Страница:
-- Но все же... думаю... нам надо разобраться в ситуации... Не верю я в это небесное сошествие... Князь... действительный статский советник... лейб-гвардии капитан... Чушь собачья!.. Тут, думаю, свои хулиганят... И свои эти умные очень... и осведомленные...
-- И денежные к тому же, -- подхватил Чудоюдов. -- Вы вдумайтесь: изумруд, сабля, пергамент -- на все деньги нужны. И эксперты явно подкуплены. Кроме Ханзеля, разумеется. Ханзель, по испугу видно, ни при чем. Остальные -- дед какой-то, кавалерист, доморощенный историк Протасов. Кстати, кто их нам рекомендовал?
Все дружно задумались, и через минуту Обалдуев признался:
-- Не помню.
-- Не помню, -- эхом отозвался Рыбакитин.
-- И я не помню, -- сознался Чудоюдов. -- Но дело, в конце концов, не в этом. Потом вспомним. Теперь же слушайте. Я тут поразмышлял, и вот вывод: в Древлянск незаметно внедрился какой-то посторонний капитал. Ультиматум -начало борьбы за древлянское экономическое пространство. Нам бросили вызов в надежде, что, испугавшись, мы уйдем с арены. На наше место придут другие и в интересах нового капитала править начнут.
-- Другая иностранная фирма? -- обеспокоился Обалдуев.
-- Думаю, на этот раз свои, отечественные. И скорее всего, мафия -- уж больно бандитские у них приемы.
В комнате повисла тишина. Все дружно вспомнили происшедшее с каждым из них. Рыбакитин нагнулся и огладил гипс на щиколотке, Чудоюдов огладил левую щеку, после чего Обалдуев отмахнулся:
-- Чушь. Мой сердечный приступ совершенно естествен.
-- Конечно, -- загорячился Чудоюдов, -- но именно это и подтверждает их бандитско-мафиозные приемы. Они, видимо, уже весь город подкупили, и в поликлинике у них свои люди есть. Вызнали про вашу ишемию и точно удар нанесли. Не рассчитали только, что ваш могучий организм выкарабкается.
-- Пожалуй, -- погладил переносицу Обалдуев.
-- А моя Ирина, -- окончательно разогрелся Чудоюдов. -- Сколько же нужно было ей заплатить, чтобы на людях она решилась мне дать в морду?! Только мафия способна в такой мере использовать женщину для дискредитации должностного лица!.. А наш, овца усатая, интеллектуальный радикал... Тут уж явно использование психотропных препаратов. Вы вдумайтесь: разве возможно, чтобы совершенно нормальный человек за час-два совершенно с ума спятил?!
И снова все задумались. Долго думали, пока Рыбакитин чуть слышно не сказал:
-- И все же тут что-то другое. Ведь я знал про тот колодец и все же подошел к нему. Не хотел на крышку наступать и наступил. А пленум горкома? Мне один участник признался: предполагал в последнем ряду молча отсидеться -- а его против собственной воли на трибуну вынесло, десять минут не помнит что в микрофон молол... Да и раньше, припомните, в городе хоть изредка, хоть раз в году, нечто подобное случалось.
И компания в третий раз задумалась. Очень долго на этот раз думали. Чудоюдов, мысленно обозревая прошлое, три раза свою рюмку выпивал, наливая ее доверху. На четвертый, не донеся до рта, поставил на стол.
-- А, -- хмельным жестом разогнал над столом воздух, -- просто стечение обстоятельств.
-- Хороши стечения! -- сокрушенно вздохнул Обалдуев. -- Один случай с бывшим директором завода чего стоит.
-- Не слышал, -- признался Чудоюдов.
-- Ты на заводе тогда еще не работал, -- пояснил Рыбакитин. -- Директор одинокий был, а квартиру ему пятикомнатную выделили. Переехал он в нее и пропал. День на работе нет, два, три, четыре. В область звонили, в Москву, в министерство -- не приезжал. На пятый день додумались взломать квартиру. И что ты думаешь? Лежит директор на полу, вытянувшись между стеной и пианино. Старинный инструмент, "Беккер", петербургской работы, в полтонны весом -- ни встать, ни повернуться. Мы: "Кто вас так?" А он: "Ничего не помню". А в квартире, как говорится, никаких следов сопротивления и насилия, словно он вдоль стены сам лег и сам эту громадину к себе придвинул. На следующий же день после вызволения от пятикомнатной квартиры отказался. Пока директорствовал, так и жил в однокомнатной, наравне с рабочим классом.
-- Дела-а, -- протянул Чудоюдов.
-- Вот и соображай.
-- А история с распашкой речной поймы? -- вспомнил Обалдуев. -- Три года норовили, да так и не распахали. Сначала противился первый секретарь -сняли. Потом мост через речку обвалился сам по себе. На третий год мост починили, пустили трактора, и -- пошло-поехало: у одного трансмиссия полетела, у другого гусеница лопнула. А третий заглох. Тракторист туда, сюда -- ни с места. Догадались в топливный бак заглянуть, а там натуральная вода, чуть-чуть соляркой припахивает.
-- И что же дальше? -- заинтересовался Чудоюдов.
-- А дальше телеграмма из Москвы: запашку остановить.
-- А директор универсама Жохов? -- прервал начальника Рыбакитин. -- Дом двухэтажный себе выстроил и отдал под городской приют.
-- И в монахи постригся, -- подсказал Обалдуев.
-- А крест на монастырской колокольне? С начала века его не золотили, а он как новый горит.
-- И все это мафия, по-твоему? -- выпучил взгляд на Чудоюдова Обалдуев.
-- Да вы же сами сказали, что не верите в небесное сошествие. Я только вашу мысль развил.
-- Не верю, да, не верю, -- ответил Обалдуев и поправился: -- Хочу не верить... -- И признался: -- Но не получается.
-- Судить нас будут, -- вдруг закручинился Рыбакитин и с горя выпил коньяк.
-- Судить -- ладно, отбояримся, -- отмахнулся Обалдуев. -- Вот что, если у Сашки-шофера из рук руль вывернется? Как там в конце ультиматума сказано?
И Чудоюдов блеснул памятью:
-- "В случае невыполнения первых четырех пунктов Коллегия оставляет за собой право отстранить от власти Вас и Ваших заместителей. Способы отстранения, вплоть до самых скорых и радикальных, по нашему усмотрению".
-- Вот! -- выдохнул Обалдуев. -- Это -- главное. На то, что я тут вначале наговорил, наплевать и забыть. Надо всерьез о себе подумать. От Коллегии этой ничем не откупишься. Это не мафия. Не мафия это!
