Страница:
Коммунисты Берлина были преданы делу свержения гитлеризма, однако они были так разбросаны, что не могли принести ощутимую пользу, во всяком случае западным союзникам. Коммунистическое подполье действительно существовало, но получало приказы только из Москвы и работало исключительно как советская шпионская сеть.
Хильдегард Радуш, с 1927-го по 1932 год депутат Берлинского законодательного собрания от коммунистической партии, сейчас жила почти верой единой. Полуголодная, замерзшая, она с несколькими другими коммунистами скрывалась в убежище близ деревни Прирос на юго-восточной окраине Берлина. Вместе с подругой Эльзе (Эдди) Клопч она жила в большом деревянном ящике из-под оборудования десять на восемь футов на цементном основании. Там не было ни газа, ни электричества, ни воды, ни туалета, но для сорокадвухлетней Хильдегард (которая называла себя «мужчиной в доме») это было идеальное убежище.
Хильдегард и Эдди жили вместе с 1939 года, а в Приросе скрывались почти десять месяцев. Хильдегард фигурировала в списке разыскиваемых нацистами преступников, но ей все время удавалось перехитрить гестаповцев. Самой главной проблемой Хильдегард, как и других коммунистов, была еда. Подача заявления на продовольственные карточки означала немедленное разоблачение и арест. К счастью, Эдди, хотя и сочувствовала коммунистам, в розыске не числилась и каждую неделю получала паек. Однако этого скудного пайка едва хватало для одного человека. (Официальная газета нацистов «Вёлькишер беобахтер» напечатала недельную норму выдачи продуктов для взрослого: четыре с четвертью фунта хлеба, два фунта мяса и колбас, пять унций жиров, пять унций сахара. Кроме этого каждые три недели выдавались две с четвертью унции сыра и три с половиной унции эрзац-кофе.) Иногда обеим женщинам удавалось пополнить свой рацион за счет осмотрительных покупок на черном рынке, но цены там были чрезмерными: кофе, например, стоил от ста до двухсот долларов за фунт.
Хильдегард постоянно терзалась двумя мыслями: о еде и освобождении Красной армией. Но ожидание давалось нелегко, и даже простое выживание с каждым месяцем становилось все труднее, как она методично отмечала в своем дневнике.
13 февраля Хильдегард написала: «Русские давно должны быть здесь… собаки до меня еще не добрались».
18 февраля: «С 7 числа никаких известий от Жукова о Берлинском фронте, а мы отчаянно ждем их прихода. Скорее, товарищи, чем быстрее вы придете сюда, тем быстрее закончится война».
24 февраля: «Была сегодня в Берлине. Кофе из термоса, ломтик сухого хлеба. Трое мужчин подозрительно смотрели на меня. Такое утешение, что Эдди рядом со мной. Все равно есть нечего. Эдди ходила достать сигарет по продовольственной карточке, которую она купила на черном рынке, – по ней дают десять сигарет. Сигарет в магазине не было, так что она взяла пять сигар. Она надеялась обменять шелковое платье и две пары чулок на что-нибудь съедобное. Ничего не вышло. Нет даже хлеба с черного рынка».
25 февраля: «Три сигары выкурены. Все еще никаких официальных сообщений от Жукова. И от Конева тоже».
27 февраля: «Я вся извелась от ожидания. Для человека, которому не терпится взяться за работу, торчать в этой клетке – катастрофа».
19 марта: «В полдень мы пировали – картошка с солью. Вечером поджарили картофельные оладьи на рыбьем жире. Вкусно».
И в первый весенний день Хильдегард все еще ждала и записывала в своем дневнике: «схожу с ума от голода». О русском фронте все так же ничего не было известно. Единственные новости, о которых она смогла написать, это то, что «ветры уносят зиму, светит солнце и воздух прогрелся. Обычные авианалеты… судя по звуку разрывов, самолеты приближаются к нам». И позже она отмечает, что западные союзники стоят на Рейне и, по ее мнению, «могут быть в Берлине через двадцать дней». Хильдегард с горечью замечает, что берлинцы предпочитают освободителей из капиталистических стран, и надеется, что русские поторопятся и к Пасхе Жуков начнет наступление.
Примерно в двадцати пяти милях к северу от Прироса в Нойенхагене на восточной окраине Берлина еще одна коммунистическая ячейка томилась в ожидании. Ее члены тоже жили в постоянном страхе перед арестом и смертью, но они были более активны и лучше организованы, чем их товарищи в Приросе, и более удачливы: они находились всего в тридцати пяти милях от Одера и ожидали, что их район будет одним из первых захвачен русской армией.
Члены этой группы работали каждую ночь под самым носом гестапо, готовясь к освобождению. Они знали имена и местонахождение всех местных нацистов, эсэсовцев и гестаповцев. Они знали, кто станет сотрудничать, а кто – нет. Некоторых намечали для немедленного ареста, других – для ликвидации. Эта группа была так хорошо организована, что даже составила детальные планы будущего управления районом.
Все члены этой ячейки с нетерпением ждали прихода русских и были уверены, что их рекомендации будут приняты. Однако никто не ждал так нетерпеливо, как Бруно Царцики. Он так мучился язвой желудка, что почти не мог есть, но все говорил, что в тот день, когда придет Красная армия, его язва зарубцуется; он был в этом уверен.
