Страница:
будете умиляться, молиться и ждать ангелов, а больная умрет...
- Ну, умирают и с физиологией, я знаю это по близкому опыту...- сказал
Генрих глухо.
- Частный факт, и физиология плохая...
- Этот частный факт для меня - пойми ты - общее всех твоих обобщений.
Погоди, ты поймешь когда-нибудь, что значит смерть любимого человека, и
частный ли это факт.
- Истина выше личного чувства! - сказал Михаил и смолк. Он понял, что с
Генрихом нельзя теперь продолжать этот разговор.
В комнате стало тихо. Дети недоумевали. Они не поняли ни слова из того,
что говорилось, но ощутили одно: это спорность их теории. Они были смущены и
нерадостны.
В это время Хведько, о котором все забыли, высунул опять голову из-за
косяка двери.
- А что, мне распрягать коней, чи нет? - произнес он с глубокою тоской
в голосе.
Это вмешательство показалось всем очень кстати. Михаил весело
засмеялся.
- Ага! - сказал он,- вот еще один мудрец. Попробуем сейчас маленькую
индукцию... Как ты думаешь, Хведор, куда мы с тобой ехали?
- Да я ж думаю никуда, только сюда. Он внимательно, не отрывая
выпученных глаз, смотрел на Михаила, как будто боялся его шутливых
расспросов.
- Ну?
- А что ну?
- Ну, приехали мы сюда или нет?
- Э, вы бо все смеетесь. Чего бы я спрашивал, когда оно само видно?
- Так зачем же лошадям стоять на дожде, дурню?
- От и я так думал,- обрадовался Хведько.- Оно хоть дождя уже нет, а
таки лошадям стоять не для чего. Пойду распрягать. Так и говорили бы
сразу...
И он поторопился уйти с видимым облегчением.
- Ну, и вы тоже... марш обратно! - сказал отец.
- А... а деточку? - сказала Маша печально. Виновница всей кутерьмы
находилась в спальне. Мать тихо сказала что-то, и вскоре бабка вынесла ее на
руках в хорошеньком белом свивальнике.
Среди кучи белья виднелась маленькая головка. Глаза смотрели прямо, на
лице было то странно сознательное выражение, которое порой делает лица детей
почти старческими. Девочка зевала и потягивалась.
- Гордячка какая! - неизвестно почему решила про нее Маша, поднимаясь
на цыпочки.
Если б мама была здорова, она, наверное, вспомнила бы, что детям нужно
принести платье. Но теперь никто не обратил внимания на то, что они вышли,
как и вошли, в одних рубашонках, Шура осталась на руках отца.
Выйдя в коридор. Маша тотчас же побежала в детскую, но мальчики
замешкались. Марк увидел в наружную дверь, что около конюшни стоит бричка, а
Хведько распряг уже лошадей и ведет их под навес. Это его заинтересовало, и
он юркнул на крыльцо; Вася пошел за ним.
Хведько привязал лошадей, потом его белая свита замелькала около
брички, и он вынес оттуда громадный чемодан. Втащив его на крыльцо и
поставив на верхней ступеньке, он, по-своему, с наивною фамильярностью
обратился к Марку:
- А то, видно, у вас родилось тут что-то?
- Не что-то, а девочка.
- Вот и я говорю. А о чем это паничи спорились?
- А это, видишь ты... Мы говорим: у бога два ангела...
- Ну-ну, не два,- много... Мало ли их у бога... богато...
- Правда? А Михаил говорит: глупости!
- Но!.. Молодой панич иной раз скажет, так будет над чем посмеяться! -
И он сам засмеялся. Дети почувствовали к нему полное доверие.
- А правда, что детей приносят ангелы?
- Оно... того... так надо сказать, что детей приносят бабы... таки не
кто другой... А душу ангелы приносят. Вот уж это так ваша правда. Вот что,
хлопчики: душу... Ну, а мне, хлопчики мои, надо сундук нести, вот что. А то
я бы тут вам все это отлично рассказал...