В серых, как ни странно, по-детски чистых, наивных глазах Обалдуева всплеснулся ужас. Он вдруг нутром почувствовал всю безысходность положения, когда привычные земные действия, применяемые против обычных земных напастей, бессильны и когда верующему человеку остается только Богу молиться, а атеисту, забывшему даже про дарвинизм, остается лишь дрожать осиновым листом в надежде на какой-то непредвиденный счастливый случай. Чудоюдов по молодости своей не сразу углядел животный страх начальника, но Рыбакитин, проживший на свете без малого пятьдесят лет, щеками задрожал, смахнул с левой руки сыпанувшие из-под манжеты рубахи мурашки и заерзал, собираясь поглубже забраться в кресло, словно его вот-вот за пятку укусят.
-- Что же делать? -- шепотом спросил, покрываясь липким холодным потом.
И в четвертый раз в комнате повисла тишина.
-- Переговоры, -- нарушил молчание Чудоюдов.
-- Непременно, -- отозвался Рыбакитин. -- Но этого мало. -- И снова заерзал в кресле, выдавливая из себя леденящий страх, постепенно все больше и больше становясь самим собой.
Поуспокоившись, выразился твердо в отношении переговоров:
-- Это когда они к нам явятся. А пока нужно действовать так, словно ничего не случилось. Словно у нас изначально планы были патриотические. Только, мол, отсталое древлянское общественное мнение не позволяло сразу реализовать их. Но в последнее время, дескать, мнение народа изменилось, и теперь можно свободно двигаться по намеченному пути в экономике, и особенно в сфере культуры. Дескать, какая культура -- такая и экономика. Ты, -- он строго воззрился на Чудоюдова, -- кончай коньяк глушить, и чтобы через три часа была готова статья в таком аспекте. Утром через газету мы официально должны заявить о своей позиции. Теперь тебе, -- воззрился на Обалдуева, и тот в преддверии спасительных действий не заметил, что с ним заговорили на "ты". -- Ты, как только рассветет, дуй к отцу Валентину. Скажешь: послезавтра в полдень будем закладывать культурный центр. И пусть поп организует все, как положено: молебен, проповедь произнесет. К месту закладки от храма крестным ходом двинемся с иконами и прочими причиндалами.
-- А если он воспротивится? -- усомнился Обалдуев.
-- А ты ему двести тысяч пообещай на колокола. Да сам тоже речь подготовь. На закладке выступишь. Скажешь, что культурный комплекс задуман как центр по возрождению тысячелетних православно-христианских традиций. Да смотри не брякни что-нибудь о Германии с Нидерландами и об общечеловеческих ценностях. Ты теперь об этом забудь. Город-сад еще куда ни шло, но только с антоновкой, рябиной-смородиной и крыжовником.
-- А вы? -- как примерный школяр, смиренно поинтересовался Обалдуев.
-- А я, дорогой мой, займусь тайной политикой. Поищу нашим иностранцам подставных лиц. Учитель Струков и прочие предводители народа должны убедиться, что мы делаем ставку на отечественного предпринимателя.
Закончив наставления, Рыбакитин встал, кивнул Обалдуеву: "Пока" -- и, опираясь одной рукой на крепкую витую трость, другой на плечо Чудоюдова, пристукивая гипсом о паркет, удалился. В прихожей щелкнул замок.
Обалдуев, закрыв глаза, с четверть часа просидел неподвижно. Потом, разомкнув веки, оглядел стол, посопел-посопел, набираясь решимости, и, махнув рукой, -- была не была! -- прямо из бутылки глотнул. Прислушался к сердцу: остановится или не остановится? Сердце стучало веско и ровно, и Обалдуев впервые за последние двое суток повеселел. Закинув руки за голову, откинулся на спинку кресла и, как прежде, может быть уже в тысячный раз, с огромнейшим удовольствием задумался о своей исторической роли в возрождении родного города.
14
А наутро в мезонине случилось маленькое чудо. Пробудившись, Федор Федорович обнаружил на столе Молитвослов; ничуть не удивясь этому, раскрыл его, троекратно осенил себя крестным знамением, пробормотал: "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь". И три раза прочел "Отче наш". Напившись чаю, умылся, обрядился в костюм, повязал галстук и снова взял книжицу. Разыскав нужную молитву, перекрестился и прочитал:
-- Господи Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначального Твоего Отца, Ты рекл еси пречистыми устами Твоими: яко без Мене не можете творити ничесоже. Господи мой, Господи, верою объемь в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости: помози ми, грешному, сие дело, мною начинаемо, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.
Перекрестившись и поклонившись, вынул из книжного шкафа клеенчатую тетрадь, одну к одной с той, в которую собирал древлянскую мудрость, уселся за письменный стол и вывел на титульном листе: "Слово о монархии" -- и в полтора часа, почти не задумываясь, написал первую главу, завершив ее следующим:
"Итак, у каждого народа существует национальное правосознание, национальное самочувствие и самоутверждение, из чего вырастают исторически государственное правосознание и государственная форма народа. У каждого своя "душа", и, помимо нее, его государственная форма непостижима. И нет ничего опаснее и нелепее, как навязывать народу такую государственную форму, которая не соответствует его правосознанию: вводить монархию в Швейцарии, республику в России, референдум в Иране, аристократическую диктатуру в США".
Поставив точку, отправился на работу.
Рабочий день тянулся обычно. Сначала всем коллективом музея обсуждали предстоящую выставку учебников XVII века. Потом Федор Федорович провел по музею две экскурсии. После -- обедал. В три часа поехал на окраину города, где при рытье колодца обнаружили неведомое гончарное изделие, казавшееся обычной кринкой, сработанной лет сорок назад. Вернувшись, Федор Федорович надумал попить чайку, но только в фарфоровый чайник пристроил кипятильник, как дверь раскрылась, через порог шагнул Саша-шофер и, поклонившись, отрапортовал:
-- Ваше высочество, машина подана.
Ошеломленный Федор Федорович с минуту молча глядел на Сашу.
Саша удивительным образом изменился. В нем не осталось ни капли развязанности и самодовольства, но в то же время не видно было и лакейского подобострастия к большому начальству, порожденного годами застоя. Перед Федором Федоровичем предстоял слуга из английской пьесы, который с каменным лицом на все вопросы отвечает: "Да, сэр", "Нет, сэр", и коли бы не мелкие услуги, оказываемые им своему господину по ходу спектакля, его вполне бы можно было принять за лорда. Сегодня вместо джинсов и залихватской куртки Саша оделся в синий двубортный костюм, его голову украшало некое подобие фуражки.
-- В чем дело? -- промямлил Федор Федорович. -- Александр... Александр...
-- Фомич, -- с достоинством подсказал Саша.
-- Александр Фомич, дорогой, что за цирк? Какое я вам высочество?
-- Это начальник гаража, -- чуть нахмурился Саша. -- Велел: оденься соответственно, великого князя повезешь. Следовательно, по логике, вы -высочество.
-- По логике? -- наморщил лоб Федор Федорович. -- А куда ехать?
-- Сказано, что ваше высочество укажет.
-- Вот как?
