Страница:
— Без членовредительства? — быстро спросил Мерлин.
— Ах, ну конечно же, без!..
— Без привлечения других измерений, времен, подземных вод и архиепископа Кентерберийского?
— Господь с вами, Амброзий, это был способ, который был совершенно под силу даже мне!.. Он занимал каких-нибудь три минуты!.. Но… вы меня сейчас убьете, коллега.
— Ну? — выжидательно спросил Мерлин.
— Я напрочь забыл, что это было!.. — повинился Морган.
— Ну конечно же! — воскликнул Мерлин в восторге и бросился обнимать растерявшегося Моргана. — Забвение!.. Как же я раньше не подумал! Обычный акт забвения!.. Морган, приступайте. Это по вашей части.
Морган-ап-Керриг при этих словах переменился прямо на глазах.
— Так, а где здесь какие стороны света? — спросил он тоном профессионала, которому не обеспечили условий для работы.
— Э-э… Ну, как где? Вон там запад, — неопределенно махнул рукой Мерлин.
— При чем тут запад? — возразил Морган. — Мне нужен восток.
— Ну, это уж я не знаю, — сказал Мерлин.
Общими усилиями они разыскали Мэлдуна, и тот определил им все с точностью до градуса. И тут Морган-ап-Керриг, собравшись с мыслями, сделал несколько пассов руками. После этого в Министерстве вся документация по делу школы в Кармартене сама собой сложилась стопками в шкаф и на глазах затянулась сверху толстым слоем пыли. Заместитель министра зевнул и сказал, потягиваясь: «Коллеги, мы серьезно поработали, не стыдно и уйти в отпуск. Проделана огромная работа по инспектированию в регионах. Жаль, конечно, что мы так и не сумели посетить в этом году школу в Кармартене, но ничего. Теперь какое уж инспектирование? Липы вон зацвели».
В городском совете Кармартена совершенно забыли о том, что им нужно что-то решать со школой, и советник Эванс с Мерлином под ручку прошлись по городской площади, направляясь выпить в таверну «У старого ворона».
На стене школы, выходящей на рынок, в ряду мемориальных табличек разной степени древности, сообщавших, что король Артур даровал школе какие-то земли, король Ричард удостоил школу многих привилегий и тому подобное, появилась новехонькая табличка — с красивой надписью сильно готическим шрифтом и очень неудобочитаемая. Она гласила, что Министерская комиссия, побывав в этом году в школе в Кармартене, приняла единодушное решение… тут глаза уставали от готических букв, однако всякому было очевидно, что школу решено было, понятное дело, наградить, объявить ей благодарность и так далее. Под стеной стоял Дион Хризостом и подогревал уверенность горожан в том, что табличка содержит похвальные слова в адрес школы; бросая благоговейный взгляд на табличку, тоном сдержанной гордости он говорил: «Да, вот, побывали, удостоили… Теперь на новом уровне преподаем…».
На самом деле, если преодолеть сложности шрифта и вчитаться в надпись, выяснялось, что школа решением инспектирующих комиссий от такого-то числа должна быть закрыта. Но, поскольку никто не в состоянии был прочесть больше двух строк, все с уважением кивали и говорили: «Да, такое солидное учебное заведение!.. Вот бы и нашего туда отдать…». А поскольку новая табличка висела в ряду других позеленевших, запавших глубоко в стену бронзовых и медных табличек и даже вскоре уже ничем не отличалась от них, то напрашивалось подозрение, что все древние таблички тоже на самом деле примерно такого же содержания, просто никто никогда в них не вчитывался.
В первых днях июня профессор Орбилий собрался наконец открыть обещанный песочного цвета кувшин с записью речи из покоев Цезаря. Он уже протянул руку вытащить втулку, когда заглянувший к ним Мерлин опрометчиво сказал:
— Ну, что ж у вас все так буднично? Ведь это же экзамен, конец года. Да и кувшин этот… давно вы его приберегали.
— Вы хотите, чтоб я обставил это поторжественнее? — уточнил Орбилий. — А что вы посоветуете?
— Ну, вы хотя бы, что ли, речь произнесите, — посоветовал Мерлин и ушел, не подозревая о последствиях своего мимолетного вмешательства. Он ведь не знал, что Орбилий будет строить речь по всем правилам и поэтому она продлится три часа.
Студенты, должным образом подготовленные этой речью к торжественному событию, предвкушали его с отчаянным благоговением и трепетом. Все твердо знали имена всех соратников Цезаря и были знакомы с текущими политическими событиями так, как если бы провели годы в пересудах возле Колизея, где римские граждане злословили, перемывали косточки своим политикам и разбирали каждый их чих. Орбилий провел рукой по шероховатому боку кувшина, еще раз полюбовался надписью, нацарапанной на нем старшекурсниками, и величественным жестом вынул затычку.
Сначала было тихо. Затем кто-то капризным голосом попросил заменить ему постельную грелку, так как прежняя уже остыла.
— Это не Гай Юлий Цезарь, — быстро сказал Орбилий. — Это Гай Юлий Цезарь Октавиан, что, впрочем, тоже прекрасно. Слушайте во все уши!
