И военком кивнул:
   -- Теперь выкладывайте ваши факты.
   -- Сейчас, -- пообещал Обалдуев и покусал губы, собираясь с духом.
   Древлянские Обалдуевы -- род старинный и особенный: вот уже полтораста с лишним лет из поколения в поколение Обалдуевы страдают бессонницей. Первым, кого постиг сей недуг, был отставной поручик Савелий Петрович Обалдуев, который в прошлом веке, вернувшись из похода на Париж, за несколько ночей сочинил проект "О счастии всероссийском, кое возможествует проистечь токмо из чужеземной корысти, или же что европцы желали бы все у нас сторговать и как нам, в угоду им, на благо собственное, надлежит без жалости продавать, ибо земля наша зело обширна да обильна и нет человеческой силы распродать ее во веки веков", за что приватно был бит древлянским полицмейстером, кумом и однокашником.
   Другого Обалдуева, Семена Семеновича, в начале нашего века, лишив дворянской фуражки, сослали в Сибирь за размножение на гектографе прокламаций, в которых предлагалось армию распустить, министров, военного и внутренних дел, на Сенатской площади принародно высечь, батюшку-царя спровадить в Англию, фабрики и заводы закрыть, деньги из банков раздать бедным и всем подданным империи сесть на землю, пахать ее, тем жить. Говаривали, что один из Обалдуевых некоторое время даже состоял в Государственной Думе, но по общему слову депутатов за неимоверную дурь был отлучен от депутатской деятельности. В тридцатые годы прославился Павел Иванович Обалдуев, закончивший дни свои в сумасшедшем доме. В результате бессонницы у Павла Ивановича родилась мысль всех жителей страны наречь грузинами -- и все станут счастливы.
   Нынешний Обалдуев не страдал бессонницей сорок лет, но в 1985 году нежданно-негаданно наследственность проявилась. В ночной тиши родились тезисы о Древлянске -- городе-саде. На этих тезисах, как на лихой тройке, Обалдуев всех обошел в предвыборной гонке и прямиком въехал в горисполком. Казалось, победа должна бы утихомирить человека -- ан нет, снедаемый ответственностью перед народом, Обалдуев стал спать через ночь. Прошедшей ночи как раз и выпало быть бессонной.
   Оставив в покое губы, Обалдуев умопомрачительное поведал.
   До половины первого он, лежа в постели, читал "Графиню де Монсоро", надеясь, что накатит сон. Когда же бессонница окрепла, поднялся. Напялив пижаму, прошел на кухню. Для укрепления духа сварил кофейку и с кофейником проследовал в кабинет. Минут пятнадцать, прихлебывая кофе, стоял возле распахнутого окна, думал, что простым людям спокойно живется. Спят себе, посапывают, а он не спит, один за всех думает.
   Тут-то все и произошло.
   -- Экие мысли у тебя! Хорош гусь, нечего сказать, -- произнес за спиной Обалдуева кто-то сочным баритоном. -- Я вот уж на что вор -- царю Петру Лексеичу в харю плюнул, -- но городов ворогу не сдавал, понимал: гонор гонором, а государство блюди.
   Обернулся Обалдуев -- и рот раскрыл: возле письменного стола, развалясь в кресле, сидел русобородый детина в лазоревом кунтуше, уставив между ног, обутых в желтые сапоги, кривую саблю. В свете настольной лампы глаза его, казалось, пылали. С пальца левой руки сыпал зеленые искры изумруд.
   -- Молчи, -- махнул рукой с перстнем детина, -- не возражай. -- И за пазуху полез. -- Мы тут тебе да друзьям твоим ультиматум составили. На, -усмехнулся, кладя свернутую в трубку бумагу на край стола. -- Три дня на раздумье. Все, что последует в случае отказа, в грамоте указано... А это -в подтверждение моих полномочий.
   Стянув изумруд с пальца, детина встал, шагнул к Обалдуеву, сунул тому в ладонь перстень.
   -- Камень, -- пояснил.
