Страница:
Родик его не боится. Если Гестапо вдруг вздумает спросить пропуск, Родик прочистит горло и громко, на весь вестибюль, пошлет его. А на следующий день будет звонок из ректората, прямо на вахту. Так было уже однажды.
На этот раз Гестапо лишь вежливо просит:
— Пожалуйста, без дебошей, молодые люди.
— Ты, главное, первый не задирайся, — говорит ему Родик.
Они втроем ждут в лифтовой. Светка Бернадская не отпускает Серегину руку, держит ее на плечах как коромысло, сжимает его ладонь холодными пальцами. Что это с ней случилось, с маминой дочкой? Какого черта Светка забыла вобщаге?..
Подходят еще двое парней, невысокие крепыши с широкими славянскими лицами и картофельными носами. Похожи как братья. Один в упор смотрит на Светку, она отворачивается, он — нет. Продолжает смотреть. Сергей вспоминает Антонину Цигулеву, за которой такие взгляды тянулись, как патока за ложкой.
— У тебя ширинка расстегнулась, брат, — говорит Сергей.
Крепыш переводит взгляд на него, глаза почти белые, прозрачные. Спокойные.
— Что?
— Ширинка, — повторяет Сергей.
Второй одергивает своего товарища:
— Не дури.
Руки от кулака до локтевого сгиба вздутые, будто под кожей проложены толстые многожильные кабели. Много кабелей, все туго переплетены между собой. А выше — так себе, обычные руки, болтаются себе в широких рукавах бейсболок. У Брюса Ли грабли похожие были, он очень гордился ими, говорил: «Четыре пятых всей мышечной силы бойца — это предплечье…»
Огонек на табло сбегает вниз, к жирной красной единице. Звонок, двери распахнулись. Крепыш входит первым, кулаком бьет по клавише "8".
— Не дури, — напоминает ему второй.
На восьмой этаж лифт карабкается при полном молчании. Коля Лукашко живет на двенадцатом. Родик сказал, друзья с Украины привезли ему несколько пакетов отличной анаши. Пластилин. Попробуем? Светкино лицо бледнеет и вытягивается, пальцы, которыми она сжимает ладонь Сергея, сразу становятся мокрыми. У Антонины руки никогда не потели.
— Это наркотики? — спрашивает Светка шепотом.
— Лекарство против морщин, — цитирует кого-то Родик.
Через минуту они сидят в тысяча двести шестой комнате, здесь живут Коля, Чума и трое черных с химфака. Черных отправили прогуляться, Лукашко запер дверь, бросил под нее мокрое полотенце, задернул шторы, достал из стола пачку «Беломора» и вытряхнул на ладонь одну папироску. Придирчиво осмотрел со всех сторон и стал разминать табак.
— Сигареты тут не годятся, — учит Светку Чума. Она заторможенно кивает.
Коля привычно зажимает клыком край картонного мундштука, осторожно тянет — папиросная бумага сползает с картона и чуть провисает под тяжестью табачной начинки.
— На что похоже? — Чума ближе придвигается к девушке и сально улыбается.
— Не знаю…
— На опавший член с презервативом. А в нем сперма…
Он кладет руку на округлое колено. Светка брезгливо освобождается.
— Ну, ты… — предостерегающе рыкает Сергей.
Теперь надо вытрясти табак. Работа ювелирная: если папиросная бумага лопнет, мастырка не получится. Но у Коли немалый опыт. На свет появляется коричневый остро пахнущий шарик размером в сливу, Лукашко отщипывает комочек, тщательно трет на ладони. Анаша липкая и растирается плохо.
— Масло! — довольно скалится Чума. — А то купишь фуфло, а оно крошится, как глина… " Коля все-таки растер коричневый комочек, старательно перемешал с табаком и осторожно стал засыпать обратно. Смесь пахнет сладким черносливом.
Пальцы его тоже начинают пахнуть черносливом, и весь блок пахнет черносливом.
Лукашко собрал все до пылинки, нежно закрутил тончайшую бумагу, чтобы начинка не высыпалась, с великим тщанием натянул обратно на мундштук.
— Мне из Кабарды сегодня обещали пригнать фуру муската, — заявляет вдруг Чума.
— Фуру? — уточняет Родик.
— ФУРУ? — кивает Чума.
У Чумы грубое коричневое лицо с обветренной кожей, все поросшее белесым пухом.
Он сельский медалист, из степей откуда-то. Выговор с фрикативным "г". Гхэ.
Шустрый, как электровеник.
— Заливай больше, — говорит Родик. — Кому ты упал в Кабарде?
— Упал, — пожимает сутулыми крестьянскими плечами Чума. — Написал про один колхоз под Баксаном, абреки прочитали, понравилось, они взяли адрес, сказали: такого-то числа будет фура, в ней мускат, сколько возьмешь — все твое будет.
— Поэму написал?
— Очерк. О председателе.
Чума козыряет перед Светкой Бернадской, она ему нравится. Чтобы просто подойти, сунуть ей в руку охапку цветов, сказать: «Мне жизни без тебя нету, дура!» — не-ет, этих дел Чума не понимает. Вот фура с мускатом, благодарные абреки, писающий кипятком председатель — да, сила. Там, в степях, знают что почем.
— Сила! — громко хмыкает Сергей.
— Что? — оборачивается к нему Чумаченко.
Сергей, не моргая, смотрит покрасневшими от выпитого глазами.
— Там, в степи, люди знают что почем, а?..
Сидишь рядом со Светкой в провонявшем черносливом блоке и все равно слышишь свежий, отчетливый запах ее духов; Светка вся белая, рассыпчатая, как именинный пирог, — а Чума шершавый, заскорузлый, морда кирпичом, и носки вечно воняют.
Насчет Светки его давно забрало, говорят, еще на первом курсе пытался вскарабкаться. Альпинист хренов. Сергей подумал: вот так чаще всего и случается, человек ищет кого-то, кто ни капли на него не похож. Ищет, ищет. Находит. И — ничего… Ничего хорошего не получается.
Светка встала, вышла в туалет. Чума ей вслед крикнул, что не работает, труба засорилась. Она вышла в коридор, наверное, попросилась к кому-то из соседей.
Смелая! Точно: музыка из соседнего блока стала громче — значит, дверь открыли.
Чужая музыка, монотонная, с подвываниями. И развязные мужские голоса с восточным акцентом. Арабы. Светка вернулась хмурая, снова нырнула под Серегину руку, ноги поджала, свернулась клубочком. Маминой дочке неуютно в этой провонявшей мочой общаге.
…Анаша пробирается в мозги, словно мышь в родную нору. Быстро, почти мгновенно. У Сергея в руках аккуратно свернутая мастырка, теперь она пахнет ладаном… Он делает одну затяжку и отдает Чуме.