Невероятно, но по всему Берлину в крохотных комнатенках и чуланах, в сырых подвалах и душных чердаках некоторые из самых ненавидимых и преследуемых жертв нацизма цеплялись за жизнь и ждали того дня, когда смогут выйти на свет Божий. Им не важно было, кто придет первым, лишь бы кто-нибудь пришел, и поскорее. Некоторые жили по двое и по трое, некоторые – семьями, некоторые – даже маленькими колониями. Большинство друзей считало их мертвыми, и в каком-то смысле они были мертвецами. Некоторые годами не видели солнца, не ходили по берлинским улицам. Они не могли позволить себе заболеть, ибо вызов врача означал неминуемые вопросы и возможное разоблачение. Даже в самые страшные бомбардировки они оставались в своих закутках, так как в бомбоубежище их немедленно бы выследили. Они сохраняли ледяное спокойствие, поскольку давным-давно научились не ударяться в панику. Они были живы только потому, что умели теперь подавлять почти все чувства. Они были находчивы и упорны – и после шести лет войны и почти тринадцати лет страха в самой столице гитлеровского рейха их выжило почти три тысячи. Им удалось уцелеть благодаря мужеству большой части берлинских христиан, ни один из которых не получил адекватной благодарности за то, что защищал самых презираемых козлов отпущения нового порядка – евреев[2].
Зигмунду и Маргарет Велтлингер было под шестьдесят. Они прятались в крохотной квартирке на первом этаже в Панкове. Рискуя собственными жизнями, их впустила семья Меринг, последователи учения «Христианская наука» («Христианская наука» – религиозная организация и этическое учение. – Пер.). Чета Меринг, две их дочери и Велтлингеры жили в двухкомнатной квартире. Естественно, там было очень тесно. Однако Меринги делились с Велтлингерами своими пайками и всем остальным и никогда не жаловались. Только один раз за многие месяцы Велтлингеры отважились выйти на улицу: им пришлось рискнуть, поскольку у Маргарет разболелся зуб. К счастью, стоматолог, удаливший зуб, поверил объяснению Маргарет, будто она «приехавшая в гости кузина».
Им везло до 1943 года. Хотя Зигмунда прогнали с фондовой биржы в 1938 году, вскоре его пригласили выполнять особые задания для Бюро еврейской общины в Берлине. В те дни бюро, которым руководил Генрих Шталь, регистрировало состояния и собственность евреев; позже оно пыталось вести переговоры с нацистами об облегчении страданий евреев в концентрационных лагерях. И Шталь и Велтлингер понимали, что закрытие бюро – всего лишь вопрос времени, но храбро продолжали работать. Гестапо закрыло бюро 28 февраля 1943 года. Шталь исчез в концентрационном лагере Терезиенштадт, а Велтлингерам было приказано переселиться в «еврейский дом» на шестьдесят семей в Рейникендорфе. До темноты Велтлингеры оставались в том доме, а затем, споров с пальто звезды Давида, ускользнули в ночь. С тех пор они жили с Мерингами.
В течение двух лет они могли видеть только клочок неба, стиснутый соседними домами, и единственное дерево, которое росло в темном дворике за кухонным окном. В их заточении это дерево служило им календарем. Маргарет была в отчаянии. «Дважды мы видели, как наш каштан покрывается снегом, – говорила она мужу. – Дважды его листья чернели, а теперь он снова в цвету. Неужели еще год нам придется провести, прячась? Может быть, Бог покинул нас?»
Зигмунд утешал ее, говорил, что им есть ради чего жить: их двое детей – семнадцатилетняя дочь и пятнадцатилетний сын – в Англии. Велтлингеры не видели детей с 1938 года, когда Зигмунд устроил их выезд из Германии. Открывая Ветхий Завет, он обращался к девяносто первому псалму и медленно читал: «Тысяча падет около тебя и десять тысяч у твоей правой руки, но никто не приблизится к тебе». Им оставалось лишь ждать. «Бог с нами, – говорил Зигмунд жене. – Поверь мне, день освобождения близок».
За предыдущий год более четырех тысяч евреев были арестованы гестаповцами на улицах Берлина. Многие из тех евреев рискнули жизнью, потому что больше не могли выдержать заточения в замкнутом пространстве.
Двадцатилетний Ганс Розенталь все еще прятался в Лихтенберге и был полон решимости держаться до конца. Двадцать шесть месяцев он провел в помещении в шесть футов длиной и пять футов шириной. На самом деле это было что-то вроде сарайчика для инструментов, пристроенного к дому, которым владел старый друг матери Ганса. Положение Ганса все еще оставалось опасным. Его родители умерли, и в шестнадцать лет он попал в трудовой лагерь. В марте 1943 года Ганс бежал из лагеря, без документов на поезде добрался до Берлина и нашел приют у друга своей матери. В его крохотном убежище не было ни воды, ни света, а вместо уборной у него был лишь старый ночной горшок. Ганс выливал его по ночам во время авианалетов – только в это время он отваживался покидать свое убежище. В сарайчике стояла лишь узкая кровать, однако у Ганса была Библия, маленький радиоприемник, а на стене – тщательно размеченная карта. Как ни ждал он западных союзников, ему казалось, что Берлин возьмут русские. Хотя это означало для него освобождение, он тревожился, но успокаивал себя, повторяя снова и снова: «Я еврей. Я пережил нацистов, переживу и Сталина».
В том же районе, в одном из подвалов Карлсхорста, Йоахим Лифшиц жил под защитой Отто Крюгера. Вообще– то в подвале Крюгера было тихо, но иногда Йоахиму казалось, что он слышит отдаленный рокот русских орудий. Этот звук был тихим и приглушенным, как шорох гальки на морском берегу. Йоахим относил это на счет своего воображения – русские были еще слишком далеко. И все же он был знаком с русской канонадой. Сын еврейского врача и немецкой аристократки, он был призван в армию вермахта и в 1941 году потерял на Восточном фронте руку. Однако служба Германии не спасла Йоахима – его преступление состояло в том, что он наполовину был евреем. В апреле 1944 года его внесли в списки подлежащих заключению в концентрационном лагере. С того момента он скрывался.