   Вернувшись к столу, усмехнулся:
   -- И железо.
   С этими словами, выхватив саблю из ножен, ахнул клинком поперек стола.
   Вздрогнул Обалдуев от треска дерева, зажмурился, а когда открыл глаза, в комнате никого не было. Лишь трубка грамоты валялась на полу, да будто огнем горел зажатый в кулаке перстень, да возле стены пригорюнился разрубленный пополам письменный стол с чудом уцелевшей на краю лампой.
   5
   -- Такова прелюдия, -- подвел итог рассказу Рыбакитин.
   Обалдуев же, воровато глянув в окно, вынул из ящика стола изумрудный перстень и желтоватую трубку грамоты, перевязанную красным витым шнурком.
   -- Удивляюсь, какие еще нужны факты?! -- воскликнул и доверительно прошептал: -- В городе существует вооруженная организация, саблю я лично видел. Представляете, двухтумбовый стол развалил надвое. А сам ряженый, в старинном кафтане. Кстати, это примечательно: думаю, организация националистическая.
   -- Я в холодном оружии слабо разбираюсь, -- задумчиво погладил щеку военком, -- но чтобы саблей древесностружечную плиту пополам -- невозможно.
   -- Но факты! -- всплеснул руками Обалдуев. -- Стол-то пропал.
   -- Вот именно, -- кивнул Рыбакитин. -- А теперь я вас познакомлю с ультиматумом. Хочу подчеркнуть: текст написан нормальным современным языком... А клички-то, клички, вы обратите внимание. Это по вашей части, Федор Федорович. Интересно, насколько они соответствуют истории? Ваше заключение облегчит розыск, будет ясно, в каком интеллектуальном слое жителей этих актеров искать.
   И Федор Федорович сосредоточился, потому что несколько дней назад записал в тетрадь: "Почитай начальство. Но больше всех своего начальника слушай. Помни: главное не то, что ты подумаешь, а то, что начальнику ответишь. Соответствуй начальнику, ибо никогда не бывает, чтобы начальник соответствовал или не соответствовал подчиненному, но подчиненный начальнику -- всегда".
   Развернув свиток, Рыбакитин стал читать:
   "Председателю Древлянского горсовета
   Обалдуеву Д. Д.
   Исходя из перестройки в Древлянске и деятельности вновь избранного депутатского корпуса, возглавляемого Вами, Коллегия древлянских воевод, городничих и городских голов сообщает, что ситуация в городе крайне обострилась и требует нашего особого вмешательства, отличного от всех тех, которые мы практиковали в течение нескольких сотен лет начиная с воцарения Михаила Федоровича Романова. Считаем, что Древлянск постигла новая смута. В данном случае мы используем определение времен польского нашествия, но, как очевидцы многих бед, обрушивавшихся на Россию, со всей ответственностью заявляем: настоящие события не сравнимы ни с последствиями пресечения династии Рюриков, ни революции 1917 года. Если дело и дальше пойдет так, то Древлянску Древлянском не быть, а древлянцам не быть древлянцами, ибо нами замечено, что у половины горожан уже сломлен национальный дух, у другой же ломается.
   По нашим сведениям, с будущего года в Древлянске планируется начало больших реставрационных работ. Реставрации подлежат Борисоглебский монастырь и старая, историческая часть города. Цель реставрации -- превращение Древлянска в международный туристический центр. В монастыре задумано открыть увеселительные учреждения, жилой город превратить в гостиничный комплекс. Жителей же намечается выселить на Епископский луг, где решено выстроить многоэтажки. Деньги на реставрацию и строительство выделяют несколько иностранных фирм с правом в будущем на 75% дохода и использования вырученного капитала на развитие туристского центра. В связи с этим второй год ведется массированное наступление на сознание древлянцев. В городских кинотеатрах и видеосалонах демонстрируются только западные фильмы, пропагандирующие порнографию и беззаботный образ жизни. Городская газета "Листок" публикует статьи, показывающие якобы историческую неспособность древлянцев к самовозрождению, якобы бесталанность в строительстве, управлении и сулящие манну небесную всем вместе и каждому в отдельности, стоит только в Древлянске обосноваться иностранному капиталу.
