Страница:
— Я надеюсь, вы помните, о чем мы с вами говорили на прошлом занятии, — все, кто мало-мальски знал профессора, ни на минуту не усомнились бы, что за этим стоит «потому что я не помню». — Сейчас мы с вами в начале пути, но я от души верю, что хотя бы некоторые из вас сумеют с годами достичь таких же высот в искусстве забвения, как ваш учитель и наставник Мерлин, который без малейших усилий забывает собственное имя. Разумеется, такое дано не каждому, но не следует опускать рук и отказываться от постоянной практики оттого лишь, что вершина искусства кажется нам недосягаемой.
В башне Сновидений шло занятие по приметам времени. Мак Кархи достал плоские прозрачные коробочки и стал последовательно вынимать из них маленькие диски с круглыми отверстиями посередине, отливающие золотым и зеленым. Некоторые сверкали всеми цветами радуги. Почти все они были покрыты какими-то письменами.
— Что это? — хором ахнули девочки, особенно падкие на всякого рода красоту. — Что это такое?
— Эти диски служат носителями информации, — сказал Мак Кархи. — Можете записать это как определение.
После этого Мак Кархи сжато обрисовал функцию дисков в истории, в особенности остановившись на метательном диске — оружии бога Вишну, коснувшись и Фестского диска, и яшмовых дисков Ян Бо-Юна.
— Что до наших с вами дисков, — продолжил Мак Кархи, аккуратно нанизывая диски из коробочек на шнурок, — то на них также встречаются надписи. Часть их состоит из одних только согласных, отчего возникает предположение, что сам писавший часто уже не владеет искусством чтения букв, сохраняя в памяти только их начертания, причем надписи в целом придается сакральное значение. Однако вот здесь, — Мак Кархи поднял повыше один из дисков, — мы ясно можем разобрать… слово «защита». Опыт чтения галльских, а также древнегерманских рунических надписей, естественно, наводит нас на мысль, что содержание надписи в целом сводится к мольбе о защите от темных сил…, — тем временем Мак Кархи связал из поблескивающих дисков и шнурочков довольно сложную конструкцию, — и, таким образом, мы с высокой степенью достоверности можем установить, что интересующим нас артефактам приписывается в наше время типичная защитная функция.
К этому времени все уже изнывали от любопытства.
— Талисман подвешивается под потолком, — разрешил всеобщие сомнения Мак Кархи. — Диски, покачиваясь, издают звон, отгоняя тем самым злых духов, а также сверкают в лучах закатного солнца.
Мак Кархи встал на перевернутую винную бочку и ловко прицепил готовый талисман под потолком. Все глаз не могли оторвать от восхитительной воздушной конструкции.
— Доктор Мак Кархи!.. — первыми опомнившись, заныли девочки. — А где вы это взяли?..
— Полтора часа автобусом до Кардиффа, — лукаво сказал Мак Кархи, — а там во всякой лавочке, над которой вы увидите вывеску — надкушенное яблоко.
Мак Кархи секунду помолчал. Все почувствовали какую-то заминку.
— А сейчас мы займемся изучением основной функции этих дисков, — упавшим голосом продолжал Мак Кархи. — Вычеркните все после слов «носители информации». Этак черт знает до чего можно договориться!..
«Я согласен, что исторический метод подачи материала имеет неоспоримые преимущества, — говорил Мак Кархи в тот же вечер Мерлину, — но ведь не всегда получается его применить, черт побери!»
Профессор Мэлдун, ожидавший на астрономической площадке башни Невенхир, стоял у излета лестницы и помогал выбившимся из сил первокурсникам преодолеть последние ступени, галантно подавая девочкам руку. Все, из последних сил образовав полукруг, рухнули на пол, ловя ртом воздух, и некоторое время ничего не могли произнести. Темная и величественная башня Невенхир была каким-то образом еще выше башни Стражей, хотя известно было, что башня Стражей — самая высокая в школе. Профессор Мэлдун, посмеиваясь, похаживал по периметру открытой площадки и дожидался, пока ученики вновь обретут способность воспринимать окружающее.
Мэлдун, сын Айлиля, по роду занятий был путешественником. Он преподавал в школе географию, астрономию и навигацию, и нагрузка у него была не меньше, чем у других преподавателей, но все равно всегда казалось, что он делает это как-то пролетом. Он был как перелетная птица. Говорил ли он про самые отдаленные страны или описывал звезды южного неба, чувствовалось, что он, вне всяких сомнений, бывал в этих странах, и, как уверяли некоторые ехидные старшекурсники, на этих звездах тоже. Он появлялся перед учениками с дивным загаром, вынесенным из Индии, с указкой, сделанной из дерева джарра, и с перуанским амулетом на шее, и ясно было, что сразу по окончании урока он будет уже далеко. Он проверял тетрадки, сплавляясь по Замбези, и возвращал их с прилипшими к страницам листьями каких-то экзотических растений, насекомыми джунглей и с брызгами сока безымянных плодов. Он мог, порывшись в своем саквояже, одарить вдруг всех девочек пестрыми бусами из орехов неизвестного дерева, лукаво прибавив: «Полагаю, всем известно их назначение». На многих старинных картах в библиотеке, на которых было множество белых пятен, рукой учеников последующих поколений посреди самых обширных пятен нанесена бывала карандашиком аккуратная точка с пояснением: «проф. Мэлдун». Это не было хулиганством, это была в некотором роде дань восхищения. В дальнем холле Южной четверти была древняя мозаика, на которой какой-то ирландец, уроженец северного Мюнстера, — такие лица и сейчас нетрудно увидеть там, заглянув под лавку в пабе, — плыл в ладье под парусом, стройный как кедр, веселый как жаворонок, с морскими звездами в волосах, соленой коркой на губах и двенадцатью спутниками с рожами отнюдь не христианскими. Все сначала думали, что это аллегорическое воплощение юности и отчаянного сумасбродства, пока однажды Керидвен, Морвидд и Двинвен не заметили, что это профессор Мэлдун.