-- Так точно.
-- В таком случае идите к машине.
Все смешалось в голове у Федора Федоровича. Прошло не менее получаса, пока он события последних дней, так сказать, разложил по полочкам, вытянул причинно-следственную связь и пришел к выводу, что уже с того момента, когда его расстреливали и он бросил пить, можно было заподозрить: ему кем-то нечто готовится, потому как где это видано, чтобы ненужный государству человек вдруг сам по себе стал трезвенником, да еще вновь обрел смысл жизни, скитаясь по древлянским весям и записывая от сердца говоримое народом? В этом явно была свыше предопределенная подготовка его ума к будущей деятельности. И вот двое с половиной суток назад предопределенное стало осуществляться, а сегодня он, Федор Федорович, вышел к собственному Рубикону, и теперь, видно, ему надо решать, перейти ли речку или до конца жизни плестись вдоль берега. Странно все-таки, что происходившее в эти двое с половиной суток его ничуть не удивляло. Словно и раньше в Древлянске изо дня в день творились чудеса и стали они привычными, как кусок хлеба, как стакан воды, как глоток воздуха, как многое-многое чудесное и не замечаемое нами, но дающее нам силу жить. Да, видно, пришло время ему решать. Но как же ему надлежит поступить в данном случае?
Окончательно запутавшись в вопросах, Федор Федорович по привычке мысленно обратился к спасительной тетради "Суждения древлянского края", дабы там отыскать ответ, но, сколько ни вспоминал, ничего, кроме "пути Господни неисповедимы", не вспомнил.
Тогда, словно проснувшись, он тряхнул головой, поднялся со стула и, почти не напрягая памяти, прошептал молитву святого Макария Великого, строго, не путаясь в церковнославянских словах, как будто от младых ногтей читал ее ежедневно:
-- Господи, Иже многою Твоею благостию и великими щедротами Твоими дал еси мне, рабу Твоему, мимошедшее время нощи сея без напасти прейти от всякого зла противна; Ты Сам, Владыко, всяческих Творче, сподоби мя истинным Твоим светом и просвещенным сердцем творити волю Твою, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Ничуть не удивившись знанию молитвы, перекрестился и успокоенный вышел из кабинета.
15
Когда Федор Федорович собрался сесть на переднее сиденье, Саша воспротивился.
-- Не по чину, -- объяснил и распахнул заднюю дверцу. Усевшись за руль, не поворачивая головы, спросил: -- Куда прикажете?
-- Кооператив "Арканзас" знаете?
-- Так точно.
-- Туда, -- велел Федор Федорович и, помолчав, произнес: -- А Обалдуев рядом с вами ездит.
На это Саша не задумываясь ответил:
-- Если я Обалдуева, извиняюсь за выражение, угроблю -- другого выберут. Вы же -- один.
-- Как так?
-- Великих князей не выбирают, ими рождаются. Тут воли избирателей ни на каплю нет. И это очень важно.
-- В каком смысле? -- заинтересовался Федор Федорович.
-- В том смысле, ваше высочество, что вы -- сами по себе, как в старину выражались -- Божьей волей и, следовательно, ни за демократов, ни за коммунистов, ни за синих, ни за серо-буро-малиновых, а просто -- хранитель земли и оберегатель народа. Логично?
-- Логично, -- кивнул Федор Федорович. -- Только откуда, Александр Фомич, вы это взяли?
-- Как откуда?! -- обидчиво воскликнул Саша, словно его уличили в глупости. -- А народ? Да на центральной площади второй вечер бушуют. Что там говорят, то и я говорю. Лозунг вывесили: "Древлянску -- великое княжение!"
-- Не может быть! -- ахнул Федор Федорович.
-- Как не может, когда есть.
-- Я вчера мимо проходил -- такого лозунга не было.
-- Так то вчера. Коли желаете -- можно взглянуть.
-- Пожалуй, -- согласился Федор Федорович.
По тихим переулкам минут за пять они доехали до центральной площади. Как и вчера, на площади бурлила толпа, но Федору Федоровичу показалось, что народу прибавилось. Сколько ни шарил он по головам, не сумел разглядеть ни проталинки, ни островка в кипящей человеческой массе. Будто весь город сегодня собрался на площади. И над толпой действительно вздымались лозунги: "Неправедную власть -- долой!", "Древлянску -- великое княжение!", "Монархия -- мир в обществе, любовь в сердцах!".
Машина тронулась и покуда, объезжая площадь, петляла по переулкам, Федор Федорович думал о своей судьбе, о судьбах государств и народов, пока не додумался до простого, естественного вопроса, который до сих пор ему не приходил в голову.
-- Вам, Александр Фомич, -- обратился к шоферу, -- не кажется все это странным? Как будто история творится помимо вашей воли? Ведь все это похоже на сеанс массового гипноза, и вы тоже гипнозу поддаетесь.
На что Саша опять же не задумываясь ответил:
-- Прошу прощения, но вы, ваше высочество, ошибаетесь. Сейчас история творится как раз по моей воле. Странно другое: уж больно долго к этому шло. Я на своем веку много начальства перекатал, но, поверьте, только сегодня сам себя зауважал и покой почувствовал. Потому что впервые высокой идее служу. Раньше-то все перед начальством раболепствовал из страха, что выгонят с хлебного места ко всем чертям. И начальники мои бывшие все раболепствовали, лишь бы тоже свое хлебное место не потерять. Уж я это точно знаю. Сижу, бывало, на газ жму, а сам думаю: и когда же это все кончится? А сколько раз ловил себя на мысли затормозить, выволочить из машины начальника да морду ему набить за то, что мне вот скоро уже пятьдесят, а я до сих пор не по совести да не по сердцу живу. Вот так-то, ваше высочество. По нашей, по нашей, по народной воле сейчас творится. Народ хочет, чтобы у нас стало так же, как издревле велось на Руси: Бог -- для веры, царь -- для порядка, земля -- для житья, и он, народ, чтобы на этой земле в угоду Богу, царю и себе.
-- Но все ли сознательно так рассуждают? -- усомнился Федор Федорович.
-- Сознательно, ваше высочество, конечно, не все, но сердцем все чувствуют.
Хотя сказал это Саша уверенно, но Федор Федорович, наклонясь вперед, заглянул тому в лицо, надеясь увидеть тень сомнения. Сашино лицо было светло и спокойно. На нем не угадывалось даже налета профессиональной хмурости -результата многолетнего пристального изучения дороги.
Мысленно покопавшись в тетради суждений, Федор Федорович вскинул брови: никто ничего похожего ему не говорил. Вспомнил единственное где-то слышанное, но не записанное в тетрадь из-за своей расхожести: "Народ себя еще покажет!"
