– Учил тому, чему меня учили. Все течет, – по-гераклитовски отозвался Волков. – Брэк, Лора! Давай лучше к столу, Ольгу будем выручать из паутины Карбаша.
– А мне пора, – заторопилась Ира Жантария. – Олеська полную хату навела, надо разгонять.
– Подождите, подождите. – Лариса с грохотом распахнула окно. – Волчок здесь гипотезу измыслил не хуже других, и я тоже хочу не хуже.
– Давай, Лорхен, – миролюбиво и несколько покровительственно отозвался Юра Ботнарь, подмигивая задумавшейся Калединой. – Измысли в духе твоего дорогого Шопенгауэра.
– А я без Шопенгауэра, Ботя. Вам не кажется, господа хорошие, – Лариса обвела нас глазами, – что это набирается рать дьявола? Сатаны, Вельзевула, Люцифера, Падшего Ангела, Воланда, как хотите…
– Ну-у, занеслась в потусторонние сферы, – разочарованно сказала Каледина.
– Это дело надо обмыть, – сказал столичный художник Юра Ботнарь.
Однако Лариса не сдавалась.
– Ладно, отменим мобилизацию в войско сатаны. Леха, ну что ты молчишь, фантаст ты долбаный? Почему не скажешь о ВРММ? И нечего на часы глазеть, еще не вечер!
– А что такое ВРММ? – спросил я.
Честно говоря, поначалу от всех этих гипотез мне стало чуть-чуть не по себе. Что если в них, подумал я, есть хоть какая-то доля правды, и подростки исчезают из дома не просто так, не потому что не сошлись характером с родителями, и не потому что их повлекла муза странствий? Однако я тут же осадил себя и решил, что все мы, испив немного веселящих напитков, просто дурью маемся на этой кухне – речь-то шла об исчезновении конкретного человека, конкретного Кости Рябчуна, хорошего паренька, моего соседа, а мы кинулись во вселенские обобщения и такого тут понавертели…
– Не знаешь, что такое ВРММ? – поразилась Лариса. – Вот такие у нас сейчас пошли горе-фантасты – ничего не знают о Вселенской Разумной Мыслящей Материи.
– Лора, ну тебя в баню с этой материей! – возмутился Юра Ботнарь. – Пошли к столу. Знаем мы о твоей материи.
– А вот и не знаете. Не уважаете Порфирия Иванова, а ведь его система подключает человека к ВРММ. Человек становится частью Вселенной, он же невидимым становится для окружающих, елки-палки! Понимаете?
– Знаю одно, – сказал я. – Система Иванова сейчас очень кстати, недаром о ней и заговорили на всех углах и перекрестках. Все та же пропаганда. Он ведь призывал чуть ли не голыми ходить круглый год и питаться одной травой, а к этому нас сейчас и готовят.
– Фанта-аст, – презрительно протянула Лариса.
– Эй, народ, куда вы все подевались? – раздался из комнаты голос проснувшегося Гурьянова.
Мы вернулись за стол, правда, уже без покинувшей раут Иры Жантария, и вновь слушали рассказы Юры Ботнаря, а потом я посмотрел на часы и решил, что уже пора.
И как всегда бывает, когда тебе что-то очень нужно, начались неудачи. Сначала я долго и безуспешно дожидался автобуса. Потом бросился ловить такси и ничего не поймал, а частники не обращали внимания на мою отчаянную жестикуляцию. Пешком я дошел бы до Хуторов только к утру… Я понял, что смогу попасть в подвал к полуночи только при помощи телепортации, мысленно наградил себя разными эпитетами и отправился домой.
А Наташа, между прочим, так и не позвонила…
С утра опять шел дождь, словно покалеченная нами природа стала путать времена года и забыла, что послезавтра по календарю должна уже наступить зима. Цыгульский оглушительно чихал, заставляя Галку вздрагивать, и все комкал и комкал и бросал мимо корзины исписанные листки. Передо мной лежала рукопись с красивым названием «Сын золотого дождя», я читал ее не слишком внимательно, потому что думал о Наташе и с надеждой посматривал на телефон. И телефон зазвонил.
