Страница:
Мой дядя тоже нашёл себя. Он нашёл себя в революции. Он делал революцию, а потом создавал Советскую власть. А потом строил первые советские заводы и фабрики, создавал колхозы. Это тоже была революция. Великая революция, в которой дядя нашёл себя, своё призвание. Мой дядя был очень счастливым человеком, потому что нашёл себя очень рано.
А моим призванием стало искусство. А математика не была моим призванием. Дядя это понимал. Он, правда, занимался со мной математикой, но это просто так, чтобы я не получал «оч. плохо». Математика мучила меня до десятого класса, я даже не знаю, как я окончил школу… Может быть, я бы её и не кончил, если бы не дядя и не Лидь Петровна — директор школы, которая преподавала у нас математику, и алгебру, и геометрию, и тригонометрию, до самого десятого класса. Дело в том, что Лидь Петровна меня «вытягивала»…Как она меня вытягивала? Очень просто!
Допустим, Лидь Петровна пишет на доске задачу и вызывает меня. Вообще она меня редко вызывала, потому что боялась меня вызывать, но иногда нужно же было меня вызвать! Когда меня вызывали на уроке математики, на меня всегда нападала сильнейшая тоска, хотя я и знал, что всё кончится хорошо. С мрачным видом вылезал я из-за парты и шёл к доске. Лидь Петровна строго смотрела на меня, стоя у доски с учебником в руках. Но я-то знал, что вид её обманчив. Лидь Петровна всегда на всех строго смотрела, а на самом деле была очень доброй. А меня она просто любила. Она относилась ко мне прямо-таки нежно. Она говорила:
— Так как ты любишь путешествия, то вот тебе задача на путешествие! Прочти вслух!
Я читал:
— «Моторной лодке нужно было пройти 220 километров. Первые 60 километров она шла со скоростью 30 километров в час, а остальной путь — со скоростью 40 километров в час. Во сколько часов лодка прошла всё расстояние?»
В этом месте я замолкал, тупо глядя на доску.
— Итак, — говорила Лидь Петровна, — задача ясна, не правда ли?
Я кивал головой.
— Для того чтобы узнать, за сколько часов лодка прошла первые 60 километров, надо разделить 60 на 30… Ты это хотел сказать?
Я кивал головой.
— Совершенно верно! — говорила Лидь Петровна.
Это было её любимым выражением.
— Пиши!
Я писал: «60 : 30 = 2» — уж это-то я знал!
— Совершенно правильно! Пойдём дальше. Первые 60 километров лодка прошла за 2 часа. Сколько лодке оставалось пройти километров?
Я опять тупо смотрел на доску, переминаясь с ноги на ногу и краснея как рак.
— 220 — 60 = … Пиши!
Я писал, «220 — 60 — …» — тут я мучительно думал.
— 160, не так ли?
Я кивал и писал: «160».
— Совершенно верно! — удовлетворённо говорила Лидь Петровна. — 160 километров лодка шла со скоростью 40 километров в час. Разделим 160 на 40…
Я писал: «160 : 40 = …»
— Четыре, совершенно правильно!
Я писал: «4».
В классе начинали хихикать. Но Лидь Петровна говорила:
— Дети, перестаньте шуметь! Вы нам мешаете! Итак, первые 60 километров лодка прошла за 2 часа, а 160 километров — за 4 часа… 4 плюс 2 даёт в итоге…
Я писал: «6 часов».
— Совершенно правильно! — торжествующе говорила Лидь Петровна. — Совершенно верно! Молодец! Очень хорошо! Садись на место.
Вот так меня Лидь Петровна вытягивала.
И вдруг я получил «оч. хор.» по математике совершенно самостоятельно, без помощи Лидь Петровны. Я получил «оч. хор.» за письменную контрольную. Как это получилось, я сам не знаю. Я сразу понял задачу, правильно решил её, и — главное! — решил её первый. Я её решил, когда все ещё писали, и первый поднял руку.
— Я кончил, — сказал я. — Разрешите выйти из класса.
Все посмотрели на меня с удивлением. И Валя посмотрела с удивлением. Валя была отличницей, она всегда решала первой, а тут вдруг я решил первый. Поэтому она так удивилась. И Лидь Петровна удивилась. Я даже сам на себя удивился — со стороны. Я сам смотрел на себя со стороны с удивлением — конечно, не в зеркало, это только девчонки носят с собой зеркало, — я посмотрел на себя со стороны мысленно. И на свою контрольную я смотрел с удивлением, мне даже жалко было с ней расставаться, но я хотел первым выйти из класса. Обычно я выходил из класса последним, иногда в самом конце перемены перед следующим уроком, а иногда я вообще не выходил — так и сидел до следующего урока, а потом сдавал контрольную всю в помарках и получал за неё «оч. плохо». А тут я первый кончил и решил всё правильно, в этом я был совершенно уверен! А Лидь Петровна сказала:
— Ты уверен, что ты кончил?
— Уверен!
Лидь Петровна подошла ко мне, взяла в руки мою контрольную и прочитала её. А потом она тихо сказала:
— Можешь идти!
Все просто чуть не упали в обморок от удивления, а я гордо вышел из класса. А на другой день, в тот день, о котором я сейчас рассказываю, Лидь Петровна принесла контрольные, и мы их разбирали. Первой разбирали мою контрольную, потому что я решил её лучше всех. У задач иногда бывает несколько решений, и надо найти самое быстрое и оригинальное решение. И я нашёл такое решение! Лидь Петровна вызвала меня к доске, и я повторил своё решение перед всем классом. И тогда Лидь Петровна сказала целую речь. Она сказала:
— Вы видите, чего может добиться человек! В данном случае ваш товарищ. Мы знаем, что математика не его призвание. В этом он слаб. Бывает, что человек в чём-нибудь слаб, что ему чего-нибудь трудно даётся. У Миши, например, призвание к живописи, все мы это прекрасно знаем. Задачи он всегда решал с трудом. И что же мы видим сегодня? Мы видим, что он прекраснорешил задачу, решил её оригинально, остроумно! Решил её просто — и совершенно правильно!Почему это так произошло? Потому что он не отчаялся, не пал духом, а упорно занимался! Миша говорил мне, что он занимался со своим дядей, и вот каких они достигли результатов! Прекрасных результатов! И все могут добиться таких результатов! Например, Скобелев. Он тоже может добиться таких результатов, если будет упорно заниматься! И Елисеев может добиться таких же результатов. Елисеев и Скобелев очень любят играть в футбол, и это прекрасно, но во всём нужна мера. Они тоже могут добиться успехов, если не будут столь легкомысленны, если будут прилежны и трудолюбивы… Молодец! — сказала мне Лидь Петровна. — Садись на место!