— Мне хватит.
Чума передает папиросу Родику:
— Я «пяточку» забью…
«Пяточка» — это последняя часть мастырки, в ней накапливается больше всего активного вещества.
Родик, у которого в желудке бултыхается литр непереваренного бренди, делает подряд две затяжки, потом еще одну. Родику на все наплевать, он ничего не боится — будто у папашки его даже на том свете связи имеются. Он смеется, сверкая белыми зубами:
— Серый, у тебя проблемы?
— Да, — говорит Сергей, и голос его хрипит. — У меня проблемы.
Сегодня Курлова вызвали в милицию, и два мрачноватых опера полтора часа «кололи» его на все нераскрытые преступления в городе.
— Завтра получим на тебя материалы, — пообещал один напоследок. — Готовь котомку, суши сухари!
— Плюнь! Говно! — говорит, почти кричит Родик. Его белесые зрачки сузились, превратились в льдистые точки и пропали.
Сергей послушно плюнул на пол, попал себе на ботинок. Легче не стало. Он схватился за Светкину грудь, через майку и лифчик почти ничего не чувствуется, только шов на плотной ткани. Светка стала выворачиваться из-под руки, шепчет:
— Ты что, дурной, Курлов, — совсем, да?
Чума нахмурился, выглянул в окно: а вдруг фура приехала? Сергей рассмеялся.
Глава третья
На этот раз Гестапо лишь вежливо просит:
— Пожалуйста, без дебошей, молодые люди.
— Ты, главное, первый не задирайся, — говорит ему Родик.
Они втроем ждут в лифтовой. Светка Бернадская не отпускает Серегину руку, держит ее на плечах как коромысло, сжимает его ладонь холодными пальцами. Что это с ней случилось, с маминой дочкой? Какого черта Светка забыла вобщаге?..
Подходят еще двое парней, невысокие крепыши с широкими славянскими лицами и картофельными носами. Похожи как братья. Один в упор смотрит на Светку, она отворачивается, он — нет. Продолжает смотреть. Сергей вспоминает Антонину Цигулеву, за которой такие взгляды тянулись, как патока за ложкой.
— У тебя ширинка расстегнулась, брат, — говорит Сергей.
Крепыш переводит взгляд на него, глаза почти белые, прозрачные. Спокойные.
— Что?
— Ширинка, — повторяет Сергей.
Второй одергивает своего товарища:
— Не дури.
Руки от кулака до локтевого сгиба вздутые, будто под кожей проложены толстые многожильные кабели. Много кабелей, все туго переплетены между собой. А выше — так себе, обычные руки, болтаются себе в широких рукавах бейсболок. У Брюса Ли грабли похожие были, он очень гордился ими, говорил: «Четыре пятых всей мышечной силы бойца — это предплечье…»
Огонек на табло сбегает вниз, к жирной красной единице. Звонок, двери распахнулись. Крепыш входит первым, кулаком бьет по клавише "8".
— Не дури, — напоминает ему второй.
На восьмой этаж лифт карабкается при полном молчании. Коля Лукашко живет на двенадцатом. Родик сказал, друзья с Украины привезли ему несколько пакетов отличной анаши. Пластилин. Попробуем? Светкино лицо бледнеет и вытягивается, пальцы, которыми она сжимает ладонь Сергея, сразу становятся мокрыми. У Антонины руки никогда не потели.
— Это наркотики? — спрашивает Светка шепотом.
— Лекарство против морщин, — цитирует кого-то Родик.
Через минуту они сидят в тысяча двести шестой комнате, здесь живут Коля, Чума и трое черных с химфака. Черных отправили прогуляться, Лукашко запер дверь, бросил под нее мокрое полотенце, задернул шторы, достал из стола пачку «Беломора» и вытряхнул на ладонь одну папироску. Придирчиво осмотрел со всех сторон и стал разминать табак.
— Сигареты тут не годятся, — учит Светку Чума. Она заторможенно кивает.
Коля привычно зажимает клыком край картонного мундштука, осторожно тянет — папиросная бумага сползает с картона и чуть провисает под тяжестью табачной начинки.
— На что похоже? — Чума ближе придвигается к девушке и сально улыбается.
— Не знаю…
— На опавший член с презервативом. А в нем сперма…
Он кладет руку на округлое колено. Светка брезгливо освобождается.
— Ну, ты… — предостерегающе рыкает Сергей.
Теперь надо вытрясти табак. Работа ювелирная: если папиросная бумага лопнет, мастырка не получится. Но у Коли немалый опыт. На свет появляется коричневый остро пахнущий шарик размером в сливу, Лукашко отщипывает комочек, тщательно трет на ладони. Анаша липкая и растирается плохо.
— Масло! — довольно скалится Чума. — А то купишь фуфло, а оно крошится, как глина… " Коля все-таки растер коричневый комочек, старательно перемешал с табаком и осторожно стал засыпать обратно. Смесь пахнет сладким черносливом.
Пальцы его тоже начинают пахнуть черносливом, и весь блок пахнет черносливом.
Лукашко собрал все до пылинки, нежно закрутил тончайшую бумагу, чтобы начинка не высыпалась, с великим тщанием натянул обратно на мундштук.
— Мне из Кабарды сегодня обещали пригнать фуру муската, — заявляет вдруг Чума.
— Фуру? — уточняет Родик.
— ФУРУ? — кивает Чума.
У Чумы грубое коричневое лицо с обветренной кожей, все поросшее белесым пухом.
Он сельский медалист, из степей откуда-то. Выговор с фрикативным "г". Гхэ.
Шустрый, как электровеник.
— Заливай больше, — говорит Родик. — Кому ты упал в Кабарде?
— Упал, — пожимает сутулыми крестьянскими плечами Чума. — Написал про один колхоз под Баксаном, абреки прочитали, понравилось, они взяли адрес, сказали: такого-то числа будет фура, в ней мускат, сколько возьмешь — все твое будет.
— Поэму написал?
— Очерк. О председателе.
Чума козыряет перед Светкой Бернадской, она ему нравится. Чтобы просто подойти, сунуть ей в руку охапку цветов, сказать: «Мне жизни без тебя нету, дура!» — не-ет, этих дел Чума не понимает. Вот фура с мускатом, благодарные абреки, писающий кипятком председатель — да, сила. Там, в степях, знают что почем.
— Сила! — громко хмыкает Сергей.
— Что? — оборачивается к нему Чумаченко.
Сергей, не моргая, смотрит покрасневшими от выпитого глазами.
— Там, в степи, люди знают что почем, а?..
Сидишь рядом со Светкой в провонявшем черносливом блоке и все равно слышишь свежий, отчетливый запах ее духов; Светка вся белая, рассыпчатая, как именинный пирог, — а Чума шершавый, заскорузлый, морда кирпичом, и носки вечно воняют.