Через несколько секунд Орбилий распознал и собеседника Августа и оповестил быстрым шепотом:
— Он говорит с Азинием Поллионом. Это историк, умница, энциклопедист, автор исторического труда о гражданских войнах. Вам повезло. Слушайте!
— …гладкая, сочная, с пышными формами, — говорил Октавиан Август.
Все некоторое время послушно вдумывались в его дальнейшую речь.
— Uber — это какая? — прошептал Горонви.
— По-моему, пышногрудая, — отвечал Дилан. — Во всяком случае, uber — это вымя. В общем, с роскошным бюстом.
— Они хвалят какую-то гетеру. Говорят, что услаждает не хуже, чем сама Сапфо, — прошептала старательно вслушивающаяся Керидвен.
Тут вмешался Орбилий.
— Они используют эти термины: и lenitas — гладкость, и ubertas — сочность, и gracilitas — изящество, — как риторические эстетические категории при оценке писательского стиля. Они говорят о Вергилии.
— А как же gravitas? — с недоверием переспросил Ллевелис.
— Весомость, значимость, — отрезал Орбилий, краснея, как рак.
— А-а… а я уж думал — ядреная эта гетера, — искренне сказал Ллевелис.
— Какая гетера? — простонал Орбилий. — Они обсуждают достоинства поэмы!..
Азиний Поллион опять что-то сказал.
— Все члены ее соразмерны, — прошептал Гвидион.
— Membrum — это не только член тела, но и составная часть произведения, — поспешно сказал Орбилий.
— Что вызывает восхищение? — переспросил Лливарх у Афарви.
— Тело, corpus, — прошептал тот.
— Corpus в данном случае — структура произведения, — цыкнул на них Орбилий.
— Она искусна в чем-то, — озадаченно сказала Крейри. — Особенно искусна в чем-то.
— В художественной метафоре, — внушительно проговорил учитель, бледнея.
— За что он ее ухватил? — шепотом переспросил Гвидион.
— Не за что, а ухватил глубинный смысл, самую суть мысли Вергилия, — сказал Орбилий, в раздумье беря в руку затычку.
Август с большим восхищением отзывался о предмете описания, Поллион, однако, был полон скепсиса и осторожно заметил, что «в наш прагматичный век требуются иные формы».
— Азиний стоит за приоритет исторических и документальных жанров перед поэтическими, — пояснил Орбилий.
— Мой Тит услаждает меня не хуже…, — начал Азиний.
— Очевидно, он имеет в виду знаменитого историка Тита Ливия, — быстро сказал Орбилий и загнал пробку обратно в кувшин.
— А между ними что-нибудь было? — простодушно спросила Двинвен.
— Между ними ничего не было! — заверил Орбилий, дав, наконец, волю своему возмущению. — И не могло быть! А весь логос в том, что вам, бездельникам, нужно заучивать не только основные значения слов, но и множество переносных! Латынь — чрезвычайно образный, развитый и богатый язык… с обилием переносных значений! Когда вы будете готовы воспринимать истинно изящную дискуссию…, — тут Орбилий утер пот со лба и откатил кувшин подальше в угол, — тогда и получите от меня хоть что-нибудь хорошее. А пока — беседы собачника Фульвия с торговцем ослятиной на углу у общественных бань! Dixi!
И учитель отвернулся, надевая сандалии и выбирая в углу трость потяжелее.
— Пойду изловлю того негодника, что подсунул мне этот сосуд, — бормотал Орбилий себе под нос. — Чувствую, что тут подрастает какой-то будущий Гораций Флакк!..
— В каком смысле будущий Гораций Флакк? — тихонько спросил Гвидион на лестнице.
— В том смысле, что Гораций тоже изводил Орбилия, — предположил Ллевелис.
Когда они миновали несколько витков лестницы, Гвидион неуверенно сказал:
— А может, они и вправду говорили о литературе?
На последнем занятии в начале июня, когда Гвидион притащился к Тарквинию Змейку на самый верх башни, изнемогая от жары, Змейк встретил его на пороге своего кабинета и сказал:
— Пойдемте. Возьмите из кабинета сыворотки, шприцы, вакцины, берите все свои инструменты и спускайтесь за мной.
Гвидион, недоумевая, последовал за Змейком снова вниз, стараясь не наступать на его мантию, которая мела по ступеням. Змейк привел его на конюшню, и Гвидион чуть не ахнул от радости: в загончике рядом с тем, где жил пони Мерлина, топталась овца. Это была самая настоящая овца с Гебридских островов — белая с черной мордой. Змейк обернулся к Гвидиону и сказал:
— Располагайтесь.
Гвидион поставил на пол и раскрыл свою медицинскую сумку.
— Вот вам овца. Она совершенно здорова. Заразите ее одной из трех тяжелых болезней, которые мы с вами успели изучить, и вылечите в порядке заключительного годового экзамена. Приступайте. Я вернусь через три часа и проверю, в какой стадии заболевание.
И Змейк повернулся уходить. Овца заблеяла.
— Жарко тут, — сказала она простодушно. Она не поняла слов Змейка.