-- Ладно, -- вздохнул, откинувшись назад. -- Все так. Но там, -- кивнул в окошко, -- площадь, митинг, там -- ощущение естественности происходящего, но вы, вы-то, Александр Фомич, любезный мой, ни с того ни с сего великого князя везете. Вас это не смущает? Ведь это, Александр Фомич, чушь собачья. Ну какой я великий князь? Кто меня выбрал, назначил? Откуда я вдруг взялся? Почему сегодня, получив приказ везти меня, вы даже не удивились, словно в Древлянске великих князей пруд пруди? Как так, Александр Фомич? Вы же не мальчик, но зрелый опытный человек!
Последнюю фразу Федор Федорович выкрикнул возмущенно и затаился, надеясь, что сказанное Сашу проберет и он ответит: "Действительно, какая-то хреновина получается. Честно говоря, мне показалось, что начальник гаража с утра пьян и спьяну пошутил. Я просто решил ему подыграть. Конечно, вы никакой не князь. Обычное дело: велели отвезти человека -- я и везу".
Саша же не сказал ничего подобного. Набычившись, почтительно, но строго проговорил:
-- Я, ваше высочество, уже пять лет на монастырский крест молюсь, прошу Древлянску порядка. И многие об этом молятся. Так что не сомневайтесь, вы -великий князь.
16
Тем временем автомобиль подкатил к одноглавой церковке, упоминавшейся в начале повествования, над входом в которую красовалась вывеска: "Ремонтный кооператив "Арканзас"". Федор Федорович по трем ступенькам вросшей в землю паперти поднялся к двери, толкнул ее и очутился как бы в гостиничном холле, отделанном светлым деревом, с тремя кожаными креслами под голенастой пальмой, со светлой же стойкой вдоль дальней стены. Под сводчатым потолком на золоченой цепи висела умопомрачительной конструкции хрустальная люстра. Как подумалось Федору Федоровичу, обстановка была такой, что входящим клиентам, наверное, становилось не до ремонта, а хотелось все на свете забыть и, развалясь в креслах, беседовать на высокие темы.
"Знатно", -- одобрил он интерьер, обошел кресла, шагнул к стойке и только собрался пристроиться на торчащий высоким пнем стульчак, как откуда-то сбоку появился среднего роста, средних лет белокурый гражданин в темно-коричневом костюме, вытянулся, прищелкнул каблуками, отрекомендовался:
-- Семеновского полку капитан Зернов. Прошу, ваше высочество, садиться.
И Федор Федорович, словно всю жизнь был высочеством, ничуть не удивившись приему, почти величаво сел в кресло. Тут же за пальмой скрипнула дверь, и очам предстал рыжий детина, тоже современно одетый, только с длинной, в полпиджака, бородой.
-- Стольник князь Иван Иванович Чертенок, меньшой Сытин, -- представил рыжего капитан.
-- Я уж по-русски, -- глубоким басом прогудел князь и поклонился в пояс, коснувшись пальцами пола.
Тут и Федор Федорович проявил прыть.
-- Прошу садиться, -- велел хозяйским тоном и как бы между прочим спросил то, что первое на ум пришло: -- Вы, стольник, действительно плюнули в государя Петра Алексеевича?
-- Был грех, -- ответил, усаживаясь, князь. -- Разногласие личного характера вышло.
-- В чем же, позвольте узнать, ежели не секрет?
-- Какой там секрет! -- вполне по-свойски отмахнулся Сытин. -- С похмелья государь был. И говорит мне: "Что это ты, Ивашка, зело смурый -- И чару наливает. -- Пей". Я выпил. "А теперь, -- велел, -- чеши вприсядку". Ну раз я присел, другой -- да гляжу, в дверь пялится на меня Гашка Вейде и щерится: дескать, так, так тебе, русопятому. Ну, я выпрямился да харкнул батюшке в усы.
-- А тот?
-- Вытаращил глазищи-то, утерся и рече: "За смелость этакую быть тебе древлянским воеводою. В три года край не устроишь -- повешу".
-- Устроили?
-- Как не устроить, когда царь велел?
-- А потом?
-- А потом от холеры помер. Древлянск уберег, а сам... -- И Сытин развел руками, как бы дивясь такому исходу.
Поведал свою историю князь так доверительно, попросту, словно желанному родственнику, что Федор Федорович окончательно и бесповоротно поверил: все есть как есть, реально, несомненно -- и действительный статский советник Чапельников, и лейб-гвардии капитан Зернов, и этот стольник князь Сытин, и вся неведомая до сих пор Коллегия древлянских воевод, городничих и городских голов. И он, Федор Федорович, несомненно, великий князь. И стезя жизни ему определена княжеская. Отказываться от нее он, как и Сытин, не вправе: тому -- царь, а ему, Федору Федоровичу, видно, Бог велит.
И Федор Федорович затаился, поджав ноги к креслу.
-- Я слушаю вас, -- сказал, вспомнив, зачем пришел.
-- Мы попросили вас почтить посещением наше заведение, -- не спеша заговорил капитан Зернов, -- дабы окончательно поставить точки над "i". Итак, Коллегия около года занималась анализом обстановки во всей стране и наконец пришла к окончательному выводу. Мы, ваше высочество, намерены довести вывод до вас.
-- Мы, ваше высочество, -- перебил капитана Сытин, -- давно к вам присматривались. Господин же Чапельников вчера полностью уяснил ваши образ мыслей и способности.
-- Но он со мной мало поговорил, -- возразил Федор Федорович.
-- И тем не менее, -- успокоил Сытин. -- За время беседы господин Чапельников выяснил все в необходимой мере.
-- А где господин Чапельников сейчас?
-- На площади, руководит митингом, -- ответил стольник и усмехнулся. -В таких делах он зело способный... Ну что же, господин капитан, введите его высочество в суть проблемы.
Капитан, поднявшись, улыбнулся:
-- Стоя привычней, -- и, посерьезнев, заговорил без запинки, словно считывая слова с бумаги: -- Изучив обстановку в бывшей Российской империи, именующейся покуда Советским Союзом, Коллегия древлянских воевод, городничих и городских голов пришла к выводу: состояние правосознания в стране опустилось до такого уровня, когда оно вообще не способно ни к какой зрелой государственной форме. В душах людей царит хаос. О публичном спасении никто не помышляет. Низшее сословие ищет хлеба и зрелищ, среднее жаждет наживы, высшее -- почестей и славы, и все разносят государство врозь.
-- Исключение из всеобщего хаоса -- Древлянск, -- перебил капитана стольник.
-- Точно так, -- кивнул капитан. -- Почти четырехсотлетним неусыпным надзором Коллегии удалось защитить Древлянск от всеобщего поветрия. Хотя и здесь имеются прискорбные факты. Но сохранилось главное, Коллегия считает необходимым это подчеркнуть: семь с лишним десятков лет, подчиняясь вроде бы всяким требованиям властей, древлянцы внутренне страдают и до сего дня по-прежнему склонны жить не столько по закону, сколько по правде да по совести. Следовательно, Древлянск есть первооснова нового русского государства, к которой со временем притянутся и другие области и края. Но для этого в Древлянске необходимо заложить определенный порядок.