   Коллегия древлянских воевод, городничих и городских голов считает, что политика руководимого Вами горсовета преступна. Она имеет целью продажу Древлянска и древлянцев иностранным фирмам на вечные времена.
   В связи с вышеизложенным Коллегия предлагает:
   1. В вышеназванном "Листке" опубликовать планы продажи Древлянска для всенародного порицания.
   2. Вам и Вашим заместителям Чудоюдову и Рыбакитину подать в отставку.
   3. Наметить день перевыбора депутатского корпуса с целью выбрать людей совестливых.
   4. Срок исполнения -- три дня.
   5. В случае невыполнения первых четырех пунктов Коллегия оставляет за собой право отстранить от власти Вас и Ваших заместителей. Способы устранения вплоть до самых скорых и радикальных, по нашему усмотрению.
   По поручению Коллегии древлянских воевод, городничих и городских голов:
   стольник князь Иван Иванович Чертенок,
   меньшой Сытин,
   лейб-гвардии капитан Арсений Фалалеевич Зернов,
   статский советник потомственный дворянин
   Дмитрий Васильевич Чапельников".
   -- Каково? -- спросил Рыбакитин, закончив чтение, и протянул грамоту Федору Федоровичу.
   -- А главное, -- тряхнул шевелюрой Чудоюдов, -- вранье.
   -- Ложь, -- поддакнул Обалдуев, -- несомненная ложь...
   -- Правда, -- прервал его Чудоюдов, -- газета кое-что писала, но со свободной прессы что возьмешь!
   -- В репертуар же кинотеатров, а тем более видеосалонов мы не вмешиваемся, -- подхватил Рыбакитин.
   -- Конечно, -- просипел Обалдуев, -- мечта есть: Древлянск -город-сад, и мы пытаемся реализовать мечту. Но не таким однобоким способом. Я, товарищи, в первую очередь -- патриот!
   На последней фразе голос его прорезался, он произнес слова громко, но с какой-то странной интонацией -- словно бы признался в патриотизме не присутствующим, а тем, кто находился вне стен горсовета, но все слышал. Будто бы этой фразой он отрекался от Чудоюдова и Рыбакитина.
   -- Ну нет, -- распознав отречение, заерзал на стуле Рыбакитин. -Разговоры, конечно, велись. Соберемся так вот, сядем и поговорим. Но только для разминки мозгов, чтобы прикинуть все "за" и "против". Оптимальные пути искали.
   -- Да, -- кивнул усатый радикал-интеллектуал, -- мы на собраниях блока тоже, бывает, мечтаем.
   -- Вот-вот, -- обрадовался Чудоюдов.
   -- Но это же еще ничего не значит, -- поднял плечи к ушам Рыбакитин, а Обалдуев, поняв, что соратники не позволят от них отречься, воскликнул, переведя "я" во множественное число:
   -- Мы -- патриоты!
   -- Разберемся, -- по привычке небрежно усмехнулся главный милиционер, но тут же напустил покой на физиономию, сообразив, что здесь не предварительный следственный изолятор, а другого начальства в городе пока нет и его невольный душевный всплеск может отразиться на карьере. Обомлев, затараторил, дабы обилием слов укрыть промах: -- Разберемся, разберемся, вычислим и арестуем. Не таких сыскивали. Как ни крути -- наскок на власть! Мы им быстренько на мозоль наступим. Силы у нас имеются.
   -- Поживем -- увидим, -- задумчиво выразился военком. -- Лично меня пока интересует почему-то стол. Жалко, в городе нет знатока холодного оружия.
   И тут Федора Федоровича будто кольнуло:
   -- Есть.
   -- Что есть? -- повернулся к нему полковник.
   -- Знаток есть, -- пояснил Федор Федорович. -- Дед Акимушкин. Иван Петрович. Четыре войны в кавалерии отвоевал.
