Страница:
– Извини меня, Володя, я больше не буду тебя обзывать, – прогундил Шерстобитов, глядя в пол. – И кресты рисовать не буду...
– Ты в глаза смотри, когда извиняешься, в глаза! – строго приказал Константин Константинович.
Шерстобитов поднял голову.
– Извини... Я больше не буду...
В глазах у него была ненависть и страх. Расслабившийся было маленький Вольф вновь сжался, как почуявший опасность ежик.
Шерстобитов повернулся к Елизавете Григорьевне:
– Не надо меня исключать из школы... Я не против Клары Цеткин... И не против Интернационала...
Он разрыдался.
Последняя сцена произвела на Володю угнетающее впечатление. Когда все ушли, он еще долго лежал под одеялом, будто надеясь таким образом отгородиться от несправедливостей и лжи окружающего мира.
– А чего этот сопляк с разбитой мордой про Интернационал оправдывался? – спросил сосед слева, пожилой маляр, неосмотрительно бросивший окурок в банку с ацетоном. – Он антисоветчик, что ли? Ну и дела! Еще ж молоко на губах...
Вольф закрыл глаза и не ответил. Клейкая паутина никуда не исчезла, просто сейчас ее перебросили с него на Шерстобитова. И уже на том висит пугающий ярлык, уже тот оправдывается, извиняется, и уже того хотят исключать из школы... А ведь ничего не изменилось. Просто одни и те же вещи можно оценить и так, и этак – в зависимости от того, как это выгодно оценивающему. Это открытие никак не укладывалось в маленькой голове.
– Заснул... – маляр вздохнул. Он выздоравливал, и ему было скучно, хотелось поболтать, почесать язык. – Молодец Вовка, во как его уважают: и директор пришел, и учителя, и пионеры...
– А толку? – Отозвался сосед справа, парень лет двадцати пяти, по пьянке схватившийся за высоковольтный кабель и потерявший кисть. – Сгорел бы – и все это уважение ему до жопы! Сдуру в огонь полез... Ну чего этому памятнику сделается?
Так же считали и родители.
– И пусть бы эти гипсовые истуканы горели! – плакала, причитая, Лиза. – Им ведь не больно! А у тебя и ножки и ручки обожглись, осунулся весь, губку закусил...
– А директор меня хвалила, и классный, и ребята... Даже Колька Шерстобитов извинился... И Александр Иванович сказал, что я героизм проявил.
– Какой Александр Иванович? – вскинулся отец.
– Из горкома комсомола.
– Они чужие, им тебя не жалко, – продолжала причитать мать. – Им герои нужны, а живые или мертвые – все равно!
Генрих молча горбился на неустойчивой табуретке, мрачнел лицом, кашлял в собранные у рта ладони.
– Оно, конечно, лучше не лезть бы, – тихо проговорил он, когда мать вышла. – Только... Елизавета ваша сказала: если б ты в огонь не бросился – выгнали бы из школы. Вроде как искупил вину. Хотя не такая тяжкая твоя вина, чтоб за нее гореть да дымом травиться. Не надо нам таких искуплений!
– Да ладно, ничего. Обошлось ведь. Ты мне тетрадки принес? Буду уроки делать, чтобы не отставать.
Отец оглянулся по сторонам и перешел на шепот:
– Будь умнее, не связывайся со всяким дерьмом, терпи. Нам нельзя влипать в истории. Имей в виду, если выгонят из школы – потом уже остановки не будет, они любят из рук в руки передавать... Так и догонят до самого конца!
– Кто любит? – ничего не понял Володя. – В какие руки? До какого конца?
Отец пошарил за пазухой и вынул две тетради – по русскому и по математике. Обложки были разрисованы свастиками, обведенными квадратиками. Он молча сложил тетради корешком к корешку. Получилась глухая серая стена с большими и маленькими решетчатыми окнами.
– Что за глупости! – недовольно ответил отец. – Ты лучше поздоровайся с гостем!
У них опять был дядя Иоган. Он сидел на своем обычном месте у окна и многозначительно улыбался.
– Зачем тебе пистолет, Вольдемар? Что ты собираешься с ним делать? Ведь это не игрушка, это такая вещь, с помощью которой что-то меняют. Что ты хочешь поменять? Что тебе не нравится?
– Опять ты за свое! – поморщился отец. В растянутых трикотажных штанах и майке, обнажающей далеко не атлетическую фигуру, он совсем не был похож на грозного эсэсовского офицера. – Не превращай детские выдумки во что-то большее!
– Как знать, Генрих, во что вызревают детские выдумки, как знать! – дядя Иоган встал и добродушно потрепал Володю по голове. – Подрастешь, нам будет о чем поговорить!
Как обычно, отец и дядя Иоган шушукались допоздна, а Володя долго ворочался и не мог заснуть. С одной стороны, он вроде нашел гада-поджигателя, а с другой – вроде и нет... Где он учится, где живет – неизвестно, а опять идти на поиски страшновато... Надо бы спросить у Александра Ивановича, но где того искать?
Однако на следующий день Александр Иванович сам нашел его, будто мысли прочел. Вольф шел из школы по пустынной улочке, как вдруг сзади его окликнули. Высокий человек в модной дубленке и пушистой меховой шапке показался незнакомым, но стоило ему обаятельно улыбнуться, и мальчик немедленно узнал комсомольского работника.
– Я его нашел, – едва поздоровавшись, выпалил Вольф. – Возле сорок третьей школы, на пустыре. Наверное, там и учится, зовут Жека. Жаль, фамилии не знаю... Но его товарища Скворцов фамилия. Прыщавый весь, отец в депо работает. Могу пойти еще поразузнавать!
Сейчас все страхи забылись, и он ради Александра Ивановича был готов на любой риск. Но тот покачал головой.
– Больше ничего не надо, спасибо, ты мне здорово помог.
Тяжелая рука опустилась на хрупкое мальчишеское плечо.
– Как учеба, нормально? Как дома дела?
– Учусь. Пятерку по рисованию получил, – похвастал Володя. – И дома нормально. Сейчас вот дядя Иван в гости приехал. Отцов товарищ. Вообще-то его Иоган зовут, он тоже немец...
Они прошли вместе до конца квартала, Вольфу очень хотелось, чтобы кто-то из мальчишек увидел его со старшим товарищем, но, как назло, никто не попадался на пути.
– Он тоже слесарь?
– Кто, дядя Иоган? Нет. Он за немецкую республику борется. Ну, чтобы все немцы вместе жили. Это разве плохо?