– Это панов? – спросили в трубке приглушенным голосом.
– Совершенно верно, – без особого энтузиазма подтвердил я, потому что голос был не Наташин. – Слушаю вас.
– Если не хочешь больших неприятностей – не суйся в подвалы. – Голос стал еще глуше, словно говоривший прижимал к трубке носовой платок – так ведь обычно делают, судя по книгам. – Можешь потерять здоровье. И вообще…
Все это было настолько неожиданно, что я не нашел ничего лучшего, чем задать традиционный, опять же, вопрос:
– Кто это говорит?
– Не суйся в подвалы, – повторили в трубке и связь прервалась.
Я взял сигареты и побрел под фикус. Итак, мои посещения подвала не остались незамеченными. Это раз. Мне угрожают. Это два. А значит, я на верном пути. Кто и как мог меня разыскать? Могли проследить, куда я вчера направился после посещения Хуторов, но направился-то я не в редакцию, а в библиотеку, к фэнам. Значит, решение – как в задачке для первоклассников: нашли меня по моему же удостоверению, которое я показывал обитателям Хуторов, и значит, полезные советы по телефону дает мне кто-то из тех добрых молодцев-старшеклассников и пэтэушников. А еще это значит, что дело серьезное. Конечно, рассуждал я, можно прямо сейчас позвонить в милицию и предложить прочесать подвал – но вдруг Костя в чем-то замешан? Нет, решил я, будем идти уже намеченным путем.
Я разыскал нашего завхоза Кузьмича и, зная его страсть хранить «на всякий пожарный» в своей кладовке все что угодно, выпросил у него под честное слово хороший карманный фонарик, пообещав принести за это дефицитные нынче батарейки. Кузьмич не устоял под напором моего красноречия, но строго-настрого наказал «почем зря не светить».
День тянулся подобно пастернаковскому, только без положительных эмоций того стихотворения, я что-то читал, вернее, скользил глазами по тексту, не проникая в смысл, и старался мысленным усилием, в парапсихологическом ключе, подогнать стрелки часов, словно прилипшие к циферблату.
В обеденный перерыв я никуда не пошел, ограничившись табачной диетой под фикусом. А потом не выдержал и все-таки позвонил Наташе.
– Здравствуй, Наташа, – неуверенно сказал я, когда ее позвали к телефону. – Извини, что нарушил запрет, но мне показалось – ты исчезла насовсем… Или мне все это приснилось.
– Господи, Алеша! У меня то же самое. Все почему-то не решалась позвонить. Думала, позвоню, а мне ответят: да тут никогда такого и не было, не знаем никакого Панова. Ты не сердишься?
– Я не сержусь, Наташа. Наташенька…
Я ворковал и ворковал в телефонную трубку и оттаивало, теплело что-то внутри, словно возвращалось, вопреки всему возвращалось из прошлого то, что, казалось, никогда уже не сможет вернуться…
А потом к нам заглянула Шурочка и сообщила, что поступила телефонограмма из облсовпрофа. В шестнадцать они проводят совещание, а Чумаченко в командировке. Чумаченко был председателем нашего профкома, а я – простым членом профкома, ответственным за культурно-массовую работу, но на деле я был замом по профсоюзным совещаниям. Совещания почему-то проводились именно в те дни, когда Чумаченко бывал в командировках, и исторически сложилось так, что на них ходил я. Я уже и не роптал.
– Понял, Шурочка, – покорно сказал я, откладывая свои бумаги. – Да здравствует школа коммунизма.
– Опять звонили, твой адрес спрашивали. – Шурочка сочувствующе посмотрела на меня. – Так что жди с доставкой на дом.
Шурочка сочувствовала, потому что тоже знала соотношение между графоманами и неграфоманами.
На совещание кроме блокнота я прихватил и карманный фонарик, поскольку в редакцию возвращаться не собирался, а планировал заехать домой, перекусить и заодно переодеться, чтобы не таскаться в единственных приличных брюках по грязи Хуторов. Совещание прошло на удивление быстро, в духе недавней перестройки, и еще до шести я посетил продмаги, разжился в «Кулинарии» пельменями и возвращался домой даже раньше обычного.