Двадцатисемилетний Йоахим размышлял о том, что может случиться с приближением кульминации. Каждый вечер старшая дочь Крюгеров Элеонора спускалась в подвал, чтобы обсудить виды на будущее. Йоахим и Элеонора любили друг друга с 1942 года. Элеонора не делала секрета из их отношений, и ей запретили посещать университет из-за связи с «неподходящей» персоной. Теперь они с нетерпением ждали того дня, когда смогут пожениться. Элеонора не сомневалась, что нацисты – военные банкроты, и крах их близок. Йоахим думал иначе: немцы будут сражаться до конца, и Берлин наверняка превратится в поле битвы, может быть, в новый Верден. Молодые люди также не сходились во мнении о том, кто возьмет город. Йоахим считал, что русские, а Элеонора – что британцы и американцы. Йоахим полагал, что надо быть готовыми к любому повороту событий, поэтому Элеонора учила английский, а Йоахим овладевал русским.
Никто так страстно не ждал падения Берлина, как Лео Штернфельд, его жена Агнес и их двадцатитрехлетняя дочь Аннемария. Штернфельды не прятались, так как семья их была протестантской. Однако мать Лео была еврейкой, так что нацисты классифицировали его как полуеврея. В результате Лео и его семья всю войну мучались неопределенностью. Гестапо играло с ними, как кошка с мышкой. Им было дозволено жить там, где они хотели, но над ними все время висела угроза ареста.
C приближением фронта к Берлину опасность усиливалась, и Лео с трудом поддерживал моральный дух своих женщин. Накануне ночью бомба разрушила почтовое отделение по соседству, однако Лео нашел в себе силы пошутить. «Тебе больше не придется далеко ходить за почтой, – сказал он жене. – Почтовое отделение лежит на твоем пороге».
Гестапо определило бывшего бизнесмена Лео Штернфельда в мусорщики. Покидая в это мартовское утро свой дом в Темпельхофе, Лео понял, что слишком долго откладывал осуществление своих планов. Теперь уже невозможно было бежать из Берлина, и не осталось времени на то, чтобы найти убежище. Если Берлин не возьмут в следующие несколько недель, они обречены. Лео по секрету сообщили, что на 19 мая гестапо наметило облаву на всех, в ком есть хоть капля еврейской крови.
Бригадира также тревожила еще одна проблема: концентрационные и трудовые лагеря. Информация о них просочилась через нейтральные страны, но никто не знал, как эти лагеря управляются, сколько там человек и в каких условиях они содержатся. Создавалось впечатление, что 2-я британская армия будет первой армией, которая захватит концентрационный лагерь. На столе бригадира лежал доклад о том, что один из лагерей расположен как раз на пути продвижения армии к северу от Ганновера, и больше никакой информации не было. Бригадир Хьюз надеялся, что немцы проявили свойственную им скрупулезность в медицинских вопросах, и санитарное состояние лагеря контролируется. Он никогда прежде не слышал об этом месте. Оно называлось Бельзен.
Глава 5
Хильдегард Радуш, с 1927-го по 1932 год депутат Берлинского законодательного собрания от коммунистической партии, сейчас жила почти верой единой. Полуголодная, замерзшая, она с несколькими другими коммунистами скрывалась в убежище близ деревни Прирос на юго-восточной окраине Берлина. Вместе с подругой Эльзе (Эдди) Клопч она жила в большом деревянном ящике из-под оборудования десять на восемь футов на цементном основании. Там не было ни газа, ни электричества, ни воды, ни туалета, но для сорокадвухлетней Хильдегард (которая называла себя «мужчиной в доме») это было идеальное убежище.
Хильдегард и Эдди жили вместе с 1939 года, а в Приросе скрывались почти десять месяцев. Хильдегард фигурировала в списке разыскиваемых нацистами преступников, но ей все время удавалось перехитрить гестаповцев. Самой главной проблемой Хильдегард, как и других коммунистов, была еда. Подача заявления на продовольственные карточки означала немедленное разоблачение и арест. К счастью, Эдди, хотя и сочувствовала коммунистам, в розыске не числилась и каждую неделю получала паек. Однако этого скудного пайка едва хватало для одного человека. (Официальная газета нацистов «Вёлькишер беобахтер» напечатала недельную норму выдачи продуктов для взрослого: четыре с четвертью фунта хлеба, два фунта мяса и колбас, пять унций жиров, пять унций сахара. Кроме этого каждые три недели выдавались две с четвертью унции сыра и три с половиной унции эрзац-кофе.) Иногда обеим женщинам удавалось пополнить свой рацион за счет осмотрительных покупок на черном рынке, но цены там были чрезмерными: кофе, например, стоил от ста до двухсот долларов за фунт.
Хильдегард постоянно терзалась двумя мыслями: о еде и освобождении Красной армией. Но ожидание давалось нелегко, и даже простое выживание с каждым месяцем становилось все труднее, как она методично отмечала в своем дневнике.
13 февраля Хильдегард написала: «Русские давно должны быть здесь… собаки до меня еще не добрались».
18 февраля: «С 7 числа никаких известий от Жукова о Берлинском фронте, а мы отчаянно ждем их прихода. Скорее, товарищи, чем быстрее вы придете сюда, тем быстрее закончится война».
24 февраля: «Была сегодня в Берлине. Кофе из термоса, ломтик сухого хлеба. Трое мужчин подозрительно смотрели на меня. Такое утешение, что Эдди рядом со мной. Все равно есть нечего. Эдди ходила достать сигарет по продовольственной карточке, которую она купила на черном рынке, – по ней дают десять сигарет. Сигарет в магазине не было, так что она взяла пять сигар. Она надеялась обменять шелковое платье и две пары чулок на что-нибудь съедобное. Ничего не вышло. Нет даже хлеба с черного рынка».
25 февраля: «Три сигары выкурены. Все еще никаких официальных сообщений от Жукова. И от Конева тоже».
27 февраля: «Я вся извелась от ожидания. Для человека, которому не терпится взяться за работу, торчать в этой клетке – катастрофа».
19 марта: «В полдень мы пировали – картошка с солью. Вечером поджарили картофельные оладьи на рыбьем жире. Вкусно».