-- И денежные к тому же, -- подхватил Чудоюдов. -- Вы вдумайтесь: изумруд, сабля, пергамент -- на все деньги нужны. И эксперты явно подкуплены. Кроме Ханзеля, разумеется. Ханзель, по испугу видно, ни при чем. Остальные -- дед какой-то, кавалерист, доморощенный историк Протасов. Кстати, кто их нам рекомендовал?
Все дружно задумались, и через минуту Обалдуев признался:
-- Не помню.
-- Не помню, -- эхом отозвался Рыбакитин.
-- И я не помню, -- сознался Чудоюдов. -- Но дело, в конце концов, не в этом. Потом вспомним. Теперь же слушайте. Я тут поразмышлял, и вот вывод: в Древлянск незаметно внедрился какой-то посторонний капитал. Ультиматум -начало борьбы за древлянское экономическое пространство. Нам бросили вызов в надежде, что, испугавшись, мы уйдем с арены. На наше место придут другие и в интересах нового капитала править начнут.
-- Другая иностранная фирма? -- обеспокоился Обалдуев.
-- Думаю, на этот раз свои, отечественные. И скорее всего, мафия -- уж больно бандитские у них приемы.
В комнате повисла тишина. Все дружно вспомнили происшедшее с каждым из них. Рыбакитин нагнулся и огладил гипс на щиколотке, Чудоюдов огладил левую щеку, после чего Обалдуев отмахнулся:
-- Чушь. Мой сердечный приступ совершенно естествен.
-- Конечно, -- загорячился Чудоюдов, -- но именно это и подтверждает их бандитско-мафиозные приемы. Они, видимо, уже весь город подкупили, и в поликлинике у них свои люди есть. Вызнали про вашу ишемию и точно удар нанесли. Не рассчитали только, что ваш могучий организм выкарабкается.
-- Пожалуй, -- погладил переносицу Обалдуев.
-- А моя Ирина, -- окончательно разогрелся Чудоюдов. -- Сколько же нужно было ей заплатить, чтобы на людях она решилась мне дать в морду?! Только мафия способна в такой мере использовать женщину для дискредитации должностного лица!.. А наш, овца усатая, интеллектуальный радикал... Тут уж явно использование психотропных препаратов. Вы вдумайтесь: разве возможно, чтобы совершенно нормальный человек за час-два совершенно с ума спятил?!
И снова все задумались. Долго думали, пока Рыбакитин чуть слышно не сказал:
-- И все же тут что-то другое. Ведь я знал про тот колодец и все же подошел к нему. Не хотел на крышку наступать и наступил. А пленум горкома? Мне один участник признался: предполагал в последнем ряду молча отсидеться -- а его против собственной воли на трибуну вынесло, десять минут не помнит что в микрофон молол... Да и раньше, припомните, в городе хоть изредка, хоть раз в году, нечто подобное случалось.
И компания в третий раз задумалась. Очень долго на этот раз думали. Чудоюдов, мысленно обозревая прошлое, три раза свою рюмку выпивал, наливая ее доверху. На четвертый, не донеся до рта, поставил на стол.
-- А, -- хмельным жестом разогнал над столом воздух, -- просто стечение обстоятельств.
-- Хороши стечения! -- сокрушенно вздохнул Обалдуев. -- Один случай с бывшим директором завода чего стоит.
-- Не слышал, -- признался Чудоюдов.
-- Ты на заводе тогда еще не работал, -- пояснил Рыбакитин. -- Директор одинокий был, а квартиру ему пятикомнатную выделили. Переехал он в нее и пропал. День на работе нет, два, три, четыре. В область звонили, в Москву, в министерство -- не приезжал. На пятый день додумались взломать квартиру. И что ты думаешь? Лежит директор на полу, вытянувшись между стеной и пианино. Старинный инструмент, "Беккер", петербургской работы, в полтонны весом -- ни встать, ни повернуться. Мы: "Кто вас так?" А он: "Ничего не помню". А в квартире, как говорится, никаких следов сопротивления и насилия, словно он вдоль стены сам лег и сам эту громадину к себе придвинул. На следующий же день после вызволения от пятикомнатной квартиры отказался. Пока директорствовал, так и жил в однокомнатной, наравне с рабочим классом.
-- Дела-а, -- протянул Чудоюдов.
-- Вот и соображай.
-- А история с распашкой речной поймы? -- вспомнил Обалдуев. -- Три года норовили, да так и не распахали. Сначала противился первый секретарь -сняли. Потом мост через речку обвалился сам по себе. На третий год мост починили, пустили трактора, и -- пошло-поехало: у одного трансмиссия полетела, у другого гусеница лопнула. А третий заглох. Тракторист туда, сюда -- ни с места. Догадались в топливный бак заглянуть, а там натуральная вода, чуть-чуть соляркой припахивает.
-- И что же дальше? -- заинтересовался Чудоюдов.
-- А дальше телеграмма из Москвы: запашку остановить.
-- А директор универсама Жохов? -- прервал начальника Рыбакитин. -- Дом двухэтажный себе выстроил и отдал под городской приют.
-- И в монахи постригся, -- подсказал Обалдуев.
-- А крест на монастырской колокольне? С начала века его не золотили, а он как новый горит.
-- И все это мафия, по-твоему? -- выпучил взгляд на Чудоюдова Обалдуев.
-- Да вы же сами сказали, что не верите в небесное сошествие. Я только вашу мысль развил.
-- Не верю, да, не верю, -- ответил Обалдуев и поправился: -- Хочу не верить... -- И признался: -- Но не получается.
-- Судить нас будут, -- вдруг закручинился Рыбакитин и с горя выпил коньяк.
-- Судить -- ладно, отбояримся, -- отмахнулся Обалдуев. -- Вот что, если у Сашки-шофера из рук руль вывернется? Как там в конце ультиматума сказано?
И Чудоюдов блеснул памятью:
-- "В случае невыполнения первых четырех пунктов Коллегия оставляет за собой право отстранить от власти Вас и Ваших заместителей. Способы отстранения, вплоть до самых скорых и радикальных, по нашему усмотрению".
-- Вот! -- выдохнул Обалдуев. -- Это -- главное. На то, что я тут вначале наговорил, наплевать и забыть. Надо всерьез о себе подумать. От Коллегии этой ничем не откупишься. Это не мафия. Не мафия это!
В серых, как ни странно, по-детски чистых, наивных глазах Обалдуева всплеснулся ужас. Он вдруг нутром почувствовал всю безысходность положения, когда привычные земные действия, применяемые против обычных земных напастей, бессильны и когда верующему человеку остается только Богу молиться, а атеисту, забывшему даже про дарвинизм, остается лишь дрожать осиновым листом в надежде на какой-то непредвиденный счастливый случай. Чудоюдов по молодости своей не сразу углядел животный страх начальника, но Рыбакитин, проживший на свете без малого пятьдесят лет, щеками задрожал, смахнул с левой руки сыпанувшие из-под манжеты рубахи мурашки и заерзал, собираясь поглубже забраться в кресло, словно его вот-вот за пятку укусят.