После урока я шёл домой радостный и нёс в портфеле свою контрольную. Я спешил показать её маме, папе и бабушке. Я был очень горд. Ещё бы мне не быть гордым! Я нёс в портфеле такую замечательную контрольную! Это была моя первая самостоятельная контрольная, за которую я получил «оч. хор.». Вот будет подарок дяде, когда он вернётся из экспедиции! То-то он обрадуется! Недаром мы с ним занимались! Недаром! Правда ведь недаром? Конечно, недаром! «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» — пришли мне на память стихи Лермонтова. Стихи эти, конечно, совсем о другом. Они просто вспомнились мне, потому что в них говорилось о дяде — не о моём дяде, а о другом, — и там были слова «недаром». Я вспомнил эти стихи по ассоциации,по связи понятий, как говорил дядя. Это стихи о Бородине, об Отечественной войне 1812 года. «Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спалённая пожаром, французу отдана?» — напевал я, размахивая портфелем. У меня было очень хорошее настроение! Иногда, когда у тебя хорошее настроение, можно петь совсем о другом,и это всё равно будет выражать твоё настроение. Главное — петь, а о чём — это, в сущности, неважно. На каждый случай жизни ведь не придумаешь песню. Ведь нет же песни о контрольной по математике! Бот и поёшь о чём-нибудь другом. И не обязательно петь именно песню. Можно петь стихи. Можно даже просто слова петь — неважно, какие слова! Но лучше всё же петь стихи. Стихи напевней. В них есть ритм и рифма. Вот я и пел стихи, которые первыми пришли мне на память.
«Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спалённая пожаром, французу отда-на-а?» — пел я, размахивая портфелем, в котором лежала моя контрольная. А Москва вокруг и правда была как в пожаре, потому что приближалось 1 Мая и всюду вывешивали красные флаги, и красные лозунги, и портреты. Всюду продавались маленькие красные флажки, и красные воздушные шары, и синие шары, и зелёные шары, и оранжевые шары. И на трамваях тоже были красные флажки и лозунги. Вся Москва была красная! И синяя! И голубая! И зелёная! И вся в солнце! Такая весёлая-весёлая! И вовсе она не была отдана французу! Она была отдана мне! И дяде! И маме с папой! Всем нам, советским людям! А мы её никогда никому не отдадим. Это говорил дядя. И так написано было в газетах. Да и сам я это знал. Я это знал совершенно точно.
Так я дошёл до самого нашего дома и вошёл в ворота. Во дворе играли ребята. А возле нашего парадного на лавочке сидел Благодарю за внимание. Он грелся на солнышке и дышал воздухом. Он был в своём рыжем пальто, и рыжей шляпе, и в галошах «прощай молодость». Это такие глубокие галоши с закрытым верхом, с язычком наверху, который закрывает спереди зашнурованное место ботинка. «Прощай молодость» они назывались потому, что их носили старики. Те, кто уже распрощался с молодостью. Потому что молодые могут ходить и без галош. Молодые могут ходить босиком, и ничего им не сделается. Они могут ходить босиком по асфальту, и по земле, и по песку, и по траве, и на солнце, и в тени. Они даже могут ходить босиком по лужам, в дождь. И в ливень. И всё равно им ничего не сделается. Потому что молодость — это здоровье. А здоровье — это самое важное в жизни. Это богатство. Его надо беречь. Так всегда говорила мама. И дядя так говорил, он был с мамой совершенно согласен. Поэтому мама и не разрешала мне ходить босиком по лужам. Потому что можно простудиться. И потерять своё здоровье. Даже молодой человек может потерять своё здоровье, если он всё время будет ходить босиком по лужам, если он будет ходить по лужам без всякой меры, если он будет этим злоупотреблять. Никогда нельзя ничем злоупотреблять! В меру мама разрешала мне ходить босиком. Летом. Особенно на пляже, по горячему песку. По горячему песку можно ходить сколько хочешь, потому что это даже полезно. И по земле, и по траве она мне тоже разрешала ходить босиком, но не очень долго. Тогда с тобой тоже ничего не случится. Особенно если ты закалён. Мой дядя, например, был закалён с детства, поэтому он тоже мог ходить босиком, хотя он был уже не молод. Но он был хорошо закалён.
Мой дядя принимал зимой снежные ванны — вот как он был закалён! Зимой у дяди в саду всегда стоял перед крыльцом сугроб — дядя его сам нагребал, — и каждое утро дядя выскакивал из дому и барахтался в этом сугробе. Это, конечно, может не каждый, а дядя мог, потому что он был закалён с детства. И вообще у него было прекрасное здоровье. Многие, например, купаются в проруби — их называют «моржами».
Мой дядя тоже был «моржом», но он был не только «моржом», потому что не каждый «морж» может барахтаться в снежном сугробе каждое утро. Но такой уж человек был мой дядя.
А Благодарю за внимание, конечно, никогда не барахтался в сугробе и никогда не купался в проруби — он не был «моржом». Да что там «моржом» — он не мог бы даже просто пройти босиком по земле! Он бы тогда сразу умер. Потому он и носил галоши «прощай молодость». Он носил их даже летом.
Когда я вошёл во двор, напевая и размахивая портфелем, меня сразу увидели ребята.
— Иди сюда! — закричали они.
— Зачем? — крикнул я.
— Здесь дохлая крыса! — закричал Витька.
Витька тоже был там. Он учился со мной в классе и жил в нашем дворе. Я хорошо помню его фамилию: у него была болотная фамилия — Чирок.
— Мне некогда! «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» — пропел я.
Я спешил домой.
— Воображала! — крикнул Витька. — Получил «оч. хор.» и нос задрал!
— А ты не получил! — крикнул я. — Потому не задрал!
Витька был второгодник.
— Подумаешь! — крикнул Витька. — Зато у меня дохлая крыса! Я её сам убил, из рогатки…
— Сам ты дохлая крыса! — сказал я.
— Воображала, хвост поджала! — крикнул Витька, размахивая крысой.
Но я пошёл дальше, не глядя в его сторону.
Я подошёл к Благодарю за внимание. Он сидел и плевался. Он всегда плевался, когда сидел на лавочке.
— Здравствуйте! — сказал я ему.
— Благодарю за внимание! — сказал Благодарю за внимание. — Ну, как твои успехи, юный большевик?
— Очень хорошо! — сказал я. — Получил «оч. хор.» по математике!
— Весьма похвально! — сказал Благодарю за внимание.
— А ваши как успехи?
— Вот сижу, отплёвываюсь, — сказал он и плюнул.
— А почему вы отплёвываетесь?
Мне было неприятно, что он отплёвывается. «Так тепло, — подумал я, — солнце, 1 Мая, а он отплёвывается».