– Да нет, хорошо...
Рука погладила его по спине. Даже сквозь пальто Володя ощутил тепло могучей ладони. И на душе сразу потеплело. Хорошо иметь такого большого и сильного друга!
– А я на бокс хочу записаться, – неожиданно сообщил он. – Чтоб драться научиться. А то лезет всякая шпана... – И рассудительно добавил: – На танцах в Майском парке можно пистолет купить. Но где двадцать пять рублей взять? И в милицию попадать неохота. А кулак-то всегда с собой!
– Бокс в жизни пригодится, – серьезно кивнул Александр Иванович. – А от пистолетов держись подальше, от них одни неприятности. Немного подрастешь, я тебе кой-какие приемчики покажу. Надо уметь за себя постоять. И за Родину, если придется!
Вольф был на седьмом небе от счастья.
– Я думаю, мы еще увидимся, – сказал на прощание Александр Иванович и, как равный равному, пожал ему руку. – Только никому про наши встречи не рассказывай. Пусть это будет нашей тайной. Договорились?
Володя радостно кивнул.
Вольфу стало противно и почему-то страшно. Во взгляде, голосе Псиныча было что-то липкое, нечистое, и улыбка выглядела напряженной и фальшивой – чувствовалось, что ему совсем не хочется улыбаться.
– Не могу, Константин Константинович, на тренировку спешу! – Он попытался высвободиться, но костлявые пальцы крепко вцепились в предплечье и не отпускали.
– Ничего, успеешь, – лихорадочно оглядываясь по сторонам, Псиныч пытался увлечь его к огороженным развалинам сносимого дома. – Давай посидим немного, поговорим, вон там, за забором, чтобы никто не видел... – Хотя воздух был довольно прохладным, на лбу у него выступили мелкие бисеринки пота.
– Да не хочу я! – крикнул Вольф и, резко крутнувшись, освободил руку. – Чего вы ко мне пристали?
– Не ори! – шепотом приказал Псиныч, страшно вытаращив глаза. – Не ори, говнюк! Не хочешь дружить с учителем – не надо, тебе же хуже будет...
– А вы не обзывайтесь! – завелся Вольф, угрожающе выпячивая нижнюю губу. – Учителя не должны учеников говнюками называть!
– Да я тебе шею сверну, немецкий волчонок!
Псин Псиныч поднял руку и шагнул вперед, Вольф машинально принял боксерскую стойку.
– Гля, мужик с дитем дерется! – пронзительный женский голос разнесся по всей улице. Псиныч втянул голову в плечи, развернулся и быстро пошел прочь.
А Вольф действительно поспешил на тренировку.
Глава 2.
– Ты в глаза смотри, когда извиняешься, в глаза! – строго приказал Константин Константинович.
Шерстобитов поднял голову.
– Извини... Я больше не буду...
В глазах у него была ненависть и страх. Расслабившийся было маленький Вольф вновь сжался, как почуявший опасность ежик.
Шерстобитов повернулся к Елизавете Григорьевне:
– Не надо меня исключать из школы... Я не против Клары Цеткин... И не против Интернационала...
Он разрыдался.
Последняя сцена произвела на Володю угнетающее впечатление. Когда все ушли, он еще долго лежал под одеялом, будто надеясь таким образом отгородиться от несправедливостей и лжи окружающего мира.
– А чего этот сопляк с разбитой мордой про Интернационал оправдывался? – спросил сосед слева, пожилой маляр, неосмотрительно бросивший окурок в банку с ацетоном. – Он антисоветчик, что ли? Ну и дела! Еще ж молоко на губах...
Вольф закрыл глаза и не ответил. Клейкая паутина никуда не исчезла, просто сейчас ее перебросили с него на Шерстобитова. И уже на том висит пугающий ярлык, уже тот оправдывается, извиняется, и уже того хотят исключать из школы... А ведь ничего не изменилось. Просто одни и те же вещи можно оценить и так, и этак – в зависимости от того, как это выгодно оценивающему. Это открытие никак не укладывалось в маленькой голове.
– Заснул... – маляр вздохнул. Он выздоравливал, и ему было скучно, хотелось поболтать, почесать язык. – Молодец Вовка, во как его уважают: и директор пришел, и учителя, и пионеры...
– А толку? – Отозвался сосед справа, парень лет двадцати пяти, по пьянке схватившийся за высоковольтный кабель и потерявший кисть. – Сгорел бы – и все это уважение ему до жопы! Сдуру в огонь полез... Ну чего этому памятнику сделается?
Так же считали и родители.
– И пусть бы эти гипсовые истуканы горели! – плакала, причитая, Лиза. – Им ведь не больно! А у тебя и ножки и ручки обожглись, осунулся весь, губку закусил...
– А директор меня хвалила, и классный, и ребята... Даже Колька Шерстобитов извинился... И Александр Иванович сказал, что я героизм проявил.
– Какой Александр Иванович? – вскинулся отец.
– Из горкома комсомола.
– Они чужие, им тебя не жалко, – продолжала причитать мать. – Им герои нужны, а живые или мертвые – все равно!
Генрих молча горбился на неустойчивой табуретке, мрачнел лицом, кашлял в собранные у рта ладони.
– Оно, конечно, лучше не лезть бы, – тихо проговорил он, когда мать вышла. – Только... Елизавета ваша сказала: если б ты в огонь не бросился – выгнали бы из школы. Вроде как искупил вину. Хотя не такая тяжкая твоя вина, чтоб за нее гореть да дымом травиться. Не надо нам таких искуплений!
– Да ладно, ничего. Обошлось ведь. Ты мне тетрадки принес? Буду уроки делать, чтобы не отставать.
Отец оглянулся по сторонам и перешел на шепот:
– Будь умнее, не связывайся со всяким дерьмом, терпи. Нам нельзя влипать в истории. Имей в виду, если выгонят из школы – потом уже остановки не будет, они любят из рук в руки передавать... Так и догонят до самого конца!
– Кто любит? – ничего не понял Володя. – В какие руки? До какого конца?
Отец пошарил за пазухой и вынул две тетради – по русскому и по математике. Обложки были разрисованы свастиками, обведенными квадратиками. Он молча сложил тетради корешком к корешку. Получилась глухая серая стена с большими и маленькими решетчатыми окнами.
* * *
– Папа, а правда в Майском можно пистолет купить за двадцать пять рублей? – с порога закричал Володя.– Что за глупости! – недовольно ответил отец. – Ты лучше поздоровайся с гостем!