Гвидион глубоко вдохнул и удержал Змейка за рукав. Когда он взглянул Змейку в лицо, у него вяло мелькнула в голове фольклорная формула «тут мне и конец пришел». Но, не выпуская рукава Змейка и забыв прибавить обращение «учитель», он сказал:
— Я не могу заразить здоровое животное для того, чтобы сдать экзамен. Это ничтожная цель.
— А для чего вы могли бы это сделать? — спросил Змейк.
У Гвидиона мелькнуло что-то вроде «ради обусловленного жесткой необходимостью научного эксперимента, который нельзя провести иным способом», но в это время овца тряхнула ушами и еще что-то проблеяла, Гвидион случайно представил себе ее ягненком и ответил:
— Ни для чего.
— Ради обусловленного жесткой необходимостью научного эксперимента, который нельзя провести иным способом, — сухо скорректировал его Змейк. — Идите. Шестьсот восемьдесят девять.
Это был высший балл.
— Если вы будете каждый раз задавать мне столько вопросов по самым сокровенным областям знания, Афарви, то рано или поздно вы уподобитесь великому императору Юань-ди, — решительно сказал Сюань-цзан, поднимаясь с земли и сворачивая свою бамбуковую циновку.
— А что этот император? — полюбопытствовал Афарви, понимая, что уподобиться императору Юань-ди можно по разным признакам. Его устраивало уподобление как по мудрости, так и по добродетели.
— Он мертв, — преспокойно ответил Сюань-цзан. — Ну, что ж, думаю, что вы, все трое, — Эльвин и Тангвен поклонились, — готовы, пожалуй, уже к спецкурсу по творчеству Лу Ю. А потому предлагаю вам ступить в лодку и переправиться вместе со мной на тот берег, в павильон Яшмовых стрекоз.
Тут ученики с удивлением увидели, что у ступеней башни Сюань-цзана плещется вода, — хотя до сегодняшнего дня они свободно подходили к ней посуху, — и самое главное, что возле ступеней покачивается ладья с носом в виде головы дракона. Они вошли в нее, и дракон сам собой направил свой нос к востоку и заскользил через озеро на другой, цветущий берег.
— Как досадно, что мы не можем полюбоваться цветами лотоса, — с сожалением заметил Сюань-цзан. — Они растут здесь в изобилии, да только у нас сейчас решительно нет досуга и есть, так сказать, определенная цель. Как писал Цюй Юань в одном из своих цы, «всей душою стремлюсь я в тот край, где цилини щебечут в ветвях».
— С чего бы Цюй Юаню писать в жанре цы? Ведь этот жанр вошел в обиход только в эпоху сунских императоров, когда Цюй Юань уже давно был легендой! — сказал Эльвин. — Разве не было бы уместней ему воспользоваться формой шихуа?
— С чего бы цилиням щебетать? — сдвинула брови Тангвен. — Ведь цилинь — это носорог!
— Да, действительно. Я, верно, ошибся, — беспечно рассмеялся Сюань-цзан.
Лодка-дракон причалила к яшмовым ступеням, выходящим прямо из воды. Удивительные цветы и деревья цвели над озером. Все четверо поднялись и прошли в старинные ворота, на которых красовались парные надписи дуйлянь. «На Цзинхэ, где простор голубой, угасает и тонет закат», — продекламировал Сюань-цзан первую из надписей. «Мы далёко заплыли с тобой, хорошо бы вернуться назад», — пробурчала Тангвен, даже и не думая читать вторую дуйлянь, но все же вошла вслед за всеми в беседку. Внутри беседка была отделана просто и вместе с тем с необыкновенным вкусом. Разные оттенки коричневого и зеленого радовали глаз. У входа росло коричное дерево. Под деревом на столике лежала цитра и стоял прибор для письма. Внутри Сюань-цзан расположился в свободной позе, повел рукою вокруг и сказал:
— Ну вот. Это и есть павильон Яшмовых стрекоз, или беседка Созерцания цветов стрелолиста. Хотите чаю?
— Но как мы здесь оказались? — спросил Афарви.
— Ну, нам ведь нужно где-то проводить спецкурс, — убедительно сказал Сюань-цзан. — Нам нужно какое-то место с жаровней, с тонкой бумагой на окнах, с каллиграфией Ван Вэя на стенах и живописью в жанре «цветы и птицы», с феями-прислужницами… — словом, хижина отшельника в горах.
— Вы что-то путаете, — сказал Афарви. — Хижина отшельника в горах вовсе не такова, и каллиграфия Ван Вэя не сочетается с живописью в жанре «цветы и птицы».
Сюань-цзан рассмеялся, закрыв лицо рукавом.
— Хорошо, — сказал он. — Тогда я скажу вам начистоту. Я немножко поколдовал тут. Вас это устроит?
— Меня никак не устроит наставник, который в профиль так сильно похож на лису, — сказал Афарви.
Сюань-цзан рассмеялся еще громче.
— А вы не очень-то вежливы, — заметил он. — Ну ладно, ваша взяла. Я не ваш наставник.
