Короленко Владимир Галактионович. Ночью

- Он у другого.
- А другой?
- Еще у кого-нибудь.
- А еще кто-нибудь где возьмет?
- Н-не знаю... Няня говорит: меня под лопухом нашли. Пустяки, я думаю.
- Конечно, глупости. Кто туда положит ребенка? И насчет золотой
нитки... будто на золотой нитке спускают,- тоже глупости.
- Уж эта старая скажет!.. Ну, а как по-твоему: откуда?
- Конечно, с того света.
Мордик задумался. Мысль показалась ему очень простой и ясной...
Понятно: на этот свет попадают с того света.
- Ну, а как?
- Может быть, приносят ангелы.
- Ангелов, может, еще и нет.
- Ну, уж это ты не говори. Это грех. Уж это все знают, что есть.
- А дядя Михаил...
- Мало ли что. Когда люди видели...
- Кто видел?
- Многие видели. Я тоже видел... во сне...
- Какой он?
- Белый-белый. Летел от сада Выговских, все с дерева на дерево, а потом
перелетел через огород, через площадь. А я смотрю, где он сядет. Сел на
крышу на лавчонке Мошка и стал трепыхать крыльями. Потом снялся и полетел
далеко-далеко.
- Хорошо летает?
- Отлично. Я потом говорю Мошку: я видел во сне, что на твоей крыше
сидел ангел.
- А Мошко что?
- А Мошко говорит: ай-вай, какая важность! У меня каждый шабаш бывают в
доме ангелы, а черти насядут на крышу, все равно как галки на старую
тополю...
- Хвастает.
- Н-нет, едва ли. У евреев многое бывает. А помнишь Юдка?

VI

Юдка был огромный жид, с громадною бородой и страшными полупомешанными
глазами. Он разносил по домам лучшие сорта муки и продавал ее в розницу.
Отмерив муку гарнцами, он потом прикидывал еще по щепотке - "для деток, для
кухарки, для няньки, для кошки, для мышки". При этом его борода тряслась, а
глаза вращались в орбитах. Как только его громадная фигура с мешком на
согнутой спине являлась в воротах, детьми овладевало ощущение ужаса и
любопытства. Они дрожали перед Юдкой, но не могли себе отказать в
удовольствии посмотреть, как Юдка будет прикидывать "на кошку, на мышку". Он
ходил каждую неделю и каждый раз производил на детей чрезвычайно сильное
впечатление.
Как-то однажды Юдка вдруг исчез и не являлся несколько недель И мать, и
дети сильно недоумевали и думали, что старый жид умер. Оказалось другое, а
именно в судный день Юдку схватил жидовский чорт, известный в народе под
именем Хапуна. На кухне рассказывали историю со всеми подробностями. В
судный день евреи собираются к вечеру в синагогу, оставляя "патынки" (туфли)
у входа. Потом зажигают множество свечей, закрывают глаза и начинают жалобно
кричать от страха. В это время Хапун на них налетает, как коршун, и хватает
одного. Потом, когда выходят из синагоги, все разбирают свои патынки, но
одна пара всегда остается. В этот раз остались громадные патынки старого
Юдки, а потому все узнали, что Юдку схватил Хапун.
Потом Юдка вдруг опять появился, но он хромал и казался разбитым, а
дети его стали бояться еще больше. Оказалось, что Юдку спас его приягель
мельник из Кодни. Мельник этот вышел вечером на свою греблю и стоял
спокойно, почесывая брюхо и слушая, как вода шумит в потоках и бугай бухает
в очеретах. А вечер был ясный. Вдруг видит: летит "какое-то" по небу.
Присмотрелся, а это Хапун тащит огромного жида. "Ну,-думает мельник,-
другого такого крупного жида не найти. Не иначе только Хапун моего
покупателя, старого Юдку, на этот раз сцапал". Конечно, если бы не то, что
Юдка всегда брал у мельника муку, никогда мельник не стал бы вмешиваться в
это дело. Но тут он-таки пожалел старого знакомого.