У них опять был дядя Иоган. Он сидел на своем обычном месте у окна и многозначительно улыбался.
– Зачем тебе пистолет, Вольдемар? Что ты собираешься с ним делать? Ведь это не игрушка, это такая вещь, с помощью которой что-то меняют. Что ты хочешь поменять? Что тебе не нравится?
– Опять ты за свое! – поморщился отец. В растянутых трикотажных штанах и майке, обнажающей далеко не атлетическую фигуру, он совсем не был похож на грозного эсэсовского офицера. – Не превращай детские выдумки во что-то большее!
– Как знать, Генрих, во что вызревают детские выдумки, как знать! – дядя Иоган встал и добродушно потрепал Володю по голове. – Подрастешь, нам будет о чем поговорить!
Как обычно, отец и дядя Иоган шушукались допоздна, а Володя долго ворочался и не мог заснуть. С одной стороны, он вроде нашел гада-поджигателя, а с другой – вроде и нет... Где он учится, где живет – неизвестно, а опять идти на поиски страшновато... Надо бы спросить у Александра Ивановича, но где того искать?
Однако на следующий день Александр Иванович сам нашел его, будто мысли прочел. Вольф шел из школы по пустынной улочке, как вдруг сзади его окликнули. Высокий человек в модной дубленке и пушистой меховой шапке показался незнакомым, но стоило ему обаятельно улыбнуться, и мальчик немедленно узнал комсомольского работника.
– Я его нашел, – едва поздоровавшись, выпалил Вольф. – Возле сорок третьей школы, на пустыре. Наверное, там и учится, зовут Жека. Жаль, фамилии не знаю... Но его товарища Скворцов фамилия. Прыщавый весь, отец в депо работает. Могу пойти еще поразузнавать!
Сейчас все страхи забылись, и он ради Александра Ивановича был готов на любой риск. Но тот покачал головой.
– Больше ничего не надо, спасибо, ты мне здорово помог.
Тяжелая рука опустилась на хрупкое мальчишеское плечо.
– Как учеба, нормально? Как дома дела?
– Учусь. Пятерку по рисованию получил, – похвастал Володя. – И дома нормально. Сейчас вот дядя Иван в гости приехал. Отцов товарищ. Вообще-то его Иоган зовут, он тоже немец...
Они прошли вместе до конца квартала, Вольфу очень хотелось, чтобы кто-то из мальчишек увидел его со старшим товарищем, но, как назло, никто не попадался на пути.
– Он тоже слесарь?
– Кто, дядя Иоган? Нет. Он за немецкую республику борется. Ну, чтобы все немцы вместе жили. Это разве плохо?
– Да нет, хорошо...
Рука погладила его по спине. Даже сквозь пальто Володя ощутил тепло могучей ладони. И на душе сразу потеплело. Хорошо иметь такого большого и сильного друга!
– А я на бокс хочу записаться, – неожиданно сообщил он. – Чтоб драться научиться. А то лезет всякая шпана... – И рассудительно добавил: – На танцах в Майском парке можно пистолет купить. Но где двадцать пять рублей взять? И в милицию попадать неохота. А кулак-то всегда с собой!
– Бокс в жизни пригодится, – серьезно кивнул Александр Иванович. – А от пистолетов держись подальше, от них одни неприятности. Немного подрастешь, я тебе кой-какие приемчики покажу. Надо уметь за себя постоять. И за Родину, если придется!
Вольф был на седьмом небе от счастья.
– Я думаю, мы еще увидимся, – сказал на прощание Александр Иванович и, как равный равному, пожал ему руку. – Только никому про наши встречи не рассказывай. Пусть это будет нашей тайной. Договорились?
Володя радостно кивнул.
* * *
После памятного пожара Псин Псиныч ненадолго подобрел к Вольфу. Поставил несколько четверок и даже одну пятерку, на переменах заговаривал, расспрашивал про жизнь, однажды после занятий встретил возле школы и пошел рядом, настойчиво приглашая к себе в гости: мол, я тебя научу рисовать по-настоящему, будешь одни пятерки получать... Будто невзначай, учитель взял мальчика за руку, прижал локоть к своему боку.Вольфу стало противно и почему-то страшно. Во взгляде, голосе Псиныча было что-то липкое, нечистое, и улыбка выглядела напряженной и фальшивой – чувствовалось, что ему совсем не хочется улыбаться.
– Не могу, Константин Константинович, на тренировку спешу! – Он попытался высвободиться, но костлявые пальцы крепко вцепились в предплечье и не отпускали.
– Ничего, успеешь, – лихорадочно оглядываясь по сторонам, Псиныч пытался увлечь его к огороженным развалинам сносимого дома. – Давай посидим немного, поговорим, вон там, за забором, чтобы никто не видел... – Хотя воздух был довольно прохладным, на лбу у него выступили мелкие бисеринки пота.
– Да не хочу я! – крикнул Вольф и, резко крутнувшись, освободил руку. – Чего вы ко мне пристали?
– Не ори! – шепотом приказал Псиныч, страшно вытаращив глаза. – Не ори, говнюк! Не хочешь дружить с учителем – не надо, тебе же хуже будет...
– А вы не обзывайтесь! – завелся Вольф, угрожающе выпячивая нижнюю губу. – Учителя не должны учеников говнюками называть!
– Да я тебе шею сверну, немецкий волчонок!
Псин Псиныч поднял руку и шагнул вперед, Вольф машинально принял боксерскую стойку.
– Гля, мужик с дитем дерется! – пронзительный женский голос разнесся по всей улице. Псиныч втянул голову в плечи, развернулся и быстро пошел прочь.
А Вольф действительно поспешил на тренировку.
Глава 2.
Удар левой
Первый раз в ДФК[9] они пришли вдвоем с Витькой Розенблитом – соседом по коммуналке. Тот не испытывал особой тяги к боксу, но в классе его дразнили «жидом», и он согласился с предложением. Володи «научиться бить морды всяким гадам». Витька вообще легко попадал под влияние других людей.
В старом, давно не ремонтировавшемся здании они долго бродили по длинным полутемным коридорам, ориентируясь, в основном, по звукам: справа тяжело лязгали блины брошенных на пол штанг, слева звенели клинки фехтовальщиков, за стеной, разбежавшись, прыгали через «коня» гимнасты, с криками и притоптыванием гоняли мяч баскетболисты. Наконец послышался упругий гул мощных ударов, доносившихся из боксерского зала. Вольф с волнением открыл дверь и шагнул через порог. Он ожидал, что попадет в таинственный и прекрасный мир силы и мастерства, необыкновенная атмосфера которого превращает человека в настоящего бойца.