— Я понял это сразу. Еще когда вы грозились прибить меня за то, что я задаю слишком много вопросов. Мой наставник никогда не сделал бы этого. Он любил, когда я задаю вопросы.
— Но он оставил меня за себя, — сказал лис-оборотень [41], тут же на глазах превращаясь в красивого и изящного молодого человека. — Правда, он не просил меня принимать его облик, — хихикнул лис, — но просил занять вас до его возвращения. Ведь мы с ним большие друзья, хоть я и оборотень, так сказать, по рождению и воспитанию.
В это мгновение на порог беседки ступил Сюань-цзан.
— Ваши ученики — настоящие дьяволы, — пожаловался оборотень. — Сразу взяли меня за горло, крыли так и сяк и обзывали лисицей.
— Зачем же нужно было притворяться? — упрекнул его Сюань-цзан. — Сказали бы: так и так, я Ху Юань-мэй, третий в роду Шусяньских лис.
— После этого от меня бы и костей не нашли, — шутливо пожаловался Юань-мэй, поглядывая на студентов как бы с опаской.
— А для чего было насмешничать и проверять наши познания путем таких немилосердных уловок? — в свою очередь, упрекнула его Тангвен. — Пусть мы и не преуспели в учении, но зачем же насмехаться?..
— Ах, барышня, — отвечал оборотень, смеясь, — одним цилинем больше на ветвях, одним цилинем меньше… я думаю, небесная лазурь не потускнеет только от того лишь, что в ней споет свою простую песнь какой-нибудь цилинь.
— Позвольте спросить у вас, господин Ху, — набравшись смелости, сказал Афарви. — Видите ли, дело в том, что у нас здесь есть преподаватель… одной с вами породы. Он даже ведет у нас спецкурс в этом семестре. Вы не встречались с ним? А если да, то как он вам показался?..
— Я удостоился чести беседовать с ним мимоходом, — с улыбкой молвил лис, — и могу так вам сказать: мой досточтимый собрат, конечно, обладает самым полным букетом добродетелей, один лишь за ним водится грешок: уж больно он любит таскать кур и жрать их. Нет для него более высокого наслаждения в жизни. Задушит — и жрать. Что же до вашего покорного слуги, то я нахожу неизмеримо большее наслаждение в поэзии, в игре на цитре, в шашечной партии. С юности балуюсь каллиграфией и — уж вы простите — люблю создать одну-другую оригинальную вещицу без помощи прикосновений рук.
— Ну, коль скоро уж вы создали этот изысканный павильон, так удачно расположенный и убранный с таким вкусом, — сказал Сюань-цзан, — я, пожалуй, и впрямь воспользуюсь обстоятельствами и проведу здесь спецкурс о Лу Ю.
Лис-оборотень, сложа руки, уселся поодаль, притворно закрылся веером и в следующие пять минут только состроил Тангвен одну или две гримасы.
— Итак, поэзия эпохи Сун сходна с плодом оливы. Вкус ее распробуешь не сразу, однако, распробовав, найдешь в нем множество тонких оттенков. Это справедливо и в отношении Лу Ю. Возьмем его прославленные стихи о цветении сливы мэйхуа.
— Интересно, почему это все, кто слагает стихи о мэйхуа, не могут избежать пошлости, едва лишь возьмутся за кисть? — бесцеремонно заметил Ху.
Сюань-цзан возмутился, но передумал цитировать стихи о мэйхуа.
— Это справедливо и в отношении Лу Ю, — повторил он, — который сложил некогда по случаю такие строки:
На этом и закончился спецкурс по творчеству Лу Ю в школе в Кармартене.
Обдумав хорошенько все происшедшее за последний учебный год, Мерлин поднялся на башню Парадоксов, оглядел окрестности и сказал энглин:
— Что-то мне не нравится ваш тон, — буркнул Мерлин. — Вы на что-то намекаете?
— Да нет, — заверил его Ллевелис. — А вдруг она захочет почистить вашу старую шляпу?
— Как… почистить? — оторопел Мерлин.
— Обыкновенно. Платяной щеткой.
— Ну и что ж такого? Ну и пускай себе почис… э-э… нет. Это уж… нет. Вот вы всегда, Ллевелис, рисуете такие какие-то ситуации… крайние, — досадливо поморщился Мерлин и стал быстро спускаться с башни. На третьей ступеньке сверху он обернулся и крикнул: — Будет еще всякий молокосос меня учить!
На шестой ступеньке он опять обернулся и спросил:
— А что, вы думаете, она действительно эдак вот может? Взять и..?
Ллевелис решил, что больше препираться с Мерлином он не будет, отвернулся и окинул взглядом школьные башни, городские шпили и поспешно утекавшую вдаль реку Аск.
— Ах, ну конечно же, без!..
— Без привлечения других измерений, времен, подземных вод и архиепископа Кентерберийского?
— Господь с вами, Амброзий, это был способ, который был совершенно под силу даже мне!.. Он занимал каких-нибудь три минуты!.. Но… вы меня сейчас убьете, коллега.
— Ну? — выжидательно спросил Мерлин.
— Я напрочь забыл, что это было!.. — повинился Морган.