— Я всегда отплёвываюсь, — сказал Благодарю за внимание. — Отплююсь — и полегчает. Я уже давно отплёвываюсь. С семнадцатого года. — И он опять плюнул.
И тут вдруг мне что-то ударило в спину. Я обернулся: передо мной стоял Витька и размахивал дохлой крысой. Позади него стояли ребята.
— Воображала! — сказал Витька. — Идёшь к дядечке?
— Не твоё дело! — сказал я. — Дохлая крыса!
— Дядечкин хвостик! — крикнул Витька.
Ребята засмеялись.
— Чего ты ко мне лезешь? — сказал я. — Я к тебе не лезу, и ты не лезь!
— Иди к дядечке! — закричал Витька. — Иди к своему дядечке! А ну, иди! Сейчас же иди! А ну! — И он опять задел меня крысой. Прямо по подбородку.
— Пойду, когда надо! — сказал я. — Не твоё дело!
— Иди сейчас же! — крикнул Витька. — Пусть тебе дядечка что-нибудь наврёт! Про шаровую молнию! Или про полюс! Или ещё про что-нибудь! Мой папа сказал, что твой дядя болтун! Всё выдумывает твой дядя! И ты болтун!
— Вот это верно! — сказал Благодарю за внимание. — Что верно, то верно!
Ух как я разозлился! У меня даже дух захватило! Я знал Витькиного папу. Он часто гулял во дворе. И приходил к нам в школу. Он был такой толстый, пузатый. Витька всем хвастался, что его папа писатель. Его папа писал какие-то пьески для эстрады. Очень плохие пьески. Он даже дал нам один раз свою пьеску в драмкружок. И мы её играли. Очень скучная пьеска. Когда я показал дяде эту пьеску, дядя сказал, что это халтура. Дядя сказал, чтобы я никогда не играл в таких пьесках. И ещё дядя сказал, что он совсем не писатель, Витькин папа. Он даже не был членом Союза писателей. А каждый настоящий писатель обязательно должен быть членом союза. И ещё дядя сказал, что Витькин папа как раз тот человек, который не нашёл себя в жизни. Лучше бы он подметал улицы, чем писал пьески. Тогда была бы хоть какая-то польза людям. А от его пьесок никому не было никакой пользы…
И тут я замахнулся на Витьку портфелем.
— Как вот дам! — сказал я.
— А ну, дай! — сказал Витька. — Дай!
Я размахнулся и хлопнул его по башке — за дядю. А он хлопнул меня крысой. А я его опять портфелем. А он ударил меня кулаком по лицу. И у меня вдруг пошла кровь из носа. Витька увидел кровь и страшно испугался. Он бросил крысу и побежал.
— Ура! — закричал я ему вслед. — Дохлая крыса! — и заплакал.
— Э-эх! — сказал Благодарю за внимание. — А ещё юный большевик!
— А вы вовсе не алхимик! — сказал я и вошёл в парадное.
Я поднимался в квартиру, размазывая по лицу кровь.
— «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» — шептал я.
Настроение у меня было испорчено.
Мировая глава
Разговор о неприятностях
А моим призванием стало искусство. А математика не была моим призванием. Дядя это понимал. Он, правда, занимался со мной математикой, но это просто так, чтобы я не получал «оч. плохо». Математика мучила меня до десятого класса, я даже не знаю, как я окончил школу… Может быть, я бы её и не кончил, если бы не дядя и не Лидь Петровна — директор школы, которая преподавала у нас математику, и алгебру, и геометрию, и тригонометрию, до самого десятого класса. Дело в том, что Лидь Петровна меня «вытягивала»…Как она меня вытягивала? Очень просто!
Допустим, Лидь Петровна пишет на доске задачу и вызывает меня. Вообще она меня редко вызывала, потому что боялась меня вызывать, но иногда нужно же было меня вызвать! Когда меня вызывали на уроке математики, на меня всегда нападала сильнейшая тоска, хотя я и знал, что всё кончится хорошо. С мрачным видом вылезал я из-за парты и шёл к доске. Лидь Петровна строго смотрела на меня, стоя у доски с учебником в руках. Но я-то знал, что вид её обманчив. Лидь Петровна всегда на всех строго смотрела, а на самом деле была очень доброй. А меня она просто любила. Она относилась ко мне прямо-таки нежно. Она говорила:
— Так как ты любишь путешествия, то вот тебе задача на путешествие! Прочти вслух!
Я читал:
— «Моторной лодке нужно было пройти 220 километров. Первые 60 километров она шла со скоростью 30 километров в час, а остальной путь — со скоростью 40 километров в час. Во сколько часов лодка прошла всё расстояние?»
В этом месте я замолкал, тупо глядя на доску.
— Итак, — говорила Лидь Петровна, — задача ясна, не правда ли?
Я кивал головой.
— Для того чтобы узнать, за сколько часов лодка прошла первые 60 километров, надо разделить 60 на 30… Ты это хотел сказать?
Я кивал головой.
— Совершенно верно! — говорила Лидь Петровна.
Это было её любимым выражением.
— Пиши!
Я писал: «60 : 30 = 2» — уж это-то я знал!
— Совершенно правильно! Пойдём дальше. Первые 60 километров лодка прошла за 2 часа. Сколько лодке оставалось пройти километров?
Я опять тупо смотрел на доску, переминаясь с ноги на ногу и краснея как рак.
— 220 — 60 = … Пиши!
Я писал, «220 — 60 — …» — тут я мучительно думал.
— 160, не так ли?
Я кивал и писал: «160».
— Совершенно верно! — удовлетворённо говорила Лидь Петровна. — 160 километров лодка шла со скоростью 40 километров в час. Разделим 160 на 40…
Я писал: «160 : 40 = …»
— Четыре, совершенно правильно!
Я писал: «4».
В классе начинали хихикать. Но Лидь Петровна говорила:
— Дети, перестаньте шуметь! Вы нам мешаете! Итак, первые 60 километров лодка прошла за 2 часа, а 160 километров — за 4 часа… 4 плюс 2 даёт в итоге…
Я писал: «6 часов».
— Совершенно правильно! — торжествующе говорила Лидь Петровна. — Совершенно верно! Молодец! Очень хорошо! Садись на место.
Вот так меня Лидь Петровна вытягивала.
И вдруг я получил «оч. хор.» по математике совершенно самостоятельно, без помощи Лидь Петровны. Я получил «оч. хор.» за письменную контрольную. Как это получилось, я сам не знаю. Я сразу понял задачу, правильно решил её, и — главное! — решил её первый. Я её решил, когда все ещё писали, и первый поднял руку.
— Я кончил, — сказал я. — Разрешите выйти из класса.