Насчет Светки его давно забрало, говорят, еще на первом курсе пытался вскарабкаться. Альпинист хренов. Сергей подумал: вот так чаще всего и случается, человек ищет кого-то, кто ни капли на него не похож. Ищет, ищет. Находит. И — ничего… Ничего хорошего не получается.
Светка встала, вышла в туалет. Чума ей вслед крикнул, что не работает, труба засорилась. Она вышла в коридор, наверное, попросилась к кому-то из соседей.
Смелая! Точно: музыка из соседнего блока стала громче — значит, дверь открыли.
Чужая музыка, монотонная, с подвываниями. И развязные мужские голоса с восточным акцентом. Арабы. Светка вернулась хмурая, снова нырнула под Серегину руку, ноги поджала, свернулась клубочком. Маминой дочке неуютно в этой провонявшей мочой общаге.
…Анаша пробирается в мозги, словно мышь в родную нору. Быстро, почти мгновенно. У Сергея в руках аккуратно свернутая мастырка, теперь она пахнет ладаном… Он делает одну затяжку и отдает Чуме.
— Мне хватит.
Чума передает папиросу Родику:
— Я «пяточку» забью…
«Пяточка» — это последняя часть мастырки, в ней накапливается больше всего активного вещества.
Родик, у которого в желудке бултыхается литр непереваренного бренди, делает подряд две затяжки, потом еще одну. Родику на все наплевать, он ничего не боится — будто у папашки его даже на том свете связи имеются. Он смеется, сверкая белыми зубами:
— Серый, у тебя проблемы?
— Да, — говорит Сергей, и голос его хрипит. — У меня проблемы.
Сегодня Курлова вызвали в милицию, и два мрачноватых опера полтора часа «кололи» его на все нераскрытые преступления в городе.
— Завтра получим на тебя материалы, — пообещал один напоследок. — Готовь котомку, суши сухари!
— Плюнь! Говно! — говорит, почти кричит Родик. Его белесые зрачки сузились, превратились в льдистые точки и пропали.
Сергей послушно плюнул на пол, попал себе на ботинок. Легче не стало. Он схватился за Светкину грудь, через майку и лифчик почти ничего не чувствуется, только шов на плотной ткани. Светка стала выворачиваться из-под руки, шепчет:
— Ты что, дурной, Курлов, — совсем, да?
Чума нахмурился, выглянул в окно: а вдруг фура приехала? Сергей рассмеялся.
Глава третья
ТУХЛЯТИНА
Москва, 30 июня 1991 г.
Наступило время, когда каждый может удовлетворять свои комплексы и тешить самолюбие. Конечно, если у этого «каждого» есть деньги или пушка. Или и то и другое. Один школьник так и написал в сочинении: «Кайф — это когда мы с папой сидим в тачке у „Макдоналдса“ на Щелковском шоссе. Мы могли бы, конечно, выйти и пообедать. Но мы только сидим и папа только жмет на сигнал, а вокруг нас бегают официанты в красно-желтых передниках, заглядывают в окошко, спрашивают: биг-мак с маринованным огурцом или свежим? Папа хмурится и говорит: принесите такой и такой, мы потом выберем. Официант убегает, а мы с папой переглядываемся и смеемся». Хорошее сочинение, красноречивое. Оно отражает суть нашего времени. И сразу ясно, кто у этого ссыкуна папа.
В самом деле, «Макдоналдс» на Щелковском — это место для тех, кто любит нажимать на кнопки и поднимать ураган вокруг себя. Ресторан находится в середине широкого асфальтированного силка, расставленного на обочине шоссе и окруженного автостоянками на пятьдесят пять автомобилей. Здание огибают белые стрелки, нарисованные разметочной краской, они ведут от окошка заказов к окошку кассы, от окошка кассы к окошку раздаточной — короче, туда, где вы, не отрывая задницы от сиденья, можете получить заворот кишок всего за пять долларов.
— Пусть они в жопу себе сунут эти стрелки, — уверенно сказал Севрюгин.
Он свернул с шоссе, закатил машину на стоянку и, опустив локти на сигнал, стал ждать. Сигнал гудел трубным голосом раненого динозавра. Через минуту из ресторана показалась фигурка, затянутая в красно-желтый клетчатый передник.
Фигурка бежала, разбрасывая в стороны полные загорелые икры, придерживая рукой алый козырек на голове. Над верхней губой у девушки высыпал пот, она дышала, как баян с продырявленным мехом, — но все равно улыбалась. Профессия.
— Ты сколько пачек в день выкуриваешь? — спросил Севрюгин, продолжая давить на сигнал.
— Полторы, — помедлив, ответила девушка.
— С завтрашнего дня будешь курить не больше полупачки — иначе поговорю с твоим шефом, он в полсекунды рассчитает. Поняла?
— Поняла.
Сигнал умолк.
— Тогда тащи сюда хрустящий яблочный пирожок и большой стакан молока. И побыстрее.
Через пять минут Севрюгин доедал пирожок, просыпая крошки на колени и на пол.
Пирожок не был бы таким вкусным, если бы девчонка с алым козырьком не растрясла немного свой жир и не вспотела под красно-желтым передником. Даже наполовину не был бы таким вкусным, точно. Вот один из маленьких секретов Севрюгина, которые помогают ему жить.
Он открыл дверцу, стряхнул крошки на асфальт и стал ждать. Рядом на сиденье лежала толстенная книга с завлекающим названием «Норман Мейлер. Призрак Проститутки». Проститутки Севрюгина в принципе интересовали, но не в книгах. Он не любил книг, и эту читать не станет, даже сейчас, когда делать абсолютно нечего. Не в его привычках читать книги. Хотя две последние недели он был частым гостем в книжных магазинах. Но привлекали внимание странного покупателя не авторы, не названия, не серии и не оформление. Единственное, на что он обращал внимание, — на количество страниц. Вначале Папа отдал приказ подыскать что-то страниц на двести, и он купил «Справочник рыболова», потом был сборник Агаты Кристи — триста двадцать четыре страницы. «Три мушкетера» вытянули на четыреста шестьдесят страниц… Но все это было абсолютно не то. Даже «Орфографический словарь» (658 стр.), которым при желании можно нанести черепно-мозговую травму, — и тот никуда не годился.
А вот сегодня Папа рискнул поставить на… как его?.. На какого-то Нормана Мейлера. Да. Возможно, этот Мейлер нормальный парень: не педрило, не наркоман, не член союза инфицированных СПИДом. Возможно. Как-никак целых 814 страниц человек написал. Восемьсот четырнадцать! Правда, если отбросить последнюю непронумерованную страничку, то будет 813. "Правильно, — с удивлением подумал Севрюгин. — Восемьсот тринадцать. И в то же время как бы восемьсот четырнадцать.