— Ну конечно же! — воскликнул Мерлин в восторге и бросился обнимать растерявшегося Моргана. — Забвение!.. Как же я раньше не подумал! Обычный акт забвения!.. Морган, приступайте. Это по вашей части.
Морган-ап-Керриг при этих словах переменился прямо на глазах.
— Так, а где здесь какие стороны света? — спросил он тоном профессионала, которому не обеспечили условий для работы.
— Э-э… Ну, как где? Вон там запад, — неопределенно махнул рукой Мерлин.
— При чем тут запад? — возразил Морган. — Мне нужен восток.
— Ну, это уж я не знаю, — сказал Мерлин.
Общими усилиями они разыскали Мэлдуна, и тот определил им все с точностью до градуса. И тут Морган-ап-Керриг, собравшись с мыслями, сделал несколько пассов руками. После этого в Министерстве вся документация по делу школы в Кармартене сама собой сложилась стопками в шкаф и на глазах затянулась сверху толстым слоем пыли. Заместитель министра зевнул и сказал, потягиваясь: «Коллеги, мы серьезно поработали, не стыдно и уйти в отпуск. Проделана огромная работа по инспектированию в регионах. Жаль, конечно, что мы так и не сумели посетить в этом году школу в Кармартене, но ничего. Теперь какое уж инспектирование? Липы вон зацвели».
В городском совете Кармартена совершенно забыли о том, что им нужно что-то решать со школой, и советник Эванс с Мерлином под ручку прошлись по городской площади, направляясь выпить в таверну «У старого ворона».
На стене школы, выходящей на рынок, в ряду мемориальных табличек разной степени древности, сообщавших, что король Артур даровал школе какие-то земли, король Ричард удостоил школу многих привилегий и тому подобное, появилась новехонькая табличка — с красивой надписью сильно готическим шрифтом и очень неудобочитаемая. Она гласила, что Министерская комиссия, побывав в этом году в школе в Кармартене, приняла единодушное решение… тут глаза уставали от готических букв, однако всякому было очевидно, что школу решено было, понятное дело, наградить, объявить ей благодарность и так далее. Под стеной стоял Дион Хризостом и подогревал уверенность горожан в том, что табличка содержит похвальные слова в адрес школы; бросая благоговейный взгляд на табличку, тоном сдержанной гордости он говорил: «Да, вот, побывали, удостоили… Теперь на новом уровне преподаем…».
На самом деле, если преодолеть сложности шрифта и вчитаться в надпись, выяснялось, что школа решением инспектирующих комиссий от такого-то числа должна быть закрыта. Но, поскольку никто не в состоянии был прочесть больше двух строк, все с уважением кивали и говорили: «Да, такое солидное учебное заведение!.. Вот бы и нашего туда отдать…». А поскольку новая табличка висела в ряду других позеленевших, запавших глубоко в стену бронзовых и медных табличек и даже вскоре уже ничем не отличалась от них, то напрашивалось подозрение, что все древние таблички тоже на самом деле примерно такого же содержания, просто никто никогда в них не вчитывался.
* * *
В первых днях июня профессор Орбилий собрался наконец открыть обещанный песочного цвета кувшин с записью речи из покоев Цезаря. Он уже протянул руку вытащить втулку, когда заглянувший к ним Мерлин опрометчиво сказал:
— Ну, что ж у вас все так буднично? Ведь это же экзамен, конец года. Да и кувшин этот… давно вы его приберегали.
— Вы хотите, чтоб я обставил это поторжественнее? — уточнил Орбилий. — А что вы посоветуете?
— Ну, вы хотя бы, что ли, речь произнесите, — посоветовал Мерлин и ушел, не подозревая о последствиях своего мимолетного вмешательства. Он ведь не знал, что Орбилий будет строить речь по всем правилам и поэтому она продлится три часа.
Студенты, должным образом подготовленные этой речью к торжественному событию, предвкушали его с отчаянным благоговением и трепетом. Все твердо знали имена всех соратников Цезаря и были знакомы с текущими политическими событиями так, как если бы провели годы в пересудах возле Колизея, где римские граждане злословили, перемывали косточки своим политикам и разбирали каждый их чих. Орбилий провел рукой по шероховатому боку кувшина, еще раз полюбовался надписью, нацарапанной на нем старшекурсниками, и величественным жестом вынул затычку.
Сначала было тихо. Затем кто-то капризным голосом попросил заменить ему постельную грелку, так как прежняя уже остыла.
— Это не Гай Юлий Цезарь, — быстро сказал Орбилий. — Это Гай Юлий Цезарь Октавиан, что, впрочем, тоже прекрасно. Слушайте во все уши!
Через несколько секунд Орбилий распознал и собеседника Августа и оповестил быстрым шепотом:
— Он говорит с Азинием Поллионом. Это историк, умница, энциклопедист, автор исторического труда о гражданских войнах. Вам повезло. Слушайте!
— …гладкая, сочная, с пышными формами, — говорил Октавиан Август.
Все некоторое время послушно вдумывались в его дальнейшую речь.
— Uber — это какая? — прошептал Горонви.