Мэлдун видел своих учеников изредка, ненадолго и, как правило, в неподходящей обстановке. Уроки были слишком коротки, времени не хватало. Поэтому, встречая кого-нибудь из первокурсников в коридорах, на лестницах и переходах и пролетая мимо них, как пущенная из лука стрела, профессор Мэлдун бросал на ходу вопрос и, не притормаживая, получал ответ: «Ближайшая к Солнцу звезда?» — «Проксима Центавра!» — «Пример короткопериодической цефеиды?» — «RR Лиры!» — «Пример двойной звезды?» — «Мицар — Алькор!» — «Карликовая цефеида?» — «Дельта Щита!». И если где-то среди мирной толпы во время обеда начинались внезапно крики: «Что такое радиус Шварцшильда?» — уже было ясно, что это профессор Мэлдун на бегу встретился с первым курсом. Ученики поспешно проглатывали пшенную кашу, чтобы без каши во рту с честью принять вызов: «Кто впервые наблюдал переменную звезду?» — «Гиппарх!» «Можно подумать, что ее никто до Гиппарха не наблюдал! — строго говорил Мерлин, раскладывая черпачком добавки каши. — Коллега Мэлдун, не морочьте детям головы. Дайте спокойно поесть. Я лично наблюдал переменные звезды, когда Гиппарх еще пешком под стол ходил», — ворчливо заверял он и спроваживал полного энтузиазма Мэлдуна. «Если бы я спрашивал их, какая первая по яркости звезда в созвездии Персея, вы, вероятно, также объявили бы, что это вы, коллега?» — колко замечал Мэлдун, но уходил.
Сегодня Мэлдун отодвинул ногой свой саквояж — чтобы не сидеть совсем уж откровенно на чемоданах во время урока, — присел на верблюжье седло, вывезенное им в свое время из Феса и служившее предметом мебели, развернул на полу выделанную шкуру бизона и сказал:
— Попробуем взглянуть на наше звездное небо другим взглядом. Индейцы прерий иначе, чем мы, группируют в созвездия те звезды, которые мы видим. Перед вами звездная карта Великих Равнин. Семь Девочек — это Плеяды. Тропа Духов — Млечный Путь. А в остальном… поглядите сюда. Афарви, сын Кентигерна! Что входит в созвездие Рука Вождя?
— Пояс Ориона, меч Ориона, Ригель и бета Эридана, — отвечал Афарви, водя пальцем по карте.
— Браво. Созвездие Ящерицы, Шонед, дочь Тейрниона.
— Лебедь, почти целиком.
— Блестяще. Телери, дочь Тангвен, что относится к созвездию Черепахи?
— Четыре звезды из панциря Черепахи — это Квадрат Пегаса, — начала Телери. — А хвостик… хвостик…, — Телери заволновалась, не помня названия звезды, глаза ее наполнялись слезами.
— Будем считать, что она втянула хвостик, — успокоительно сказал Мэлдун. При всей своей стремительности он был чуток к душевному состоянию учеников.
— А что, собственно, с Бервином? — спросил Мерлин Мак Кархи как-то вечером, цепко ухватив его за рукав и затаскивая к себе в кабинет.
— С Бервином?
— Да, да. С Бервином, сыном Эйлонви. Я не мог бы назвать его жизнерадостным.
— Положа руку на Библию, и я не мог бы.
— Мальчику не дается ваша варварская поэзия.
— «Не дается» — не то слово. Я бы сказал, она отчаянно отбивается. Но я же не травлю его.
— Оуэн! — укоризненно покачал головой Мерлин. — И вы еще преподаете в школе! Причина всех его неудач — в вас.
— Спасибо, — сказал Мак Кархи.
— Ах, да нет же! Не в вас как в педагоге. Он отвечал бы по предмету гораздо лучше, если бы отвечал не вам. Вы не видите, что он теряется, стоя именно перед вами?
— Когда я стою перед ним, я всегда почему-то вижу его именно перед собой, — съязвил Мак Кархи.
— А зря, — сурово оборвал его Мерлин. — Сходите на другие предметы, хоть к Финтану. И посмотрите.