Но ничего таинственного, а тем более прекрасного, за дверью не оказалось. В мертвенном свете ртутных ламп лысый парень отрывисто бил в тяжелый мешок, коренастый крепыш быстро-быстро молотил по подвешенной на растяжках «груше», двое, обмениваясь ударами, пружинисто прыгали по рингу, еще несколько человек разминались, шнуровали перчатки или просто наблюдали за боксирующими. Длинные лавки вдоль стен с беспорядочно наваленной одеждой, острый запах пота и сырой кожи – все это было настолько приземленно-обыденно, что Володя ощутил прилив разочарования. Но преодолел его и сделал еще один шаг вперед, потому что понимал: именно в этом зале ему предстоит научиться самым важным в жизни вещам.
И действительно, Витька Розенблит бросил тренировки после первого же серьезного спарринга, а он прижился, врос в жесткую атмосферу, принюхался к запахам и за последующие шесть лет многому научился.
Здесь его отчужденность от окружающих как раз не мешала, наоборот – помогала вписаться в многоногий и многорукий организм, прыгающий, бьющий, размазывающий по стертому полу брызги пота и крови. И здесь он осознал: в общем-то, ему никто и не нужен, нужно только то, что внутри – сила, злость, решимость и специальные навыки, позволяющие защитить себя.
Секция была разношерстной – в основном взросляки: Фильков, работающий по второму разряду, и КМС[10] Златков, призер первенства Вооруженных Сил Еремин и прошлогодний чемпион области Пастухов, победитель городских соревнований Борисов и никому не известный Табарин. Имелось и юношеское звено – с десяток подростков от двенадцати до шестнадцати лет, в котором занимался Вольф. Кто-то пришел сюда в поисках мастерских званий и чемпионских медалей, а на худой конец – талонов бесплатного питания по усиленной норме, кто-то стремился укрепить характер и что-то доказать себе или друзьям, а большинство хотело научиться драться. Состав юношеского звена был относительно стабильным, в отличие от секций Лапина и Прошкова, где развинченные, сквернословящие и плюющие на пол в раздевалке пацаны – дети трущоб, безотцовщина постоянно сменяли друг друга.
Тренировал их Семен Григорьевич Рывкин – аккуратный, среднего роста человек с тугим ежиком начинающих седеть волос. Во главу обучения он ставил физическую подготовку и технику, на втором месте держал силу удара. Он не имел громкого спортивного прошлого, но, несомненно, был самым интеллигентным тренером по боксу, поэтому дети из нормальных семей занимались именно у него. Рывкин был вежлив, говорил негромко и доброжелательно, поступал всегда понятно и справедливо. Только однажды, когда он выгнал из секции двух пацанов, наколовших по уличной моде свои имена между большим и указательным пальцами, его вначале не поняли ни сами провинившиеся, ни остальные ребята.
– Да чего мы такого сделали? – оправдывались пацаны. – Мало ли у кого есть наколки!
Действительно, у Еремина на плече синел парашют и буквы «ВДВ», у Филькова на среднем пальце красовался ромбовидный перстень с заштрихованными по диагонали треугольниками и четырьмя расходящимися лучами, а на косточке правого запястья сидели пять точек – одна в центре и четыре по углам. Борисов, по кличке Зуб, и вовсе щеголял картинной галереей, центром которой являлся сидящий на полумесяце и играющий на гитаре черт с надписью: «Ах, почему нет водки на луне?» К тому же все знали, что Фильков оттянул срок по малолетке, а Зуб не раз побывал в зоне. На этом фоне прегрешения подростков казались детскими шалостями.
– Кто с наколками ко мне пришел, у тех прошлое позади, – спокойно объяснил Рывкин. – А впереди – честный бокс и нормальная жизнь. Этому я всех учу. А вас к другому тянет, раз у вас такие наклонности, – вы на другое нацелены... Значит, мне учить вас нечему!
Переубедить Семена Григорьевича никому не удавалось, и пацаны ушли к Прошкову.
Имя Виктора Прошкова когда-то гремело в мире бокса, но слава и алкоголь сделали свое черное дело: теперь это был вечно раздраженный исхудавший человек с развязными манерами.
– Бить и толкать – это разные вещи, – любил говорить он. – Классный удар – это вот: раз по бороде! Здесь нокаутирующая точка посередине – важно попасть. Вроде вскользь, несильно, а он упал! И не назад упал, а вперед... Учитесь, салаги, пока я жив!
В молодости он был курсантом мореходного училища, но то ли не доучился до морей, островов и дальних стран, то ли они не оставили отпечатка в его памяти. Доверительно приобняв ребят за плечи и по-свойски понизив голос, Прошков учил их прозе жизни.
– Никогда не прите буром, всегда играйте, как артисты... Я недавно иду вечером с дня рождения, конечно, под газом, встречают трое: «Дай рубль!» Что делать? Я изображаю такого испуганного работягу и начинаю шарить по карманам, они видят – все нормально, и стоят, ждут...
Прошков изобразил, как он, склонив голову набок, обшаривает карманы брюк, и вдруг сделал молниеносное движение правой.
– А я одного по бороде – раз! Он – с копыт и лежит себе тихонько мордой вниз. Они оторопели, не поймут, в чем дело... На него смотрят, на меня. А я говорю: «Извините, ребята, не знаю, как получилось... Сейчас найду, у меня где-то трояк заначен, возьмем бутылку, вместе выпьем...» Ну, чтоб с толку сбить! А сам второго по бороде – раз!
Прошков подмигнул и повторил удар. Сухой кулак со свистом рассек воздух.
– И он лег! А третий – бежать со всех ног... Я кричу: «Ты куда, сейчас деньги найду!» Куда там...
Тренировал Прошков очень просто: ставил пары в спарринги и потом производил разбор полетов. От него нередко пахло вином, он покрикивал на учеников, ругался матом, а однажды ударил Ваську Кузина, причем не на ринге и не в перчатке, а голой рукой. Васька уже давно работал по кандидатскому уровню и вообще был крутым парнем, поэтому оскорбления не стерпел и вызвал тренера на ринг. Тот сдуру полез, угрожая превратить дерзкого ученика в котлету и забыв вставить в рот капу. На второй минуте Васька нокаутировал бывшего чемпиона, да еще и выбил ему пять нижних зубов. Придя в себя и выплюнув обломки, Прошков похвалил победителя и в дальнейшем делал вид, что ничего не произошло, а раскаявшийся Кузин организовал сбор денег на протезирование. Новенький пластмассовый «мост», закрыв чернеющую в челюсти брешь, окончательно исчерпал инцидент.