   -- Адрес? -- спросил полковник приказным тоном.
   Федор Федорович назвал адрес. Военком, сняв телефонную трубку, набрал номер и пророкотал приказ:
   -- Садовая, 21, Иван Петрович Акимушкин. Вежливо, с бережением срочно доставить на квартиру товарища Обалдуева. Скажите, для консультации. -Обернувшись к Обалдуеву, сообщил: -- Через двадцать минут консультант будет. Можно и нам отправляться.
   -- Хорошо-хорошо, -- засуетился Обалдуев, -- только вот... Товарищ Ханзель, осмотрите перстенек. Судя по всему -- стекляшка, но интересно, чьего производства, какими путями могла попасть в Древлянск. Это тоже облегчит розыск.
   Старик Ханзель, выпроставшись из своего угла, одернул двубортный пиджак, просеменил к столу, принял перстень.
   -- Мое почтение, -- поклонился и выплыл из кабинета.
   6
   Не правы критики, утверждающие, будто за время перестройки в нашей жизни ничего не изменилось, но вдвойне не правы, которые утверждают, что стало хуже, что год восемьдесят пятый ни в какое сравнение не идет с девяносто первым. Просто у таких людей глаза закрыты на доброе или, точнее сказать, видеть доброе для них -- непосильный труд, ибо добра-то иной раз наищешься, а плохое -- прищурился, и вот оно.
   Автор лень такую не поддерживает. Мало того, он, широко раскрыв глаза, неустанно ищет положительное в нашей жизни, чтобы в пику критикам воскликнуть: вот хорошее!
   Если бы шесть-семь лет тому назад автору довелось описывать исход отцов города из горисполкома, то ему, очевидно, пришлось бы написать так: "Выйдя на улицу, товарищ Обалдуев поместился в черную "Волгу" с торчащим из крыши штырем радиотелефона; сопровождающие его лица уселись в "Волги" без штырей -- и пыль столбом", после чего, поразмыслив, зачеркнул бы "пыль столбом" как двусмысленное сочетание, заменив невинной фразой: "и поехали осматривать объект согласно текущему плану проверки".
   Но совсем другое дело теперь. Сейчас так уже никто не пишет, тем более если по-старому написать, значит, извратить картину. Нет, судари мои, что-что, а порядок передвижения председателя горсовета в ряде случаев совершенно изменился. Ныне, в 1991 году, первым на улицу вышел... Кто бы, вы думали? В жизни не догадаетесь! Представьте себе -- Федор Федорович. За ним -- главный милиционер, потом Рыбакитин, за Рыбакитиным -- Чудоюдов и военком, потом усатый радикал-интеллектуал и уже только потом Обалдуев. Вот как дело-то было! И никто из вышедших не забрался в автомобиль, а парами, растянувшись метров на тридцать, чинно зашагали, как шагают по всей стране рядовые труженики. Нарисованной картиной автор укоряет очерняющих нашу действительность критиков и в душе победно смакует сей положительный факт.
   Шествовали начальники и перебрасывались фразами, приличными неспешному своему движению.
   -- Весна, -- сообщил военкому Обалдуев. -- За делами не заметил, как наступила.
   На что военком соответственно пробасил:
   -- И лето, не успеешь оглянуться, кончится. А там -- осенний призыв, потом весенний. Вся жизнь из года в год от призыва до призыва.
   Идущий впереди всех главный милиционер молчал, потому что в уме решал задачу: как бы незаметно направить шествие так, чтобы стороной обойти Аллею древлянских героев? Прошлой ночью, несмотря на дополнительно выделенный милицейский наряд, кто-то в четвертый раз переколотил фонари в Аллее, и теперь бюсты героев осуждающе косили глаза на осколки, сверкающие на асфальте. Вместо службы патрульные в опорном пункте играли в домино, в рапорте же указали, что ночь напролет чинили сломавшийся "газик" "с целью во что бы то ни стало подвижное средство ввести в строй к утру".