…Мак Кархи исполнил этот совет и, превратившись в ворона, незаметно просидел весь урок на наследии фоморов, прикинувшись чучелом на шкафу. Он был поражен. Превращения, которые шли по программе, давались Бервину лучше всех. В то время как другие, сбившись в кучку на одной из парт, чесали задней ногой в затылке, размышляя, как бы им отделаться от внешности хомяков, Бервин свободно сменил семь обличий — от ястреба до куницы, превратился в самого себя, потом — в обезьянку, уморительно почесался, долго мельтешил у профессора Финтана перед глазами в виде сойки и под конец, по личной просьбе профессора, провисел до конца урока на потолочной балке в обличье зверя-ленивца.
Мак Кархи сидел на шкафу в виде чучела, чувствуя непреодолимое желание нахохлиться. В конце урока, выпроводив всех учеников, Финтан стащил Бервина за хвост с балки, двумя-тремя жестами стряхнул с него облик ленивца и деликатно спросил:
— Ну, что вы здесь висите? Когда же мы начнем наконец специализироваться серьезно, а, Бервин? Я предложил бы вам присоединиться к моему семинару на девятом курсе.
— Видите ли, профессор…, — смущенно, но корректно отвечал Бервин, не называя Финтана учителем и, следовательно, не выказывая намерения стать его учеником, — я хочу заниматься только поэзией.
Финтан не повел и бровью. Он не выдал ни своего огорчения, ни удивления.
— Ну что ж, Бервин, — сказал он спокойно, — ваше желание свято.
Со стороны шкафа донесся какой-то сдавленный звук. Там тихо крякнул Мак Кархи.
…Сходив таким же образом еще на несколько предметов, Мак Кархи вернулся к Мерлину с тяжелым сердцем.
— На других уроках Бервин абсолютно раскован. Огромное дарование в области метаморфоз, остроумнейшие реплики по-латыни у Орбилия, почти полное отсутствие страха перед Курои!.. У меня он роняет книги из рук, он способен сесть мимо стула, и ум его не назовешь живым даже под страхом смертной казни.
— Делайте выводы из этих обстоятельств, коллега, — сказал Мерлин.
— Мне не следовало браться за преподавание? — предположил Мак Кархи.
— Ну, началось, — вздохнул Мерлин. — Все как дети малые. Вы знаете, Оуэн, как тяжело, когда вам особенно не дается именно тот предмет, преподаватель по которому нравится больше всего?
Проискав все утро парные носки, Ллевелис, чтобы все-таки попасть на древнегреческий, решил срезать дорогу. Ему нужно было в Винную башню, но вместо того, чтобы пройти поверху, не спуская с этой башни глаз, как поступил бы, к примеру, Гвидион, он углубился в каменные переходы, которые, как ему показалось, могут привести в Южную четверть скорее. Он пробежал через каминный зал, свернул налево, и лестница вдруг круто ушла наверх, хотя, по разумению Ллевелиса, ей надо было бы идти вниз. Он прошел по ней в надежде, что там как-нибудь разберется, но, выглянув из первой же встретившейся бойницы, не смог понять, где он. Пол под ногами изгибался дугой, как если бы он стоял на горбатом мостике. Он рискнул и протиснулся в овальное окошко в каменной стене. С той стороны он с изумлением обнаружил, что вылез изо рта у Медузы Горгоны, сделанной на стене в виде барельефа. Это не очень ему понравилось, но делать было нечего. Лезть обратно Горгоне в рот он побоялся. Он немножко испугался и стал спускаться по бывшей справа винтовой лестнице, но скоро попал в полную темноту и вынужден был вернуться. Тогда он прошел вперед, все ускоряя шаг, чтобы посмотреть, куда приведет его коридор, и быстро вышел к закрытым дубовым дверям, изображавшим собою переплетение ветвей в древесной чаще. Ниоткуда не доносилось ни звука. Тогда Ллевелис решил вернуться по своим следам и попал в помещение с мозаичным полом и библейскими сюжетами на стенах. Если бы он раньше через такое проходил, он бы запомнил. Потом он узнал, как ему показалось, лестницу, виденную им в Южной четверти, и обрадованно побежал по ней вниз, но при первом же повороте лестница вдруг раздвоилась. Места раздвоения лестницы Ллевелис решительно не помнил. Он рискнул пойти направо и вышел в двусветный зал, где под лепными потолками носились ласточки, то и дело ныряя то в одно, то в другое окно. Ллевелису вдруг показалось, что он в какой-то забытой части школы, куда никто никогда не придет. Он ужаснулся и очертя голову кинулся вниз по истертым ступеням в ближайшую арку. С разбегу он вылетел к подножию барельефа с пляшущим драконом. «Почему я в Драконьей башне?» — мелькнуло у Ллевелиса. Ему всегда казалось, что Драконья башня в Северной четверти. «Тут, кажется, на этом барельефе надо что-то нажать, он провернется, и за ним откроется какой-то коридор… или вход в поточную аудиторию, не помню», — и Ллевелис запрыгал на месте, пытаясь достать повыше и стукнуть кулаком по нужному месту барельефа.
— Извините, я не отвлекаю вас? — с изысканной вежливостью спросил кто-то у него за спиной.
Ллевелис обернулся и увидел молодого человека в преподавательской мантии, прожженной и залатанной в паре мест.