Как я раньше не подумал?"
Он перевернул книгу, откинул заднюю обложку, достал оттуда новенькую хрустящую сотку, аккуратно вложил ее в свой бумажник.
Зачем вообще вся эта канитель с книгами? Полковник мог сказать: «С вас восемьдесят одна тысяча баксов и еще три-четыре сотни сверху!» И точка. Все ясно и понятно. Зачем засирать друг другу мозги?
На соседнее стояночное место, отмеченное косой белой линией, закатился темно-синий «жигуль» с такими же темно-синими тонированными стеклами.
Стекло опустилось наполовину, открыв мощный округлый череп, припорошенный с боков редкими седыми волосами. За темными очками прятались глаза — тоже темные, густого карего цвета. Глубокие, как пистолетные дула.
— Здравствуйте, Николай Петрович, — сказал Севрюгин, поспешно опуская свое стекло.
Он старался держаться почтительно, без панибратства и в то же время уверенно.
Однако уверенность давалась ему с трудом. Никто не верил, что Череп «повелся».
Если раньше не брал, то с чего начинать в таком возрасте и при таких перспективах? Может, ему нужен повод? Сейчас налетят мордовороты в камуфляже и масках, выволокут Севрюгина из машины и размажут по асфальту, так что молоко выльется из разорванных кишок… А потом навалятся на остальных…
Но ничего подобного не произошло. Череп кивнул и показал в глубь своего салона: садись, поехали. Севрюгин вышел из машины, сунул Нормана Мейлера под мышку, поправил болтающуюся серебристую пуговицу на блейзере и направился к «жигулю».
Едва он захлопнул за собой дверцу, машина плавно покатилась к шоссе.
Севрюгин щелкнул пальцем по лакированной суперобложке:
— Мировая книга, Николай Петрович. Бестселлер. И толстая. Восемьсот четырнадцать страниц.
Череп неопределенно кивнул.
— Прошлый раз я тебя предупреждал: больше за мной не ходи. Было?
— Прошлый раз было шестьсот пятьдесят восемь, — сказал Севрюгин.
— И я швырнул их тебе в рожу. Было?
— Я много о чем успел передумать с той поры.
— О чем же?
Севрюгин вздохнул.
— Я знаю одно: вы любите литературу, Николай Петрович. Любите, как ни крути. И я хочу, чтобы вы обязательно прочли эту книгу.
«Жигуль» свернул на 13-ю Парковую, потом на Сиреневый бульвар, на 11-ю Парковую и — обратно на Щелковское, затянув горячую асфальтовую петлю вокруг двух многоэтажных кварталов. Когда вдалеке показалась красная крыша «Макдоналдса», Череп свернул на обочину и притормозил.
— Два месяца, — отрывисто бросил он. Лоб его сморщился, как ковровая дорожка.
— Три, — быстро ответил Севрюгин. — Вы спокойно, не торопясь, прочтете ее, и через три месяца я передам вам новую книгу. Такого же объема.
— А почему у тебя глаза бегают? — брезгливо спросил Череп, — От нервов. Но глаза тут не главное. Положитесь на мое слово. Оно немало стоит в этом городе.
Череп положил книгу на колени, неохотно, будто через силу, пролистал. Каждая страница была заложена стодолларовой купюрой. 100… 100… 100… 100… 100…
100… 100… Л00… 100… 100…
— Два месяца, — он с силой захлопнул книгу и бросил на заднее сиденье. — И не думайте, что вам все дозволено. Я прекращу это в любой момент.
— Конечно, конечно… Мы все понимаем. Там за суперобложкой тетрадный лист. Папа набросал кое-какие соображения насчет нашей дальнейшей работы. Совсем немного — пунктиков пять или шесть… Да и не в формальностях дело. Жизнь вносит коррективы, на эти случаи есть телефон, верно? Главное, что мы протянули друг к другу мостик этого самого… взаимопонимания. Верно, товарищ полковник?
— Ни хера не верно! — отрезал Череп. Он повернул ключ в замке, с пол-оборота завелся и поехал к стоянке.
— Один мой коллега никак не хотел поверить, что вам понравится моя книга, — Севрюгин потеребил серебристую пуговицу, рискуя оторвать ее напрочь. — Мы с ним даже поспорили, ставки были довольно серьезные, так что… Словом, я очень рад, Николай Петрович.
«Жигуль» остановился метрах в двадцати от «Макдоналдса», не съезжая с шоссе.
Череп перегнулся через Севрюгина, распахнул дверцу с его стороны и сказал:
— Не думайте, что купили меня с потрохами. Я вам не друг и не холуй. Если я иногда закрою на что-то глаза, то только потому, что сам так решил. Ты меня понял? Так и передай своему Папе. И пусть не зарывается, а то я мигом превращу его в маму!
Оказавшись на улице, Севрюгин с облегчением перевел дух.
Через час Севрюгин стоял перед витриной небольшого рыбного магазинчика на Рубцовской набережной и что-то долго внимательно разглядывал там, будто пытался найти прыщик на собственном отражении в стекле. Он сделал дело, даже два. Теперь оставалось повеселить душу.
— Есть свежий палтус, — сказала продавщица. — Очень вкусная рыба, без костей.
— Свежий?
— Свежий.
— Э-э нет. Свежего палтуса я мог купить и на Черкизовской, и на Стромынке, и на Маросейке. Мне нужна рыба с душком, у которой живот вот-вот сам расползется.
Понимаете?
— У нас вы такой не найдете и не высматривайте, — отвернулась продавщица.
— Брось, подруга, — по-свойски сказал Севрюгин и поиграл соболиными бровями. Он нравился женщинам и знал это. Правда, только тем, которые еще не успели его узнать.
— Я не из торга, не из газеты и не из общества защиты прав потребителей. Сын упросил купить ему одного зверя, гада такого здоровенного, называется: голубой амазонский рак. Гвоздь клешней перекусывает. И питается, сволочь, одной тухлятиной, на палтуса вашего он даже смотреть не станет. Я второй день рыщу по всей Москве, ищу подпортившуюся рыбу — никто не сознается, что есть такая.
Глаза у продавщицы расширились.
— Где вы этого зверя держите-то?
— Аквариум из триплекса на полкомнаты. На полу стоит, ставить больше некуда. Я говорю сыну: кто-нибудь из нас обязательно туда свалится, и тогда…
— Минутку.
Продавщица нырнула в дверь, ведущую к подсобкам, тут же вернулась, сжимая в вытянутой руке прозрачный мешочек.
— Вот, — сказала она. — Это то, что вам нужно.
В мешочке свернулся подковой сазанчик, весь желтый, распухший. Севрюгин остолбенел от счастья.
— Ну и угодила, подруга! — радостно сказал он.