Поэтому, затопав ногами, он крикнул вдруг во весь голос:
"Кинь, это мое!" Хапун выпустил ношу и взвился кверху, трепыхая
крыльями, как молодой шуляк, по которому выстрелили из ружья (голос у
коднинского мельника-таки мое почтение!). А бедный жид со всего размаху
шлепнулся на греблю и сильно расшибся.
Юдка был налицо, и все видели, что он действительно хромал после этого
происшествия. Поэтому и Мордик не стал спорить: действительно, у евреев
многое бывает. Кроме того, напоминание об Юдке и вообще рассеяло в нем
зачатки скептического упрямства.
- Да, так вот тогда Мошко много мне рассказывал... и то, как родятся
дети.
- Ну?
- Он говорит, у бога есть два ангела: один вынимает из людей душу, а
другой приносит новые души с того света. Вот когда надо у кого-нибудь
родиться ребенку, та женщина делается больна.
- Отчего?
- А оттого, что бог посылает обоих ангелов: марш оба на землю к
таким-то людям и ждите моего приказа. Если на тех людей бог не серди гея, то
говорит: положите ребенка около матери и ступайте оба назад. Тогда мать
опять выздоравливает. А иногда говорит: возьми ты, смерть, душу у матери. И
тогда мать умирает. А иногда говорит: возьми и мать, и ребенка,- тогда оба
умирают.
- А знаешь что,- добавил Голован,- может, это и правда, потому что
всегда боятся, когда надо ребенку родиться, и мама недавно говорила: а
может, я умру.
- А тетя Катя и умерла.
- Ну, вот видишь.
- Должно быть, этот ангел страшный?
- Нет, зачем... я думаю, не очень страшный. Ведь он не по своей воле.
Думаешь, ему очень приятно, когда через него все плачут? Да что ж ему
делать? Бог велит,- он должен слушаться. Он ведь не от себя.
- А заметил ты, после того как Катя умерла, какие у Генриха глаза
стали?
- Темные.
- Нет, не темные,- большие.
- Большие и темные. И никогда он с нами так не шалит, как бывало.
- И все ссорится и спорит с Михаилом.
- Я знаю, отчего он сердится. Я слышал, как они сильно ссорились.
Михаил говорил: когда человек умрет, то из него сделается порошок, и
человека нет вовсе. А Генрих говорит, что человек уходит на тот свет и
смотрит оттуда, и жалеет...
- Так что? за что ж тут сердиться?
- Э! видишь: если из человека делается порошок, то, значит, и из Кати
тоже. А он этого не хочет... Он ее любит.
- Как же любит, когда ее нету?..
- Любит...
Оба помолчали. Так как ни одному из них не приходило в голову снять со
свечи, то она нагорела так сильно, что фитиль стал словно гриб. Придавленное
пламя тянулось кверху языками, точно ветки дерева с обстриженною верхушкой;
от этого освещенное пространство стало еще ограниченнее. Не было видно ни
стен, ни потолка, ни окон. Темнота шатром нависла над мальчиками, и шатер
этот вздрагивал и колебался. А плеск дождевых капель и шорох деревьев
теперь, казалось, проникли в самую комнату и раздавались в ее темноте. И оба
мальчика чувствовали, что такой странной ночи не было еще никогда.
Теперь оба уже уяснили себе содержание этого ощущения странности.
Нездоровье матери и ее предчувствие, тревожная нежность отца, воспоминание о
смерти тети Кати, потом это необычайное движение, говор и топот шагов на той
половине, и чей-то плач, и чьи-то стоны - все это было сведено к одному и
получило форму. Несмотря на сомнительный авторитет лавочника Мошка, даже
скептический Марк не находил возражений против теории, только что развитой
Голованом. Новая жизнь готовилась войти в их дом, а идущая с ней об руку
смерть простерла над домом свои темные крылья; вместе с слабым стоном
матери, ее веяние пахнуло в детские души сострадание"! и ужасом.
- Слушай!-тихо сказал Марк.
- Что? - еще тише спросил Вася.
Марк наклонился к нему, как будто боясь, чтобы звук его слов не проник
туда, за темный купол над их головами.
- Слушай... ведь если это правда, то, значит, оба они...