Все посмотрели на меня с удивлением. И Валя посмотрела с удивлением. Валя была отличницей, она всегда решала первой, а тут вдруг я решил первый. Поэтому она так удивилась. И Лидь Петровна удивилась. Я даже сам на себя удивился — со стороны. Я сам смотрел на себя со стороны с удивлением — конечно, не в зеркало, это только девчонки носят с собой зеркало, — я посмотрел на себя со стороны мысленно. И на свою контрольную я смотрел с удивлением, мне даже жалко было с ней расставаться, но я хотел первым выйти из класса. Обычно я выходил из класса последним, иногда в самом конце перемены перед следующим уроком, а иногда я вообще не выходил — так и сидел до следующего урока, а потом сдавал контрольную всю в помарках и получал за неё «оч. плохо». А тут я первый кончил и решил всё правильно, в этом я был совершенно уверен! А Лидь Петровна сказала:
— Ты уверен, что ты кончил?
— Уверен!
Лидь Петровна подошла ко мне, взяла в руки мою контрольную и прочитала её. А потом она тихо сказала:
— Можешь идти!
Все просто чуть не упали в обморок от удивления, а я гордо вышел из класса. А на другой день, в тот день, о котором я сейчас рассказываю, Лидь Петровна принесла контрольные, и мы их разбирали. Первой разбирали мою контрольную, потому что я решил её лучше всех. У задач иногда бывает несколько решений, и надо найти самое быстрое и оригинальное решение. И я нашёл такое решение! Лидь Петровна вызвала меня к доске, и я повторил своё решение перед всем классом. И тогда Лидь Петровна сказала целую речь. Она сказала:
— Вы видите, чего может добиться человек! В данном случае ваш товарищ. Мы знаем, что математика не его призвание. В этом он слаб. Бывает, что человек в чём-нибудь слаб, что ему чего-нибудь трудно даётся. У Миши, например, призвание к живописи, все мы это прекрасно знаем. Задачи он всегда решал с трудом. И что же мы видим сегодня? Мы видим, что он прекраснорешил задачу, решил её оригинально, остроумно! Решил её просто — и совершенно правильно!Почему это так произошло? Потому что он не отчаялся, не пал духом, а упорно занимался! Миша говорил мне, что он занимался со своим дядей, и вот каких они достигли результатов! Прекрасных результатов! И все могут добиться таких результатов! Например, Скобелев. Он тоже может добиться таких результатов, если будет упорно заниматься! И Елисеев может добиться таких же результатов. Елисеев и Скобелев очень любят играть в футбол, и это прекрасно, но во всём нужна мера. Они тоже могут добиться успехов, если не будут столь легкомысленны, если будут прилежны и трудолюбивы… Молодец! — сказала мне Лидь Петровна. — Садись на место!
После урока я шёл домой радостный и нёс в портфеле свою контрольную. Я спешил показать её маме, папе и бабушке. Я был очень горд. Ещё бы мне не быть гордым! Я нёс в портфеле такую замечательную контрольную! Это была моя первая самостоятельная контрольная, за которую я получил «оч. хор.». Вот будет подарок дяде, когда он вернётся из экспедиции! То-то он обрадуется! Недаром мы с ним занимались! Недаром! Правда ведь недаром? Конечно, недаром! «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» — пришли мне на память стихи Лермонтова. Стихи эти, конечно, совсем о другом. Они просто вспомнились мне, потому что в них говорилось о дяде — не о моём дяде, а о другом, — и там были слова «недаром». Я вспомнил эти стихи по ассоциации,по связи понятий, как говорил дядя. Это стихи о Бородине, об Отечественной войне 1812 года. «Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спалённая пожаром, французу отдана?» — напевал я, размахивая портфелем. У меня было очень хорошее настроение! Иногда, когда у тебя хорошее настроение, можно петь совсем о другом,и это всё равно будет выражать твоё настроение. Главное — петь, а о чём — это, в сущности, неважно. На каждый случай жизни ведь не придумаешь песню. Ведь нет же песни о контрольной по математике! Бот и поёшь о чём-нибудь другом. И не обязательно петь именно песню. Можно петь стихи. Можно даже просто слова петь — неважно, какие слова! Но лучше всё же петь стихи. Стихи напевней. В них есть ритм и рифма. Вот я и пел стихи, которые первыми пришли мне на память.
«Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спалённая пожаром, французу отда-на-а?» — пел я, размахивая портфелем, в котором лежала моя контрольная. А Москва вокруг и правда была как в пожаре, потому что приближалось 1 Мая и всюду вывешивали красные флаги, и красные лозунги, и портреты. Всюду продавались маленькие красные флажки, и красные воздушные шары, и синие шары, и зелёные шары, и оранжевые шары. И на трамваях тоже были красные флажки и лозунги. Вся Москва была красная! И синяя! И голубая! И зелёная! И вся в солнце! Такая весёлая-весёлая! И вовсе она не была отдана французу! Она была отдана мне! И дяде! И маме с папой! Всем нам, советским людям! А мы её никогда никому не отдадим. Это говорил дядя. И так написано было в газетах. Да и сам я это знал. Я это знал совершенно точно.
Так я дошёл до самого нашего дома и вошёл в ворота. Во дворе играли ребята. А возле нашего парадного на лавочке сидел Благодарю за внимание. Он грелся на солнышке и дышал воздухом. Он был в своём рыжем пальто, и рыжей шляпе, и в галошах «прощай молодость». Это такие глубокие галоши с закрытым верхом, с язычком наверху, который закрывает спереди зашнурованное место ботинка. «Прощай молодость» они назывались потому, что их носили старики. Те, кто уже распрощался с молодостью. Потому что молодые могут ходить и без галош. Молодые могут ходить босиком, и ничего им не сделается. Они могут ходить босиком по асфальту, и по земле, и по песку, и по траве, и на солнце, и в тени. Они даже могут ходить босиком по лужам, в дождь. И в ливень. И всё равно им ничего не сделается. Потому что молодость — это здоровье. А здоровье — это самое важное в жизни. Это богатство. Его надо беречь. Так всегда говорила мама. И дядя так говорил, он был с мамой совершенно согласен. Поэтому мама и не разрешала мне ходить босиком по лужам. Потому что можно простудиться. И потерять своё здоровье. Даже молодой человек может потерять своё здоровье, если он всё время будет ходить босиком по лужам, если он будет ходить по лужам без всякой меры, если он будет этим злоупотреблять. Никогда нельзя ничем злоупотреблять! В меру мама разрешала мне ходить босиком. Летом. Особенно на пляже, по горячему песку. По горячему песку можно ходить сколько хочешь, потому что это даже полезно. И по земле, и по траве она мне тоже разрешала ходить босиком, но не очень долго. Тогда с тобой тоже ничего не случится. Особенно если ты закалён. Мой дядя, например, был закалён с детства, поэтому он тоже мог ходить босиком, хотя он был уже не молод. Но он был хорошо закалён.