— Берите скорее, иначе развоняется, всех покупателей нам распугаете.
Севрюгин ловко вьщернул из кармана черный шуршащий пакет, раскрыл его; продавщица опустила туда рыбу, Севрюгин перехватил верх пакета тугим узлом, не выпустив наружу ни одного кубического миллиметра воздуха — и при этом еще умудрился сунуть девушке в ладонь сложенную в несколько раз купюру.
— Зачем? — негромко удивилась продавщица.
— Я купил то, что долго искал. Теперь всегда буду приходить только к вам.
Севрюгин еще раз качнул на прощание бровями, сверкнул белозубой улыбкой — и бодро направился к выходу.
— Минутку!..
Он обернулся. Продавщица смотрела влажными глазами, в которых читалась трагедия всей ее молодой зряшной жизни, вдруг оплодотворенной большим чувством.
— У вас… У вас пуговица сейчас оторвется, — смущенно выдавила девушка. — Вы ее лучше спрячьте в карман, жена потом пришьет.
Севрюгин внимательно осмотрел себя, подергал обвисшую серебристую пуговицу на блейзере.
— Ничего. Авось не оторвется.
Он подмигнул и захлопнул за собой дверь. Потом Севрюгин перешел улицу и подошел к телефону-автомату.
— Я буду через полчаса, Малыш, — обронил он в черное эбонитовое сито трубки. — Соберите людей. Есть хорошие новости.
Севрюгин медленно повесил трубку на рычаг таксофона и, прежде чем сесть в машину, улыбнулся круглой красной роже на рекламном щите LG Electronics. Но улыбка была не столько веселой, сколько угрожающей.
Ровно через тридцать минут он, как и обещал, прибыл на место. Ореховая дверь под вывеской «Днипро» была заперта, за стеклом белела универсальная табличка «Переучет». Севрюгин постучал. Табличка отъехала в сторону, в ореховой раме мелькнуло побитое оспой лицо. Дверь тут же распахнулась.
— Все на месте, — произнес человек в белом фартуке, пропуская Севрюгина внутрь.
— Даже Папа приехал. Он, кажется, догадывается, что за новость ты привез.
— Хорошо, Малыш.
Севрюгин пересек пустой обеденный зал, сверкающий хромированными ножками перевернутых на попа стульев, прошел на кухню. Вся басманная контора собралась здесь: Рустам, Кровля, Шайн, Два-Кило, Зебра, Мальков и Шалимо. Папа сидел, широко расставив толстые короткие ножки, уложив локти на холодную электроплиту, и буравил Севрюгина острым тугоплавким взглядом.
— Смотрите, сияет, как надраенный самовар, — сказал Папа, кивая конторским. — Ну что, взял?
— Взял, — просто сказал Севрюгин. Пакет с тухлой рыбой он бросил в угол. — Я же говорил — все дело в цене. Замначальника ГУВД полковник Миролевич потянул на восемьдесят одну тысячу четыреста долларов. Это недорого. С учетом Ьго перспективности, разумеется.
— Хера нам его перспективность, — толстая шея Папы, складками стекающая на воротник сорочки, покраснела. — Главное, уже сегодня можем работать не стесняясь. И посылать всех в задницу!
— И гребись оно все в рот, — веско сказал Шайн, доставая специально припасенный для такого случая литровик «Баллантина». Малыш приволок охапку хрустальных стаканов на толстой «платформе», Зебра отправил кого-то из своих за тунцами в масле, два повара в темпе вальса резали тонкими пластинками лиловый астраханский лук, поливали его кислым сухим вином и припудривали черным перцем — готовили любимую закусь для Папы. Настроение у всей басманной конторы разом подпрыгнуло, и только Кровля сидел тусклый, хмурый и остервенело жевал свою жвачку.
Севрюгин присел на край плиты, снял свой небесно-голубой блейзер, с силой рванул пуговицу. Пуговица осталась в его руках, вслед за ней потянулся гибкий тонкий провод. Устройство для скрытой видеосъемки имело тарабарское кодовое наименование и более понятное сленговое обозначение «Рыбий глаз», в России их еще не видели, даже в КГБ такой модели не было. Слишком дорого, у государства таких денег нет. А у Папы есть. За «Рыбий глаз» контора когда-то отвалила пять «штук», так что если быть точным, на именном ценнике полковника милиции Н. П.
Миролевича должна стоять цифра 86 400.
Папа сунул в карман протянутый Севрюгиным прибор, снова протянул руку. На этот раз в пухлую ладошку легла маленькая аккуратная кассета.
— Что так долго?
— Крутил по городу на всякий случай, проверялся…
На самом деле Севрюгин переписал пленку для себя. Действительно «на всякий случай».
— Сегодня банька за счет конторы. И курево, и порево, и все остальное. Зебра в Мытищах одну евреечку раскопал, на ней клейма негде ставить, но похожа на молодую Варлей, как я не знаю кто — одно лицо, одна фигура, представляешь? Это, я тебе скажу…
— Спасибо, Папа, — сказал Севрюгин. — Только сначала я хочу стребовать должок у Кровли. Две недели назад он поспорил со мной, что полковник в глаза мне наплюет и не возьмет ни цента.
— Ну, раз так — дело святое, чего там, — развел Папа руками. — На что спорили?
Севрюгин нашарил взглядом хмурое жующее лицо в дальнем конце кухни.
— На протухшую рыбью требуху. Сырую, без специй.
Все знали, что полковник тут ни при чем. Когда в прошлом году Севрюгин подсел, Кровля пришел к его бабе, насильно влил в горло пару стаканов водки и повалил на койку. И еще ходил пару месяцев, пока не надоела. А когда надоела — привел трех дружков и поставил ее «на хор», а сам сидел, смотрел, посмеивался. Настенка Кровле давно нравилась, да все нос воротила, считала его ниже себя, вот он и отыгрался по всем статьям. Севрюгину пятнадцать лет корячилось, а то и вышак, только кто ж мог знать, что он через шесть месяцев откинется! Те трое в организацию не входили, поэтому уже давно гнили в земле, но Кровлю он из-за бабы трогать не мог… Хотя ясно было — добра между ними не будет и просто так это дело не кончится.
— Спор — дело святое, — повторил Папа. — Это как карты: проиграл — плати!
…Кровля гасил свой должок в подсобке, куда уборщицы складывают грязную ветошь, швабры и ведра. Севрюгин и Два-Кило сидели рядом, зажимая носы смоченными одеколоном платками. У Севрюгина в руке пистолет, ДваКило светит фонариком, чтобы все было без мухлежа, — но взгляд его упрямо блуждает по стене. Все остальные, включая Папу, стоят в коридоре и, вытягивая шеи, следят за манипуляциями проигравшего.