- Да... где-нибудь тут...- Оба почувствовали внезапную дрожь.
- Разбудим девочек.
- И няньку... ступай разбуди.
- Я... боюсь.
- И... и я тоже,- признался бесстрашный Марк, Оба брата инстинктивно
подвинулись друг к другу и свечке. Темнота, до сих пор нависавшая сверху,
теперь поглотила и печку, и стену, и кровати, и соседнюю комнату с девочками
и нянькой, и даже самое воспоминание о них отодвинулось куда-то далеко. А
шорох и шопот окончательно вошли со двора, и кто-то тихо говорил над
головами двух братьев что-то непонятное, но очень важное.
Так прошло несколько минут. Может быть, прошло бы и больше, если бы
Марку не пришло в голову снять нагар со свечки. Но как только он сделал это,
пламя сразу выровнялось, купол над головами быстро раздвинулся, открывая
потолок, стены, знакомую старую печку с задымленным отдушником, кровати с
измятыми подушками и брошенными на пол одеялами и дверь в соседнюю спальню
девочек. Вместе с тем шорох ушел из комнаты и, вместо важного голоса,
слышался плеск разрозненных струек на дворе.
- Пойду разбужу,- сказал Мордик, подымаясь и направляясь в комнату
девочек.- Нянька, нянька, вставай! - тормошил он старуху.
Нянька быстро села на своей постели, с выпученными, удивленными
глазами.
- А что? Разве уже? - спросила она испуганно.- Ах я, старая, проспала!
Она поправила на голове кичку, из-под которой выбились седые космы, и,
быстро надев башмаки, накинула на плечи свитку.
- Кыш у меня!.. Сидите от-тут смирно. Я скоро приду. И старуха
торопливо вышла в коридор. Вскоре ее шаги смолкли, и Марк смотрел на брата в
печальном разочаровании.
- Ушла!.. Вот дура! - сказал он.
- Да, лучше было не будить. Как же теперь мы одни?
- Разбудим девочек.
Но девочки, разбуженные возней, проснулись сами.
Слышно было, как старшая помогает младшей выбраться из кроватки, и
вскоре обе они появились в дверях, держась за руки.
- Здравствуйте, судари, вот и мы! - сказала Маша весело и немного
жеманясь. Заметив, что няньки нет, она говорила радостно и громко.
- Тише, дура! - оборвал ее Марк.- У мамы родится новая девочка, а ты
тут кричишь.
- Тише, все! - сказал старший, к чему-то прислушиваясь. Девочки смирно
уселись около свечи и тоже смолкли.

VII

Дождь, очевидно, совсем перестал. Прежний непрерывный шум разорвался, и
из-за него яснее выступили дальние звуки: колыхание древесных верхушек, лай
сонной собаки и еще какой-то тихий гул, который, начавшись где-то очень
далеко, на самом краю света, теперь понемногу вырастал и подкатывался все
ближе.
- Кто-то едет,- сказал Мордик.
- Далеко, в городе...
Среди сна и тишины ночи, нарушаемой только плеском воды из водосточных
труб да шелестом ветра, этот одинокий звук колес невольно приковывал
внимание. Кто едет, куда, в эту странную ночь?.. Вася задумался. Ему
представилась в отдалении катящаяся по темным и пустым улицам маленькая
коляска, непременно маленькая, с маленькими коваными колесиками, потому что
и этот мелодичный рокот казался маленьким и тихим, хотя долетал ясно.
Маленькие лошадки быстро отбивают дробь копытами по мостовой, и маленький
кучер заносит руку с кнутом. Кто же это едет в поздний час по улицам спящего
города?
Колеса рокотали, катились ближе, быстрее... Потом шум сразу оборвался,
и послышалось только тихое тарахтение по мокрой немощеной дороге; то лязг
обода о камешек, то скрип деревянного кузова прорывались время от времени и
каждый раз все ближе...
- Полем едет... к нам,- сказал Мордик. Дом стоял на краю города, рядом
с широким пустырем, заросшим бурьянами и травой. Кто же это мог ехать к ним
ночью, да еще в такую ночь, когда все так странно и у них должен родиться
ребеночек? И сразу этот стук подъезжавшего экипажа присоединился ко всему,
что было необычно, что творилось у них только в одну эту ночь...