И в первый весенний день Хильдегард все еще ждала и записывала в своем дневнике: «схожу с ума от голода». О русском фронте все так же ничего не было известно. Единственные новости, о которых она смогла написать, это то, что «ветры уносят зиму, светит солнце и воздух прогрелся. Обычные авианалеты… судя по звуку разрывов, самолеты приближаются к нам». И позже она отмечает, что западные союзники стоят на Рейне и, по ее мнению, «могут быть в Берлине через двадцать дней». Хильдегард с горечью замечает, что берлинцы предпочитают освободителей из капиталистических стран, и надеется, что русские поторопятся и к Пасхе Жуков начнет наступление.
Примерно в двадцати пяти милях к северу от Прироса в Нойенхагене на восточной окраине Берлина еще одна коммунистическая ячейка томилась в ожидании. Ее члены тоже жили в постоянном страхе перед арестом и смертью, но они были более активны и лучше организованы, чем их товарищи в Приросе, и более удачливы: они находились всего в тридцати пяти милях от Одера и ожидали, что их район будет одним из первых захвачен русской армией.
Члены этой группы работали каждую ночь под самым носом гестапо, готовясь к освобождению. Они знали имена и местонахождение всех местных нацистов, эсэсовцев и гестаповцев. Они знали, кто станет сотрудничать, а кто – нет. Некоторых намечали для немедленного ареста, других – для ликвидации. Эта группа была так хорошо организована, что даже составила детальные планы будущего управления районом.
Все члены этой ячейки с нетерпением ждали прихода русских и были уверены, что их рекомендации будут приняты. Однако никто не ждал так нетерпеливо, как Бруно Царцики. Он так мучился язвой желудка, что почти не мог есть, но все говорил, что в тот день, когда придет Красная армия, его язва зарубцуется; он был в этом уверен.
Невероятно, но по всему Берлину в крохотных комнатенках и чуланах, в сырых подвалах и душных чердаках некоторые из самых ненавидимых и преследуемых жертв нацизма цеплялись за жизнь и ждали того дня, когда смогут выйти на свет Божий. Им не важно было, кто придет первым, лишь бы кто-нибудь пришел, и поскорее. Некоторые жили по двое и по трое, некоторые – семьями, некоторые – даже маленькими колониями. Большинство друзей считало их мертвыми, и в каком-то смысле они были мертвецами. Некоторые годами не видели солнца, не ходили по берлинским улицам. Они не могли позволить себе заболеть, ибо вызов врача означал неминуемые вопросы и возможное разоблачение. Даже в самые страшные бомбардировки они оставались в своих закутках, так как в бомбоубежище их немедленно бы выследили. Они сохраняли ледяное спокойствие, поскольку давным-давно научились не ударяться в панику. Они были живы только потому, что умели теперь подавлять почти все чувства. Они были находчивы и упорны – и после шести лет войны и почти тринадцати лет страха в самой столице гитлеровского рейха их выжило почти три тысячи. Им удалось уцелеть благодаря мужеству большой части берлинских христиан, ни один из которых не получил адекватной благодарности за то, что защищал самых презираемых козлов отпущения нового порядка – евреев[2].
Зигмунду и Маргарет Велтлингер было под шестьдесят. Они прятались в крохотной квартирке на первом этаже в Панкове. Рискуя собственными жизнями, их впустила семья Меринг, последователи учения «Христианская наука» («Христианская наука» – религиозная организация и этическое учение. – Пер.). Чета Меринг, две их дочери и Велтлингеры жили в двухкомнатной квартире. Естественно, там было очень тесно. Однако Меринги делились с Велтлингерами своими пайками и всем остальным и никогда не жаловались. Только один раз за многие месяцы Велтлингеры отважились выйти на улицу: им пришлось рискнуть, поскольку у Маргарет разболелся зуб. К счастью, стоматолог, удаливший зуб, поверил объяснению Маргарет, будто она «приехавшая в гости кузина».
Им везло до 1943 года. Хотя Зигмунда прогнали с фондовой биржы в 1938 году, вскоре его пригласили выполнять особые задания для Бюро еврейской общины в Берлине. В те дни бюро, которым руководил Генрих Шталь, регистрировало состояния и собственность евреев; позже оно пыталось вести переговоры с нацистами об облегчении страданий евреев в концентрационных лагерях. И Шталь и Велтлингер понимали, что закрытие бюро – всего лишь вопрос времени, но храбро продолжали работать. Гестапо закрыло бюро 28 февраля 1943 года. Шталь исчез в концентрационном лагере Терезиенштадт, а Велтлингерам было приказано переселиться в «еврейский дом» на шестьдесят семей в Рейникендорфе. До темноты Велтлингеры оставались в том доме, а затем, споров с пальто звезды Давида, ускользнули в ночь. С тех пор они жили с Мерингами.
В течение двух лет они могли видеть только клочок неба, стиснутый соседними домами, и единственное дерево, которое росло в темном дворике за кухонным окном. В их заточении это дерево служило им календарем. Маргарет была в отчаянии. «Дважды мы видели, как наш каштан покрывается снегом, – говорила она мужу. – Дважды его листья чернели, а теперь он снова в цвету. Неужели еще год нам придется провести, прячась? Может быть, Бог покинул нас?»
Зигмунд утешал ее, говорил, что им есть ради чего жить: их двое детей – семнадцатилетняя дочь и пятнадцатилетний сын – в Англии. Велтлингеры не видели детей с 1938 года, когда Зигмунд устроил их выезд из Германии. Открывая Ветхий Завет, он обращался к девяносто первому псалму и медленно читал: «Тысяча падет около тебя и десять тысяч у твоей правой руки, но никто не приблизится к тебе». Им оставалось лишь ждать. «Бог с нами, – говорил Зигмунд жене. – Поверь мне, день освобождения близок».
За предыдущий год более четырех тысяч евреев были арестованы гестаповцами на улицах Берлина. Многие из тех евреев рискнули жизнью, потому что больше не могли выдержать заточения в замкнутом пространстве.