Третьим тренером был Валерий Иванович Лапин – крепыш-средневес с чеканным греческим профилем и маленьким, многократно сломанным носом. Он делал ставку на стойкость, быстроту, умение держать и наносить удары. Лапин не дистанцировался от учеников, как Рывкин, и не держался запанибрата, как Прошков. Главным для него были показатели: сколько подготовлено перворазрядников, КМС, призеров и чемпионов. Бесперспективных он отчислял, и некоторые из отчисленных – старательные и порядочные ребята, находили приют у Рывкина.
Непохожесть тренеров не мешала им дружить и собираться несколько раз в неделю в небольшой комнатке за спортзалом. Прошков посылал кого-то из своих за бутылкой водки, колбасой и плавлеными сырками, потом боксеры получали задания и работали самостоятельно, а наставники запирались минут на сорок – час. Иногда к ним присоединялся Рогов – когда-то гордость Тиходонска, тяжеловес, олимпийский чемпион. Бывший. Огромный, страдающий одышкой человек с оплывшими чертами деформированного лица и красными прожилками на носу.
Рывкин обычно выходил из тренерской первым и продолжал занятия, спиртным от него никогда не пахло. Однажды он подошел к Володе, когда тот работал на груше, понаблюдал некоторое время.
– Ну-ка, поменяй стойку! Так... Давай правой! Опять правой! Опять! Теперь левой! Снова левой! Снова! Гм... – Тренер озадаченно покрутил головой. – Ты равноценно работаешь в любой стойке и слева бьешь почти так же, как справа!
– А что это значит? – спросил Вольф, не зная – радоваться ему или огорчаться.
– Это огромное преимущество! Из тебя может выйти очень опасный боец, чемпион. Но надо много работать...
С тех пор Семен Григорьевич стал уделять Володе персональное внимание: надев «лапы», отводил его в сторону и отрабатывал технику ударов, нырков, защит и связок.
– Главное, не терять темп, не уходить в защиту, – повторял он снова и снова. – Защита – это поражение. На удар надо отвечать ответным ударом, только более сильным и точным. Чаще меняй стойку и бей с неожиданной руки. Давай!
Он начинал левой, Вольф подныривал под удар и делал крюк в подставленную правую. Или, прижав подбородок к плечу, закрывался перчаткой и наносил длинный прямой через атакующую руку.
– Резче! Скорость, нырок! Вот так нормально...
Связки повторялись множество раз, пацаны не любили эту работу за монотонность, но Володя чувствовал, что она многое дает в спаррингах – основном виде тренировок. Он стал пропускать меньше ударов, зато его крюки, свинги и апперкоты все чаще достигали цели.
Уставал он меньше других и чувствовал себя хорошо, хотя часто в раздевалке пацаны жаловались:
– Сегодня башка гудит, набили, как мяч! С ним такое бывало редко – именно тогда раз и навсегда он понял суть бокса, а может, и не только бокса: нанести больше ударов и получить поменьше самому. Это и стало целью каждой тренировки.
Бокс захватил его и вытеснил на периферию жизни все остальное: азарт поединков, хлесткие шлепки сталкивающихся перчаток, глухие звуки пропущенных ударов стали главным, школа, двор, семья – только заполняли перерывы между тренировками.
Бац! Бац! Бум!
– Садись, Вольф, четыре! – сухо произносит математичка Ксения Николаевна, глядя поверх старомодных круглых очков.
Бац! Бум! Бац!
– Они все знают! – шепчет отец матери, думая, что Володя уже спит. – Про все, про каждый шаг, про Иогана... Я не вижу слежки, может, микрофоны установили... Уехать куда-нибудь, что ли...
Бум! Бац! Бум!
– Молодец, Володя, пятерка! – улыбается Константин Константинович. – У тебя есть способности, только светотени не удаются. Приходи ко мне домой, я с тобой индивидуально позанимаюсь...
Бум! Бум! Бац!
– Федьку Скворцова с этим его дружком, Жекой, в трудколонию отправили, за драку, – понизив голос, сообщает Саша Погодин. – А в Майском облаву устроили, много ребят забрали...
Бац! Бац! Бум!
– Поздравляю с переходом в шестой класс, Володя. Вот я тебе гантели принес и книжку про атлетическую гимнастику. Это подарок от меня.
– Спасибо, Александр Иванович! Большое спасибо!
– Брек! Время. По очкам опять выиграл Вольф. Молодец! Пора на соревнования выставляться...
После тренировки раз в неделю выпадало дежурство. Уборка небольшого зала не занимала много времени, но Володя не торопился: как раз в это время приходили взрослые, несколько человек, каждый из которых тренировался по собственной программе. Посторонние на такие тренировки не допускались, и Володя специально затягивал время уборки, пристроившись со шваброй где-нибудь в углу.
Особенно нравилось наблюдать за Пастуховым – еще молодым, но абсолютно лысым парнем. Говорили, что в детстве пьяный отец запер его в темной каморке и стал точить топор, пригрозив через час порубить на куски. Наверное, угроза была вполне реальной: волосы с головы сына исчезли после этого навсегда.
– Пастух, я приметил, ты первый никогда не здороваешься. Ты с детства такой невоспитанный или зазнался? Небось в артисты метишь? На зоне таких «артистов» в петушатник загоняют! – Его сегодняшний напарник по спаррингу Зуб открыто ненавидел Пастухова.
Он вообще не любил тех, кто выделялся из общей серой массы, независимо от того, достоинства или недостатки были тому причиной. Если на улице встречалась красивая, броская женщина, он презрительно кривился и протяжно цедил сквозь зубы: «У, с-сука!», если видел пьяного, то долго шел следом и, улучив подходящий момент, наносил нокаутирующий удар. Он не терпел независимых суждений, прямых взглядов, модной отглаженной одежды – любого отклонения от усредненных стандартов. Люто завидовал тем, кто больше зарабатывал, был образованней и умнее или достиг более высоких результатов в боксе.