Кровля не стал биться головой о стену или предлагать Севрюгину деньги; все равно не помогло бы. Он прихватил с собой пустую пол-литровую банку, столовую ложку, салфетку и полнехонький стакан виски. Устроившись в подсобке, Кровля осторожно надрезал сазанчику вздувшийся желтый живот и выдавил содержимое в банку, стараясь на запачкать свой новехонький спортивный костюм. Кто-то из конторских блеванул в коридоре. Кровля даже ухом не повел. Он тщательно перемешал ложкой вонючую коричневую жижу, в которой плавали осклизлые кишки, заправил салфетку за воротник. Выдохнул. И — выпил. В три долгих могучих глотка.
Никто не выдержал, все отвернулись. Только Севрюгин смотрел на Кровлю, провожая глазами проваливающийся кадык, улыбался. Когда Кровля выронил опустевшую банку и, не переводя дыхания, стал шарить рукой, Севрюгин сам протянул ему стакан;
Кровля чуть вместе с виски стекло не сожрал. А потом отдышался немного, лучком заел. Взглянул на Севрюгина — будто отрыжкой тухлой из глаз шибануло.
Только Севрюгину на это начхать.
— Ты ж понимаешь, старик, — сказал он. — Договор дороже денег.
— Понимаю, старик, — с трудом выговорил тот. — Я все понимаю…
Наступило время, когда каждый может удовлетворять свои комплексы и тешить самолюбие. Конечно, если у этого «каждого» есть деньги или пушка. Или и то и другое. Один школьник так и написал в сочинении: «Кайф — это когда мы с папой сидим в тачке у „Макдоналдса“ на Щелковском шоссе. Мы могли бы, конечно, выйти и пообедать. Но мы только сидим и папа только жмет на сигнал, а вокруг нас бегают официанты в красно-желтых передниках, заглядывают в окошко, спрашивают: биг-мак с маринованным огурцом или свежим? Папа хмурится и говорит: принесите такой и такой, мы потом выберем. Официант убегает, а мы с папой переглядываемся и смеемся». Хорошее сочинение, красноречивое. Оно отражает суть нашего времени. И сразу ясно, кто у этого ссыкуна папа.
В самом деле, «Макдоналдс» на Щелковском — это место для тех, кто любит нажимать на кнопки и поднимать ураган вокруг себя. Ресторан находится в середине широкого асфальтированного силка, расставленного на обочине шоссе и окруженного автостоянками на пятьдесят пять автомобилей. Здание огибают белые стрелки, нарисованные разметочной краской, они ведут от окошка заказов к окошку кассы, от окошка кассы к окошку раздаточной — короче, туда, где вы, не отрывая задницы от сиденья, можете получить заворот кишок всего за пять долларов.
— Пусть они в жопу себе сунут эти стрелки, — уверенно сказал Севрюгин.
Он свернул с шоссе, закатил машину на стоянку и, опустив локти на сигнал, стал ждать. Сигнал гудел трубным голосом раненого динозавра. Через минуту из ресторана показалась фигурка, затянутая в красно-желтый клетчатый передник.
Фигурка бежала, разбрасывая в стороны полные загорелые икры, придерживая рукой алый козырек на голове. Над верхней губой у девушки высыпал пот, она дышала, как баян с продырявленным мехом, — но все равно улыбалась. Профессия.
— Ты сколько пачек в день выкуриваешь? — спросил Севрюгин, продолжая давить на сигнал.
— Полторы, — помедлив, ответила девушка.
— С завтрашнего дня будешь курить не больше полупачки — иначе поговорю с твоим шефом, он в полсекунды рассчитает. Поняла?
— Поняла.
Сигнал умолк.
— Тогда тащи сюда хрустящий яблочный пирожок и большой стакан молока. И побыстрее.
Через пять минут Севрюгин доедал пирожок, просыпая крошки на колени и на пол.
Пирожок не был бы таким вкусным, если бы девчонка с алым козырьком не растрясла немного свой жир и не вспотела под красно-желтым передником. Даже наполовину не был бы таким вкусным, точно. Вот один из маленьких секретов Севрюгина, которые помогают ему жить.
Он открыл дверцу, стряхнул крошки на асфальт и стал ждать. Рядом на сиденье лежала толстенная книга с завлекающим названием «Норман Мейлер. Призрак Проститутки». Проститутки Севрюгина в принципе интересовали, но не в книгах. Он не любил книг, и эту читать не станет, даже сейчас, когда делать абсолютно нечего. Не в его привычках читать книги. Хотя две последние недели он был частым гостем в книжных магазинах. Но привлекали внимание странного покупателя не авторы, не названия, не серии и не оформление. Единственное, на что он обращал внимание, — на количество страниц. Вначале Папа отдал приказ подыскать что-то страниц на двести, и он купил «Справочник рыболова», потом был сборник Агаты Кристи — триста двадцать четыре страницы. «Три мушкетера» вытянули на четыреста шестьдесят страниц… Но все это было абсолютно не то. Даже «Орфографический словарь» (658 стр.), которым при желании можно нанести черепно-мозговую травму, — и тот никуда не годился.
А вот сегодня Папа рискнул поставить на… как его?.. На какого-то Нормана Мейлера. Да. Возможно, этот Мейлер нормальный парень: не педрило, не наркоман, не член союза инфицированных СПИДом. Возможно. Как-никак целых 814 страниц человек написал. Восемьсот четырнадцать! Правда, если отбросить последнюю непронумерованную страничку, то будет 813. "Правильно, — с удивлением подумал Севрюгин. — Восемьсот тринадцать. И в то же время как бы восемьсот четырнадцать.
Как я раньше не подумал?"
Он перевернул книгу, откинул заднюю обложку, достал оттуда новенькую хрустящую сотку, аккуратно вложил ее в свой бумажник.
Зачем вообще вся эта канитель с книгами? Полковник мог сказать: «С вас восемьдесят одна тысяча баксов и еще три-четыре сотни сверху!» И точка. Все ясно и понятно. Зачем засирать друг другу мозги?
На соседнее стояночное место, отмеченное косой белой линией, закатился темно-синий «жигуль» с такими же темно-синими тонированными стеклами.
Стекло опустилось наполовину, открыв мощный округлый череп, припорошенный с боков редкими седыми волосами. За темными очками прятались глаза — тоже темные, густого карего цвета. Глубокие, как пистолетные дула.
— Здравствуйте, Николай Петрович, — сказал Севрюгин, поспешно опуская свое стекло.
Он старался держаться почтительно, без панибратства и в то же время уверенно.
Однако уверенность давалась ему с трудом. Никто не верил, что Череп «повелся».