— Если вы не располагаете сейчас временем, то я охотно…
— Нет, нет, я располагаю! — завопил Ллевелис.
— Видите ли, я Кервин Квирт, — сказал молодой человек. — Дело в том, что я… Простите, куда вы направлялись? В Винную башню? Могу я проводить вас… с вашего позволения?
Тут Ллевелис внезапно понял, что с ним случилось. Он забрел в башню Бранвен, и, пока он бегал внутри нее, она плавной походкой переместилась из Южной четверти в Северную.
— А вы правда можете восстановить кого угодно из пепла? — не успев опомниться, брякнул он.
Кервин Квирт изумленно воззрился на него.
— А, восстановление из пепла! — рассмеялся он. — Нет, мы, собственно, занимаемся реконструкцией тканей исчезнувших видов животных и растений на основе изучения их биохимического состава по сохранившимся останкам. Речь идет об анализе органических соединений, не более того… но традиционное название предмета, вы правы, вводит в заблуждение, — он улыбнулся. — Возможно, тот, кто так его назвал, на заре средних веков, действительно собирался что-то восстанавливать…
— Но вы… Говорят, у вас на лекциях… творится что-то несусветное, — осторожно подбирая слова, сказал Ллевелис. — Будто какие-то… взрывы сверхновых звезд происходят… э-э… прямо в классе.
— Это, вероятно, кто-нибудь попал ко мне на морфологию облаков и закатов. Возможно, на какие-то ураганные явления, — перебирая в уме варианты, сказал Кервин Квирт. — Может быть, даже смерч. Но я о другом. Мне показалось, что вы не жалуетесь на состояние камина в вашей комнате только лишь из деликатности. В действительности его ведь не чистили уже сотню лет. Я думаю, я как куратор имею право задать этот вопрос: вы не мерзнете по вечерам?
Очень скоро первокурсники перестали бояться Кервина Квирта. Немалую роль в этом сыграло и то, что они больше не ходили к нему на лекции.
Змейк, преподаватель химии, был малоэмоционален, и обожание студентов скользило по нему, не задевая. Прилипнуть к Тарквинию Змейку таким же образом, как, например, к Мак Кехту, было невозможно: к нему ничто не липло. Змейк поощрял учеников к теоретическому эксперименту, а затем беспощадно комментировал то, что видел:
— На выходе у вас это соединится вот с этим и грянет, я полагаю, взрыв? — мимоходом замечал он. Гвидиона поражало то, как Змейк ухитряется, едва взглянув в их тетради, так точно описать сущность происходящего. Змейк умел, без задержки проходя между рядами, бросать на ходу:
— И тут вы, Горонви, сын Элери, оказываетесь с ног до головы в липкой черной жидкости, которая образовалась у вас оттого, что вы неверно разделили на четыре и не учли свойств первого элемента.
Проходя мимо Афарви, он, почти не глядя в его тетрадь, заметил вскользь:
— Последние пять минут вы дышите метаном. И по полу лаборатории течет вот эта часть вашего химического уравнения, про которую вы совершенно забыли.
Мельком задержав взгляд на Двинвен, грызущей перо над химической задачей, Змейк проговорил:
— Ваш эксперимент очень смел, но хочу предупредить вас, что полученное вами фосфоресцирующее вещество возгоняется и оседает на лицах собравшихся.
Иногда Змейк выражался загадочно. Так, заглянув однажды в бумажные вычисления Энид, он походя сказал:
— Руки.
— Что руки? — испугалась Энид.
— У вас красивые руки, — скривился Змейк. — Между тем вы запутались на втором этапе вычислений, и если я что-нибудь смыслю в химии, вы вот-вот получите атомарный кислород. Мне жаль ваши руки, он оставляет страшные рубцы.
— Ой, — сказала Энид и густо зачеркнула все написанное.
Вообще, чем опаснее была ситуация, тем более краток был Змейк. Поэтому когда один раз, задержавшись на миг возле Гвидиона с его сумбурными расчетами, Змейк сказал: «Ха», Гвидион втянул голову в плечи, уверенный, что он ненароком получил как минимум мгновенно убивающий радиоактивный изотоп, и ему конец. Однако Змейк сказал лишь: «Усложним задачу», — и быстро начертал в тетради Гвидиона другое уравнение, много сложнее только что им решенного.
…Была пятница, урок химии подходил к концу, Тарквиний Змейк собирался дать задание на дом. Мел в его пальцах взметнулся к доске.
— Страница сорок девять и ее оборотная сторона, — проговорил он. Воспроизведя эти слова на доске, он нетерпеливым жестом распустил класс, вернулся за учительский стол и углубился в собственные записи.
Ллевелис с любопытством листнул учебник. Оборотная сторона страницы 49 была чистой. Он воззрился на Змейка, однако лицо того ничего не выражало.
Гвидион, отчаянно надеявшийся договориться сегодня со Змейком о спецкурсе по фармакологии, очень храбро приблизился к нему, прижал руку к сердцу, открыл рот и набрал воздуха в легкие. Если Змейк не станет поднимать на него глаза, подумалось Гвидиону, то он, ей-богу, отважится обратиться к нему. Змейк закончил писать, отложил перо и, не поднимая глаз, исчез.