   -- Пойдем по улице Гоголя, -- решил наконец главный милиционер, -- так короче.
   -- Правильно, -- одобрил Чудоюдов. -- Кстати, посмотрим, что делают с домом купца Калашникова.
   И милиционер, облегченно переведя дух, принялся думать, что раньше фонари не били, а теперь бьют, и это странно: и раньше, и теперь город патрулировался одинаково. "До пенсии спокойно дослужить не дадут! -остервенился он на древлянских хулиганов. -- А если с нового года безработица? Да тогда запросто прогоришь на одних только битых витринах и опрокинутых телефонных будках".
   Федор Федорович с усатым радикал-интеллектуалом шли молча. Федор Федорович безмолвствовал по причине своей стеснительности, усатый же потому, что со свежим человеком беседовать о развитии демократии опасался: на вид-то попутчик вполне интеллигентный человек, но внешняя интеллигентность не гарантия прогрессивности мыслей.
   -- И это надо же! -- собравшись с духом, наконец все же выразился Федор Федорович, имея в виду ночное происшествие.
   -- Надо, конечно, надо! -- тут же подхватил измученный молчанием усатый. -- Демократию нужно поднимать и развивать! -- И давай частить про то, что в Отечестве не существует цивилизации, дескать, нажитое за тысячу лет -- гибрид дикой татаромонгольщины с гнилой славянщиной, помноженных на советскую власть. Пора, мол, пока нас всех могила не исправила, внедрять опыт высокоразвитых стран.
   В конце концов вошел в такой раж, что собственные усы от слюны обвисли, а между тем в ушах у Федора Федоровича прозвучал дребезжащий голосок умершей лет пять назад последней древлянской бабки-ведуньи, пользовавшей его от радикулита: "Юроды разные бывали. Одни-то, конечно, от Господа, ну а случалось, которые сами от себя. Божьих повывели, а энти по сю пору землю копытят и все при чинах. Вот и пойми: сами от себя они или от какой силы?.." Хотел Федор Федорович прикинуть, укладывается ли в бабкину классификацию усатый радикал-интеллектуал, но процессия приблизилась к дому купца Калашникова, сбилась в кучу, и все, задрав головы, воззрились на облепившие стены леса, пытаясь разглядеть на них хотя бы одного строителя-реставратора.
   -- Никого? -- спросил Обалдуев.
   -- Никого, -- смутился Чудоюдов.
   Еще позавчера бы, увидев обезлюдевший строительный объект, Обалдуев поднял тарарам, но после ночного визита у него просто не осталось сил для председательской деятельности, и он, отвернувшись от памятника архитектуры, спросил у военкома тоном, каким пугливый пациент допытывается о своей участи:
   -- Так вы считаете, что саблей разрубить стол нельзя?
   -- Я плохо разбираюсь в холодном оружии, -- повторил давеча сказанное военком. -- Но судите сами: даже сабля времен войны 1812 года весила чуть больше килограмма. Ваш же стол я видел: столешница древесностружечная, не столешница -- броневая плита. Колуном с одного удара не прошибешь, не то что саблей. Чепуха! Тут что-то другое. Может, какое-либо редкое физическое явление. Может быть, вы заснули в кресле, а в окно -- шаровая молния, вам же сабля приснилась. Паленым в комнате не пахло?
   -- Вроде припахивало, -- промямлил Обалдуев, и надежда засветилась в его глазах.
   -- Вот видите! Думаю, что ваши волнения напрасны. -- И военком, имевший как-никак человеческое сердце и радиотехнический диплом, ласково под локоть подхватил Обалдуева, повел, успокоительно гудя тому в ухо о физических законах, о свойствах электромагнитных волн и о случавшихся на службе в войсках лично с ним нештатных ситуациях, когда, бывало, черт знает что получится, а при разборе оказывается физический процесс, редко происходящий в обычной практике.
   7
   Через пять минут компания прибыла в обалдуевскую квартиру. Раскланявшись с председательской супругой, дружно ввалилась в кабинет и окружила письменный стол.