И Хведько взвалил себе на плечи тяжелый чемодан. Мальчики очень жалели
об этой необходимости. Там, в кабинете, их теория, успешно выдержавшая в
детской их собственную критику, как-то помутилась. Они чувствовали
недоумение и растерянность. Здесь же короткая беседа с Хведьком опять
восстановила ее в прежнем порядке и стройности.
И оба они посмотрели на небо в одно время. Только теперь они обратили
внимание, что и на дворе тоже все странно. Первая странность состояла,
конечно, в том, что они стоят на крыльце босые и неодетые, в такую пору, и
что их обдувает прохладный и сырой ветер. Кроме того, на дворе, там и сям,
странно светились лужи, каким-то особенным, загадочным отблеском ночного
неба, а сад все колыхался, точно он еще не мог окончательно успокоиться
после волнений ночи. Небо светлело, но тем резче выделялись на нем крупные,
тяжелые и будто взъерошенные облака. Точно кто-то пролетел по небу, все
раскидал, все перерыл, и теперь так трудно привести все в порядок до
наступления утра. А между тем всюду заметна была торопливость. Одно тонкое
облако, вытянувшееся до самой середины неба громадным столбом, быстро
наклонялось, столб ломался и закрывал одни звезды, между тем как из-за него
бойко выглядывали другие. Какие-то раскиданные по небу лохмотья стягивались
к одному месту, в сплошную тучу, которая все оседала книзу; и по мере того
как туча спадала, становилось светлее, и можно было разглядеть, как осина в
саду то и дело меняется от ветра, взмахивая своими, белыми снизу, листьями.
И детям чудился в светлеющем небе неуловимый полет светлого ангела,
между тем как другой распростер темные крылья там далеко, под низкими
тучами. Обоим мальчикам хотелось встретить тут восход солнца,-это так
любопытно,- и они простояли бы еще долго, если бы нянька, наконец, не
спохватилась. Ворча, в каком-то исступлении, она неслась по коридору с
совершенно несвойственною старым ногам быстротой. Однако она не добежала до
крыльца, а остановилась в трех шагах от дверей, отстранившись к стенке, так
что осталось узкое место для прохода детей.
- А кыш, а кыш! - кричала она.- Ах, проклятые гультяи, куда забрались,
нет на вас холеры великой!.. А кыш!..
Мальчики охотно не пошли бы опасным проходом, но они понимали, что их
поступок выходил совершенно из рамок всякого компромисса и что нянька имеет
право на возмездие. Оставалось только надеяться на свою ловкость.
Голован был любимец няньки, и хотя бежал первым, но получил удар
снисходительный. Зато шлепок, отпущенный Марку, отдался по всему коридору.
Тем не менее, отбежав на середину коридора, он остановился и сказал довольно
равнодушно:
- Думаешь, очень больно? Ничего не больно, только громко.
Через полчаса все в доме успокоилось, хотя спали далеко не все.
Отец думал о том, что прибавились еще расходы, а жалованья и так
нехватает. Мать думала о том же. Она велела поднести к себе девочку,
смотрела на нее и плакала, потому что она не знала, можно ли ей радоваться
новой жизни при таких маленьких средствах. Михаил начинал дремать и в
дремоте думал о жизни, что она хороша. А Генрих не спал, смотрел в темноту и
думал о смерти: что же она такое?
Только дети спали безмятежно и крепко.
Очерк написан в 1888 году и в том же году напечатан в журнале "Северный
вестник", No 12. Очерк носит автобиографический характер и воспроизводит в
значительной степени атмосферу и отношения, которые были в действительности
в семье Короленко. В лице "фантазера" Васи писатель изобразил самого себя,
каким был он в годы детства,- с сильно развитым воображением (до
галлюцинаций) и впечатлительностью. Большая голова ("Голован")- была
особенностью Короленко. В лице "Мордика" зарисован образ его меньшего брата
- Иллариона; нянька - портрет старухи, смотревшей за детьми в семье
Короленко; "дядя Генрих" - любимый дядя Владимира Галактионовича, Генрих
Скуревич, брат его матери. Разговоры детей о том, что "маму хотели у папы
отнять, отдать в монастырь..." являются отражением действительной угрозы
расторжения брака, нависшей одно время над родителями Короленко (см.