На занятии по языку зверей и птиц их ждала первая в жизни практика: доктор Рианнон выкопала откуда-то угрюмого старого лиса. Когда Гвидион, запыхавшись, вбежал в кабинет, лис сидел у камина, а Рианнон выталкивала учеников по очереди вперед, делая им знак начинать беседу, и по виду ее ясно было, что не меньше половины выводка ее воспитанников уже осрамилось. Лис был исключительно мрачен, озабочен чем-то своим и неразговорчив. Никакая улыбка на его длинной морде и не ночевала. Морвидд, дочь Модрон, стояла перед высоким гостем, бледная от волнения, и лепетала что-то, подвывая, но уже было ясно, что завязать хоть сколько-нибудь стоящую беседу ей не удастся. Действительно: лис смотрел на нее одним только глазом, с величайшей мрачностью.
Гвидиону стало неловко. Подойдя, он опустился на четвереньки, оттолкнул носом Морвидд, поджал пальцы, чтобы спрятать ногти, и скромно уселся перед гостем на ковре, избегая смотреть выше черных чулочков на его лапах, чтобы соблюсти субординацию. Так сидел он не одну минуту. Наконец почтенный посетитель удостоил его обнюхиваньем, и тогда Гвидион сказал на хорошем лисьем:
— Да будет здорова ваша супруга и все ваши детки, и пусть будет больше запасных выходов в вашей норе и меньше охотников в красных куртках у нас в Британии. Да не потревожит звук охотничьего рожка сна ни одной лисы на этом острове до самых последних времен.
— Клянусь святым Рейнаром! — старый лис открыл оба глаза. — А вот этот у вас неплох.
Гвидион повел ухом.
— Да, этот лисенок… то есть ребенок… он способный, — зарделась доктор Рианнон.
— Так ты полагаешь, что охота на лис — недостойная забава, я верно тебя понял? — протянул старый лис, вновь обращая свою острую морду к Гвидиону.
— Более того, я полагаю, что подобное могли выдумать только англичане. При потомках Мата и Придери остров не знал бы такого позора, — и поскольку старый лис принялся в этот момент ловить блох, Гвидион тоже несколько раз щелкнул зубами у себя над плечом, чтобы не выглядеть неучтивым, ибо подчеркнутое неучастие в этом деле можно было принять за намек вроде: если, мол, тут кто и блохастый, то только не я.
— Да, этот у вас очень хорош, — удовлетворенно кивнул лис. И в качестве поощрения слегка куснул Гвидиона за ухо.
После этого и остальные осмелели и тоже подошли поближе. Лис пришел в благодушное настроение, разговорился и даже рассказал, как однажды ему довелось устраивать большое красочное представление: выход герцога. Под звук рогов он вывел далеко в поле самого лорда Слиппери, герцога Ноттингемского, со всеми гостями и сворой — с целой сворой гостей, и все в нарядных костюмах, — с доезжачими в красных камзолах, с серебряными охотничьими рожками… эх, да что там говорить! Было же время!.. И вот, старательно исполнив все, что от него требовалось, потратив немало ценного времени, но так и не дождавшись от зарвавшихся гостей ни благодарности, ни должного внимания, он решил всех оставить и уйти не прощаясь, — даже не добегая до опушки леса. Он просто не спеша пролез под корни одиноко стоявшего в поле дуба, где, кстати, начинался один из удаленных боковых ходов его собственной разветвленной норы. В той охоте участвовал гостивший у герцога архиепископ Кентерберийский, который спешился, чтобы лично заглянуть в нору, с досадой хлопнул себя по колену, после чего уже окончательно уронил себя в глазах всего лисьего народа, выругавшись непристойным словом.
Предупреждая ненужные вопросы, лис снисходительно пояснил, что хотя такие слова, как «шуба», «шапка», «муфта», «воротник» в лисьем языке есть, они считаются некультурными, и их не принято произносить в приличном обществе.
В один прекрасный вечер Мерлин собрал всю школу в парадном зале и произнес самообличительную речь, что он делал всякий раз, когда студенты, по его мнению, нуждались в ободрении, то есть чрезвычайно редко.
Ллевелис стоял очень далеко от кафедры, с которой выступал Мерлин. До него доносилось:
— А герцог Лотарингский, который гонялся за мной по всей Франции, чтобы убить меня за то, что я якобы соблазнил его невесту? Да я даже не заметил, как она выглядела! Я просто спасал его от инцеста! Нда. Мы делаем свое дело. А любовь, она хороша для простолюдинов. Где-нибудь на мельнице.
— Боже, какой ужас! — простонал Ллевелис. — Какой бред! Разве можно такое о себе рассказывать? И, главное, он созвал всю школу слушать это!..
— Уверяю вас, вы ошибаетесь, — мягко произнес кто-то у него за спиной. Ллевелис извернулся, насколько позволяла давка, обернулся и увидел Кервина Квирта. — Поверьте мне, профессор Мерлин говорит более чем осмысленно. Он говорит важные и интересные вещи.