Свет у Рябчунов не горел. На лестничной площадке возилась толстая почтальонша, рассовывая по ящикам корреспонденцию. Я взял у нее газеты и все-таки открыл свой ящик – кое-кто ведь поступал так же, как фантастическая поэтесса Мифрид В. И вытащил неподписанный конверт. Вероятно, я все-таки слегка нервничал после утреннего анонимного звонка или, возможно, предчувствовал что-то не очень хорошее. По этой или по какой-то другой причине я решил сразу определить содержимое конверта. Поставил пакет с «хлебом насущным» на ступеньку, отвернулся от шуршащей газетами почтальонши и вскрыл конверт.
В нем обнаружилось следующее. Кружок черной ткани. Статья из какой-то газеты, судя по шрифту, из «Комсомолки». Листок бумаги с наклеенными буквами, неаккуратно вырезанными из заголовков газет. Буквы складывались в уже знакомый текст: «Пойдешь в подвал пожалеешь». Без знаков препинания. Я пробежал глазами статью и вспомнил ее. Это была прошлогодняя, кажется, публикация о сибирском журналисте, погибшем, как говорится, при неизвестных обстоятельствах.
Я проводил взглядом удалившуюся почтальоншу и закурил. Задачка вновь оказалась переписанной из учебника для первоклашек. Кружок ткани – это, конечно же, «черная метка». Стивенсон, «Остров сокровищ». Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Трактир «Адмирал Бенбоу» и Билли Бонс. Фраза из наклеенных букв – тоже классика, только уже не Стивенсон, а Конан Дойл. «Собака Баскервилей». «Если вам дорога жизнь – не ходите ночью на торфяные болота», – кажется, так. Ну а статья из «Комсомолки» – небось, вырезали в читальном зале – это уже для того, чтобы стало совсем ясно. Если я вдруг окажусь абсолютно тупым.
Стиль запугиваний выдавал индивидуумов с незаконченным средним образованием. Только вот почему меня так упорно запугивали?
В квартире меня поджидало кое-что еще. Окно в кухне было разбито, осколки валялись на подоконнике и на полу. На полу лежал и кусок кирпича, метко запущенный со двора. Это уже попахивало мелким хулиганством.
Я, не снимая куртки, присел на табурет у кухонного стола, ногой придвинул кирпич. Угроза была недвусмысленной. Что дальше? Дальше, вполне возможно – подожгут входную дверь. Дальше – уронят что-нибудь на голову. Очень даже может быть.
Я сидел, возил ногой обломок кирпича и медленно распалялся. Я готов был поймать этих малолетних гангстеров и отлупить так, как меня когда-то учили в нашей боксерской секции. Наверное, мне стоило пойти в милицию, но сделать это не давало самолюбие. Чтобы я испугался каких-то слабоумных сопляков? Да я сегодня же надеру им уши! В юности, на танцплощадке в горсаду дрались мы отчаянно, улица на улицу. Вот подкараулю в подвале, свирепо думал я, – и откручу им головы.
Но тем и отличается человек в тридцать шесть от человека в пятнадцать, что может хоть чуть-чуть управлять собой и рассуждать более или менее здраво. Я остыл и решил не отказываться от своего замысла: проследить за подростками, найти Костино убежище и поговорить с ним на полном серьезе. Я снял куртку, выбросил кирпич в мусорное ведро, собрал осколки стекла и занялся ужином. Ровно в десять тридцать я решил направиться на Хутора – и никакие угрозы не могли меня остановить.
Автобус, расплескивая лужи, неторопливо катил по черным улицам, ненадолго замирая на остановках и у светофоров. Улицы уже опустели, в окнах домов трепетал свет телеэкранов. Вновь пошел дождь, унылый ноябрьский дождь, по стеклам потекли грязные ручейки. Дождь… Внезапно вспомнился рассказ «Сын золотого дождя», который я читал и перечитывал с утра и все никак не мог сосредоточиться, думая о Наташе. Хотя рассказ был тоже созвучен. На мгновение стало холодно, словно струйка дождя затекла за воротник. Что если это как-то связано?.. Приезжие… Не такие… Глупости! Я сразу отказался от этого предположения, мысленно погрозив себе пальцем: мол, засел ты, уважаемый, по уши в своей фантастике и предположения строишь какие-то мрачно-фантастические.