Двадцатилетний Ганс Розенталь все еще прятался в Лихтенберге и был полон решимости держаться до конца. Двадцать шесть месяцев он провел в помещении в шесть футов длиной и пять футов шириной. На самом деле это было что-то вроде сарайчика для инструментов, пристроенного к дому, которым владел старый друг матери Ганса. Положение Ганса все еще оставалось опасным. Его родители умерли, и в шестнадцать лет он попал в трудовой лагерь. В марте 1943 года Ганс бежал из лагеря, без документов на поезде добрался до Берлина и нашел приют у друга своей матери. В его крохотном убежище не было ни воды, ни света, а вместо уборной у него был лишь старый ночной горшок. Ганс выливал его по ночам во время авианалетов – только в это время он отваживался покидать свое убежище. В сарайчике стояла лишь узкая кровать, однако у Ганса была Библия, маленький радиоприемник, а на стене – тщательно размеченная карта. Как ни ждал он западных союзников, ему казалось, что Берлин возьмут русские. Хотя это означало для него освобождение, он тревожился, но успокаивал себя, повторяя снова и снова: «Я еврей. Я пережил нацистов, переживу и Сталина».
В том же районе, в одном из подвалов Карлсхорста, Йоахим Лифшиц жил под защитой Отто Крюгера. Вообще– то в подвале Крюгера было тихо, но иногда Йоахиму казалось, что он слышит отдаленный рокот русских орудий. Этот звук был тихим и приглушенным, как шорох гальки на морском берегу. Йоахим относил это на счет своего воображения – русские были еще слишком далеко. И все же он был знаком с русской канонадой. Сын еврейского врача и немецкой аристократки, он был призван в армию вермахта и в 1941 году потерял на Восточном фронте руку. Однако служба Германии не спасла Йоахима – его преступление состояло в том, что он наполовину был евреем. В апреле 1944 года его внесли в списки подлежащих заключению в концентрационном лагере. С того момента он скрывался.
Двадцатисемилетний Йоахим размышлял о том, что может случиться с приближением кульминации. Каждый вечер старшая дочь Крюгеров Элеонора спускалась в подвал, чтобы обсудить виды на будущее. Йоахим и Элеонора любили друг друга с 1942 года. Элеонора не делала секрета из их отношений, и ей запретили посещать университет из-за связи с «неподходящей» персоной. Теперь они с нетерпением ждали того дня, когда смогут пожениться. Элеонора не сомневалась, что нацисты – военные банкроты, и крах их близок. Йоахим думал иначе: немцы будут сражаться до конца, и Берлин наверняка превратится в поле битвы, может быть, в новый Верден. Молодые люди также не сходились во мнении о том, кто возьмет город. Йоахим считал, что русские, а Элеонора – что британцы и американцы. Йоахим полагал, что надо быть готовыми к любому повороту событий, поэтому Элеонора учила английский, а Йоахим овладевал русским.
Никто так страстно не ждал падения Берлина, как Лео Штернфельд, его жена Агнес и их двадцатитрехлетняя дочь Аннемария. Штернфельды не прятались, так как семья их была протестантской. Однако мать Лео была еврейкой, так что нацисты классифицировали его как полуеврея. В результате Лео и его семья всю войну мучались неопределенностью. Гестапо играло с ними, как кошка с мышкой. Им было дозволено жить там, где они хотели, но над ними все время висела угроза ареста.
C приближением фронта к Берлину опасность усиливалась, и Лео с трудом поддерживал моральный дух своих женщин. Накануне ночью бомба разрушила почтовое отделение по соседству, однако Лео нашел в себе силы пошутить. «Тебе больше не придется далеко ходить за почтой, – сказал он жене. – Почтовое отделение лежит на твоем пороге».
Гестапо определило бывшего бизнесмена Лео Штернфельда в мусорщики. Покидая в это мартовское утро свой дом в Темпельхофе, Лео понял, что слишком долго откладывал осуществление своих планов. Теперь уже невозможно было бежать из Берлина, и не осталось времени на то, чтобы найти убежище. Если Берлин не возьмут в следующие несколько недель, они обречены. Лео по секрету сообщили, что на 19 мая гестапо наметило облаву на всех, в ком есть хоть капля еврейской крови.
* * *
Далеко на западе в штабе 2-й британской армии в Вальбеке рядом с датской границей старший офицер медицинской службы, бригадир Хуг Глин Хьюз пытался спрогнозировать санитарные проблемы, с которыми, вероятно, придется столкнуться в ближайшие недели, особенно когда армия дойдет до Берлина. Втайне он боялся вспышки тифа. Как доложили помощники Хьюза, пересекающие линию фронта беженцы являются носителями различных заразных болезней. Как и все другие фронтовые врачи, бригадир Хьюз пристально следил за развитием событий; любая серьезная эпидемия могла обернуться катастрофой. Подергивая усы, Хьюз размышлял, как справляться с беженцами, когда тонкий ручеек превратится в бурный поток. Несомненно, будут еще и тысячи военнопленных. И один бог знает, что еще обнаружится, пока армия дойдет до Берлина.Бригадира также тревожила еще одна проблема: концентрационные и трудовые лагеря. Информация о них просочилась через нейтральные страны, но никто не знал, как эти лагеря управляются, сколько там человек и в каких условиях они содержатся. Создавалось впечатление, что 2-я британская армия будет первой армией, которая захватит концентрационный лагерь. На столе бригадира лежал доклад о том, что один из лагерей расположен как раз на пути продвижения армии к северу от Ганновера, и больше никакой информации не было. Бригадир Хьюз надеялся, что немцы проявили свойственную им скрупулезность в медицинских вопросах, и санитарное состояние лагеря контролируется. Он никогда прежде не слышал об этом месте. Оно называлось Бельзен.
Глава 5
Капитан Хельмут Кордс, двадцатипятилетний ветеран русского фронта, был награжден Железным крестом за мужество. Сейчас он был одним из берлинских заключенных и сомневался в том, что ему доведется увидеть конец войны. Капитан Кордс входил в элитную группу – крохотную кучку уцелевших из семи тысяч немцев, арестованных в связи с покушением на Гитлера восемь месяцев назад, 20 июля 1944 года.