Ллевелис стал скрепя сердце вслушиваться. Мерлин тем временем говорил:
— Вот, к примеру, я. Что я? Заползу куда-нибудь в кусты и помру. И ведь самым нехитрым образом помру, а они начнут: «Скончался… величайший… нашей эпохи…»
Через две минуты Ллевелис уловил общую нить рассказа, а через три могучая мысль Мерлина начала разворачиваться перед ним во всем своем объеме. Он поразился тому, что мог прежде считать это бредом. Он повернулся поблагодарить Кервина Квирта, но того уже не было.
Небрежное отношение Мак Кархи к самому себе до сих пор не позволяло ему предположить, что он может быть для кого-то кумиром, однако когда Мерлин разжевал ему эту мысль, гибкий ум Мак Кархи достроил всю остальную картину, и он ужаснулся собственной черствости в отношении Бервина, сына Эйлонви. Когда на очередном уроке поэзии Бервин произнес «и сонные леса в Лох-Килле» и остался смотреть расширенными глазами на появившуюся посреди класса большущую лису, которая, зевая, укладывалась на пол, Мак Кархи очень деликатно сказал:
— Я подумал о дополнительных занятиях с вами, Бервин. Это крайне привлекательная мысль.
Бервин испуганно съежился.
— Мой кабинет в башне Энтони… ну, вы знаете… за рыцарем в доспехах, который скрипит, как немазаная телега. Завтра в четыре.
* * *
В башне Сновидений шло занятие по приметам времени. Мак Кархи достал плоские прозрачные коробочки и стал последовательно вынимать из них маленькие диски с круглыми отверстиями посередине, отливающие золотым и зеленым. Некоторые сверкали всеми цветами радуги. Почти все они были покрыты какими-то письменами.
— Что это? — хором ахнули девочки, особенно падкие на всякого рода красоту. — Что это такое?
— Эти диски служат носителями информации, — сказал Мак Кархи. — Можете записать это как определение.
После этого Мак Кархи сжато обрисовал функцию дисков в истории, в особенности остановившись на метательном диске — оружии бога Вишну, коснувшись и Фестского диска, и яшмовых дисков Ян Бо-Юна.
— Что до наших с вами дисков, — продолжил Мак Кархи, аккуратно нанизывая диски из коробочек на шнурок, — то на них также встречаются надписи. Часть их состоит из одних только согласных, отчего возникает предположение, что сам писавший часто уже не владеет искусством чтения букв, сохраняя в памяти только их начертания, причем надписи в целом придается сакральное значение. Однако вот здесь, — Мак Кархи поднял повыше один из дисков, — мы ясно можем разобрать… слово «защита». Опыт чтения галльских, а также древнегерманских рунических надписей, естественно, наводит нас на мысль, что содержание надписи в целом сводится к мольбе о защите от темных сил…, — тем временем Мак Кархи связал из поблескивающих дисков и шнурочков довольно сложную конструкцию, — и, таким образом, мы с высокой степенью достоверности можем установить, что интересующим нас артефактам приписывается в наше время типичная защитная функция.
К этому времени все уже изнывали от любопытства.
— Талисман подвешивается под потолком, — разрешил всеобщие сомнения Мак Кархи. — Диски, покачиваясь, издают звон, отгоняя тем самым злых духов, а также сверкают в лучах закатного солнца.
Мак Кархи встал на перевернутую винную бочку и ловко прицепил готовый талисман под потолком. Все глаз не могли оторвать от восхитительной воздушной конструкции.
— Доктор Мак Кархи!.. — первыми опомнившись, заныли девочки. — А где вы это взяли?..
— Полтора часа автобусом до Кардиффа, — лукаво сказал Мак Кархи, — а там во всякой лавочке, над которой вы увидите вывеску — надкушенное яблоко.
Мак Кархи секунду помолчал. Все почувствовали какую-то заминку.
— А сейчас мы займемся изучением основной функции этих дисков, — упавшим голосом продолжал Мак Кархи. — Вычеркните все после слов «носители информации». Этак черт знает до чего можно договориться!..
«Я согласен, что исторический метод подачи материала имеет неоспоримые преимущества, — говорил Мак Кархи в тот же вечер Мерлину, — но ведь не всегда получается его применить, черт побери!»
* * *
Профессор Мэлдун, ожидавший на астрономической площадке башни Невенхир, стоял у излета лестницы и помогал выбившимся из сил первокурсникам преодолеть последние ступени, галантно подавая девочкам руку. Все, из последних сил образовав полукруг, рухнули на пол, ловя ртом воздух, и некоторое время ничего не могли произнести. Темная и величественная башня Невенхир была каким-то образом еще выше башни Стражей, хотя известно было, что башня Стражей — самая высокая в школе. Профессор Мэлдун, посмеиваясь, похаживал по периметру открытой площадки и дожидался, пока ученики вновь обретут способность воспринимать окружающее.