Затаив дыхание, дети слушали, как отворились ворота, как колеса шуршат
по двору и подъезжают к крыльцу. После этого суетня усилилась, участилось
хлопанье дверей и движенье на той половине.
- Это привезли ребеночка? - спросила Маня.
- Молчи!..
Вася прислушался, и в его воображении рисовалась странная картина:
ангелы вылезли из коляски. Они бережно несут ребеночка, отдают его маме и
поздравляют:
все слава богу, все слава богу! Берите его себе, все будут живы...
Но только странно: в доме все так тихо, и никто не радуется. Суета
смолкла, двери перестали хлопать. Кто-то осторожно подошел в коридоре к
ближайшей двери, где жила старая тетка, никогда не выходившая из своей
комнаты, и Вася слышал разговор:
- Слава богу, приехал! Теперь все будет хорошо.
- Ох, барыня, погодите радоваться! Сама-то в обмороке... Боже мой, как
трудно...
Потом дверь скрипнула, и все стихло. Еще через минуту в детскую вбежала
нянька. Космы седых волос окончательно выбились из-под головного платка, по
сморщенному лицу текли слезы. Не обращая внимания на детей, она пошарила в
сундуке, потом забралась к себе на постель, и, когда она опять выбежала,
дети увидели в спальной красноватый отблеск. Перед иконой тихо разгоралась
"страшная свеча", "громница"...
Девочки ничего не понимали и только смотрели перед собой широко
открытыми глазами. Братья смотрели друг на друга и ждали: кто из них
заплачет первый. Тогда детская сразу переполнилась бы неудержимым ревом...
Но было слишком страшно... На дворе кто-то гудел протяжно и сердито, и дети
уже не узнавали в этом гудении голос ветра, пролетавшего над садом.
Но вдруг дальняя дверь опять отворилась, и чей-то странно спокойный,
уверенный голос сказал громко:
- Отлично, отлично! Поздравляю! - и долгий облегченный вздох, какого
никогда в жизни не приводилось слышать детям, тихо пронесся по всему дому и
угас...
Васе вдруг стало как-то радостно, хотя в голове путалось еще больше...
Он не знал, что значит этот странный голос, и ему казалось, что он засыпает.
Напряжение этой ночи брало свое, Шура дремала сидя, и дети не замечали, как
идет время...
- А я знаю, кто приехал,- сказал вдруг Марк, не поддавшийся дремоте, но
слова замерли у него на устах. Дверь опять отворилась, но теперь никаких
звуков не было слышно, кроме детского плача. Плакал маленький ребеночек
каким-то особенным, тонким, захлебывающимся голосом, но упрямо и громко...
Это было так неожиданно, и плач слышался так ясно, что даже маленькая
Шура очнулась, подняла голову и сказала:
- Де'тинька... па'цит.
Впрочем, ее это, повидимому, нисколько не удивило. Зато все остальные
повскакали с мест. Маша захлопала в ладоши, а Марк кинулся к дверям.
- Пойдем туда!
Вася пошел за ним, но у порога остановился.
- А заругают?
- Ну, один раз ничего...- успокоил Марк. Он хотел сказать, что именно
этот раз, в эту ночь, все позволительно.- А вы, девочки, оставайтесь...
Но Маша думала иначе:
- Вот какой умный! Оставайся сам, если хочешь... Пойдем, Шурочка,
пойдем, милая! - и она торопливо подняла Шуру.
- Пускай идут,- поддерживал Вася, понимавший хорошо, что он и сам ни за
что бы не остался.
Когда они открыли дверь в коридор, на них пахнуло теплым и влажным
ветром. Сверх ожидания, коридор оказался освещенным: в самом конце у входной
двери кто-то забыл сальную свечу в подсвечнике. Она вся оплыла, ветер
колыхал ее пламя, летучие тени бегали по всему коридору, то мелькая по
стенам, то скрываясь в углах, а черное отверстие печки, находившееся
посредине, тоже как будто шевелилось, перебегая с места на место. Вообще и
коридор в эту ночь стал совеем иной, необычный. В полуоткрытую дверь
виднелась часть синего ночного неба, и черные верхушки сада качались и
шумели.