-- Что же делать? -- шепотом спросил, покрываясь липким холодным потом.
И в четвертый раз в комнате повисла тишина.
-- Переговоры, -- нарушил молчание Чудоюдов.
-- Непременно, -- отозвался Рыбакитин. -- Но этого мало. -- И снова заерзал в кресле, выдавливая из себя леденящий страх, постепенно все больше и больше становясь самим собой.
Поуспокоившись, выразился твердо в отношении переговоров:
-- Это когда они к нам явятся. А пока нужно действовать так, словно ничего не случилось. Словно у нас изначально планы были патриотические. Только, мол, отсталое древлянское общественное мнение не позволяло сразу реализовать их. Но в последнее время, дескать, мнение народа изменилось, и теперь можно свободно двигаться по намеченному пути в экономике, и особенно в сфере культуры. Дескать, какая культура -- такая и экономика. Ты, -- он строго воззрился на Чудоюдова, -- кончай коньяк глушить, и чтобы через три часа была готова статья в таком аспекте. Утром через газету мы официально должны заявить о своей позиции. Теперь тебе, -- воззрился на Обалдуева, и тот в преддверии спасительных действий не заметил, что с ним заговорили на "ты". -- Ты, как только рассветет, дуй к отцу Валентину. Скажешь: послезавтра в полдень будем закладывать культурный центр. И пусть поп организует все, как положено: молебен, проповедь произнесет. К месту закладки от храма крестным ходом двинемся с иконами и прочими причиндалами.
-- А если он воспротивится? -- усомнился Обалдуев.
-- А ты ему двести тысяч пообещай на колокола. Да сам тоже речь подготовь. На закладке выступишь. Скажешь, что культурный комплекс задуман как центр по возрождению тысячелетних православно-христианских традиций. Да смотри не брякни что-нибудь о Германии с Нидерландами и об общечеловеческих ценностях. Ты теперь об этом забудь. Город-сад еще куда ни шло, но только с антоновкой, рябиной-смородиной и крыжовником.
-- А вы? -- как примерный школяр, смиренно поинтересовался Обалдуев.
-- А я, дорогой мой, займусь тайной политикой. Поищу нашим иностранцам подставных лиц. Учитель Струков и прочие предводители народа должны убедиться, что мы делаем ставку на отечественного предпринимателя.
Закончив наставления, Рыбакитин встал, кивнул Обалдуеву: "Пока" -- и, опираясь одной рукой на крепкую витую трость, другой на плечо Чудоюдова, пристукивая гипсом о паркет, удалился. В прихожей щелкнул замок.
Обалдуев, закрыв глаза, с четверть часа просидел неподвижно. Потом, разомкнув веки, оглядел стол, посопел-посопел, набираясь решимости, и, махнув рукой, -- была не была! -- прямо из бутылки глотнул. Прислушался к сердцу: остановится или не остановится? Сердце стучало веско и ровно, и Обалдуев впервые за последние двое суток повеселел. Закинув руки за голову, откинулся на спинку кресла и, как прежде, может быть уже в тысячный раз, с огромнейшим удовольствием задумался о своей исторической роли в возрождении родного города.
14
А наутро в мезонине случилось маленькое чудо. Пробудившись, Федор Федорович обнаружил на столе Молитвослов; ничуть не удивясь этому, раскрыл его, троекратно осенил себя крестным знамением, пробормотал: "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь". И три раза прочел "Отче наш". Напившись чаю, умылся, обрядился в костюм, повязал галстук и снова взял книжицу. Разыскав нужную молитву, перекрестился и прочитал:
-- Господи Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначального Твоего Отца, Ты рекл еси пречистыми устами Твоими: яко без Мене не можете творити ничесоже. Господи мой, Господи, верою объемь в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости: помози ми, грешному, сие дело, мною начинаемо, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.
Перекрестившись и поклонившись, вынул из книжного шкафа клеенчатую тетрадь, одну к одной с той, в которую собирал древлянскую мудрость, уселся за письменный стол и вывел на титульном листе: "Слово о монархии" -- и в полтора часа, почти не задумываясь, написал первую главу, завершив ее следующим:
"Итак, у каждого народа существует национальное правосознание, национальное самочувствие и самоутверждение, из чего вырастают исторически государственное правосознание и государственная форма народа. У каждого своя "душа", и, помимо нее, его государственная форма непостижима. И нет ничего опаснее и нелепее, как навязывать народу такую государственную форму, которая не соответствует его правосознанию: вводить монархию в Швейцарии, республику в России, референдум в Иране, аристократическую диктатуру в США".
Поставив точку, отправился на работу.
Рабочий день тянулся обычно. Сначала всем коллективом музея обсуждали предстоящую выставку учебников XVII века. Потом Федор Федорович провел по музею две экскурсии. После -- обедал. В три часа поехал на окраину города, где при рытье колодца обнаружили неведомое гончарное изделие, казавшееся обычной кринкой, сработанной лет сорок назад. Вернувшись, Федор Федорович надумал попить чайку, но только в фарфоровый чайник пристроил кипятильник, как дверь раскрылась, через порог шагнул Саша-шофер и, поклонившись, отрапортовал:
-- Ваше высочество, машина подана.
Ошеломленный Федор Федорович с минуту молча глядел на Сашу.
Саша удивительным образом изменился. В нем не осталось ни капли развязанности и самодовольства, но в то же время не видно было и лакейского подобострастия к большому начальству, порожденного годами застоя. Перед Федором Федоровичем предстоял слуга из английской пьесы, который с каменным лицом на все вопросы отвечает: "Да, сэр", "Нет, сэр", и коли бы не мелкие услуги, оказываемые им своему господину по ходу спектакля, его вполне бы можно было принять за лорда. Сегодня вместо джинсов и залихватской куртки Саша оделся в синий двубортный костюм, его голову украшало некое подобие фуражки.
-- В чем дело? -- промямлил Федор Федорович. -- Александр... Александр...
-- Фомич, -- с достоинством подсказал Саша.
-- Александр Фомич, дорогой, что за цирк? Какое я вам высочество?
-- Это начальник гаража, -- чуть нахмурился Саша. -- Велел: оденься соответственно, великого князя повезешь. Следовательно, по логике, вы -высочество.
-- По логике? -- наморщил лоб Федор Федорович. -- А куда ехать?
-- Сказано, что ваше высочество укажет.
-- Вот как?
-- Так точно.
-- В таком случае идите к машине.