Выйдя из автобуса и преодолев хляби Хуторов, я в начале двенадцатого добрался до подвала. Посветил фонариком, выбирая наблюдательный пункт, и решил устроиться наискосок от входной двери за приставленными к трубам досками. Расчистил себе место, сложил куски дерматина, сел на них и выключил фонарик. И стал ждать.
Сидеть в душной темноте, пропитанной запахами гнили, было не самым интересным занятием. В голову лезли какие-то несуразные мысли, вновь вспомнился прочитанный утром рассказ и мои полубредовые предположения. «Предлагаю в порядке бреда», – так любил выражаться один сибирский фантаст, с которым мне доводилось встречаться на семинарах. Темнота, тишина и вынужденное бездействие настраивали на своеобразный, не очень приятный лад. Я внезапно поймал себя на том, что невольно вслушиваюсь и вглядываюсь в темноту, совсем как мой капитан Белов на кладбище. На душе было тревожно. Видно, не зря утверждают полярники: тьма долгой ночи угнетающе действует на психику и порождает чувство безотчетного стража. А возьмем французского спелеолога Сифра, два месяца в одиночестве просидевшего в пещере: в конце эксперимента он стал ощущать, что не один в пещере, что кто-то невидимый ходит буквально за ним по пятам.
Потом мне почему-то подумалось о том, что вот живем мы на Земле, со всеми своими каждодневными малыми и большими проблемами, со своими радостями и горестями, а вдруг и не живем мы вовсе, а просто снимся какому-то иному и жизнь наша, и весь наш мир существуют только до того мгновения, когда проснется это иное – и мы исчезнем без следа. Мысль была не новая, но я продолжил ее: что если и наши сны – это тоже чья-то Вселенная, чья-то жизнь, и мы, просыпаясь по утрам от будильников, каждый раз, не зная этого, действительно уничтожаем приснившиеся нам миры? Я принялся обдумывать это предположение, рассматривать со всех сторон, попытался прикинуть один, другой сюжетный, так сказать, эмбрион – и услышал звук шагов. Кто-то спускался в подвал.
Я моментально вернулся в наше пространство-время и замер в своем укрытии. Заворчала, открываясь, дверь, захрустело под чьими-то подошвами битое стекло. Вошедший чиркнул спичкой и направился в глубь подвала. Я, приподнявшись, выглянул из-за досок и убедился в правильности своего предположения: сквозь нагромождения рухляди, подняв спичку над головой, пробирался высокий подросток со свертком, удаляясь от меня. Я дал ему возможность перейти в следующую секцию и осторожно последовал за ним.
Подросток продвигался вперед медленно, то и дело зажигая спички. Я шел еще медленнее, тщательно ощупывая путь носком ботинка, чтобы, не дай Бог, не зацепиться за что-нибудь в темноте.
Так мы миновали две секции подвала. У прохода в третью я остановился, потому что хлопец свернул в сторону, пролез под трубами и задержался у стены. Спичка погасла, в темноте послышались какие-то звуки: шорох, постукивание, негромкий скрежет. Я стоял у бетонной перегородки и, задерживая дыхание, вслушивался в эти звуки. Я хотел услышать Костин голос. И действительно до меня донеслось что-то похожее на приглушенные голоса! Несколько неразборчивых слов. И почти тут же вновь негромко скрежетнуло и зашуршало. Зажглась спичка и я отпрянул за перегородку. Не знаю, как чувствовал себя мифический великан, когда Геракл временно подменил его, приняв на свои плечи всю тяжесть мира, но я чувствовал огромное облегчение. Все остальное – потом, потом, главное – Костя здесь, Костя жив… И еще оказалось, что я буквально взмок, я чувствовал, как пот стекает от висков по щекам, совсем так, как это описывают в книгах.