Мой дядя принимал зимой снежные ванны — вот как он был закалён! Зимой у дяди в саду всегда стоял перед крыльцом сугроб — дядя его сам нагребал, — и каждое утро дядя выскакивал из дому и барахтался в этом сугробе. Это, конечно, может не каждый, а дядя мог, потому что он был закалён с детства. И вообще у него было прекрасное здоровье. Многие, например, купаются в проруби — их называют «моржами».
Мой дядя тоже был «моржом», но он был не только «моржом», потому что не каждый «морж» может барахтаться в снежном сугробе каждое утро. Но такой уж человек был мой дядя.
А Благодарю за внимание, конечно, никогда не барахтался в сугробе и никогда не купался в проруби — он не был «моржом». Да что там «моржом» — он не мог бы даже просто пройти босиком по земле! Он бы тогда сразу умер. Потому он и носил галоши «прощай молодость». Он носил их даже летом.
Когда я вошёл во двор, напевая и размахивая портфелем, меня сразу увидели ребята.
— Иди сюда! — закричали они.
— Зачем? — крикнул я.
— Здесь дохлая крыса! — закричал Витька.
Витька тоже был там. Он учился со мной в классе и жил в нашем дворе. Я хорошо помню его фамилию: у него была болотная фамилия — Чирок.
— Мне некогда! «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» — пропел я.
Я спешил домой.
— Воображала! — крикнул Витька. — Получил «оч. хор.» и нос задрал!
— А ты не получил! — крикнул я. — Потому не задрал!
Витька был второгодник.
— Подумаешь! — крикнул Витька. — Зато у меня дохлая крыса! Я её сам убил, из рогатки…
— Сам ты дохлая крыса! — сказал я.
— Воображала, хвост поджала! — крикнул Витька, размахивая крысой.
Но я пошёл дальше, не глядя в его сторону.
Я подошёл к Благодарю за внимание. Он сидел и плевался. Он всегда плевался, когда сидел на лавочке.
— Здравствуйте! — сказал я ему.
— Благодарю за внимание! — сказал Благодарю за внимание. — Ну, как твои успехи, юный большевик?
— Очень хорошо! — сказал я. — Получил «оч. хор.» по математике!
— Весьма похвально! — сказал Благодарю за внимание.
— А ваши как успехи?
— Вот сижу, отплёвываюсь, — сказал он и плюнул.
— А почему вы отплёвываетесь?
Мне было неприятно, что он отплёвывается. «Так тепло, — подумал я, — солнце, 1 Мая, а он отплёвывается».
— Я всегда отплёвываюсь, — сказал Благодарю за внимание. — Отплююсь — и полегчает. Я уже давно отплёвываюсь. С семнадцатого года. — И он опять плюнул.
И тут вдруг мне что-то ударило в спину. Я обернулся: передо мной стоял Витька и размахивал дохлой крысой. Позади него стояли ребята.
— Воображала! — сказал Витька. — Идёшь к дядечке?
— Не твоё дело! — сказал я. — Дохлая крыса!
— Дядечкин хвостик! — крикнул Витька.
Ребята засмеялись.
— Чего ты ко мне лезешь? — сказал я. — Я к тебе не лезу, и ты не лезь!
— Иди к дядечке! — закричал Витька. — Иди к своему дядечке! А ну, иди! Сейчас же иди! А ну! — И он опять задел меня крысой. Прямо по подбородку.
— Пойду, когда надо! — сказал я. — Не твоё дело!
— Иди сейчас же! — крикнул Витька. — Пусть тебе дядечка что-нибудь наврёт! Про шаровую молнию! Или про полюс! Или ещё про что-нибудь! Мой папа сказал, что твой дядя болтун! Всё выдумывает твой дядя! И ты болтун!
— Вот это верно! — сказал Благодарю за внимание. — Что верно, то верно!
Ух как я разозлился! У меня даже дух захватило! Я знал Витькиного папу. Он часто гулял во дворе. И приходил к нам в школу. Он был такой толстый, пузатый. Витька всем хвастался, что его папа писатель. Его папа писал какие-то пьески для эстрады. Очень плохие пьески. Он даже дал нам один раз свою пьеску в драмкружок. И мы её играли. Очень скучная пьеска. Когда я показал дяде эту пьеску, дядя сказал, что это халтура. Дядя сказал, чтобы я никогда не играл в таких пьесках. И ещё дядя сказал, что он совсем не писатель, Витькин папа. Он даже не был членом Союза писателей. А каждый настоящий писатель обязательно должен быть членом союза. И ещё дядя сказал, что Витькин папа как раз тот человек, который не нашёл себя в жизни. Лучше бы он подметал улицы, чем писал пьески. Тогда была бы хоть какая-то польза людям. А от его пьесок никому не было никакой пользы…
И тут я замахнулся на Витьку портфелем.
— Как вот дам! — сказал я.
— А ну, дай! — сказал Витька. — Дай!
Я размахнулся и хлопнул его по башке — за дядю. А он хлопнул меня крысой. А я его опять портфелем. А он ударил меня кулаком по лицу. И у меня вдруг пошла кровь из носа. Витька увидел кровь и страшно испугался. Он бросил крысу и побежал.
— Ура! — закричал я ему вслед. — Дохлая крыса! — и заплакал.
— Э-эх! — сказал Благодарю за внимание. — А ещё юный большевик!
— А вы вовсе не алхимик! — сказал я и вошёл в парадное.
Я поднимался в квартиру, размазывая по лицу кровь.
— «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» — шептал я.
Настроение у меня было испорчено.
Мировая глава
Все эти три недели были для меня очень невесёлыми. Все эти три недели, пока не было дяди. 1 Мая прошло тоже невесело. Правда, я получил «оч. хор.» по математике и получил много подарков от мамы, папы и бабушки, и в школе я получил подарки и ходил с папой в цирк, но всё равно настроение у меня было плохое. Особенно после скандала с Витькой. Из-за того, что Витька так говорил про дядю. И из-за того, что у меня пошла кровь из носа. Правда, Витька позорно бежал, но всё равно мне было плохо. Меня теперь дразнили «Дядечкин хвостик» и «Кровь из носа». «Эй, Кровь из носа!» — кричали мне. Это было очень неприятно.
Но самое неприятное было в том, что я поссорился с дядей и расстался с ним не простившись. Я всё время думал о том, как дядя ходит один по Северному полюсу и грустит. Мне всё лезли на ум стихи Лермонтова, которые я учил с дядей: «На Севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна, и дремлет, качаясь, и снегом сыпучим одета, как ризой, она. И снится ей всё, что в пустыне далёкой, в том крае, где солнца восход, одна и грустна на утёсе горючем прекрасная пальма растёт». На самом полюсе сосны, конечно, не растут — там ничего не растёт. Но, может быть, дядя и не был на полюсе. Может быть, он был в тайге. Да и не в этом дело. Дело в том, что дядя был там один, а я здесь был один. Дядя, конечно, не был совсем один, с ним были товарищи. И с ним был Чанг. А может быть, он был там с Полярным человеком. И всё-таки он был там один — в высшем смысле.Потому что мы с ним поссорились.