В отличие от дерганого и развязного Борисова, Пастухов был флегматичен и немногословен. Спокойные глаза, правильные черты лица, уверенные манеры. Лысый блестящий череп не портил его, а после того как по экранам прошел американский вестерн «Великолепная семерка», с бритым наголо Юлом Бриннером в главной роли, он вообще попал в модную струю. Публика его любила. Когда он выходил на ринг, зал сначала шумно вздыхал общим весельем и сразу затихал, вглядываясь, – и, конечно, абсолютное большинство болело именно за «лысого». И даже в криках типа: «Подключай свою босую!» – была поддержка. Всего этого было достаточно, чтобы стать для Зуба бельмом на глазу. К тому же Пастухов однажды победил на областных соревнованиях, оставив Борисову только титул чемпиона города.
– Ну что, «артист», может, шлем наденешь? – Зуб дотронулся забинтованной уже кистью до головы Пастухова. – А то вдруг рикошетом кого-то ебнет...
Пастухов отклонился и ничего не ответил, но глаза у него недобро блеснули. Через минуту начался спарринг. Напряжение, повисшее над рингом, делало обычную тренировку похожей на ответственное соревнование, несколько разминающихся боксеров, почувствовав это, прекратили разминку и стали наблюдать за происходящим. Рывкин с Лапиным и Прошковым заперлись в тренерской комнате, и противники были предоставлены сами себе. Чуть заметно поклонившись, они бросились к центру ринга и сшиблись в самой настоящей рукопашной схватке.
Удары становились все отчетливее, они не частили, как на обычных тренировках, а хлестко влипали в тела – утробное хаканье доказывало их силу. Володя застыл в углу зала, забыв про швабру, – он был ошеломлен зрелищем драки, перенесенной в спортивный зал. Ему казалось, что эта пара сбросила с себя какое-то невидимое снаряжение, которым боксеры и так не особенно отягощены, и вместе с этим исчезли все условности спортивного боя. Перчатки мелькали, похожие на огромные, разбухшие до черноты кулаки.
Явного перевеса не было ни у кого, чувствовалось, что боксеры примерно равны по классу, и единственное, что сейчас могло сыграть важную роль – это спортивная злость и воля к победе. Точнее, просто злость и воля.
Володя чувствовал каждой своей клеткой готовность этих схлестнувшихся людей биться до конца, до явной, ясной и всем понятной победы, когда один боец лежит без сил и чувств, а второй потрясает вскинутыми кулаками над распростертым телом.
Бум! Бац! Бум! – Пастухов хорошо провел серию, и два удара достигли цели. Зуб отлетел к канатам, мазнул перчаткой по лицу, увидел кровь и по-звериному зарычал. Каучуковая капа делала речь нечленораздельной, будто во рту была каша или выбитые зубы, но смысл угадывался без труда:
– Пашкой пьеш, салупа лысая! Ну, я тепя утелаю!...
В секунду, зажав руки между коленями, он выдернул забинтованные кулаки из перчаток.
Пастухов едва успел сделать то же самое, и они сшиблись вновь, но теперь лишенные мягких прокладок из конского волоса удары утратили мягкость и сопровождались уже страшным, отчетливым костным звуком. У обоих сразу хлынула кровь, которая разлеталась брызгами по всему залу.
В старом, давно не ремонтировавшемся здании они долго бродили по длинным полутемным коридорам, ориентируясь, в основном, по звукам: справа тяжело лязгали блины брошенных на пол штанг, слева звенели клинки фехтовальщиков, за стеной, разбежавшись, прыгали через «коня» гимнасты, с криками и притоптыванием гоняли мяч баскетболисты. Наконец послышался упругий гул мощных ударов, доносившихся из боксерского зала. Вольф с волнением открыл дверь и шагнул через порог. Он ожидал, что попадет в таинственный и прекрасный мир силы и мастерства, необыкновенная атмосфера которого превращает человека в настоящего бойца.
Но ничего таинственного, а тем более прекрасного, за дверью не оказалось. В мертвенном свете ртутных ламп лысый парень отрывисто бил в тяжелый мешок, коренастый крепыш быстро-быстро молотил по подвешенной на растяжках «груше», двое, обмениваясь ударами, пружинисто прыгали по рингу, еще несколько человек разминались, шнуровали перчатки или просто наблюдали за боксирующими. Длинные лавки вдоль стен с беспорядочно наваленной одеждой, острый запах пота и сырой кожи – все это было настолько приземленно-обыденно, что Володя ощутил прилив разочарования. Но преодолел его и сделал еще один шаг вперед, потому что понимал: именно в этом зале ему предстоит научиться самым важным в жизни вещам.
И действительно, Витька Розенблит бросил тренировки после первого же серьезного спарринга, а он прижился, врос в жесткую атмосферу, принюхался к запахам и за последующие шесть лет многому научился.
Здесь его отчужденность от окружающих как раз не мешала, наоборот – помогала вписаться в многоногий и многорукий организм, прыгающий, бьющий, размазывающий по стертому полу брызги пота и крови. И здесь он осознал: в общем-то, ему никто и не нужен, нужно только то, что внутри – сила, злость, решимость и специальные навыки, позволяющие защитить себя.
Секция была разношерстной – в основном взросляки: Фильков, работающий по второму разряду, и КМС[10] Златков, призер первенства Вооруженных Сил Еремин и прошлогодний чемпион области Пастухов, победитель городских соревнований Борисов и никому не известный Табарин. Имелось и юношеское звено – с десяток подростков от двенадцати до шестнадцати лет, в котором занимался Вольф. Кто-то пришел сюда в поисках мастерских званий и чемпионских медалей, а на худой конец – талонов бесплатного питания по усиленной норме, кто-то стремился укрепить характер и что-то доказать себе или друзьям, а большинство хотело научиться драться. Состав юношеского звена был относительно стабильным, в отличие от секций Лапина и Прошкова, где развинченные, сквернословящие и плюющие на пол в раздевалке пацаны – дети трущоб, безотцовщина постоянно сменяли друг друга.
Тренировал их Семен Григорьевич Рывкин – аккуратный, среднего роста человек с тугим ежиком начинающих седеть волос. Во главу обучения он ставил физическую подготовку и технику, на втором месте держал силу удара. Он не имел громкого спортивного прошлого, но, несомненно, был самым интеллигентным тренером по боксу, поэтому дети из нормальных семей занимались именно у него. Рывкин был вежлив, говорил негромко и доброжелательно, поступал всегда понятно и справедливо. Только однажды, когда он выгнал из секции двух пацанов, наколовших по уличной моде свои имена между большим и указательным пальцами, его вначале не поняли ни сами провинившиеся, ни остальные ребята.