Очередная спичка погасла, подросток, шурша курткой, пробрался в секцию, где я поджидал его. Он прошел рядом со мной, я включил фонарик и моментально вывернул ему руку, заставив согнуться чуть ли не до бетонного пола. Он вскрикнул от неожиданности и попытался вырваться, но я держал крепко.
– Спокойно, молодой человек, – сказал я в лучших традициях милицейских романов и добавил, чтобы он сразу уяснил, кто напал на него в темном подвале: – Черные метки можете посылать, сколько хотите, а вот окна бить нехорошо. Материальный ущерб. Так что завтра придете и будете вставлять стекло. Всей бригадой. Понял?
Хлопец сопел, но молчал. Я посветил ему в лицо фонариком – нет, это был не тот черноглазый в красной куртке, этот был рыжеватый – видно, ходили по очереди. Повторил, повысив голос:
– Понял или нет?
– Понял, – угрюмо ответил он, хмурясь от света.
– Ну, а теперь веди к Косте. Расскажете, в чем дело.
Он посмотрел на меня, теперь уже не щурясь, и от этого взгляда мне стало не по себе. В его глазах не было страха или раскаяния. Что-то другое было в его глазах.
– Не ходите туда, – очень серьезно сказал подросток. – И руку отпустите, убегать не собираюсь.
– Хорошо.
Я разжал пальцы. Подросток выпрямился, одернул куртку и повторил:
– Не ходите, пожалеете. Лучше уходите отсюда и делайте свои дела.
– А если не уйду? Тогда что, санкции примените? – насмешливо спросил я, продолжая освещать его фонариком. – Устроите мне автомобильную катастрофу или крушение поезда? Или новый «Нахимов» для меня зафрахтуете?
Подросток опять посмотрел на меня долгим угрюмым взглядом и по-стариковски тяжело вздохнул.
– Зря вы это, товарищ журналист. Все равно ведь никто не вернется.
– Даже так? – Удивление мое смешалось с любопытством и тревогой. – Почему это никто не вернется? Он там что, не один?
– Не ходите, – упрямо проронил хлопец, оставляя мои вопросы без внимания. – Ведь жалеть будете…
Я оборвал его:
– Ну хватит! Разберемся, буду я жалеть или нет. И угрозы свои оставь при себе, паренек.
– А я и не угро…
– Оставь при себе, говорю! – отрубил я. – Убежище покажешь сам или мне придется искать?
– Я вам не Иван Сусанин.
– Ладно, Сусанин, дело твое. – (Был бы я на его месте и было бы мне пятнадцать – я бы тоже отказался.) – Сам найду.
Я направил луч фонарика в проем и протиснулся в третью секцию. Пробрался под трубами и остановился у стены. За спиной было тихо, хлопец, не пожелавший быть Сусаниным, вероятно, так и остался стоять по ту сторону прохода. В луче клубилась пыль, пол был завален каким-то ссохшимся тряпьем.
– Не надо, вернитесь, – донеслось из темноты.
– Ты лучше думай, где оконное стекло достать, – ответил я, разгребая тряпье носком ботинка. – Дефицит, однако.
Под тряпьем обнаружилась выцветшая потертая клеенка, разложенная на бетонном полу. Я приподнял ее и нашел, наконец, то, что искал: замазанный раствором и почти неотличимый от пола обитый жестью щит, который, несомненно, закрывал вход в подземное убежище.
Я посветил назад – подросток застыл в проеме, закусив губу, неподвижное лицо его походило на маску отчаяния – и, присев, негромко постучал пальцем по щиту, как недавно это делал он: «тук-тук, тук… тук-тук… тук…» Прислушался, постучал еще раз. Под щитом послышался шорох, словно снизу отодвигали засов. Край щита с легким скрежетом приподнялся, подталкиваемый из подземелья, и я резко рванул его на себя. В лицо ударил затхлый запах.
– Не надо, слышите? – закричал подросток за моей спиной и крик его почти мгновенно утонул в душной темноте.