Когда дета подошли к концу коридора, ветер обвеял их голые ноги.
Дверь "на ту половину" была недалеко от входа, направо. Марк шел
впереди и первый, поднявшись на цыпочки, тихо открыл эту дверь. Дети гуськом
шмыгнули в первую комнату.
Знакомые прежде, комнаты имели теперь совсем другой вид. Прежде всего
дети обратили внимание на дверь маминой спальни. Там было тихо, слабый свет
чуть-чуть брезжил и позволял видеть фигуру отца, нежно склонившегося к
изголовью кровати... Темная фигура незнакомой женщины порой проходила
неясною тенью по спальне.
Марк дернул Васю за рукав.
- Видишь теперь, кто это приехал?
- Кто?
- Смотри: дядя Генрих и... Михаил.
Вася отвел глаза от дальней двери и взглянул в среднюю комнату,
отделявшую переднюю от спальной. Это была прежде гостиная, но теперь в ней
все было переставлено по-иному. Дядя Генрих сидел задумчиво на стуле, под
висячей лампой, и на его бледном лице выделялись одни глаза, которые,
казалось детям, стали еще больше. Михаил без сюртука, с засученными рукавами
вытирал полотенцем руки.
- Что теперь делать? - спросил растерянно Вася. Во всех практических
начинаниях он предоставлял первенство Марку.
- Не знаю,- ответил тот, отодвигаясь в тень. Дети последовали за ним.
Присутствие Генриха и Михаила их озадачило. Генрих прежде был весельчак,
играл с детьми, щекотал их и вертел в воздухе. Около двух лет назад у него
родилась Шура, а жена умерла. С тех пор он уехал в другой город и редко
навещал их, а когда приезжал, то дети замечали, что он сильно переменился.
Он был с ними попрежнему ласков, но они чувствовали себя с ним не
попрежнему: что-то смущало их, и им не было с ним весело. Теперь он глубоко
задумался, и в глазах его было особенно много печали.
Михаил был гораздо моложе брата. У него были голубые глаза, белокурые
волосы в мелких кудрях и очень белое, правильное, веселое лицо. Вася знал
его еще гимназистом, с красным воротником и медными пуговицами, но это,
все-таки, было давно. Потом он появлялся из Киева в синем студенческом
мундире и при шпаге. Старшие говорили тогда между собой, что он становится
совсем взрослый, влюбился в барышню, сделал раз "операцию" и уже не верит в
бога. Все студенты перестают верить в бога, потому что режут трупы и ничего
уже не боятся. Но когда приходит старость, то опять верят и просят у бога
прощения. А иногда и не просят прощения, но тогда и бывает им плохо, как
доктору Войцеховскому... Такие всегда умирают скоропостижно, и у них
лопается живот, как у Войцеховского...
Михаил никогда не обращал на детей внимания, и детям всегда казалось,
что он презирает их по двум причинам: во-первых, за то, что они еще не
выросли, а во-вторых - за то, что сам он вырос еще недавно и что у него еще
почти не было усов. Впрочем, когда теперь он подошел к лампе и надел совсем
новый мундир, дети удивились, как он переменился: у него были порядочные
усики и даже бородка, и он стал на самом деле взрослый. Лицо у него было
довольное и даже гордое. Глаза блестели, а губы улыбались, хотя он старался
сохранить важный вид... Надев мундир, он-таки не вытерпел и, крутя папиросу,
сказал Генриху:
- Ну, что скажешь, Геня, каково я справился?.. А случай трудный, и этот
старый осел, Рудницкий, наверное отправил бы на тот свет или мать, или
ребенка, а может быть, и обоих вместе...
Генрих отвел глаза от стены и ответил:
- Молодец, Миша!.. Да, мы приехали с тобой вовремя. Может быть, если бы
два года назад... у моей Кати...
Но тут голос его стал глуше... Он отвернулся.