"История моего современника", кн. I, ч. I, гл. III - "Отец и мать").
- Ну, умирают и с физиологией, я знаю это по близкому опыту...- сказал
Генрих глухо.
- Частный факт, и физиология плохая...
- Этот частный факт для меня - пойми ты - общее всех твоих обобщений.
Погоди, ты поймешь когда-нибудь, что значит смерть любимого человека, и
частный ли это факт.
- Истина выше личного чувства! - сказал Михаил и смолк. Он понял, что с
Генрихом нельзя теперь продолжать этот разговор.
В комнате стало тихо. Дети недоумевали. Они не поняли ни слова из того,
что говорилось, но ощутили одно: это спорность их теории. Они были смущены и
нерадостны.
В это время Хведько, о котором все забыли, высунул опять голову из-за
косяка двери.
- А что, мне распрягать коней, чи нет? - произнес он с глубокою тоской
в голосе.
Это вмешательство показалось всем очень кстати. Михаил весело
засмеялся.
- Ага! - сказал он,- вот еще один мудрец. Попробуем сейчас маленькую
индукцию... Как ты думаешь, Хведор, куда мы с тобой ехали?
- Да я ж думаю никуда, только сюда. Он внимательно, не отрывая
выпученных глаз, смотрел на Михаила, как будто боялся его шутливых
расспросов.
- Ну?
- А что ну?
- Ну, приехали мы сюда или нет?
- Э, вы бо все смеетесь. Чего бы я спрашивал, когда оно само видно?
- Так зачем же лошадям стоять на дожде, дурню?
- От и я так думал,- обрадовался Хведько.- Оно хоть дождя уже нет, а
таки лошадям стоять не для чего. Пойду распрягать. Так и говорили бы
сразу...
И он поторопился уйти с видимым облегчением.
- Ну, и вы тоже... марш обратно! - сказал отец.
- А... а деточку? - сказала Маша печально. Виновница всей кутерьмы
находилась в спальне. Мать тихо сказала что-то, и вскоре бабка вынесла ее на
руках в хорошеньком белом свивальнике.
Среди кучи белья виднелась маленькая головка. Глаза смотрели прямо, на
лице было то странно сознательное выражение, которое порой делает лица детей
почти старческими. Девочка зевала и потягивалась.
- Гордячка какая! - неизвестно почему решила про нее Маша, поднимаясь
на цыпочки.
Если б мама была здорова, она, наверное, вспомнила бы, что детям нужно
принести платье. Но теперь никто не обратил внимания на то, что они вышли,
как и вошли, в одних рубашонках, Шура осталась на руках отца.
Выйдя в коридор. Маша тотчас же побежала в детскую, но мальчики
замешкались. Марк увидел в наружную дверь, что около конюшни стоит бричка, а
Хведько распряг уже лошадей и ведет их под навес. Это его заинтересовало, и
он юркнул на крыльцо; Вася пошел за ним.
Хведько привязал лошадей, потом его белая свита замелькала около
брички, и он вынес оттуда громадный чемодан. Втащив его на крыльцо и
поставив на верхней ступеньке, он, по-своему, с наивною фамильярностью
обратился к Марку:
- А то, видно, у вас родилось тут что-то?
- Не что-то, а девочка.
- Вот и я говорю. А о чем это паничи спорились?
- А это, видишь ты... Мы говорим: у бога два ангела...
- Ну-ну, не два,- много... Мало ли их у бога... богато...
- Правда? А Михаил говорит: глупости!
- Но!.. Молодой панич иной раз скажет, так будет над чем посмеяться! -
И он сам засмеялся. Дети почувствовали к нему полное доверие.
- А правда, что детей приносят ангелы?
- Оно... того... так надо сказать, что детей приносят бабы... таки не
кто другой... А душу ангелы приносят. Вот уж это так ваша правда. Вот что,
хлопчики: душу... Ну, а мне, хлопчики мои, надо сундук нести, вот что. А то
я бы тут вам все это отлично рассказал...
И Хведько взвалил себе на плечи тяжелый чемодан. Мальчики очень жалели
об этой необходимости. Там, в кабинете, их теория, успешно выдержавшая в
детской их собственную критику, как-то помутилась. Они чувствовали
недоумение и растерянность. Здесь же короткая беседа с Хведьком опять
восстановила ее в прежнем порядке и стройности.