— По-моему, пышногрудая, — отвечал Дилан. — Во всяком случае, uber — это вымя. В общем, с роскошным бюстом.
— Они хвалят какую-то гетеру. Говорят, что услаждает не хуже, чем сама Сапфо, — прошептала старательно вслушивающаяся Керидвен.
Тут вмешался Орбилий.
— Они используют эти термины: и lenitas — гладкость, и ubertas — сочность, и gracilitas — изящество, — как риторические эстетические категории при оценке писательского стиля. Они говорят о Вергилии.
— А как же gravitas? — с недоверием переспросил Ллевелис.
— Весомость, значимость, — отрезал Орбилий, краснея, как рак.
— А-а… а я уж думал — ядреная эта гетера, — искренне сказал Ллевелис.
— Какая гетера? — простонал Орбилий. — Они обсуждают достоинства поэмы!..
Азиний Поллион опять что-то сказал.
— Все члены ее соразмерны, — прошептал Гвидион.
— Membrum — это не только член тела, но и составная часть произведения, — поспешно сказал Орбилий.
— Что вызывает восхищение? — переспросил Лливарх у Афарви.
— Тело, corpus, — прошептал тот.
— Corpus в данном случае — структура произведения, — цыкнул на них Орбилий.
— Она искусна в чем-то, — озадаченно сказала Крейри. — Особенно искусна в чем-то.
— В художественной метафоре, — внушительно проговорил учитель, бледнея.
— За что он ее ухватил? — шепотом переспросил Гвидион.
— Не за что, а ухватил глубинный смысл, самую суть мысли Вергилия, — сказал Орбилий, в раздумье беря в руку затычку.
Август с большим восхищением отзывался о предмете описания, Поллион, однако, был полон скепсиса и осторожно заметил, что «в наш прагматичный век требуются иные формы».
— Азиний стоит за приоритет исторических и документальных жанров перед поэтическими, — пояснил Орбилий.
— Мой Тит услаждает меня не хуже…, — начал Азиний.
— Очевидно, он имеет в виду знаменитого историка Тита Ливия, — быстро сказал Орбилий и загнал пробку обратно в кувшин.
— А между ними что-нибудь было? — простодушно спросила Двинвен.
— Между ними ничего не было! — заверил Орбилий, дав, наконец, волю своему возмущению. — И не могло быть! А весь логос в том, что вам, бездельникам, нужно заучивать не только основные значения слов, но и множество переносных! Латынь — чрезвычайно образный, развитый и богатый язык… с обилием переносных значений! Когда вы будете готовы воспринимать истинно изящную дискуссию…, — тут Орбилий утер пот со лба и откатил кувшин подальше в угол, — тогда и получите от меня хоть что-нибудь хорошее. А пока — беседы собачника Фульвия с торговцем ослятиной на углу у общественных бань! Dixi!
И учитель отвернулся, надевая сандалии и выбирая в углу трость потяжелее.
— Пойду изловлю того негодника, что подсунул мне этот сосуд, — бормотал Орбилий себе под нос. — Чувствую, что тут подрастает какой-то будущий Гораций Флакк!..
— В каком смысле будущий Гораций Флакк? — тихонько спросил Гвидион на лестнице.
— В том смысле, что Гораций тоже изводил Орбилия, — предположил Ллевелис.
Когда они миновали несколько витков лестницы, Гвидион неуверенно сказал:
— А может, они и вправду говорили о литературе?
* * *
На последнем занятии в начале июня, когда Гвидион притащился к Тарквинию Змейку на самый верх башни, изнемогая от жары, Змейк встретил его на пороге своего кабинета и сказал:
— Пойдемте. Возьмите из кабинета сыворотки, шприцы, вакцины, берите все свои инструменты и спускайтесь за мной.
Гвидион, недоумевая, последовал за Змейком снова вниз, стараясь не наступать на его мантию, которая мела по ступеням. Змейк привел его на конюшню, и Гвидион чуть не ахнул от радости: в загончике рядом с тем, где жил пони Мерлина, топталась овца. Это была самая настоящая овца с Гебридских островов — белая с черной мордой. Змейк обернулся к Гвидиону и сказал:
— Располагайтесь.
Гвидион поставил на пол и раскрыл свою медицинскую сумку.
— Вот вам овца. Она совершенно здорова. Заразите ее одной из трех тяжелых болезней, которые мы с вами успели изучить, и вылечите в порядке заключительного годового экзамена. Приступайте. Я вернусь через три часа и проверю, в какой стадии заболевание.
И Змейк повернулся уходить. Овца заблеяла.
— Жарко тут, — сказала она простодушно. Она не поняла слов Змейка.
Гвидион глубоко вдохнул и удержал Змейка за рукав. Когда он взглянул Змейку в лицо, у него вяло мелькнула в голове фольклорная формула «тут мне и конец пришел». Но, не выпуская рукава Змейка и забыв прибавить обращение «учитель», он сказал:
— Я не могу заразить здоровое животное для того, чтобы сдать экзамен. Это ничтожная цель.
— А для чего вы могли бы это сделать? — спросил Змейк.