Если раньше не брал, то с чего начинать в таком возрасте и при таких перспективах? Может, ему нужен повод? Сейчас налетят мордовороты в камуфляже и масках, выволокут Севрюгина из машины и размажут по асфальту, так что молоко выльется из разорванных кишок… А потом навалятся на остальных…
Но ничего подобного не произошло. Череп кивнул и показал в глубь своего салона: садись, поехали. Севрюгин вышел из машины, сунул Нормана Мейлера под мышку, поправил болтающуюся серебристую пуговицу на блейзере и направился к «жигулю».
Едва он захлопнул за собой дверцу, машина плавно покатилась к шоссе.
Севрюгин щелкнул пальцем по лакированной суперобложке:
— Мировая книга, Николай Петрович. Бестселлер. И толстая. Восемьсот четырнадцать страниц.
Череп неопределенно кивнул.
— Прошлый раз я тебя предупреждал: больше за мной не ходи. Было?
— Прошлый раз было шестьсот пятьдесят восемь, — сказал Севрюгин.
— И я швырнул их тебе в рожу. Было?
— Я много о чем успел передумать с той поры.
— О чем же?
Севрюгин вздохнул.
— Я знаю одно: вы любите литературу, Николай Петрович. Любите, как ни крути. И я хочу, чтобы вы обязательно прочли эту книгу.
«Жигуль» свернул на 13-ю Парковую, потом на Сиреневый бульвар, на 11-ю Парковую и — обратно на Щелковское, затянув горячую асфальтовую петлю вокруг двух многоэтажных кварталов. Когда вдалеке показалась красная крыша «Макдоналдса», Череп свернул на обочину и притормозил.
— Два месяца, — отрывисто бросил он. Лоб его сморщился, как ковровая дорожка.
— Три, — быстро ответил Севрюгин. — Вы спокойно, не торопясь, прочтете ее, и через три месяца я передам вам новую книгу. Такого же объема.
— А почему у тебя глаза бегают? — брезгливо спросил Череп, — От нервов. Но глаза тут не главное. Положитесь на мое слово. Оно немало стоит в этом городе.
Череп положил книгу на колени, неохотно, будто через силу, пролистал. Каждая страница была заложена стодолларовой купюрой. 100… 100… 100… 100… 100…
100… 100… Л00… 100… 100…
— Два месяца, — он с силой захлопнул книгу и бросил на заднее сиденье. — И не думайте, что вам все дозволено. Я прекращу это в любой момент.
— Конечно, конечно… Мы все понимаем. Там за суперобложкой тетрадный лист. Папа набросал кое-какие соображения насчет нашей дальнейшей работы. Совсем немного — пунктиков пять или шесть… Да и не в формальностях дело. Жизнь вносит коррективы, на эти случаи есть телефон, верно? Главное, что мы протянули друг к другу мостик этого самого… взаимопонимания. Верно, товарищ полковник?
— Ни хера не верно! — отрезал Череп. Он повернул ключ в замке, с пол-оборота завелся и поехал к стоянке.
— Один мой коллега никак не хотел поверить, что вам понравится моя книга, — Севрюгин потеребил серебристую пуговицу, рискуя оторвать ее напрочь. — Мы с ним даже поспорили, ставки были довольно серьезные, так что… Словом, я очень рад, Николай Петрович.
«Жигуль» остановился метрах в двадцати от «Макдоналдса», не съезжая с шоссе.
Череп перегнулся через Севрюгина, распахнул дверцу с его стороны и сказал:
— Не думайте, что купили меня с потрохами. Я вам не друг и не холуй. Если я иногда закрою на что-то глаза, то только потому, что сам так решил. Ты меня понял? Так и передай своему Папе. И пусть не зарывается, а то я мигом превращу его в маму!
Оказавшись на улице, Севрюгин с облегчением перевел дух.
Через час Севрюгин стоял перед витриной небольшого рыбного магазинчика на Рубцовской набережной и что-то долго внимательно разглядывал там, будто пытался найти прыщик на собственном отражении в стекле. Он сделал дело, даже два. Теперь оставалось повеселить душу.
— Есть свежий палтус, — сказала продавщица. — Очень вкусная рыба, без костей.
— Свежий?
— Свежий.
— Э-э нет. Свежего палтуса я мог купить и на Черкизовской, и на Стромынке, и на Маросейке. Мне нужна рыба с душком, у которой живот вот-вот сам расползется.
Понимаете?
— У нас вы такой не найдете и не высматривайте, — отвернулась продавщица.
— Брось, подруга, — по-свойски сказал Севрюгин и поиграл соболиными бровями. Он нравился женщинам и знал это. Правда, только тем, которые еще не успели его узнать.
— Я не из торга, не из газеты и не из общества защиты прав потребителей. Сын упросил купить ему одного зверя, гада такого здоровенного, называется: голубой амазонский рак. Гвоздь клешней перекусывает. И питается, сволочь, одной тухлятиной, на палтуса вашего он даже смотреть не станет. Я второй день рыщу по всей Москве, ищу подпортившуюся рыбу — никто не сознается, что есть такая.
Глаза у продавщицы расширились.
— Где вы этого зверя держите-то?
— Аквариум из триплекса на полкомнаты. На полу стоит, ставить больше некуда. Я говорю сыну: кто-нибудь из нас обязательно туда свалится, и тогда…
— Минутку.
Продавщица нырнула в дверь, ведущую к подсобкам, тут же вернулась, сжимая в вытянутой руке прозрачный мешочек.
— Вот, — сказала она. — Это то, что вам нужно.
В мешочке свернулся подковой сазанчик, весь желтый, распухший. Севрюгин остолбенел от счастья.
— Ну и угодила, подруга! — радостно сказал он.
— Берите скорее, иначе развоняется, всех покупателей нам распугаете.
Севрюгин ловко вьщернул из кармана черный шуршащий пакет, раскрыл его; продавщица опустила туда рыбу, Севрюгин перехватил верх пакета тугим узлом, не выпустив наружу ни одного кубического миллиметра воздуха — и при этом еще умудрился сунуть девушке в ладонь сложенную в несколько раз купюру.
— Зачем? — негромко удивилась продавщица.
— Я купил то, что долго искал. Теперь всегда буду приходить только к вам.
Севрюгин еще раз качнул на прощание бровями, сверкнул белозубой улыбкой — и бодро направился к выходу.
— Минутку!..
Он обернулся. Продавщица смотрела влажными глазами, в которых читалась трагедия всей ее молодой зряшной жизни, вдруг оплодотворенной большим чувством.
— У вас… У вас пуговица сейчас оторвется, — смущенно выдавила девушка. — Вы ее лучше спрячьте в карман, жена потом пришьет.
Севрюгин внимательно осмотрел себя, подергал обвисшую серебристую пуговицу на блейзере.
— Ничего. Авось не оторвется.
Он подмигнул и захлопнул за собой дверь. Потом Севрюгин перешел улицу и подошел к телефону-автомату.
