу. Особо опасные рецидивисты, переведенные из колоний злостные нарушители порядка, наиболее известные и намозолившие глаза режиму диссиденты.
Во всем Союзе тюрем – раз, два, и обчелся: Ташкентская, Новочеркасская, Степнянская, всего тринадцать, чертова дюжина, и это недоброе число символично совпадает с их недоброй славой. Но Владимирский централ даст фору двенадцати остальным.
Это почувствовалось еще в вокзале [55] . Два здоровенных прапорщика встречали каждого выпрыгивающего из автозака хлестким «профилактическим» ударом резиновой палки. Расписному удалось повернуться, и удар пришелся вскользь. Потом начался шмон.
– Боков, Галкин, Старкин, Вольф, Шнитман – к стене! Руки в стену, ноги расставить! Шире! Дальше от стены! Стоять!
Разбитый на пятерки этап подвергся жесточайшему прессингу и тщательнейшему обыску. Немолодые, с невыразительными лицами обысчики в замурзанных белых халатах и резиновых перчатках на правой руке заглянули и залезли во все естественные отверстия человеческих тел, досконально осмотрели и перетряхнули всю одежду, прощупали каждый шов.
На пол со звоном посыпались надежно спрятанные булавки, иголки, бритвенные лезвия, заточенные ложки и супинаторы, беззвучно падали туго скатанные в крохотные шарики деньги, косячки «дури», микроскопические квадратики малевок. Волк подумал, что сейчас лишится своего амулета, но грубые пальцы не прощупали сквозь толстую ткань арестантской куртки нежный клочок ваты со следами губной помады.
– А это у тебя что? Торпеда? Ну-ка давай ее сюда…
Пожилой обысчик, словно опытный рыболов, натянул веревочку, торчащую между прыщавых ягодиц Галкина, подергал то в одну, то в другую сторону, определяя нужный угол, и резким рывком выдернул на свет божий полиэтиленовый цилиндр с палец толщиной.
– Гля, Петро, якой вумный, – буднично сказал он соседу. – Заховал в жопу, и усе – нихто не найдет…
– Они все… Не знают, куда пришли, – не отрываясь от своего дела, пробурчал тот.
– Давай, начальник, оформляй карцер! – тонким голосом потребовал Галкин. Лицо его пошло красными пятнами.
– Да уж не боись… Кондей от тебе не уйдет, – пообещал пожилой.
Галкин нервно кусал губы, со лба крупными каплями катился пот. Потеря торпеды, скорей всего с общаковыми бабками, – дело не шутейное. Оформят акт – все списывается на волчар-вертухаев, подловивших честного арестанта. А вот если менты заныкают и втихую раздербанят общак между собой, тогда Галкину труба дело. Надо гонять малявы по камерам, искать свидетелей, а не найдет – запросто может оказаться в петушином кутке! Так что карцер ему – в радость и избавление.
– Ну ты, пошел сюда! Все остальные на коридор!
Шкафообразный прапор затолкал нарушителя режима в низкий дверной проем, его сотоварищи погнали остальных по длинному коридору, ведущему в режимный корпус.
* * *
– Я не понимаю, что плохого в идее сионизма? Евреи хотят собраться вместе и одной семьей жить в своем государстве. Кому от этого плохо? Почему их надо преследовать?
Лицо Шнитмана выражало крайнюю степень негодования, как у примерного семьянина, которому в присутствии жены предложила свои услуги уличная проститутка.
– Разве я работал не так, как другие? Любой директор оставляет себе дефицитный товар, нет, не себе – уважаемым людям. Любой директор должен находить общий язык с проверяющими – и с ОБХСС, и торгинспекцией, и санитарными врачами… Надо строить человеческие отношения: подарки, угощения, в ресторан сводить, к отпуску путевку достать… А где на все на это взять деньги? У меня оклад сто сорок рублей, хотя я был директором сразу двух магазинов!
– Как так? – удивился Расписной.
После того, как он заступился за Якова Семеновича в вагоне, тот проникся к нему симпатией и доверием. Вначале Волк думал, что расхититель социалистического имущества и изменник Родине кормит его салом и колбасой в надежде на дальнейшее покровительство. Но оказалось, что этот фуцан и лох, этот первоход с голимыми статьями и так пользуется в тюремном мире невидимой поддержкой. В хате ему выделили место хотя и не самое козырное, но достаточно хорошее, рядом с углом людей.