Я встал на колени, просунул в отверстие голову и руку с фонариком, повел им из стороны в сторону – и увидел бледное лицо с немигающими глазами. Второе… Третье… Бледные лица…
«Сын золотого дождя». Эпиграф: «Увы, под маской доброй тая повадку волчью, Мир угощает медом, который смешан с желчью. Снаружи мир прекрасен: он зелен, розов, бел, Но смерть и мрак увидел, кто в глубь его глядел… Вальтер фон дер Фогельвейде, ХII – ХIII вв.»
– Господи… Милый, если бы ты знал, как мне с тобой хорошо. Как хорошо… Ой, смотри, пошел дождь! Красиво, правда? Солнце – и дождь. Сейчас открою окно. Как чудесно – майский солнечный дождь. Поцелуй меня еще, пожалуйста… Ми-илый… Ми…
…Майский солнечный дождь, совсем теплый. Как теплый душ. Подставь ладонь. Чувствуешь? И я. Золотой дождь, правда? Я твоя Даная, да? Ждала, ждала, так и сижу в четырех стенах. Ну, работу не считаю.
…Нет, милый, дары приносили данайцы. Это совсем другая история, это Гомер, Троянская война, Одиссей. А Даная… Да, милый, картина. Рембрандт.
…Ну и пусть звонят, никому не открою. Это Нинка. Заходит по выходным, тащит прогуляться. Знаешь, как одиноко вечерами? Хожу из комнаты в кухню, что-то делаю и сама не замечаю, что делаю… Нет-нет, не буду… Я не жалуюсь. Спасибо, что ты есть, милый. Все-все понимаю… Сейчас встанем и будем пить кофе и смотреть на дождь, да? Только поцелуй меня еще раз, ми-и…
…Дождик просто прелесть, правда? Налить еще кофе? Господи, приезжай хоть чуть-чуть почаще… Не буду, не буду… Прости, милый, я все понимаю. Что? Почему – Даная? Потому что она тоже была одна в четырех стенах и к ней проник золотой дождь. А ты – мой золотой дождь, милый, мы здесь с тобой – и вдруг этот дождь за окном, и солнце… Что? Сейчас расскажу тебе эту историю, а ты пей кофе. Слушай.
Жил да был в Аргосе царь Акрисий и была у него единственная дочь Даная. Ему напророчили смерть от руки внука и Акрисий запер Данаю в медную башню. Но Зевс все-таки проник в башню в виде золотого дождя, и Даная родила сына Персея. Потом получилось почти как у Пушкина: Акрисий приказал заключить дочь и внука в ковчег и бросить в море. Но Персей спасся, отрубил голову Горгоне Медузе… Да-да, той самой, которая взглядом превращала в камень все живое. Освободил от морского чудовища царскую дочь Андромеду, женился на ней, вернулся на родину и на состязаниях в метании диска случайно убил Акрисия. Так что предсказание сбылось…
…Славный дождик, правда? Все капает и капает… Поцелуй меня, милый. Иди ко мне, мой золотой дождик… Если бы ты был мой… Если бы ты знал… все-все, не буду. Поцелуй меня…
«Мне страшно, любимый. Ты далеко, я одна… Нет, уже не одна. Я мечтала, милый… Я знала, что ты никогда не сможешь бросить семью, но ты избавил меня от одиночества. Не бойся Данаю, дары приносящую (помнишь наш разговор перед твоим отъездом?), я не буду тревожить тебя. Только приезжай хотя бы иногда – я буду год жить ожиданием встречи, а потом еще год – вспоминать. Не бойся…
Но твоя Даная боится, милый, я боюсь, боюсь! Помнишь тот золотой дождь, помнишь? Кто бы мог подумать, господи, кто мог подумать? Неужели нам теперь суждено бояться дождей, бояться воздуха, воды, земли? Милый, мне страшно. Неужели мы заслужили такое – за какие грехи? Врачи успокаивают, а я боюсь, боюсь… Вдруг с ним уже что-то случилось, когда он еще во мне? Ты знаешь, милый, я все время чувствую его, прислушиваюсь к нему. Он будет похож на тебя. Если бы ты был рядом, милый, если бы ты успокоил меня…»
«…Я понимаю, что ты не можешь, я все-все понимаю. Конечно, неразумно вот так вот ломать налаженную жизнь. Я понимаю. Но если вдруг получится – приезжай, посмотришь на нашего малютку. У него твое имя, ты не возражаешь? Спокойный, спит хорошо и похож на тебя. Кажется, все нормально, а я так боялась…»