- А все-таки,- сказал он,- рождение и смерть... так близко... рядом...
Да, это великая, тайна!.. Михаил пожал плечами.
- Эту тайну мы, брат, проследили чуть не до первичной клеточки...
Дети недоумевали и не знали, на что решиться. Во-первых, все оказалось
слишком будничным, во-вторых, они поняли, что и в эту ночь им может
достаться за смелый набег, как и всегда; а даже выговор в присутствии
Михаила был бы им в высшей степени неприятен. Неизвестно, как разрешилось бы
их двусмысленное положение, если бы не вмешался неожиданный случай.
Входная дверь скрипнула, приотворилась, и кто-то заглянул в щелку. Дети
подумали, что это няня, наконец, хватилась их и пришла искать. Но щель
раздвинулась шире, и в ней показалась незнакомая голова с мокрыми волосами и
бородой. Голова робко оглянулась, и затем какой-то чужой мужик тихонько
вошел в переднюю. Он был одет в белой свитке, за поясом торчал кнут, а на
ногах были громадные сапожищи. Дети прижались к стене у сундука.
Мужик потоптался на месте и слегка кашлянул, но будто нарочно так тихо,
что его никто не услыхал в спальной. Все его движения обличали крайнюю
робость, и дверь он оставил полуоткрытой, как будто обеспечивая себе
отступление. Кашлянув еще раз и еще тише, он стал почесывать затылок. Глаза
у него были голубые, бородка русая, а выражение чрезвычайной робости и почти
отчаяния внушало детям невольную симпатию к пришельцу.
Отчасти тревожный шопот детей, отчасти привычка к полутьме передней
указали незнакомому пришельцу его соседей. Он, видимо, не удивился, и в его
лице появилось выражение доверчивой радости. Тихонько на цыпочках, хотя
очень неуклюже, он подошел к сундуку.
- А что мне... коней распрягать прикажут? - спросил он с видом такого
почти детского доверия к их "приказу", что дети окончательно ободрились.
- А это вы привезли маленького ребеночка? - спросила Маша.
- Э! какого ребеночка? Я привез пана с паничом... А что мне, не знаете
ли, коней распрягать или как?
- Не знаем мы,- сказал Мордик.
- А ты вот что: ты, паничку, поди в ту комнату, да и спытай у панича, у
Михаила, что он скажет тебе?
- Сходи сам.
- Да я, видите ли, боюсь... Мне того, мне не того... А вы бы
сходили-таки, вам-таки лучше сходить. Не бог знает, что с вами сделают.
- Ас тобой?
- Э, какой же ты, хлопчику, беспонятный. Иди-бо, иди...
Он выдвинул Марка из угла и двинул к дверям. Марк предпочел бы лучше
провалиться сквозь землю, чем предстать теперь перед всеми - и в особенности
перед Михаилом - в одной рубашке и так неожиданно. Но рука незнакомца твердо
направляла его вперед.
- Что это, откуда-то дует...- послышался тихий голос матери. Тогда
Михаил повернулся на стуле, и Марк понял, что участь его решена. Поэтому он
со злобой отмахнул руку незнакомца и храбро выступил перед удивленными
зрителями.
- Он говорит, вот этот...- заговорил Марк громко и с очевидным желанием
свалить на мужика целиком вину своего неожиданного появления,- узнай,
говорит, что, мне лошадей распрягать или не надо?..
- Кто? где? - спрашивал отец, повернувшийся на говор.
- Там вот, мужик.
Но мужик в это время предательски отодвинулся к выходной двери и,
наполовину скрывшись за ней, политично ожидал конца сцены. Маша, увидев этот
маневр, пришла в негодование.
- А ты зачем прячешься? Вот видишь какой: вытолкнул Маркушу, а сам
спрятался!..
Это вмешательство выдало всех. Михаил взял с комода свечку, поднял ее
над головой и осветил детей.
- Эге,- сказал он,- тут их целый выводок. И дурень Хведько с ними.
Хведько, это ты там, что ли?
- А никто, только я. Я бо спрашиваю, чи распрягать мне коней?