Саня Самолет из соседней камеры орал на решке [56] и рассылал малявы, требуя разбора с фуфлометом, но, хотя он и был известным блатным, никто его не слушал и никаких разборов не затевал. А через пару дней Самолета до полусмерти избили в прогулочном дворике, и он вообще заткнулся. В тюремном Зазеркалье понятливость помогает сберечь здоровье и выжить, поэтому все правильно оценили происшедшее и к Якову Семеновичу стали относиться внимательно и уважительно, как на воле продавцы относились к своему директору.
– Вот так! – Яков Семенович молодецки улыбнулся. – Один магазин нормальный, на двенадцать торговых мест, а второй – филиал, маленький – всего три продавца. Его никто не проверял, а весь дефицит через него и уходил! Но это тоже непросто, не само по себе, все надо организовать, начальству лапу помазать, ну как обычно… Продавцы мне, я – в торг, из торга в управление и дальше по цепочке. Если бы я не собрался уезжать в Израиль, так бы все и шло как по маслу. А тут сразу ревизия, и налетели все кто мог… Так что я восемь лет строгого не за хищения и взятки получил, а за сионизм!
Вольф ничего не ответил. Это походило на правду. Но какое отношение к сионизму имеет известный «законник» Сеня Перепел, оказывающий в тюремном Зазеркалье могучую поддержку осужденному Шнитману?
– Так ты, выходит, политический? – усмехнулся местный пахан – медлительный кривобокий Грабитель Микула. Он не был авторитетом, и его поставили смотреть за хатой потому, что никого с более серьезной статьей здесь не оказалось. Недавно в корпусе началась покраска, камеры перетасовали и в сто восемнадцатую набили всякую шелупень. Грева, естественно, поступало меньше, зато жизнь шла тихо и спокойно. Сейчас Микула лечил ногу – жег бумагу и сыпал горячий пепел на безобразную красную сыпь между пальцами. Зэк, похожий на скелет, растирал черные хлопья по больному месту, второй – с тупым грушеобразным лицом – подставлял вместо сгоревших новые клочки бумаги. Третий из пристяжи – то ли бурят, то ли калмык – аккуратно скатывал в трубочку расстеленную на столе газету. У окна Резаный и Хорек резались в карты, Драный и Зубач стояли рядом, наблюдая за игрой.
– Выходит, так! – с достоинством ответил Шнитман. – Они меня нарочно политиком сделали. Только просчитались! Через пару лет всех политических выпускать начнут, да еще с извинениями…
– Ишь ты! – Микула отряхнул черные руки, отер ладони о сатиновые трусы.
– Да, да! Еще на должности хорошие начнут ставить…
– Вот чудеса! – искренне удивился Микула. – Я часы с фраера снял, получил шестерик и чалюсь, как положено. А ты всю жизнь пиздил у трудового народа, да политиком стал, теперь должностей ждешь… Может, тебя председателем горисполкома сделают?
– Может. – Яков Семенович громко зевнул и почесал живот. – Только скорей всего – начальником торга. Мне это привычней.
– А если не туда все повернется, вдруг в другую сторону покатит? – недобро прищурился Микула. – Тогда приставят к стене да лоб зеленкой намажут…
– Типун тебе на язык! – замахал руками толстяк. Пристяжь рассмеялась.
– Оп-ля, снова карта моя! – раздался радостный выкрик: Резаный опять выиграл. Это был здоровенный детина с наглой рожей, он заехал в хату только вчера, но сразу же стал затевать игры и уже в пух и прах обыграл троих. Все трое были предельно обозлены и между собой шептались, что новичок шулерничает. Но сделать предъяву в открытую никто не отважился.
– Как катаешь, гад?! – Хорек замахнулся, но Резаный оказался быстрее и сильным ударом сбил его с лавки.
– Все чисто. Давай, расплачивайся!
– Хрен тебе! Думаешь, я не видел, как ты передернул?
Хорек оскалился, вытирая разбитые губы, сквозь серые зубы протиснулся нечистый язык, глаза лихорадочно блестели.
– Меня за лоха держишь? Только я с тобой не по-лоховски расплачусь! Брюхо вспорю и кишки на шею намотаю!