И я здесь тоже был совершенно один. Правда, со мной была мама, и папа был со мной, и в школе со мной были товарищи, но в высшем смыслея был один. Даже Валя это заметила. Но я ей ничего особенного не сказал. Я просто сказал ей, что очень жду дядю, что он уехал в экспедицию, что там очень тяжело и трудно и что я о нём очень беспокоюсь. «Вообще надо поменьше болтать, — решил я. — Надо молчать и ждать, когда вернётся дядя. Тогда мы кое-что выясним. Тогда мы поговорим!» И с этим Витькой, с этой Дохлой крысой, с этой Болотной фамилией, мы ещё поговорим! Витька всё ещё приставал ко мне. Это он дал мне клички «Дядечкин хвостик» и «Кровь из носа». Он всем хвастал, что его папа написал новую пьеску, которую хочет дать нам в драмкружок. А я сказал, что играть в этой пьеске не буду, потому что она мне не нравится. Я сказал, что это не искусство. Пусть его папа сначала найдёт себя,тогда мы поговорим. А Витька сказал, что я болтун, и что мой дядя тоже болтун, и что неизвестно вообще, кто такой мой дядя. Но я на это не реагировал, то есть не отвечал. Я не обращал на Витьку внимания, я делал вид, что его не замечаю. А это самое страшное, когда человека не замечают. Оттого Витька так злился. Он мне завидовал. Он завидовал моим рисункам. И моим рассказам о дяде. Он вообще всем завидовал. Больше всего он завидовал моему «оч. хор.» по математике. Это было для него страшным ударом. Громом среди ясного неба! А может быть, и среди неясного. У него-то всё было неясно. Потому что он был второгодник. Лидь Петровна говорила, что ему опять грозит остаться на второй год. А у меня всё было ясно: приедет дядя, и мы с ним помиримся! Я тогда всё расскажу дяде: про крысу, про «болтуна» и про «Кровь из носа»… Тогда мы поговорим!
Я всё думал о том, как приедет дядя, как он войдёт в комнату, а я подойду к нему и попрошу прощения. И всё расскажу…
Но получилось совсем по-другому.
Один раз, когда я пришёл из школы, на меня в дверях кинулся Чанг. Он сразу бросился мне на грудь и стал меня обнимать, и целовать, и прыгал вокруг меня как сумасшедший… А я стоял, привалившись к стене, и не мог ступить шагу. Не потому, что меня Чанг не пускал, а потому, что я понял, что во второй комнате сидит дядя и что я сейчас к нему подойду,но я не знал, какя к нему подойду, потому что мне было стыдно!
Из комнаты вышла мама и взяла меня за руку.
— Пойдём! — сказала она.
И я пошёл за ней в комнату, и ноги мои были как деревянные, и, когда мы вошли в комнату, я увидел дядю, который сидел ко мне спиной за столом и курил свою трубку, но мама повела меня не к дяде — она повела меня к моей кровати, остановилась перед ней и сказала:
— Сними подушку!
А я стоял и не мог двинуться с места. Тогда мама сдёрнула подушку и… вы знаете, что было под подушкой?
ПОД ПОДУШКОЙ ЛЕЖАЛО ДВА БИВНЯ!
Я кинулся к дяде, вскочил ему на колени и стал его целовать…
Теперь вам ясно, почему я назвал эту главу «Мировая глава»? Это действительно мировая глава!
Не потому она мировая глава, что она лучше всех других глав, а потому, что она говорит о моём мире с дядей.
Но самое неприятное было в том, что я поссорился с дядей и расстался с ним не простившись. Я всё время думал о том, как дядя ходит один по Северному полюсу и грустит. Мне всё лезли на ум стихи Лермонтова, которые я учил с дядей: «На Севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна, и дремлет, качаясь, и снегом сыпучим одета, как ризой, она. И снится ей всё, что в пустыне далёкой, в том крае, где солнца восход, одна и грустна на утёсе горючем прекрасная пальма растёт». На самом полюсе сосны, конечно, не растут — там ничего не растёт. Но, может быть, дядя и не был на полюсе. Может быть, он был в тайге. Да и не в этом дело. Дело в том, что дядя был там один, а я здесь был один. Дядя, конечно, не был совсем один, с ним были товарищи. И с ним был Чанг. А может быть, он был там с Полярным человеком. И всё-таки он был там один — в высшем смысле.Потому что мы с ним поссорились.
И я здесь тоже был совершенно один. Правда, со мной была мама, и папа был со мной, и в школе со мной были товарищи, но в высшем смыслея был один. Даже Валя это заметила. Но я ей ничего особенного не сказал. Я просто сказал ей, что очень жду дядю, что он уехал в экспедицию, что там очень тяжело и трудно и что я о нём очень беспокоюсь. «Вообще надо поменьше болтать, — решил я. — Надо молчать и ждать, когда вернётся дядя. Тогда мы кое-что выясним. Тогда мы поговорим!» И с этим Витькой, с этой Дохлой крысой, с этой Болотной фамилией, мы ещё поговорим! Витька всё ещё приставал ко мне. Это он дал мне клички «Дядечкин хвостик» и «Кровь из носа». Он всем хвастал, что его папа написал новую пьеску, которую хочет дать нам в драмкружок. А я сказал, что играть в этой пьеске не буду, потому что она мне не нравится. Я сказал, что это не искусство. Пусть его папа сначала найдёт себя,тогда мы поговорим. А Витька сказал, что я болтун, и что мой дядя тоже болтун, и что неизвестно вообще, кто такой мой дядя. Но я на это не реагировал, то есть не отвечал. Я не обращал на Витьку внимания, я делал вид, что его не замечаю. А это самое страшное, когда человека не замечают. Оттого Витька так злился. Он мне завидовал. Он завидовал моим рисункам. И моим рассказам о дяде. Он вообще всем завидовал. Больше всего он завидовал моему «оч. хор.» по математике. Это было для него страшным ударом. Громом среди ясного неба! А может быть, и среди неясного. У него-то всё было неясно. Потому что он был второгодник. Лидь Петровна говорила, что ему опять грозит остаться на второй год. А у меня всё было ясно: приедет дядя, и мы с ним помиримся! Я тогда всё расскажу дяде: про крысу, про «болтуна» и про «Кровь из носа»… Тогда мы поговорим!