— Я буду через полчаса, Малыш, — обронил он в черное эбонитовое сито трубки. — Соберите людей. Есть хорошие новости.
Севрюгин медленно повесил трубку на рычаг таксофона и, прежде чем сесть в машину, улыбнулся круглой красной роже на рекламном щите LG Electronics. Но улыбка была не столько веселой, сколько угрожающей.
Ровно через тридцать минут он, как и обещал, прибыл на место. Ореховая дверь под вывеской «Днипро» была заперта, за стеклом белела универсальная табличка «Переучет». Севрюгин постучал. Табличка отъехала в сторону, в ореховой раме мелькнуло побитое оспой лицо. Дверь тут же распахнулась.
— Все на месте, — произнес человек в белом фартуке, пропуская Севрюгина внутрь.
— Даже Папа приехал. Он, кажется, догадывается, что за новость ты привез.
— Хорошо, Малыш.
Севрюгин пересек пустой обеденный зал, сверкающий хромированными ножками перевернутых на попа стульев, прошел на кухню. Вся басманная контора собралась здесь: Рустам, Кровля, Шайн, Два-Кило, Зебра, Мальков и Шалимо. Папа сидел, широко расставив толстые короткие ножки, уложив локти на холодную электроплиту, и буравил Севрюгина острым тугоплавким взглядом.
— Смотрите, сияет, как надраенный самовар, — сказал Папа, кивая конторским. — Ну что, взял?
— Взял, — просто сказал Севрюгин. Пакет с тухлой рыбой он бросил в угол. — Я же говорил — все дело в цене. Замначальника ГУВД полковник Миролевич потянул на восемьдесят одну тысячу четыреста долларов. Это недорого. С учетом Ьго перспективности, разумеется.
— Хера нам его перспективность, — толстая шея Папы, складками стекающая на воротник сорочки, покраснела. — Главное, уже сегодня можем работать не стесняясь. И посылать всех в задницу!
— И гребись оно все в рот, — веско сказал Шайн, доставая специально припасенный для такого случая литровик «Баллантина». Малыш приволок охапку хрустальных стаканов на толстой «платформе», Зебра отправил кого-то из своих за тунцами в масле, два повара в темпе вальса резали тонкими пластинками лиловый астраханский лук, поливали его кислым сухим вином и припудривали черным перцем — готовили любимую закусь для Папы. Настроение у всей басманной конторы разом подпрыгнуло, и только Кровля сидел тусклый, хмурый и остервенело жевал свою жвачку.
Севрюгин присел на край плиты, снял свой небесно-голубой блейзер, с силой рванул пуговицу. Пуговица осталась в его руках, вслед за ней потянулся гибкий тонкий провод. Устройство для скрытой видеосъемки имело тарабарское кодовое наименование и более понятное сленговое обозначение «Рыбий глаз», в России их еще не видели, даже в КГБ такой модели не было. Слишком дорого, у государства таких денег нет. А у Папы есть. За «Рыбий глаз» контора когда-то отвалила пять «штук», так что если быть точным, на именном ценнике полковника милиции Н. П.
Миролевича должна стоять цифра 86 400.
Папа сунул в карман протянутый Севрюгиным прибор, снова протянул руку. На этот раз в пухлую ладошку легла маленькая аккуратная кассета.
— Что так долго?
— Крутил по городу на всякий случай, проверялся…
На самом деле Севрюгин переписал пленку для себя. Действительно «на всякий случай».
— Сегодня банька за счет конторы. И курево, и порево, и все остальное. Зебра в Мытищах одну евреечку раскопал, на ней клейма негде ставить, но похожа на молодую Варлей, как я не знаю кто — одно лицо, одна фигура, представляешь? Это, я тебе скажу…
— Спасибо, Папа, — сказал Севрюгин. — Только сначала я хочу стребовать должок у Кровли. Две недели назад он поспорил со мной, что полковник в глаза мне наплюет и не возьмет ни цента.
— Ну, раз так — дело святое, чего там, — развел Папа руками. — На что спорили?
Севрюгин нашарил взглядом хмурое жующее лицо в дальнем конце кухни.
— На протухшую рыбью требуху. Сырую, без специй.
Все знали, что полковник тут ни при чем. Когда в прошлом году Севрюгин подсел, Кровля пришел к его бабе, насильно влил в горло пару стаканов водки и повалил на койку. И еще ходил пару месяцев, пока не надоела. А когда надоела — привел трех дружков и поставил ее «на хор», а сам сидел, смотрел, посмеивался. Настенка Кровле давно нравилась, да все нос воротила, считала его ниже себя, вот он и отыгрался по всем статьям. Севрюгину пятнадцать лет корячилось, а то и вышак, только кто ж мог знать, что он через шесть месяцев откинется! Те трое в организацию не входили, поэтому уже давно гнили в земле, но Кровлю он из-за бабы трогать не мог… Хотя ясно было — добра между ними не будет и просто так это дело не кончится.
— Спор — дело святое, — повторил Папа. — Это как карты: проиграл — плати!
…Кровля гасил свой должок в подсобке, куда уборщицы складывают грязную ветошь, швабры и ведра. Севрюгин и Два-Кило сидели рядом, зажимая носы смоченными одеколоном платками. У Севрюгина в руке пистолет, ДваКило светит фонариком, чтобы все было без мухлежа, — но взгляд его упрямо блуждает по стене. Все остальные, включая Папу, стоят в коридоре и, вытягивая шеи, следят за манипуляциями проигравшего.
Кровля не стал биться головой о стену или предлагать Севрюгину деньги; все равно не помогло бы. Он прихватил с собой пустую пол-литровую банку, столовую ложку, салфетку и полнехонький стакан виски. Устроившись в подсобке, Кровля осторожно надрезал сазанчику вздувшийся желтый живот и выдавил содержимое в банку, стараясь на запачкать свой новехонький спортивный костюм. Кто-то из конторских блеванул в коридоре. Кровля даже ухом не повел. Он тщательно перемешал ложкой вонючую коричневую жижу, в которой плавали осклизлые кишки, заправил салфетку за воротник. Выдохнул. И — выпил. В три долгих могучих глотка.
Никто не выдержал, все отвернулись. Только Севрюгин смотрел на Кровлю, провожая глазами проваливающийся кадык, улыбался. Когда Кровля выронил опустевшую банку и, не переводя дыхания, стал шарить рукой, Севрюгин сам протянул ему стакан;
Кровля чуть вместе с виски стекло не сожрал. А потом отдышался немного, лучком заел. Взглянул на Севрюгина — будто отрыжкой тухлой из глаз шибануло.
Только Севрюгину на это начхать.
— Ты ж понимаешь, старик, — сказал он. — Договор дороже денег.
— Понимаю, старик, — с трудом выговорил тот. — Я все понимаю…