Гитлер превратил свою месть в варварскую оргию; были казнены почти пять тысяч предполагаемых участников, как виновных, так и невиновных. Уничтожались целые семьи. Почти все, хотя бы отдаленно связанные с заговорщиками, были арестованы и казнены без долгого разбирательства. Их предавали смерти способом, определенным самим Гитлером. «Они все должны быть повешены, как скот», – приказал фюрер. Главные преступники были повешены именно так – за ребро на мясницких крюках для подвески забитого скота. Вместо веревок в большинстве случаев использовались фортепианные струны.
Сейчас в крыле «Б» Лехртерштрасской тюрьмы, огромного здания в форме звезды, томилась в ожидании последняя группа «заговорщиков». Среди них были и консерваторы, и коммунисты; офицеры, врачи, священники, университетские профессора, писатели, видные политики прошлого, простые рабочие и крестьяне. Некоторые понятия не имели, за что их арестовали, – официальные обвинения им не были предъявлены. Некоторых пытали, и теперь они ожидали повторного слушания дела. Невиновность некоторых была доказана, но они все еще сидели в тюрьме. Некоторые предстали перед особыми судами, поспешно вынесшими приговоры, и теперь ожидали казни. Никто точно не знал, сколько заключенных содержится в крыле «Б». Одни думали, что две сотни, другие – что меньше сотни. Подсчитать было невозможно. Каждый день заключенных уводили, и никто их больше не видел. Все зависело от каприза одного человека: шефа гестапо группенфюрера СС Генриха Мюллера. Заключенные не ждали от него милосердия. Они были уверены, что, даже когда союзники будут стоять у ворот тюрьмы, Мюллер не прекратит кровавую бойню.
Кордс в июле 1944 года был направлен в штаб резервной армии на Бендлерштрассе в качестве младшего офицера штаба. Начальником штаба резервной армии был полковник граф Клаус фон Штауффенберг. Как выяснилось, в этом назначении был всего лишь один просчет: тридцатишестилетний, с необычной внешностью (он был тяжело ранен, потерял руку и левый глаз, а потому носил черную повязку), фон Штауффенберг являлся ключевой фигурой заговора 20 июля, человеком, добровольно вызвавшимся убить Гитлера.
В ставке фюрера в Растенбурге в Восточной Пруссии во время одного из продолжительных военных совещаний фон Штауффенберг оставил портфель с бомбой замедленного действия под длинным столом с картой у того места, где стоял Гитлер. Бомба взорвалась через несколько минут после того, как фон Штауффенберг выскользнул из помещения и отправился в Берлин. Гитлер чудом остался жив. Несколько часов спустя фон Штауффенберг – вместе с тремя другими главными участниками заговора – без суда и следствия был расстрелян в Берлине во дворе дома на Бендлер– штрассе, где находился его штаб. Были арестованы все, даже косвенно связанные с фон Штауффенбергом, в том числе и Хельмут Кордс.
Невеста Кордса Ютта Зорге, внучка бывшего немецкого канцлера и министра иностранных дел Густава Штреземана, также была арестована и заключена в тюрьму. Как и ее мать, и отец. С тех пор все они, включая Хельмута Кордса, содержались в тюрьме без суда.
Капрал Герберт Косни, томившийся в том же самом здании, знал о заговоре 20 июля даже меньше Кордса. Однако Косни оказался невольным соучастником. Он состоял в коммунистической группе Сопротивления, и его участие в покушении состояло в переброске неизвестного мужчины из Лихтерфельде в Ванзе.
Хотя Герберт не был коммунистом, начиная с 1940 года он был близок к различным красным подпольным группам. В ноябре 1942 года, когда Герберт приехал в Берлин в отпуск, его старший брат Курт, член коммунистической партии с 1931 года, яростно отговаривал его от возвращения на фронт. Курт пошел еще дальше: прикладом винтовки сломал брату руку, отвел его в военный госпиталь, где объяснил, что нашел раненого солдата в канаве.
Хитрость удалась. Герберт больше не вернулся на фронт. Его откомандировали в резервный батальон в Берлине, и каждые три месяца он получал от доктора Альберта Ольберца новое медицинское свидетельство, с помощью которого оставался на «легких работах». Так уж случилось, что доктор Ольберц тоже был членом коммунистической группы Сопротивления.
Именно из-за Ольберца Герберт и попал в тюрьму. Через несколько дней после покушения на Гитлера Ольберц попросил Герберта провести срочную транспортировку. Взяв военную машину «Скорой помощи», они подобрали неизвестного Герберту человека – старшего офицера гестапо, начальника криминальной полиции, генерала Артура Небе, уже вызванного на допрос. Вскоре Небе, Ольберца и Герберта схватили. Ольберц совершил самоубийство, Небе был казнен, Герберта пытали, а затем гражданский суд вынес ему смертный приговор. Однако из-за того, что Герберт все еще оставался военнослужащим, необходим был повторный суд, теперь уже военный. Герберт понимал, что это чистая формальность, а формальности мало волновали шефа гестапо Мюллера. Глядя в зарешеченное окошко своей камеры, Герберт Косни размышлял, сколько ему осталось до казни.
Неподалеку еще один человек думал о том, что готовит ему будущее, – брат Герберта Курт Косни. Его непрерывно допрашивали в гестапо, но пока он ничего не рассказал о своей коммунистической деятельности. И конечно, он не сказал ничего, что могло бы повредить его младшему брату. Курт тревожился о Герберте. Что с ним случилось? Куда его увезли? Только несколько камер разделяло братьев, но ни Курт, ни Герберт не знали, что заключены в одну и ту же тюрьму.