Я всё думал о том, как приедет дядя, как он войдёт в комнату, а я подойду к нему и попрошу прощения. И всё расскажу…
Но получилось совсем по-другому.
Один раз, когда я пришёл из школы, на меня в дверях кинулся Чанг. Он сразу бросился мне на грудь и стал меня обнимать, и целовать, и прыгал вокруг меня как сумасшедший… А я стоял, привалившись к стене, и не мог ступить шагу. Не потому, что меня Чанг не пускал, а потому, что я понял, что во второй комнате сидит дядя и что я сейчас к нему подойду,но я не знал, какя к нему подойду, потому что мне было стыдно!
Из комнаты вышла мама и взяла меня за руку.
— Пойдём! — сказала она.
И я пошёл за ней в комнату, и ноги мои были как деревянные, и, когда мы вошли в комнату, я увидел дядю, который сидел ко мне спиной за столом и курил свою трубку, но мама повела меня не к дяде — она повела меня к моей кровати, остановилась перед ней и сказала:
— Сними подушку!
А я стоял и не мог двинуться с места. Тогда мама сдёрнула подушку и… вы знаете, что было под подушкой?
ПОД ПОДУШКОЙ ЛЕЖАЛО ДВА БИВНЯ!
Я кинулся к дяде, вскочил ему на колени и стал его целовать…
Теперь вам ясно, почему я назвал эту главу «Мировая глава»? Это действительно мировая глава!
Не потому она мировая глава, что она лучше всех других глав, а потому, что она говорит о моём мире с дядей.
Разговор о неприятностях
— Были у тебя неприятности? — спросил я у дяди, когда мы остались одни.
Спросил я это так: сначала я показал дяде свою контрольную, а потом спросил о неприятностях, но спросил это так, между прочим.
— Никаких неприятностей не было, — сказал дядя. — Всё было прекрасно.
— Никаких?
— Никаких!
— Никаких, никаких, никаких?
— Да, никаких! Какие неприятности? Экспедиция прошла прекрасно…
— Да нет, — перебил я. — А вообще? Вообще в жизни?
— Вообще? Почему ты об атом спрашиваешь?
— Да это я так, между прочим. Ты никогда не рассказывал мне о неприятностях.
Понимаете, мне во что бы то ни стало нужно было узнать, были ли у него неприятности. Мне нужно было знать, как дядя вёл себя, когда у него были неприятности. Чтобы потом перейти к своим неприятностям.
— Много у тебя было неприятностей? — спросил я.
— Хватало! — сказал дядя,
— Ну расскажи мне какую-нибудь неприятность!
— Давай лучше говорить о приятностях…
— Ну дядя же! Я серьёзно…
— Ну, если серьёзно, то слушай…
Дядя достал свою трубку, набил её табаком и закурил.
— Один раз я чуть было не расстался с жизнью…
— Тебя хотели убить?
— Вроде этого…
— Белые?
— Рыжий! — рассмеялся дядя.
— Какой рыжий? Разве были рыжие?
— Рыжий кабан!
— Ну дядя же!
— Слушай! — сказал дядя. — Я не шучу. Это было давно, жил я тогда с родителями на Северном Кавказе, в городе Елисаветполе. Мне было тринадцать лет, но я уже ходил с отцом на охоту…
— С моим дедом?
— С твоим дедом. Твой дед был прирождённый охотник. Его страсть к охоте перешла ко мне по наследству. Доннерветтер, что это был за охотник! — Дядя выпустил облако дыма. — В жизни я не видывал лучше охотника!
— А ты?
— Я ему в подмётки не гожусь! — крикнул дядя. — Не гожусь в подмётки!Хотя и я неплохой охотник. Так вот… Мы часто ходили с отцом на охоту, на диких кабанов. В нашей местности была тьма кабанов. Мы охотились в горах. Твой дед был дитя этих гор! Он двигался по горным тропам, как по этой вот комнате. Он всё время смотрел в землю, потому что был следопыт. Он читал на земле, как в книге. Каждый перевёрнутый камень или сломанный сучок рассказывали ему целую поэму. Он всегда знал, кто прошёл впереди нас — человек или зверь. Он знал, давно ли они прошли, в каком направлении, бодрые или усталые.
Один раз мы вышли в горы на рассвете. Мы долго шли по извилистой тропе, пока отец не напал на след кабана. Отец стал останавливаться через каждые сто шагов, чтобы определить направление ветра: он скоблил ножом ноготь большого пальца — тончайшая пыль, падавшая с ногтя, указывала нам, куда дует ветер. Надо было подойти к кабану с подветренной стороны, чтобы кабан не почувствовал нашего приближения. Шли мы совершенно бесшумно, объясняясь одними условными знаками. Внезапно отец скорчил мне страшную рожу…
— Какую? — спросил я.
Дядя скорчил такую рожу, что я чуть не упал со стула от хохота. Дядя втянул голову в плечи, прищурил глаза так, что остались одни узкие щёлки, сморщил нос и выпятил губы наподобие свиного пятачка — дядя стал похож на свинью!
— Вот какую рожу, — сказал дядя и выпустил облако дыма. — Это значило, что рядом кабан. Дикие кабаны очень свирепы. А хитры, как бестии! Они могут пронзить тебя своими клыками в мгновение ока! Самое страшное — это раненый кабан, даже раненный смертельно — такой всего опаснее. Поэтому в кабана надо стрелять без промаха: надо попасть ему в шею за ухом, чтобы уложить его одним ударом.
После того как отец скорчил мне свою рожу, мы стали бесшумно передвигаться от дерева к дереву, держа наизготовку свои ружья. И тут я увидел его! Кабан стоял ко мне боком, копаясь рылом в сухих листьях и выискивая там что-то съедобное. Я прицелился и выстрелил… Кабан упал и покатился…
— Здорово! — сказал я.
— Совсем не здорово! — крикнул дядя. — Я оказался в дураках! Я не перезарядил ружьё, потому что подумал, что кабан убит, и пошёл его разыскивать. Вдруг я увидел, что кабан несётся прямо на меня! Он нёсся, как танк… как сумасшедший танк! Острые клыки торчали из его пасти, как кривые пулемёты… До сих пор помню его свирепую рожу!
Дядя опять скорчил рожу, но я уже не смеялся.
— Всё совершилось в одно мгновение! Не знаю уж как, но я отпрыгнул, и кабан пронёсся мимо меня. Он пронёсся так близко, что обрызгал меня кровью с ног до головы. Позади меня рос большой дуб, и кабан врезался в этот дуб своими клыками сантиметров на пять… Тут подбежал отец и прикончил его ударом ножа! И попало же мне тогда от отца!
— За что?
— Как — за что? За то, что промазал! Не убил наповал! И за то, что не перезарядил ружьё! Отец здорово наказал меня! Мне было очень неприятно!