– Да чего мы такого сделали? – оправдывались пацаны. – Мало ли у кого есть наколки!
Действительно, у Еремина на плече синел парашют и буквы «ВДВ», у Филькова на среднем пальце красовался ромбовидный перстень с заштрихованными по диагонали треугольниками и четырьмя расходящимися лучами, а на косточке правого запястья сидели пять точек – одна в центре и четыре по углам. Борисов, по кличке Зуб, и вовсе щеголял картинной галереей, центром которой являлся сидящий на полумесяце и играющий на гитаре черт с надписью: «Ах, почему нет водки на луне?» К тому же все знали, что Фильков оттянул срок по малолетке, а Зуб не раз побывал в зоне. На этом фоне прегрешения подростков казались детскими шалостями.
– Кто с наколками ко мне пришел, у тех прошлое позади, – спокойно объяснил Рывкин. – А впереди – честный бокс и нормальная жизнь. Этому я всех учу. А вас к другому тянет, раз у вас такие наклонности, – вы на другое нацелены... Значит, мне учить вас нечему!
Переубедить Семена Григорьевича никому не удавалось, и пацаны ушли к Прошкову.
Имя Виктора Прошкова когда-то гремело в мире бокса, но слава и алкоголь сделали свое черное дело: теперь это был вечно раздраженный исхудавший человек с развязными манерами.
– Бить и толкать – это разные вещи, – любил говорить он. – Классный удар – это вот: раз по бороде! Здесь нокаутирующая точка посередине – важно попасть. Вроде вскользь, несильно, а он упал! И не назад упал, а вперед... Учитесь, салаги, пока я жив!
В молодости он был курсантом мореходного училища, но то ли не доучился до морей, островов и дальних стран, то ли они не оставили отпечатка в его памяти. Доверительно приобняв ребят за плечи и по-свойски понизив голос, Прошков учил их прозе жизни.
– Никогда не прите буром, всегда играйте, как артисты... Я недавно иду вечером с дня рождения, конечно, под газом, встречают трое: «Дай рубль!» Что делать? Я изображаю такого испуганного работягу и начинаю шарить по карманам, они видят – все нормально, и стоят, ждут...
Прошков изобразил, как он, склонив голову набок, обшаривает карманы брюк, и вдруг сделал молниеносное движение правой.
– А я одного по бороде – раз! Он – с копыт и лежит себе тихонько мордой вниз. Они оторопели, не поймут, в чем дело... На него смотрят, на меня. А я говорю: «Извините, ребята, не знаю, как получилось... Сейчас найду, у меня где-то трояк заначен, возьмем бутылку, вместе выпьем...» Ну, чтоб с толку сбить! А сам второго по бороде – раз!
Прошков подмигнул и повторил удар. Сухой кулак со свистом рассек воздух.
– И он лег! А третий – бежать со всех ног... Я кричу: «Ты куда, сейчас деньги найду!» Куда там...
Тренировал Прошков очень просто: ставил пары в спарринги и потом производил разбор полетов. От него нередко пахло вином, он покрикивал на учеников, ругался матом, а однажды ударил Ваську Кузина, причем не на ринге и не в перчатке, а голой рукой. Васька уже давно работал по кандидатскому уровню и вообще был крутым парнем, поэтому оскорбления не стерпел и вызвал тренера на ринг. Тот сдуру полез, угрожая превратить дерзкого ученика в котлету и забыв вставить в рот капу. На второй минуте Васька нокаутировал бывшего чемпиона, да еще и выбил ему пять нижних зубов. Придя в себя и выплюнув обломки, Прошков похвалил победителя и в дальнейшем делал вид, что ничего не произошло, а раскаявшийся Кузин организовал сбор денег на протезирование. Новенький пластмассовый «мост», закрыв чернеющую в челюсти брешь, окончательно исчерпал инцидент.
Третьим тренером был Валерий Иванович Лапин – крепыш-средневес с чеканным греческим профилем и маленьким, многократно сломанным носом. Он делал ставку на стойкость, быстроту, умение держать и наносить удары. Лапин не дистанцировался от учеников, как Рывкин, и не держался запанибрата, как Прошков. Главным для него были показатели: сколько подготовлено перворазрядников, КМС, призеров и чемпионов. Бесперспективных он отчислял, и некоторые из отчисленных – старательные и порядочные ребята, находили приют у Рывкина.
Непохожесть тренеров не мешала им дружить и собираться несколько раз в неделю в небольшой комнатке за спортзалом. Прошков посылал кого-то из своих за бутылкой водки, колбасой и плавлеными сырками, потом боксеры получали задания и работали самостоятельно, а наставники запирались минут на сорок – час. Иногда к ним присоединялся Рогов – когда-то гордость Тиходонска, тяжеловес, олимпийский чемпион. Бывший. Огромный, страдающий одышкой человек с оплывшими чертами деформированного лица и красными прожилками на носу.
Рывкин обычно выходил из тренерской первым и продолжал занятия, спиртным от него никогда не пахло. Однажды он подошел к Володе, когда тот работал на груше, понаблюдал некоторое время.
– Ну-ка, поменяй стойку! Так... Давай правой! Опять правой! Опять! Теперь левой! Снова левой! Снова! Гм... – Тренер озадаченно покрутил головой. – Ты равноценно работаешь в любой стойке и слева бьешь почти так же, как справа!
– А что это значит? – спросил Вольф, не зная – радоваться ему или огорчаться.
– Это огромное преимущество! Из тебя может выйти очень опасный боец, чемпион. Но надо много работать...
С тех пор Семен Григорьевич стал уделять Володе персональное внимание: надев «лапы», отводил его в сторону и отрабатывал технику ударов, нырков, защит и связок.
– Главное, не терять темп, не уходить в защиту, – повторял он снова и снова. – Защита – это поражение. На удар надо отвечать ответным ударом, только более сильным и точным. Чаще меняй стойку и бей с неожиданной руки. Давай!
Он начинал левой, Вольф подныривал под удар и делал крюк в подставленную правую. Или, прижав подбородок к плечу, закрывался перчаткой и наносил длинный прямой через атакующую руку.
– Резче! Скорость, нырок! Вот так нормально...
Связки повторялись множество раз, пацаны не любили эту работу за монотонность, но Володя чувствовал, что она многое дает в спаррингах – основном виде тренировок. Он стал пропускать меньше ударов, зато его крюки, свинги и апперкоты все чаще достигали цели.