Мэлдун, сын Айлиля, по роду занятий был путешественником. Он преподавал в школе географию, астрономию и навигацию, и нагрузка у него была не меньше, чем у других преподавателей, но все равно всегда казалось, что он делает это как-то пролетом. Он был как перелетная птица. Говорил ли он про самые отдаленные страны или описывал звезды южного неба, чувствовалось, что он, вне всяких сомнений, бывал в этих странах, и, как уверяли некоторые ехидные старшекурсники, на этих звездах тоже. Он появлялся перед учениками с дивным загаром, вынесенным из Индии, с указкой, сделанной из дерева джарра, и с перуанским амулетом на шее, и ясно было, что сразу по окончании урока он будет уже далеко. Он проверял тетрадки, сплавляясь по Замбези, и возвращал их с прилипшими к страницам листьями каких-то экзотических растений, насекомыми джунглей и с брызгами сока безымянных плодов. Он мог, порывшись в своем саквояже, одарить вдруг всех девочек пестрыми бусами из орехов неизвестного дерева, лукаво прибавив: «Полагаю, всем известно их назначение». На многих старинных картах в библиотеке, на которых было множество белых пятен, рукой учеников последующих поколений посреди самых обширных пятен нанесена бывала карандашиком аккуратная точка с пояснением: «проф. Мэлдун». Это не было хулиганством, это была в некотором роде дань восхищения. В дальнем холле Южной четверти была древняя мозаика, на которой какой-то ирландец, уроженец северного Мюнстера, — такие лица и сейчас нетрудно увидеть там, заглянув под лавку в пабе, — плыл в ладье под парусом, стройный как кедр, веселый как жаворонок, с морскими звездами в волосах, соленой коркой на губах и двенадцатью спутниками с рожами отнюдь не христианскими. Все сначала думали, что это аллегорическое воплощение юности и отчаянного сумасбродства, пока однажды Керидвен, Морвидд и Двинвен не заметили, что это профессор Мэлдун.
Мэлдун видел своих учеников изредка, ненадолго и, как правило, в неподходящей обстановке. Уроки были слишком коротки, времени не хватало. Поэтому, встречая кого-нибудь из первокурсников в коридорах, на лестницах и переходах и пролетая мимо них, как пущенная из лука стрела, профессор Мэлдун бросал на ходу вопрос и, не притормаживая, получал ответ: «Ближайшая к Солнцу звезда?» — «Проксима Центавра!» — «Пример короткопериодической цефеиды?» — «RR Лиры!» — «Пример двойной звезды?» — «Мицар — Алькор!» — «Карликовая цефеида?» — «Дельта Щита!». И если где-то среди мирной толпы во время обеда начинались внезапно крики: «Что такое радиус Шварцшильда?» — уже было ясно, что это профессор Мэлдун на бегу встретился с первым курсом. Ученики поспешно проглатывали пшенную кашу, чтобы без каши во рту с честью принять вызов: «Кто впервые наблюдал переменную звезду?» — «Гиппарх!» «Можно подумать, что ее никто до Гиппарха не наблюдал! — строго говорил Мерлин, раскладывая черпачком добавки каши. — Коллега Мэлдун, не морочьте детям головы. Дайте спокойно поесть. Я лично наблюдал переменные звезды, когда Гиппарх еще пешком под стол ходил», — ворчливо заверял он и спроваживал полного энтузиазма Мэлдуна. «Если бы я спрашивал их, какая первая по яркости звезда в созвездии Персея, вы, вероятно, также объявили бы, что это вы, коллега?» — колко замечал Мэлдун, но уходил.
Сегодня Мэлдун отодвинул ногой свой саквояж — чтобы не сидеть совсем уж откровенно на чемоданах во время урока, — присел на верблюжье седло, вывезенное им в свое время из Феса и служившее предметом мебели, развернул на полу выделанную шкуру бизона и сказал:
— Попробуем взглянуть на наше звездное небо другим взглядом. Индейцы прерий иначе, чем мы, группируют в созвездия те звезды, которые мы видим. Перед вами звездная карта Великих Равнин. Семь Девочек — это Плеяды. Тропа Духов — Млечный Путь. А в остальном… поглядите сюда. Афарви, сын Кентигерна! Что входит в созвездие Рука Вождя?
— Пояс Ориона, меч Ориона, Ригель и бета Эридана, — отвечал Афарви, водя пальцем по карте.
— Браво. Созвездие Ящерицы, Шонед, дочь Тейрниона.
— Лебедь, почти целиком.
— Блестяще. Телери, дочь Тангвен, что относится к созвездию Черепахи?
— Четыре звезды из панциря Черепахи — это Квадрат Пегаса, — начала Телери. — А хвостик… хвостик…, — Телери заволновалась, не помня названия звезды, глаза ее наполнялись слезами.
— Будем считать, что она втянула хвостик, — успокоительно сказал Мэлдун. При всей своей стремительности он был чуток к душевному состоянию учеников.
* * *
— А что, собственно, с Бервином? — спросил Мерлин Мак Кархи как-то вечером, цепко ухватив его за рукав и затаскивая к себе в кабинет.
— С Бервином?
— Да, да. С Бервином, сыном Эйлонви. Я не мог бы назвать его жизнерадостным.
— Положа руку на Библию, и я не мог бы.
— Мальчику не дается ваша варварская поэзия.
— «Не дается» — не то слово. Я бы сказал, она отчаянно отбивается. Но я же не травлю его.
— Оуэн! — укоризненно покачал головой Мерлин. — И вы еще преподаете в школе! Причина всех его неудач — в вас.