«Я давно уже все поняла, но не могу отказаться от писем к тебе. Все-таки верю, что ты хотя бы раз в месяц заходишь на почту и получаешь мои письма. Востребуешь… Я давно не жду ответа – каждый сам выбирает свою судьбу – и не ради ответа пишу тебе. Просто привыкла к этому мысленному общению с тобой, мне так легче. Будь счастлив…»
«…Пять лет прошло. Помнишь, было солнце и шел дождь, ты пил кофе, а я говорила тебе о Данае? Пять лет. Знаешь, я все еще на что-то надеюсь, любимый, хотя это, наверное, и глупо…»
«…Он начал смотреть, понимаешь ты, он СМОТРИТ. Господи, это проклятие, но за что, за что?.. Никогда раньше такого не было. Подходит и смотрит в упор на разные предметы, понимаешь? Смотрит в упор, и словно каменеет, ничего не слышит, лицо бледнеет, а глаза… Господи, какие-то дикие глаза, мне жутко, жутко, понимаешь? Страшно писать такое, но у него нечеловеческие глаза! Врачи пожимают плечами, но я-то видела, понимаешь, видела! Помнишь герань на подоконнике? Два месяца подряд, целых два месяца он вот ТАК смотрел на нее. Она засохла, совершенно засохла, господи, я сойду с ума… За что, господи?»
«…Я боюсь его, боюсь, мне кажется, что по утрам он не спит и смотрит на меня из-под одеяла, я чувствую его взгляд. Больше месяца лежал в больнице, врачи бормочут что-то невразумительное…»
«…Сплю на кухне, закрываю дверь, слышу, как он ходит за дверью, зовет, а я боюсь. Уезжала в санаторий, оставляла его с моим отцом. Милый, это какой-то кошмар! Отцу совсем плохо… Он вот ТАК смотрел на отца…»
«Боже, я не могу оттащить его от зеркала. Он смотрит, смотрит – ТАК. Выбросила все зеркала… Но вчера вечером он тихонько зашел на кухню и смотрел на свое отражение в окне. Я не могу больше! Врачи шарахаются, как от прокаженной, посылают из кабинета в кабинет… да я и есть прокаженная, что-то проникло в меня (помнишь тот золотой дождь?) – и вот… Господи, я ничего не могу сделать, с бессильна…»
«Не знаю, читаешь ли ты мои письма. Даже если не читаешь, даже если их выбрасывают как невостребованные – все равно. Это последнее мое письмо. Не беспокойся, действительно последнее.
Он был похож на тебя. Но он был другим. Не таким, как все мы. Я уже не плачу, у меня просто нет слез, да и не нужны они мне больше. Будь проклят тот страшный золотой дождь, будь проклято солнце! Ненавижу этот уродливый мир, злой мир, перекроивший на свой собственный лад даже безобидные древние мифы. Да, мой Персей убил собственного деда, моего отца, но не победил чудовищную Горгону Медузу, а сам превратился в нее. Его больше нет, и меня тоже больше нет. Постарайся быть счастливым, любимый, только не открывай окна, никогда не открывай окна и не подставляй ладони под дождь. Прощай…»
Кто это написал, кто сочинил такое? Сочинил?.. Мрачная фантастика стала мрачной реальностью, не напрасно я думал об этом в автобусе, не случайно каким-то тайным зрением видел отблески близкого будущего. Силы небесные, я то в воображении своем посылал космические корабли в другие звездные миры, я отправлял своих героев в прошлые и будущие времена, я жил в стране своих и чужих фантазий и не видел того, что находилось буквально под носом, рядом, вокруг – страшную изнанку нашего реального мира! Именно этого мира, нашего сегодняшнего мира. Вот ведь она, фантастика. Вот она – не светлое будущее, а страшное настоящее, ее не надо измышлять, сидя за письменным столом – достаточно спуститься в подвал и увидеть бледные лица существ, которые уже не были людьми – и медленно уходили от нас.