Уставал он меньше других и чувствовал себя хорошо, хотя часто в раздевалке пацаны жаловались:
– Сегодня башка гудит, набили, как мяч! С ним такое бывало редко – именно тогда раз и навсегда он понял суть бокса, а может, и не только бокса: нанести больше ударов и получить поменьше самому. Это и стало целью каждой тренировки.
Бокс захватил его и вытеснил на периферию жизни все остальное: азарт поединков, хлесткие шлепки сталкивающихся перчаток, глухие звуки пропущенных ударов стали главным, школа, двор, семья – только заполняли перерывы между тренировками.
Бац! Бац! Бум!
– Садись, Вольф, четыре! – сухо произносит математичка Ксения Николаевна, глядя поверх старомодных круглых очков.
Бац! Бум! Бац!
– Они все знают! – шепчет отец матери, думая, что Володя уже спит. – Про все, про каждый шаг, про Иогана... Я не вижу слежки, может, микрофоны установили... Уехать куда-нибудь, что ли...
Бум! Бац! Бум!
– Молодец, Володя, пятерка! – улыбается Константин Константинович. – У тебя есть способности, только светотени не удаются. Приходи ко мне домой, я с тобой индивидуально позанимаюсь...
Бум! Бум! Бац!
– Федьку Скворцова с этим его дружком, Жекой, в трудколонию отправили, за драку, – понизив голос, сообщает Саша Погодин. – А в Майском облаву устроили, много ребят забрали...
Бац! Бац! Бум!
– Поздравляю с переходом в шестой класс, Володя. Вот я тебе гантели принес и книжку про атлетическую гимнастику. Это подарок от меня.
– Спасибо, Александр Иванович! Большое спасибо!
– Брек! Время. По очкам опять выиграл Вольф. Молодец! Пора на соревнования выставляться...
После тренировки раз в неделю выпадало дежурство. Уборка небольшого зала не занимала много времени, но Володя не торопился: как раз в это время приходили взрослые, несколько человек, каждый из которых тренировался по собственной программе. Посторонние на такие тренировки не допускались, и Володя специально затягивал время уборки, пристроившись со шваброй где-нибудь в углу.
Особенно нравилось наблюдать за Пастуховым – еще молодым, но абсолютно лысым парнем. Говорили, что в детстве пьяный отец запер его в темной каморке и стал точить топор, пригрозив через час порубить на куски. Наверное, угроза была вполне реальной: волосы с головы сына исчезли после этого навсегда.
– Пастух, я приметил, ты первый никогда не здороваешься. Ты с детства такой невоспитанный или зазнался? Небось в артисты метишь? На зоне таких «артистов» в петушатник загоняют! – Его сегодняшний напарник по спаррингу Зуб открыто ненавидел Пастухова.
Он вообще не любил тех, кто выделялся из общей серой массы, независимо от того, достоинства или недостатки были тому причиной. Если на улице встречалась красивая, броская женщина, он презрительно кривился и протяжно цедил сквозь зубы: «У, с-сука!», если видел пьяного, то долго шел следом и, улучив подходящий момент, наносил нокаутирующий удар. Он не терпел независимых суждений, прямых взглядов, модной отглаженной одежды – любого отклонения от усредненных стандартов. Люто завидовал тем, кто больше зарабатывал, был образованней и умнее или достиг более высоких результатов в боксе.
В отличие от дерганого и развязного Борисова, Пастухов был флегматичен и немногословен. Спокойные глаза, правильные черты лица, уверенные манеры. Лысый блестящий череп не портил его, а после того как по экранам прошел американский вестерн «Великолепная семерка», с бритым наголо Юлом Бриннером в главной роли, он вообще попал в модную струю. Публика его любила. Когда он выходил на ринг, зал сначала шумно вздыхал общим весельем и сразу затихал, вглядываясь, – и, конечно, абсолютное большинство болело именно за «лысого». И даже в криках типа: «Подключай свою босую!» – была поддержка. Всего этого было достаточно, чтобы стать для Зуба бельмом на глазу. К тому же Пастухов однажды победил на областных соревнованиях, оставив Борисову только титул чемпиона города.
– Ну что, «артист», может, шлем наденешь? – Зуб дотронулся забинтованной уже кистью до головы Пастухова. – А то вдруг рикошетом кого-то ебнет...
Пастухов отклонился и ничего не ответил, но глаза у него недобро блеснули. Через минуту начался спарринг. Напряжение, повисшее над рингом, делало обычную тренировку похожей на ответственное соревнование, несколько разминающихся боксеров, почувствовав это, прекратили разминку и стали наблюдать за происходящим. Рывкин с Лапиным и Прошковым заперлись в тренерской комнате, и противники были предоставлены сами себе. Чуть заметно поклонившись, они бросились к центру ринга и сшиблись в самой настоящей рукопашной схватке.
Удары становились все отчетливее, они не частили, как на обычных тренировках, а хлестко влипали в тела – утробное хаканье доказывало их силу. Володя застыл в углу зала, забыв про швабру, – он был ошеломлен зрелищем драки, перенесенной в спортивный зал. Ему казалось, что эта пара сбросила с себя какое-то невидимое снаряжение, которым боксеры и так не особенно отягощены, и вместе с этим исчезли все условности спортивного боя. Перчатки мелькали, похожие на огромные, разбухшие до черноты кулаки.
Явного перевеса не было ни у кого, чувствовалось, что боксеры примерно равны по классу, и единственное, что сейчас могло сыграть важную роль – это спортивная злость и воля к победе. Точнее, просто злость и воля.
Володя чувствовал каждой своей клеткой готовность этих схлестнувшихся людей биться до конца, до явной, ясной и всем понятной победы, когда один боец лежит без сил и чувств, а второй потрясает вскинутыми кулаками над распростертым телом.
Бум! Бац! Бум! – Пастухов хорошо провел серию, и два удара достигли цели. Зуб отлетел к канатам, мазнул перчаткой по лицу, увидел кровь и по-звериному зарычал. Каучуковая капа делала речь нечленораздельной, будто во рту была каша или выбитые зубы, но смысл угадывался без труда:
– Пашкой пьеш, салупа лысая! Ну, я тепя утелаю!...
В секунду, зажав руки между коленями, он выдернул забинтованные кулаки из перчаток.
Пастухов едва успел сделать то же самое, и они сшиблись вновь, но теперь лишенные мягких прокладок из конского волоса удары утратили мягкость и сопровождались уже страшным, отчетливым костным звуком. У обоих сразу хлынула кровь, которая разлеталась брызгами по всему залу.