— Он поставил тебя в угол?
— В какой там угол! Меня никогда не ставили в угол! Отец просто посмотрел на меня, не говоря ни слова, вот так.
И дядя такна меня посмотрел, что душа моя сразу ушла в пятки. Почему она ушла в пятки? Потому что душа всегда уходит в пятки, когда вам очень страшно. Уж не знаю почему, но когда вам страшно, душа всегда скрывается в пятках — она там прячется. Там у неё укромное местечко. Так объяснил мне дядя.
— Не смотри на меня так, — сказал я.
— То-то… — улыбнулся дядя.
— А хуже были неприятности? — спросил я.
— Тебе этого мало?
— Не мало, но это же так… с кабаном… А с белыми?
— С какими белыми?
— Ну с разными… с белыми, с врагами!
Спросил я это так: сначала я показал дяде свою контрольную, а потом спросил о неприятностях, но спросил это так, между прочим.
— Никаких неприятностей не было, — сказал дядя. — Всё было прекрасно.
— Никаких?
— Никаких!
— Никаких, никаких, никаких?
— Да, никаких! Какие неприятности? Экспедиция прошла прекрасно…
— Да нет, — перебил я. — А вообще? Вообще в жизни?
— Вообще? Почему ты об атом спрашиваешь?
— Да это я так, между прочим. Ты никогда не рассказывал мне о неприятностях.
Понимаете, мне во что бы то ни стало нужно было узнать, были ли у него неприятности. Мне нужно было знать, как дядя вёл себя, когда у него были неприятности. Чтобы потом перейти к своим неприятностям.
— Много у тебя было неприятностей? — спросил я.
— Хватало! — сказал дядя,
— Ну расскажи мне какую-нибудь неприятность!
— Давай лучше говорить о приятностях…
— Ну дядя же! Я серьёзно…
— Ну, если серьёзно, то слушай…
Дядя достал свою трубку, набил её табаком и закурил.
— Один раз я чуть было не расстался с жизнью…
— Тебя хотели убить?
— Вроде этого…
— Белые?
— Рыжий! — рассмеялся дядя.
— Какой рыжий? Разве были рыжие?
— Рыжий кабан!
— Ну дядя же!
— Слушай! — сказал дядя. — Я не шучу. Это было давно, жил я тогда с родителями на Северном Кавказе, в городе Елисаветполе. Мне было тринадцать лет, но я уже ходил с отцом на охоту…
— С моим дедом?
— С твоим дедом. Твой дед был прирождённый охотник. Его страсть к охоте перешла ко мне по наследству. Доннерветтер, что это был за охотник! — Дядя выпустил облако дыма. — В жизни я не видывал лучше охотника!
— А ты?
— Я ему в подмётки не гожусь! — крикнул дядя. — Не гожусь в подмётки!Хотя и я неплохой охотник. Так вот… Мы часто ходили с отцом на охоту, на диких кабанов. В нашей местности была тьма кабанов. Мы охотились в горах. Твой дед был дитя этих гор! Он двигался по горным тропам, как по этой вот комнате. Он всё время смотрел в землю, потому что был следопыт. Он читал на земле, как в книге. Каждый перевёрнутый камень или сломанный сучок рассказывали ему целую поэму. Он всегда знал, кто прошёл впереди нас — человек или зверь. Он знал, давно ли они прошли, в каком направлении, бодрые или усталые.
Один раз мы вышли в горы на рассвете. Мы долго шли по извилистой тропе, пока отец не напал на след кабана. Отец стал останавливаться через каждые сто шагов, чтобы определить направление ветра: он скоблил ножом ноготь большого пальца — тончайшая пыль, падавшая с ногтя, указывала нам, куда дует ветер. Надо было подойти к кабану с подветренной стороны, чтобы кабан не почувствовал нашего приближения. Шли мы совершенно бесшумно, объясняясь одними условными знаками. Внезапно отец скорчил мне страшную рожу…
— Какую? — спросил я.
Дядя скорчил такую рожу, что я чуть не упал со стула от хохота. Дядя втянул голову в плечи, прищурил глаза так, что остались одни узкие щёлки, сморщил нос и выпятил губы наподобие свиного пятачка — дядя стал похож на свинью!
— Вот какую рожу, — сказал дядя и выпустил облако дыма. — Это значило, что рядом кабан. Дикие кабаны очень свирепы. А хитры, как бестии! Они могут пронзить тебя своими клыками в мгновение ока! Самое страшное — это раненый кабан, даже раненный смертельно — такой всего опаснее. Поэтому в кабана надо стрелять без промаха: надо попасть ему в шею за ухом, чтобы уложить его одним ударом.
После того как отец скорчил мне свою рожу, мы стали бесшумно передвигаться от дерева к дереву, держа наизготовку свои ружья. И тут я увидел его! Кабан стоял ко мне боком, копаясь рылом в сухих листьях и выискивая там что-то съедобное. Я прицелился и выстрелил… Кабан упал и покатился…
— Здорово! — сказал я.
— Совсем не здорово! — крикнул дядя. — Я оказался в дураках! Я не перезарядил ружьё, потому что подумал, что кабан убит, и пошёл его разыскивать. Вдруг я увидел, что кабан несётся прямо на меня! Он нёсся, как танк… как сумасшедший танк! Острые клыки торчали из его пасти, как кривые пулемёты… До сих пор помню его свирепую рожу!
Дядя опять скорчил рожу, но я уже не смеялся.
— Всё совершилось в одно мгновение! Не знаю уж как, но я отпрыгнул, и кабан пронёсся мимо меня. Он пронёсся так близко, что обрызгал меня кровью с ног до головы. Позади меня рос большой дуб, и кабан врезался в этот дуб своими клыками сантиметров на пять… Тут подбежал отец и прикончил его ударом ножа! И попало же мне тогда от отца!
— За что?
— Как — за что? За то, что промазал! Не убил наповал! И за то, что не перезарядил ружьё! Отец здорово наказал меня! Мне было очень неприятно!
— Он поставил тебя в угол?
— В какой там угол! Меня никогда не ставили в угол! Отец просто посмотрел на меня, не говоря ни слова, вот так.
И дядя такна меня посмотрел, что душа моя сразу ушла в пятки. Почему она ушла в пятки? Потому что душа всегда уходит в пятки, когда вам очень страшно. Уж не знаю почему, но когда вам страшно, душа всегда скрывается в пятках — она там прячется. Там у неё укромное местечко. Так объяснил мне дядя.
— Не смотри на меня так, — сказал я.
— То-то… — улыбнулся дядя.
— А хуже были неприятности? — спросил я.
— Тебе этого мало?
— Не мало, но это же так… с кабаном… А с белыми?
— С какими белыми?
— Ну с разными… с белыми, с врагами!