У Гвидиона мелькнуло что-то вроде «ради обусловленного жесткой необходимостью научного эксперимента, который нельзя провести иным способом», но в это время овца тряхнула ушами и еще что-то проблеяла, Гвидион случайно представил себе ее ягненком и ответил:
— Ни для чего.
— Ради обусловленного жесткой необходимостью научного эксперимента, который нельзя провести иным способом, — сухо скорректировал его Змейк. — Идите. Шестьсот восемьдесят девять.
Это был высший балл.
* * *
— Если вы будете каждый раз задавать мне столько вопросов по самым сокровенным областям знания, Афарви, то рано или поздно вы уподобитесь великому императору Юань-ди, — решительно сказал Сюань-цзан, поднимаясь с земли и сворачивая свою бамбуковую циновку.
— А что этот император? — полюбопытствовал Афарви, понимая, что уподобиться императору Юань-ди можно по разным признакам. Его устраивало уподобление как по мудрости, так и по добродетели.
— Он мертв, — преспокойно ответил Сюань-цзан. — Ну, что ж, думаю, что вы, все трое, — Эльвин и Тангвен поклонились, — готовы, пожалуй, уже к спецкурсу по творчеству Лу Ю. А потому предлагаю вам ступить в лодку и переправиться вместе со мной на тот берег, в павильон Яшмовых стрекоз.
Тут ученики с удивлением увидели, что у ступеней башни Сюань-цзана плещется вода, — хотя до сегодняшнего дня они свободно подходили к ней посуху, — и самое главное, что возле ступеней покачивается ладья с носом в виде головы дракона. Они вошли в нее, и дракон сам собой направил свой нос к востоку и заскользил через озеро на другой, цветущий берег.
— Как досадно, что мы не можем полюбоваться цветами лотоса, — с сожалением заметил Сюань-цзан. — Они растут здесь в изобилии, да только у нас сейчас решительно нет досуга и есть, так сказать, определенная цель. Как писал Цюй Юань в одном из своих цы, «всей душою стремлюсь я в тот край, где цилини щебечут в ветвях».
— С чего бы Цюй Юаню писать в жанре цы? Ведь этот жанр вошел в обиход только в эпоху сунских императоров, когда Цюй Юань уже давно был легендой! — сказал Эльвин. — Разве не было бы уместней ему воспользоваться формой шихуа?
— С чего бы цилиням щебетать? — сдвинула брови Тангвен. — Ведь цилинь — это носорог!
— Да, действительно. Я, верно, ошибся, — беспечно рассмеялся Сюань-цзан.
Лодка-дракон причалила к яшмовым ступеням, выходящим прямо из воды. Удивительные цветы и деревья цвели над озером. Все четверо поднялись и прошли в старинные ворота, на которых красовались парные надписи дуйлянь. «На Цзинхэ, где простор голубой, угасает и тонет закат», — продекламировал Сюань-цзан первую из надписей. «Мы далёко заплыли с тобой, хорошо бы вернуться назад», — пробурчала Тангвен, даже и не думая читать вторую дуйлянь, но все же вошла вслед за всеми в беседку. Внутри беседка была отделана просто и вместе с тем с необыкновенным вкусом. Разные оттенки коричневого и зеленого радовали глаз. У входа росло коричное дерево. Под деревом на столике лежала цитра и стоял прибор для письма. Внутри Сюань-цзан расположился в свободной позе, повел рукою вокруг и сказал:
— Ну вот. Это и есть павильон Яшмовых стрекоз, или беседка Созерцания цветов стрелолиста. Хотите чаю?
— Но как мы здесь оказались? — спросил Афарви.
— Ну, нам ведь нужно где-то проводить спецкурс, — убедительно сказал Сюань-цзан. — Нам нужно какое-то место с жаровней, с тонкой бумагой на окнах, с каллиграфией Ван Вэя на стенах и живописью в жанре «цветы и птицы», с феями-прислужницами… — словом, хижина отшельника в горах.
— Вы что-то путаете, — сказал Афарви. — Хижина отшельника в горах вовсе не такова, и каллиграфия Ван Вэя не сочетается с живописью в жанре «цветы и птицы».
Сюань-цзан рассмеялся, закрыв лицо рукавом.
— Хорошо, — сказал он. — Тогда я скажу вам начистоту. Я немножко поколдовал тут. Вас это устроит?
— Меня никак не устроит наставник, который в профиль так сильно похож на лису, — сказал Афарви.
Сюань-цзан рассмеялся еще громче.
— А вы не очень-то вежливы, — заметил он. — Ну ладно, ваша взяла. Я не ваш наставник.
— Я понял это сразу. Еще когда вы грозились прибить меня за то, что я задаю слишком много вопросов. Мой наставник никогда не сделал бы этого. Он любил, когда я задаю вопросы.
— Но он оставил меня за себя, — сказал лис-оборотень [41], тут же на глазах превращаясь в красивого и изящного молодого человека. — Правда, он не просил меня принимать его облик, — хихикнул лис, — но просил занять вас до его возвращения. Ведь мы с ним большие друзья, хоть я и оборотень, так сказать, по рождению и воспитанию.
В это мгновение на порог беседки ступил Сюань-цзан.