- Дурень, запирай двери! - крикнул Михаил.- Да не уходи пока! Погоди
там в передней. Мужик с большой неохотой повиновался.
- Ну, теперь расправа: как вы сюда попали, пострелята? Ты зачем их
привел, Хведько?
- А какой их бес приводил... Я вошел спытать, чи распрягать мне коней.
Гляжу, а их там напхано целый угол. Вот что! А мне что? Вот и маленькая
панночка говорит:
"Ты ребеночка привез"... Какого ребенка, чудное дело...
Все засмеялись.
- Ну, теперь вы говорите: как сюда попали? Оба мальчика угрюмо
потупились... Они ждали чего-то необычайного, а вместо того попали на
допрос, да еще к Михаилу.
- Мы услышали, что ребеночек плачет,- ответила одна Маша.
- Ну, так что?
- Нам любопытно,- угрюмо ответил Марк,- откуда такое?
- Ого, ото! - сказал на это Генрих, который, между тем, взял на руки
свою Шуру.- Вот что называется вопрос! Спросите у него,- кивнул он на
Михаила,- он все знает.
Михаил поправил свои очки с видом пренебрежения.
- Под лопухом нашли,- сказал он, отряхивая свои кудри.
Пренебрежение Михаила задело Марка за живое.
- Глупости,- сказал он с раздражением.- Мы знаем, что это не может
быть. На дворе дождик, она бы простудилась.
- Ну вот, одна гипотеза отвергнута,- засмеялся Генрих,- подавай, Миша,
другую...
- Спустили прямо с неба на ниточке.
- Рассказывайте...- возразил Марк, входя все в больший азарт.- Видно,
сами не знаете. А мы вот знаем!
- Любопытно. Верно, от старой дуры, няньки?
- Нет, не от няньки.
- А от кого?
- От... от жида Мошка.
- Еще лучше! А что вам сказал мудрец Мошко?
- Расскажи, Вася,- обратился Марк к Головану.
- Нет, рассказывай сам.- Вася был очень сконфужен и чувствовал себя
совершенно уничтоженным насмешливым тоном Михайловых вопросов. Марк же не
так легко подчинялся чужому настроению.
- И расскажу, что ж такое? - задорно сказал он, выступая вперед.- У
бога два ангела...
И он бойко изложил теорию Мошка, изукрашенную Васиной фантазией. По
мере того как он рассказывал, его бодрость все возрастала, потому что он
заметил, как возрастало всеобщее внимание. Даже мать позвала отца и
попросила сказать, чтобы Марк говорил громче. Генрих перестал ласкать Шуру и
уставился на Марка своими большими глазами; отец усмехнулся и ласково кивал
головой. Даже Михаил, хотя и покачивал правою ногой, заложенною за левую, с
видом пренебрежения, но сам, видимо, был заинтересован.
- Что же, это все... правда? - спросил Марк, кончив рассказ.
- Все правда, мальчик, все это правда!-сказал серьезно Генрих.
Тогда Михаил, еще за минуту перед тем утверждавший, что ребят находят
под лопухом, нетерпеливо повернулся на стуле.
- Не верь, Марк! Все это - глупости, глупые Мошкины сказки...
Охота,повернулся он к Генриху,- забивать детскую голову пустяками!
- А ты сейчас не забивал ее лопухом?
- Это не так вредно: это - очевидный абсурд, от которого им отделаться
легче.
- Ну, расскажи им ты, если можешь...
- Ты знаешь, что я мог бы рассказать...
- Что?
Михаил звонко засмеялся.
- Физиологию... разумеется, в популярном изложении... Надеюсь, это была
бы правда.
- Напрасно надеешься...
- То есть?
- Ты знаешь немногое, а думаешь, что знаешь все... А они чувствуют
тайну и стараются облечь ее в образы... По-моему, они ближе к истине.
Михаил нетерпеливо вскочил со стула.
- А! Я сказал бы тебе, Геня!.. Ну, да теперь не время. А только вот
тебе лучшая мерка: попробуйте вы все, с вашею... или, вернее, с Мошкиной
теорией сделать то, что, как ты сейчас видел, мы делаем с физиологией... Вы