Все смешалось в голове у Федора Федоровича. Прошло не менее получаса, пока он события последних дней, так сказать, разложил по полочкам, вытянул причинно-следственную связь и пришел к выводу, что уже с того момента, когда его расстреливали и он бросил пить, можно было заподозрить: ему кем-то нечто готовится, потому как где это видано, чтобы ненужный государству человек вдруг сам по себе стал трезвенником, да еще вновь обрел смысл жизни, скитаясь по древлянским весям и записывая от сердца говоримое народом? В этом явно была свыше предопределенная подготовка его ума к будущей деятельности. И вот двое с половиной суток назад предопределенное стало осуществляться, а сегодня он, Федор Федорович, вышел к собственному Рубикону, и теперь, видно, ему надо решать, перейти ли речку или до конца жизни плестись вдоль берега. Странно все-таки, что происходившее в эти двое с половиной суток его ничуть не удивляло. Словно и раньше в Древлянске изо дня в день творились чудеса и стали они привычными, как кусок хлеба, как стакан воды, как глоток воздуха, как многое-многое чудесное и не замечаемое нами, но дающее нам силу жить. Да, видно, пришло время ему решать. Но как же ему надлежит поступить в данном случае?
Окончательно запутавшись в вопросах, Федор Федорович по привычке мысленно обратился к спасительной тетради "Суждения древлянского края", дабы там отыскать ответ, но, сколько ни вспоминал, ничего, кроме "пути Господни неисповедимы", не вспомнил.
Тогда, словно проснувшись, он тряхнул головой, поднялся со стула и, почти не напрягая памяти, прошептал молитву святого Макария Великого, строго, не путаясь в церковнославянских словах, как будто от младых ногтей читал ее ежедневно:
-- Господи, Иже многою Твоею благостию и великими щедротами Твоими дал еси мне, рабу Твоему, мимошедшее время нощи сея без напасти прейти от всякого зла противна; Ты Сам, Владыко, всяческих Творче, сподоби мя истинным Твоим светом и просвещенным сердцем творити волю Твою, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Ничуть не удивившись знанию молитвы, перекрестился и успокоенный вышел из кабинета.
15
Когда Федор Федорович собрался сесть на переднее сиденье, Саша воспротивился.
-- Не по чину, -- объяснил и распахнул заднюю дверцу. Усевшись за руль, не поворачивая головы, спросил: -- Куда прикажете?
-- Кооператив "Арканзас" знаете?
-- Так точно.
-- Туда, -- велел Федор Федорович и, помолчав, произнес: -- А Обалдуев рядом с вами ездит.
На это Саша не задумываясь ответил:
-- Если я Обалдуева, извиняюсь за выражение, угроблю -- другого выберут. Вы же -- один.
-- Как так?
-- Великих князей не выбирают, ими рождаются. Тут воли избирателей ни на каплю нет. И это очень важно.
-- В каком смысле? -- заинтересовался Федор Федорович.
-- В том смысле, ваше высочество, что вы -- сами по себе, как в старину выражались -- Божьей волей и, следовательно, ни за демократов, ни за коммунистов, ни за синих, ни за серо-буро-малиновых, а просто -- хранитель земли и оберегатель народа. Логично?
-- Логично, -- кивнул Федор Федорович. -- Только откуда, Александр Фомич, вы это взяли?
-- Как откуда?! -- обидчиво воскликнул Саша, словно его уличили в глупости. -- А народ? Да на центральной площади второй вечер бушуют. Что там говорят, то и я говорю. Лозунг вывесили: "Древлянску -- великое княжение!"
-- Не может быть! -- ахнул Федор Федорович.
-- Как не может, когда есть.
-- Я вчера мимо проходил -- такого лозунга не было.
-- Так то вчера. Коли желаете -- можно взглянуть.
-- Пожалуй, -- согласился Федор Федорович.
По тихим переулкам минут за пять они доехали до центральной площади. Как и вчера, на площади бурлила толпа, но Федору Федоровичу показалось, что народу прибавилось. Сколько ни шарил он по головам, не сумел разглядеть ни проталинки, ни островка в кипящей человеческой массе. Будто весь город сегодня собрался на площади. И над толпой действительно вздымались лозунги: "Неправедную власть -- долой!", "Древлянску -- великое княжение!", "Монархия -- мир в обществе, любовь в сердцах!".
Машина тронулась и покуда, объезжая площадь, петляла по переулкам, Федор Федорович думал о своей судьбе, о судьбах государств и народов, пока не додумался до простого, естественного вопроса, который до сих пор ему не приходил в голову.
-- Вам, Александр Фомич, -- обратился к шоферу, -- не кажется все это странным? Как будто история творится помимо вашей воли? Ведь все это похоже на сеанс массового гипноза, и вы тоже гипнозу поддаетесь.
На что Саша опять же не задумываясь ответил:
-- Прошу прощения, но вы, ваше высочество, ошибаетесь. Сейчас история творится как раз по моей воле. Странно другое: уж больно долго к этому шло. Я на своем веку много начальства перекатал, но, поверьте, только сегодня сам себя зауважал и покой почувствовал. Потому что впервые высокой идее служу. Раньше-то все перед начальством раболепствовал из страха, что выгонят с хлебного места ко всем чертям. И начальники мои бывшие все раболепствовали, лишь бы тоже свое хлебное место не потерять. Уж я это точно знаю. Сижу, бывало, на газ жму, а сам думаю: и когда же это все кончится? А сколько раз ловил себя на мысли затормозить, выволочить из машины начальника да морду ему набить за то, что мне вот скоро уже пятьдесят, а я до сих пор не по совести да не по сердцу живу. Вот так-то, ваше высочество. По нашей, по нашей, по народной воле сейчас творится. Народ хочет, чтобы у нас стало так же, как издревле велось на Руси: Бог -- для веры, царь -- для порядка, земля -- для житья, и он, народ, чтобы на этой земле в угоду Богу, царю и себе.
-- Но все ли сознательно так рассуждают? -- усомнился Федор Федорович.
-- Сознательно, ваше высочество, конечно, не все, но сердцем все чувствуют.
Хотя сказал это Саша уверенно, но Федор Федорович, наклонясь вперед, заглянул тому в лицо, надеясь увидеть тень сомнения. Сашино лицо было светло и спокойно. На нем не угадывалось даже налета профессиональной хмурости -результата многолетнего пристального изучения дороги.
Мысленно покопавшись в тетради суждений, Федор Федорович вскинул брови: никто ничего похожего ему не говорил. Вспомнил единственное где-то слышанное, но не записанное в тетрадь из-за своей расхожести: "Народ себя еще покажет!"
-- Ладно, -- вздохнул, откинувшись назад. -- Все так. Но там, -- кивнул в окошко, -- площадь, митинг, там -- ощущение естественности происходящего, но вы, вы-то, Александр Фомич, любезный мой, ни с того ни с сего великого князя везете. Вас это не смущает? Ведь это, Александр Фомич, чушь собачья. Ну какой я великий князь? Кто меня выбрал, назначил? Откуда я вдруг взялся? Почему сегодня, получив приказ везти меня, вы даже не удивились, словно в Древлянске великих князей пруд пруди? Как так, Александр Фомич? Вы же не мальчик, но зрелый опытный человек!