— Ваши ученики — настоящие дьяволы, — пожаловался оборотень. — Сразу взяли меня за горло, крыли так и сяк и обзывали лисицей.
— Зачем же нужно было притворяться? — упрекнул его Сюань-цзан. — Сказали бы: так и так, я Ху Юань-мэй, третий в роду Шусяньских лис.
— После этого от меня бы и костей не нашли, — шутливо пожаловался Юань-мэй, поглядывая на студентов как бы с опаской.
— А для чего было насмешничать и проверять наши познания путем таких немилосердных уловок? — в свою очередь, упрекнула его Тангвен. — Пусть мы и не преуспели в учении, но зачем же насмехаться?..
— Ах, барышня, — отвечал оборотень, смеясь, — одним цилинем больше на ветвях, одним цилинем меньше… я думаю, небесная лазурь не потускнеет только от того лишь, что в ней споет свою простую песнь какой-нибудь цилинь.
— Позвольте спросить у вас, господин Ху, — набравшись смелости, сказал Афарви. — Видите ли, дело в том, что у нас здесь есть преподаватель… одной с вами породы. Он даже ведет у нас спецкурс в этом семестре. Вы не встречались с ним? А если да, то как он вам показался?..
— Я удостоился чести беседовать с ним мимоходом, — с улыбкой молвил лис, — и могу так вам сказать: мой досточтимый собрат, конечно, обладает самым полным букетом добродетелей, один лишь за ним водится грешок: уж больно он любит таскать кур и жрать их. Нет для него более высокого наслаждения в жизни. Задушит — и жрать. Что же до вашего покорного слуги, то я нахожу неизмеримо большее наслаждение в поэзии, в игре на цитре, в шашечной партии. С юности балуюсь каллиграфией и — уж вы простите — люблю создать одну-другую оригинальную вещицу без помощи прикосновений рук.
— Ну, коль скоро уж вы создали этот изысканный павильон, так удачно расположенный и убранный с таким вкусом, — сказал Сюань-цзан, — я, пожалуй, и впрямь воспользуюсь обстоятельствами и проведу здесь спецкурс о Лу Ю.
Лис-оборотень, сложа руки, уселся поодаль, притворно закрылся веером и в следующие пять минут только состроил Тангвен одну или две гримасы.
— Итак, поэзия эпохи Сун сходна с плодом оливы. Вкус ее распробуешь не сразу, однако, распробовав, найдешь в нем множество тонких оттенков. Это справедливо и в отношении Лу Ю. Возьмем его прославленные стихи о цветении сливы мэйхуа.
— Интересно, почему это все, кто слагает стихи о мэйхуа, не могут избежать пошлости, едва лишь возьмутся за кисть? — бесцеремонно заметил Ху.
Сюань-цзан возмутился, но передумал цитировать стихи о мэйхуа.
— Это справедливо и в отношении Лу Ю, — повторил он, — который сложил некогда по случаю такие строки:
Тут слушающих его студентов удивительным образом осенила одна и та же мысль — ясная, как капля дождя в листве утуна, и прозрачная, как небо в Чэньюане: стоит ли, в самом деле, распространяться о вещах самоочевидных?..
В павильоне прохладном
поет беззаботная флейта.
Десять лет бродил своевольно,
печалясь о времени светлом.
Потоком уносит упавший ствол,
никто не вспомнит о нем,
Сама не знает сухая полынь,
куда ее гонит ветер.
У золотого колодца платан
пронизан солнцем насквозь,
Рябью подернулся синий пруд,
чуть колышется тина.
Человеку свойственно счастья искать —
издавна так повелось.
Подробней об этом говорить
разве необходимо?
На этом и закончился спецкурс по творчеству Лу Ю в школе в Кармартене.
* * *
Обдумав хорошенько все происшедшее за последний учебный год, Мерлин поднялся на башню Парадоксов, оглядел окрестности и сказал энглин:
— Женитесь, женитесь, дорогой учитель, — беспечно отозвался Ллевелис.
— И зачем мне тащить этот груз?
Ведь меня здесь и в грош не ставят!
Что я школой все время занят?..
Вот возьму-ка я и женюсь!
— Что-то мне не нравится ваш тон, — буркнул Мерлин. — Вы на что-то намекаете?
— Да нет, — заверил его Ллевелис. — А вдруг она захочет почистить вашу старую шляпу?
— Как… почистить? — оторопел Мерлин.
— Обыкновенно. Платяной щеткой.
— Ну и что ж такого? Ну и пускай себе почис… э-э… нет. Это уж… нет. Вот вы всегда, Ллевелис, рисуете такие какие-то ситуации… крайние, — досадливо поморщился Мерлин и стал быстро спускаться с башни. На третьей ступеньке сверху он обернулся и крикнул: — Будет еще всякий молокосос меня учить!
На шестой ступеньке он опять обернулся и спросил:
— А что, вы думаете, она действительно эдак вот может? Взять и..?
Ллевелис решил, что больше препираться с Мерлином он не будет, отвернулся и окинул взглядом школьные башни, городские шпили и поспешно утекавшую вдаль реку Аск.