   -- Дела-а, -- гулко протянул военком после всестороннего осмотра.
   Столешницу действительно разрубили чем-то тяжелым и страшно острым. Орудие обрушилось на стол с такой скоростью и силой, что доска не успела переломиться, края срезов были удивительно ровны, и лишь под столом на паласе лежало несколько древесных крошек. Следов электрического воздействия не было -- полировка сияла.
   -- Обсудить надо бы, -- изрек главный милиционер.
   -- Надо бы, -- кивнул военком, -- но подождем эксперта.
   -- Может быть, пока вы что-нибудь по письму скажете? -- вспомнил о Федоре Федоровиче Рыбакитин, и все воззрились на историка с надеждой, что тот сейчас же распутает этот клубок реальности и чертовщины.
   Стесненный таким почти подобострастным вниманием, Федор Федорович уставился в пол и, словно нерадивый студент по шпаргалке, забубнил дрожащим голосом:
   -- Стольник князь Иван Чертенок, меньшой Сытин, лейб-гвардии капитан Зернов и действительный статский советник Чапельников -- реальные исторические личности. Князь воеводствовал в Древлянске в начале XVIII века, капитан -- городничий в XIX веке, а действительный статский советник в начале ХХ века был городским головой. Но эти сведения о них можно найти во многих монографиях о госучреждениях России. Меня смущает другое. -- Федор Федорович мгновение передохнул и запономарил дальше: -- Первое: товарищ Обалдуев сказал, что князя будто бы сослал в Древлянск Петр Первый за непочтение к своей личности, будто бы князь плюнул царю в лицо. Да, был такой случай. Но он подтверждается одним-единственным письмом царя к Александру Даниловичу Меншикову, в котором царь пишет... -- Федор Федорович чуть нахмурил лоб, напрягая память, и процитировал: -- "А стольник меньшой Сытин изблевал меня из уст своих и кричал предерзко: мы-де, Рюриковичи, желаем царям Романовым честно, грозно и величаво служить, а угодничать не желаем. Я его за небывалую смелость, майн либер, в Древлянск воеводой послал". Это письмо известно немногим ученым в стране, в нашем же городе о нем я один знаю. А теперь второе: язык ультиматума действительно современный, и писано шариковой авторучкой, но вот бумага... То есть я хочу сказать -- это не бумага...
   -- Как не бумага? -- выдохнул Обалдуев.
   -- А что? -- насторожился главный милиционер.
   -- В наше время разве бывает что-нибудь, кроме бумаги? -- начиная догадываться, все же усомнился Чудоюдов.
   -- Вот именно не бывает, -- подхватил Федор Федорович, -- но, как сегодня уже говорилось, факт налицо. Это не бумага, это -- пергамент.
   -- Перга-амент? -- в один голос недоверчиво протянули Обалдуев и усатый радикал-интеллектуал.
   -- Быть не может! -- пристукнул кулаком по разрубленному столу Рыбакитин.
   -- Пергамент, -- уверенно кивнул ему Федор Федорович. -- Смотрите сами... -- И развернул свиток, но ничего растолковать не успел -- раздался звонок в прихожей, и пред очи собравшихся предстал дед Акимушкин.
   Дед был взят, видно, прямо с уличной скамейки, как есть -- в валенках, в синей, на Ивана Великого, телогрейке, в кроличьей зимней шапке. Недельная щетина серебрилась на впалых щеках. По морщинистому лицу не заметно было, осознает он ситуацию или нет, но глаза, когда-то синие, а теперь чуть голубые, смотрели осмысленно.
   -- Вот он я! -- доложил дед, пырнув паркет костылем.
   -- Очень приятно, -- заверил деда Рыбакитин.
   -- Иван Петрович? -- освежил в памяти имя и отчество военком.
   -- Точно так! -- вытянулся дед перед полковником.
   -- Вы, говорят, в коннице служили?