И оба они посмотрели на небо в одно время. Только теперь они обратили
внимание, что и на дворе тоже все странно. Первая странность состояла,
конечно, в том, что они стоят на крыльце босые и неодетые, в такую пору, и
что их обдувает прохладный и сырой ветер. Кроме того, на дворе, там и сям,
странно светились лужи, каким-то особенным, загадочным отблеском ночного
неба, а сад все колыхался, точно он еще не мог окончательно успокоиться
после волнений ночи. Небо светлело, но тем резче выделялись на нем крупные,
тяжелые и будто взъерошенные облака. Точно кто-то пролетел по небу, все
раскидал, все перерыл, и теперь так трудно привести все в порядок до
наступления утра. А между тем всюду заметна была торопливость. Одно тонкое
облако, вытянувшееся до самой середины неба громадным столбом, быстро
наклонялось, столб ломался и закрывал одни звезды, между тем как из-за него
бойко выглядывали другие. Какие-то раскиданные по небу лохмотья стягивались
к одному месту, в сплошную тучу, которая все оседала книзу; и по мере того
как туча спадала, становилось светлее, и можно было разглядеть, как осина в
саду то и дело меняется от ветра, взмахивая своими, белыми снизу, листьями.
И детям чудился в светлеющем небе неуловимый полет светлого ангела,
между тем как другой распростер темные крылья там далеко, под низкими
тучами. Обоим мальчикам хотелось встретить тут восход солнца,-это так
любопытно,- и они простояли бы еще долго, если бы нянька, наконец, не
спохватилась. Ворча, в каком-то исступлении, она неслась по коридору с
совершенно несвойственною старым ногам быстротой. Однако она не добежала до
крыльца, а остановилась в трех шагах от дверей, отстранившись к стенке, так
что осталось узкое место для прохода детей.
- А кыш, а кыш! - кричала она.- Ах, проклятые гультяи, куда забрались,
нет на вас холеры великой!.. А кыш!..
Мальчики охотно не пошли бы опасным проходом, но они понимали, что их
поступок выходил совершенно из рамок всякого компромисса и что нянька имеет
право на возмездие. Оставалось только надеяться на свою ловкость.
Голован был любимец няньки, и хотя бежал первым, но получил удар
снисходительный. Зато шлепок, отпущенный Марку, отдался по всему коридору.
Тем не менее, отбежав на середину коридора, он остановился и сказал довольно
равнодушно:
- Думаешь, очень больно? Ничего не больно, только громко.
Через полчаса все в доме успокоилось, хотя спали далеко не все.
Отец думал о том, что прибавились еще расходы, а жалованья и так
нехватает. Мать думала о том же. Она велела поднести к себе девочку,
смотрела на нее и плакала, потому что она не знала, можно ли ей радоваться
новой жизни при таких маленьких средствах. Михаил начинал дремать и в
дремоте думал о жизни, что она хороша. А Генрих не спал, смотрел в темноту и
думал о смерти: что же она такое?
Только дети спали безмятежно и крепко.
Очерк написан в 1888 году и в том же году напечатан в журнале "Северный
вестник", No 12. Очерк носит автобиографический характер и воспроизводит в
значительной степени атмосферу и отношения, которые были в действительности
в семье Короленко. В лице "фантазера" Васи писатель изобразил самого себя,
каким был он в годы детства,- с сильно развитым воображением (до
галлюцинаций) и впечатлительностью. Большая голова ("Голован")- была
особенностью Короленко. В лице "Мордика" зарисован образ его меньшего брата
- Иллариона; нянька - портрет старухи, смотревшей за детьми в семье
Короленко; "дядя Генрих" - любимый дядя Владимира Галактионовича, Генрих
Скуревич, брат его матери. Разговоры детей о том, что "маму хотели у папы
отнять, отдать в монастырь..." являются отражением действительной угрозы
расторжения брака, нависшей одно время над родителями Короленко (см.
"История моего современника", кн. I, ч. I, гл. III - "Отец и мать").