Еще одна группа узников находилась в Берлине, хотя и не за тюремными стенами. Оторванные от своих семей, насильно угнанные с родины, все они, как и многие другие, желали одного – скорейшего освобождения, а кто их освободит, не имело для них никакого значения. Это были мужчины и женщины, вывезенные как рабы, почти из всех стран, оккупированных нацистами. Среди них были поляки, чехи, норвежцы, датчане, голландцы, бельгийцы, люксембуржцы, французы, югославы и русские.
Для работы в немецких хозяйствах и на немецких предприятиях нацисты в общей сложности насильно вывезли почти семь миллионов человек – эквивалент населения Нью-Йорка. Некоторые страны были практически обескровлены: из маленькой Голландии с населением 10 956 000 человек было вывезено 500 000, а из крохотного Люксембурга с населением 296 000 человек – 6000. В одном только Берлине работало более 100 000 иностранных рабочих, в основном французов и русских.
Не было ни одной отрасли, ни одного вида трудовой деятельности, в которой не были бы заняты иностранные рабочие. Многие высокопоставленные нацисты получали русских девушек в качестве домашней прислуги. Военные архитекторы укомплектовывали свои штаты молодыми иностранными чертежниками. В тяжелой промышленности трудились электрики, сталевары, механики и неквалифицированные рабочие. Газовые, водопроводные, транспортные компании и муниципальные предприятия «нанимали» тысячи работников, чей труд не надо было оплачивать. Даже армейскому штабу на Бендлерштрассе были выделены иностранные рабочие. Француз Раймон Легатьер имел там постояную работу: по мере того как от разрывов бомб в окнах лопались стекла, он заменял их.
Недостаток рабочей силы в Берлине достиг такого критического уровня, что нацисты, открыто пренебрегая Женевской конвенцией, использовали иностранных рабочих и военнопленных на военных заводах. Поскольку Россия Женевскую конвенцию не подписала, пленных красноармейцев использовали в любых целях. С каждым днем ситуация ухудшалась, и пленных стали привлекать к строительству бомбоубежищ, восстановлению разбомбленных военных объектов и даже к ручной загрузке углем промышленных электростанций. Различия между иностранными рабочими и военнопленными стали ничтожными, только иностранные рабочие пользовались большей свободой, но даже это зависело от района и типа работы. Иностранные рабочие жили в «городках» из деревянных бараков, расположенных рядом с фабриками или на их территории; они питались в общей столовой и носили опознавательные знаки. Некоторые концерны закрывали глаза на инструкции и разрешали своим иностранным рабочим жить не на предписанной территории, а в Берлине. Многие могли свободно передвигаться по городу, ходить в кино или другие увеселительные заведения, при условии строгого соблюдения комендантского часа[3].
Некоторые охранники ослабляли бдительность. Многие иностранные рабочие, иногда даже военнопленные, обнаружили, что могут время от времени уклоняться от работы. Один охранник, сопровождавший двадцать пять французов, которые каждый день ездили на работу в город на метро, теперь даже не утруждал себя пересчетом подопечных, сходивших с поезда. Ему было наплевать, сколько их «потерялось» во время переезда, лишь бы к шести вечера все они собрались на станции «Потсдамер-Плац», чтобы вернуться в лагерь.
Гитлер превратил свою месть в варварскую оргию; были казнены почти пять тысяч предполагаемых участников, как виновных, так и невиновных. Уничтожались целые семьи. Почти все, хотя бы отдаленно связанные с заговорщиками, были арестованы и казнены без долгого разбирательства. Их предавали смерти способом, определенным самим Гитлером. «Они все должны быть повешены, как скот», – приказал фюрер. Главные преступники были повешены именно так – за ребро на мясницких крюках для подвески забитого скота. Вместо веревок в большинстве случаев использовались фортепианные струны.
Сейчас в крыле «Б» Лехртерштрасской тюрьмы, огромного здания в форме звезды, томилась в ожидании последняя группа «заговорщиков». Среди них были и консерваторы, и коммунисты; офицеры, врачи, священники, университетские профессора, писатели, видные политики прошлого, простые рабочие и крестьяне. Некоторые понятия не имели, за что их арестовали, – официальные обвинения им не были предъявлены. Некоторых пытали, и теперь они ожидали повторного слушания дела. Невиновность некоторых была доказана, но они все еще сидели в тюрьме. Некоторые предстали перед особыми судами, поспешно вынесшими приговоры, и теперь ожидали казни. Никто точно не знал, сколько заключенных содержится в крыле «Б». Одни думали, что две сотни, другие – что меньше сотни. Подсчитать было невозможно. Каждый день заключенных уводили, и никто их больше не видел. Все зависело от каприза одного человека: шефа гестапо группенфюрера СС Генриха Мюллера. Заключенные не ждали от него милосердия. Они были уверены, что, даже когда союзники будут стоять у ворот тюрьмы, Мюллер не прекратит кровавую бойню.
Кордс в июле 1944 года был направлен в штаб резервной армии на Бендлерштрассе в качестве младшего офицера штаба. Начальником штаба резервной армии был полковник граф Клаус фон Штауффенберг. Как выяснилось, в этом назначении был всего лишь один просчет: тридцатишестилетний, с необычной внешностью (он был тяжело ранен, потерял руку и левый глаз, а потому носил черную повязку), фон Штауффенберг являлся ключевой фигурой заговора 20 июля, человеком, добровольно вызвавшимся убить Гитлера.
В ставке фюрера в Растенбурге в Восточной Пруссии во время одного из продолжительных военных совещаний фон Штауффенберг оставил портфель с бомбой замедленного действия под длинным столом с картой у того места, где стоял Гитлер. Бомба взорвалась через несколько минут после того, как фон Штауффенберг выскользнул из помещения и отправился в Берлин. Гитлер чудом остался жив. Несколько часов спустя фон Штауффенберг – вместе с тремя другими главными участниками заговора – без суда и следствия был расстрелян в Берлине во дворе дома на Бендлер– штрассе, где находился его штаб. Были арестованы все, даже косвенно связанные с фон Штауффенбергом, в том числе и Хельмут Кордс.