   -- Точно так. Можно сказать, от младых ногтей и до седых бровей, с первой германской по конец второй в седле качался. В японскую не довелось: в возраст не взошел. И контужен, и рублен, и пулей бит. Газами -- не случалось, к тому времени полк, почитай, весь лег, так нас, значит, на переформировку...
   -- Хорошо, хорошо, -- перебил деда Рыбакитин, которому наплевать было на кавалергардский полк. -- Это все замечательно. Значит, вы нам поможете.
   -- Товарищ Протасов, объясните товарищу ситуацию, -- велел военком.
   Дед, слушая Федора Федоровича, хмурил седые бровки.
   -- Глянуть можно, -- кивнул, дослушав, и зашаркал валенками к столу.
   Долго глядел на половинки столешницы, оглаживая срезы, прицокивая языком. Отступив на шаг, повел рукой, словно замахиваясь, и, отвернувшись от стола, приговорил:
   -- Нет. Ни шашкой, ни палашом нельзя.
   -- Я же говорил, -- значительно вытаращился Чудоюдов, хотя ничего такого не говорил, хотел сказать еще что-то, но дед, не слушая его, продолжил:
   -- Тут видно другое оружие. Сабля! Древняя, польская, широкая, тяжелая. -- И пояснил: -- У ротмистра нашего, Потоцкого, такая была. Три кирасы одну в другую клали -- и наскрозь, без потяга, потому как шибко кривая.
   И снова в прихожей раздался звонок. На этот раз в комнату вплыл Ханзель. Просеменив к креслу, сел, раскрыл кейс, достал перстень.
   -- Я пришел, -- сдавленным голосом произнес, -- чтобы вернуть это. Я это не могу хранить. Я боюсь. Это невероятно. Камень -- настоящий изумруд, глубокого травного цвета.
   -- Ну и что? -- удивленный тоном Ханзеля, спросил военком, отродясь не видавший приличных изумрудов.
   -- Как "что", как "что"?! -- загорячился Ханзель. -- Он же огромный! Я такого никогда в руках не держал.
   -- Да-а? -- смутился военком.
   -- Именно. Да за него... да за него полгорода купить можно!
   -- Ладно, -- в гробовой тишине дрогнувшим голосом вымолвил военком.
   -- Но это не все, -- еще больше заволновался Ханзель.
   -- Еще что?
   -- Огранка. -- Ханзель на вытянутой руке представил перстень на всеобщее обозрение. -- Вы только вглядитесь. Уму непостижимо! Огранка -фрейбургская, четырнадцатого века. -- От внутреннего напряжения темно-коричневые глаза ювелира вылезли из орбит.
   И тут за спинами склонившихся сипение послышалось, потом стон, а когда все обернулись, Обалдуев лежал в кресле вытянув ноги, как будто спал.
   8
   На следующий день с утра Федор Федорович уселся за стол, раскрыл тетрадь и принялся перебелять черновые записи. С начала перестройки он дал зарок работать, ничем не отвлекаясь. Еще в юности он вычитал у некоего автора, что социальные драмы подчас мешают драматургу творить, и теперь, помня сие речение, каждое утро, пребывал ли в духе или нет, аккуратно писал, оберегая в сердце невозмутимость, и лишь изредка, откидываясь на спинку стула, удивлялся: как тот автор прав! Кабы он, Федор Федорович, шесть лет назад кинулся в политику, то кто бы сейчас в Древлянске взялся собирать этот материал, вписывать в тетрадь здравые людские мысли? Да никто. И лет эдак через сто желающий познать свой народ не познал бы. Исконная народная философия была бы забыта. Чем черт не шутит, не затем ли выдуман революционный процесс, чтобы умерщвлять народную память?
   Сегодня, написав несколько строчек, Федор Федорович задумался. Вспоминая прошлый день, представил себе Обалдуева, Чудоюдова, Рыбакитина, родной Древлянск, мысленно оглядел прошедшие шесть лет и вдруг, перевернув лист, стал писать набело, без помарок. Слова ложились быстро, ровно, словно он перед этим выучил наизусть текст и теперь, чтобы не забыть, спешно записывал.