– Глохни, гниль, башку сверну!
Хорек бросился вперед и вцепился противнику в горло, свалив его на пол. Они покатились между шконок.
– Растяните их! – крикнул Микула и вздохнул. – На кой мне эти рамсы? Только зарулил к людям, а уже все перебаламутил. И вообще скользкий… Вчера полдня терли базар – много непоняток вылезло. Слышь, Катала, накажи его! Пусть заглохнет. А потом я его пробью по хатам, как-нибудь точняк подтвердится!
Несколько человек быстро разняли дерущихся. Хорек успел расцарапать противнику лицо и укусил за руку.
– Гля, он психованный! – Новичок показал всем прокушенную кисть.
– Ладно, заживет, – небрежно сказал Катала. – Давай с тобой картишки раскинем. Я никогда не базарю: выиграл, проиграл – без разницы.
– Давай раскинем, – неохотно ответил Резаный. – Только без интереса.
– Почему так? У меня и табак есть, и бабки, и хавка!
– Не, на интерес не буду. Я видел, как ты колоду держал.
– Да ладно. Не бзди!
– Сказал – нет! Без интереса – давай.
Катала задумался. Брови на лице картежника выгнулись домиками, выдывая напряженную работу изощренного ума.
– А хочешь, давай поспорим, что ты со мной на интерес сыграешь?
Резаный насторожился.
– Это как? Заставишь, что ли?
Катала усмехнулся:
– Да ты что! Ты же в путевой хате, тут беспределу не бывать… Кто тебя заставит? Сам сыграешь.
– Сказал же: я играть не буду!
– Вот и выиграешь спор! К тому же я против одного твоего рубля десять своих ставлю.
– Против одного моего десять своих? Так, что ли? Если я сотню поставлю, ты тысячу, что ли?
– Точно! Тысячу!
Резаный колебался. В тюрьме деньги имеют другую цену, чем на воле. И тысяча рублей – это целое состояние.
– Харэ. Только без подлянок. Давай смотрящих за спором, перетрем условия!
Смотрящими вызвались быть Зубач и Скелет.
– Значит, так… – Резаный загнул палец. – Первое: я на интерес с ним играть не сяду. Второе: ни он, ни кто-то другой меня заставлять не может.
Он загнул еще один палец.
– Третье: я ставлю сто рублей, а он тысячу. Так?
Катала кивнул:
– Так. Два уточнения. Ты добровольно сядешь со мной играть на интерес еще до ужина.
– Хрен. Вообще не сяду.
– До ужина…
Зубач и Скелет внимательно слушали.
– Расчет сразу, – сделал второе уточнение Катала. Резаный оживился:
– Значит, после ужина ты мне отдаешь бабки!
– Отдаст тот, кто проиграет, – опять уточнил Катала. – Сразу, как проиграет, так и отдаст. Согласен спорить?
Новичок подумал.
– Смотрящим все ясно?
– Конечно, брателла, – сказал Зубач. – Ясней некуда.
Вольф не понимал, как Катала собирается надуть новичка, но не сомневался, что своей цели картежник добьется.
– Ладно, спорим!
Резаный и Катала пожали друг другу руки, Скелет разбил рукопожатие.
– Спор заключен, – объявил он. Катала хищно улыбнулся:
– Давай, расплачивайся!
– Чего?! – возмутился новичок. – Я что, сел с тобой играть?
Катала кивнул:
– Да. Только что. Спор на интерес – это и есть интересная игра. Ты проиграл. Давай стольник.
– Что за херня! Мы спорили, что я в карты не сяду!
– Разве? Про карты разговора не было. Давай у смотрящих спросим!
– Это точно, про карты речи не было, – подтвердил Зубач. Скелет согласно кивнул.
– Был базар про игру на интерес, – буднично объяснил Катала. – Ты в нее сыграл. Мы договорились, что расчет сразу. Где мой стольник?
Лицо Резаного вспотело, он затравленно огляделся.
– Это лоховская. Я платить не буду!
Микула придвинулся ближе.
– Ты имеешь право на разбор. Пиши малевку старшим, как раз сейчас и погоним.
– Точно, у меня все готово. – Калмык, сверкая раскосыми глазами, протянул пахану скатанную в узкую трубку газету, туго, виток к витку, обмотанную по всей длине резинкой от трусов.