Невеста Кордса Ютта Зорге, внучка бывшего немецкого канцлера и министра иностранных дел Густава Штреземана, также была арестована и заключена в тюрьму. Как и ее мать, и отец. С тех пор все они, включая Хельмута Кордса, содержались в тюрьме без суда.
Капрал Герберт Косни, томившийся в том же самом здании, знал о заговоре 20 июля даже меньше Кордса. Однако Косни оказался невольным соучастником. Он состоял в коммунистической группе Сопротивления, и его участие в покушении состояло в переброске неизвестного мужчины из Лихтерфельде в Ванзе.
Хотя Герберт не был коммунистом, начиная с 1940 года он был близок к различным красным подпольным группам. В ноябре 1942 года, когда Герберт приехал в Берлин в отпуск, его старший брат Курт, член коммунистической партии с 1931 года, яростно отговаривал его от возвращения на фронт. Курт пошел еще дальше: прикладом винтовки сломал брату руку, отвел его в военный госпиталь, где объяснил, что нашел раненого солдата в канаве.
Хитрость удалась. Герберт больше не вернулся на фронт. Его откомандировали в резервный батальон в Берлине, и каждые три месяца он получал от доктора Альберта Ольберца новое медицинское свидетельство, с помощью которого оставался на «легких работах». Так уж случилось, что доктор Ольберц тоже был членом коммунистической группы Сопротивления.
Именно из-за Ольберца Герберт и попал в тюрьму. Через несколько дней после покушения на Гитлера Ольберц попросил Герберта провести срочную транспортировку. Взяв военную машину «Скорой помощи», они подобрали неизвестного Герберту человека – старшего офицера гестапо, начальника криминальной полиции, генерала Артура Небе, уже вызванного на допрос. Вскоре Небе, Ольберца и Герберта схватили. Ольберц совершил самоубийство, Небе был казнен, Герберта пытали, а затем гражданский суд вынес ему смертный приговор. Однако из-за того, что Герберт все еще оставался военнослужащим, необходим был повторный суд, теперь уже военный. Герберт понимал, что это чистая формальность, а формальности мало волновали шефа гестапо Мюллера. Глядя в зарешеченное окошко своей камеры, Герберт Косни размышлял, сколько ему осталось до казни.
Неподалеку еще один человек думал о том, что готовит ему будущее, – брат Герберта Курт Косни. Его непрерывно допрашивали в гестапо, но пока он ничего не рассказал о своей коммунистической деятельности. И конечно, он не сказал ничего, что могло бы повредить его младшему брату. Курт тревожился о Герберте. Что с ним случилось? Куда его увезли? Только несколько камер разделяло братьев, но ни Курт, ни Герберт не знали, что заключены в одну и ту же тюрьму.
Еще одна группа узников находилась в Берлине, хотя и не за тюремными стенами. Оторванные от своих семей, насильно угнанные с родины, все они, как и многие другие, желали одного – скорейшего освобождения, а кто их освободит, не имело для них никакого значения. Это были мужчины и женщины, вывезенные как рабы, почти из всех стран, оккупированных нацистами. Среди них были поляки, чехи, норвежцы, датчане, голландцы, бельгийцы, люксембуржцы, французы, югославы и русские.
Для работы в немецких хозяйствах и на немецких предприятиях нацисты в общей сложности насильно вывезли почти семь миллионов человек – эквивалент населения Нью-Йорка. Некоторые страны были практически обескровлены: из маленькой Голландии с населением 10 956 000 человек было вывезено 500 000, а из крохотного Люксембурга с населением 296 000 человек – 6000. В одном только Берлине работало более 100 000 иностранных рабочих, в основном французов и русских.
Не было ни одной отрасли, ни одного вида трудовой деятельности, в которой не были бы заняты иностранные рабочие. Многие высокопоставленные нацисты получали русских девушек в качестве домашней прислуги. Военные архитекторы укомплектовывали свои штаты молодыми иностранными чертежниками. В тяжелой промышленности трудились электрики, сталевары, механики и неквалифицированные рабочие. Газовые, водопроводные, транспортные компании и муниципальные предприятия «нанимали» тысячи работников, чей труд не надо было оплачивать. Даже армейскому штабу на Бендлерштрассе были выделены иностранные рабочие. Француз Раймон Легатьер имел там постояную работу: по мере того как от разрывов бомб в окнах лопались стекла, он заменял их.
Недостаток рабочей силы в Берлине достиг такого критического уровня, что нацисты, открыто пренебрегая Женевской конвенцией, использовали иностранных рабочих и военнопленных на военных заводах. Поскольку Россия Женевскую конвенцию не подписала, пленных красноармейцев использовали в любых целях. С каждым днем ситуация ухудшалась, и пленных стали привлекать к строительству бомбоубежищ, восстановлению разбомбленных военных объектов и даже к ручной загрузке углем промышленных электростанций. Различия между иностранными рабочими и военнопленными стали ничтожными, только иностранные рабочие пользовались большей свободой, но даже это зависело от района и типа работы. Иностранные рабочие жили в «городках» из деревянных бараков, расположенных рядом с фабриками или на их территории; они питались в общей столовой и носили опознавательные знаки. Некоторые концерны закрывали глаза на инструкции и разрешали своим иностранным рабочим жить не на предписанной территории, а в Берлине. Многие могли свободно передвигаться по городу, ходить в кино или другие увеселительные заведения, при условии строгого соблюдения комендантского часа[3].
Некоторые охранники ослабляли бдительность. Многие иностранные рабочие, иногда даже военнопленные, обнаружили, что могут время от времени уклоняться от работы. Один охранник, сопровождавший двадцать пять французов, которые каждый день ездили на работу в город на метро, теперь даже не утруждал себя пересчетом подопечных, сходивших с поезда. Ему было наплевать, сколько их «потерялось» во время переезда, лишь бы к шести вечера все они собрались на станции «Потсдамер-Плац», чтобы вернуться в лагерь.