Последнюю фразу Федор Федорович выкрикнул возмущенно и затаился, надеясь, что сказанное Сашу проберет и он ответит: "Действительно, какая-то хреновина получается. Честно говоря, мне показалось, что начальник гаража с утра пьян и спьяну пошутил. Я просто решил ему подыграть. Конечно, вы никакой не князь. Обычное дело: велели отвезти человека -- я и везу".
Саша же не сказал ничего подобного. Набычившись, почтительно, но строго проговорил:
-- Я, ваше высочество, уже пять лет на монастырский крест молюсь, прошу Древлянску порядка. И многие об этом молятся. Так что не сомневайтесь, вы -великий князь.
16
Тем временем автомобиль подкатил к одноглавой церковке, упоминавшейся в начале повествования, над входом в которую красовалась вывеска: "Ремонтный кооператив "Арканзас"". Федор Федорович по трем ступенькам вросшей в землю паперти поднялся к двери, толкнул ее и очутился как бы в гостиничном холле, отделанном светлым деревом, с тремя кожаными креслами под голенастой пальмой, со светлой же стойкой вдоль дальней стены. Под сводчатым потолком на золоченой цепи висела умопомрачительной конструкции хрустальная люстра. Как подумалось Федору Федоровичу, обстановка была такой, что входящим клиентам, наверное, становилось не до ремонта, а хотелось все на свете забыть и, развалясь в креслах, беседовать на высокие темы.
"Знатно", -- одобрил он интерьер, обошел кресла, шагнул к стойке и только собрался пристроиться на торчащий высоким пнем стульчак, как откуда-то сбоку появился среднего роста, средних лет белокурый гражданин в темно-коричневом костюме, вытянулся, прищелкнул каблуками, отрекомендовался:
-- Семеновского полку капитан Зернов. Прошу, ваше высочество, садиться.
И Федор Федорович, словно всю жизнь был высочеством, ничуть не удивившись приему, почти величаво сел в кресло. Тут же за пальмой скрипнула дверь, и очам предстал рыжий детина, тоже современно одетый, только с длинной, в полпиджака, бородой.
-- Стольник князь Иван Иванович Чертенок, меньшой Сытин, -- представил рыжего капитан.
-- Я уж по-русски, -- глубоким басом прогудел князь и поклонился в пояс, коснувшись пальцами пола.
Тут и Федор Федорович проявил прыть.
-- Прошу садиться, -- велел хозяйским тоном и как бы между прочим спросил то, что первое на ум пришло: -- Вы, стольник, действительно плюнули в государя Петра Алексеевича?
-- Был грех, -- ответил, усаживаясь, князь. -- Разногласие личного характера вышло.
-- В чем же, позвольте узнать, ежели не секрет?
-- Какой там секрет! -- вполне по-свойски отмахнулся Сытин. -- С похмелья государь был. И говорит мне: "Что это ты, Ивашка, зело смурый -- И чару наливает. -- Пей". Я выпил. "А теперь, -- велел, -- чеши вприсядку". Ну раз я присел, другой -- да гляжу, в дверь пялится на меня Гашка Вейде и щерится: дескать, так, так тебе, русопятому. Ну, я выпрямился да харкнул батюшке в усы.
-- А тот?
-- Вытаращил глазищи-то, утерся и рече: "За смелость этакую быть тебе древлянским воеводою. В три года край не устроишь -- повешу".
-- Устроили?
-- Как не устроить, когда царь велел?
-- А потом?
-- А потом от холеры помер. Древлянск уберег, а сам... -- И Сытин развел руками, как бы дивясь такому исходу.
Поведал свою историю князь так доверительно, попросту, словно желанному родственнику, что Федор Федорович окончательно и бесповоротно поверил: все есть как есть, реально, несомненно -- и действительный статский советник Чапельников, и лейб-гвардии капитан Зернов, и этот стольник князь Сытин, и вся неведомая до сих пор Коллегия древлянских воевод, городничих и городских голов. И он, Федор Федорович, несомненно, великий князь. И стезя жизни ему определена княжеская. Отказываться от нее он, как и Сытин, не вправе: тому -- царь, а ему, Федору Федоровичу, видно, Бог велит.
И Федор Федорович затаился, поджав ноги к креслу.
-- Я слушаю вас, -- сказал, вспомнив, зачем пришел.
-- Мы попросили вас почтить посещением наше заведение, -- не спеша заговорил капитан Зернов, -- дабы окончательно поставить точки над "i". Итак, Коллегия около года занималась анализом обстановки во всей стране и наконец пришла к окончательному выводу. Мы, ваше высочество, намерены довести вывод до вас.
-- Мы, ваше высочество, -- перебил капитана Сытин, -- давно к вам присматривались. Господин же Чапельников вчера полностью уяснил ваши образ мыслей и способности.
-- Но он со мной мало поговорил, -- возразил Федор Федорович.
-- И тем не менее, -- успокоил Сытин. -- За время беседы господин Чапельников выяснил все в необходимой мере.
-- А где господин Чапельников сейчас?
-- На площади, руководит митингом, -- ответил стольник и усмехнулся. -В таких делах он зело способный... Ну что же, господин капитан, введите его высочество в суть проблемы.
Капитан, поднявшись, улыбнулся:
-- Стоя привычней, -- и, посерьезнев, заговорил без запинки, словно считывая слова с бумаги: -- Изучив обстановку в бывшей Российской империи, именующейся покуда Советским Союзом, Коллегия древлянских воевод, городничих и городских голов пришла к выводу: состояние правосознания в стране опустилось до такого уровня, когда оно вообще не способно ни к какой зрелой государственной форме. В душах людей царит хаос. О публичном спасении никто не помышляет. Низшее сословие ищет хлеба и зрелищ, среднее жаждет наживы, высшее -- почестей и славы, и все разносят государство врозь.
-- Исключение из всеобщего хаоса -- Древлянск, -- перебил капитана стольник.
-- Точно так, -- кивнул капитан. -- Почти четырехсотлетним неусыпным надзором Коллегии удалось защитить Древлянск от всеобщего поветрия. Хотя и здесь имеются прискорбные факты. Но сохранилось главное, Коллегия считает необходимым это подчеркнуть: семь с лишним десятков лет, подчиняясь вроде бы всяким требованиям властей, древлянцы внутренне страдают и до сего дня по-прежнему склонны жить не столько по закону, сколько по правде да по совести. Следовательно, Древлянск есть первооснова нового русского государства, к которой со временем притянутся и другие области и края. Но для этого в Древлянске необходимо заложить определенный порядок.