— Спасибо, — сказал Мак Кархи.
— Ах, да нет же! Не в вас как в педагоге. Он отвечал бы по предмету гораздо лучше, если бы отвечал не вам. Вы не видите, что он теряется, стоя именно перед вами?
— Когда я стою перед ним, я всегда почему-то вижу его именно перед собой, — съязвил Мак Кархи.
— А зря, — сурово оборвал его Мерлин. — Сходите на другие предметы, хоть к Финтану. И посмотрите.
…Мак Кархи исполнил этот совет и, превратившись в ворона, незаметно просидел весь урок на наследии фоморов, прикинувшись чучелом на шкафу. Он был поражен. Превращения, которые шли по программе, давались Бервину лучше всех. В то время как другие, сбившись в кучку на одной из парт, чесали задней ногой в затылке, размышляя, как бы им отделаться от внешности хомяков, Бервин свободно сменил семь обличий — от ястреба до куницы, превратился в самого себя, потом — в обезьянку, уморительно почесался, долго мельтешил у профессора Финтана перед глазами в виде сойки и под конец, по личной просьбе профессора, провисел до конца урока на потолочной балке в обличье зверя-ленивца.
Мак Кархи сидел на шкафу в виде чучела, чувствуя непреодолимое желание нахохлиться. В конце урока, выпроводив всех учеников, Финтан стащил Бервина за хвост с балки, двумя-тремя жестами стряхнул с него облик ленивца и деликатно спросил:
— Ну, что вы здесь висите? Когда же мы начнем наконец специализироваться серьезно, а, Бервин? Я предложил бы вам присоединиться к моему семинару на девятом курсе.
— Видите ли, профессор…, — смущенно, но корректно отвечал Бервин, не называя Финтана учителем и, следовательно, не выказывая намерения стать его учеником, — я хочу заниматься только поэзией.
Финтан не повел и бровью. Он не выдал ни своего огорчения, ни удивления.
— Ну что ж, Бервин, — сказал он спокойно, — ваше желание свято.
Со стороны шкафа донесся какой-то сдавленный звук. Там тихо крякнул Мак Кархи.
…Сходив таким же образом еще на несколько предметов, Мак Кархи вернулся к Мерлину с тяжелым сердцем.
— На других уроках Бервин абсолютно раскован. Огромное дарование в области метаморфоз, остроумнейшие реплики по-латыни у Орбилия, почти полное отсутствие страха перед Курои!.. У меня он роняет книги из рук, он способен сесть мимо стула, и ум его не назовешь живым даже под страхом смертной казни.
— Делайте выводы из этих обстоятельств, коллега, — сказал Мерлин.
— Мне не следовало браться за преподавание? — предположил Мак Кархи.
— Ну, началось, — вздохнул Мерлин. — Все как дети малые. Вы знаете, Оуэн, как тяжело, когда вам особенно не дается именно тот предмет, преподаватель по которому нравится больше всего?
* * *
Проискав все утро парные носки, Ллевелис, чтобы все-таки попасть на древнегреческий, решил срезать дорогу. Ему нужно было в Винную башню, но вместо того, чтобы пройти поверху, не спуская с этой башни глаз, как поступил бы, к примеру, Гвидион, он углубился в каменные переходы, которые, как ему показалось, могут привести в Южную четверть скорее. Он пробежал через каминный зал, свернул налево, и лестница вдруг круто ушла наверх, хотя, по разумению Ллевелиса, ей надо было бы идти вниз. Он прошел по ней в надежде, что там как-нибудь разберется, но, выглянув из первой же встретившейся бойницы, не смог понять, где он. Пол под ногами изгибался дугой, как если бы он стоял на горбатом мостике. Он рискнул и протиснулся в овальное окошко в каменной стене. С той стороны он с изумлением обнаружил, что вылез изо рта у Медузы Горгоны, сделанной на стене в виде барельефа. Это не очень ему понравилось, но делать было нечего. Лезть обратно Горгоне в рот он побоялся. Он немножко испугался и стал спускаться по бывшей справа винтовой лестнице, но скоро попал в полную темноту и вынужден был вернуться. Тогда он прошел вперед, все ускоряя шаг, чтобы посмотреть, куда приведет его коридор, и быстро вышел к закрытым дубовым дверям, изображавшим собою переплетение ветвей в древесной чаще. Ниоткуда не доносилось ни звука. Тогда Ллевелис решил вернуться по своим следам и попал в помещение с мозаичным полом и библейскими сюжетами на стенах. Если бы он раньше через такое проходил, он бы запомнил. Потом он узнал, как ему показалось, лестницу, виденную им в Южной четверти, и обрадованно побежал по ней вниз, но при первом же повороте лестница вдруг раздвоилась. Места раздвоения лестницы Ллевелис решительно не помнил. Он рискнул пойти направо и вышел в двусветный зал, где под лепными потолками носились ласточки, то и дело ныряя то в одно, то в другое окно. Ллевелису вдруг показалось, что он в какой-то забытой части школы, куда никто никогда не придет. Он ужаснулся и очертя голову кинулся вниз по истертым ступеням в ближайшую арку. С разбегу он вылетел к подножию барельефа с пляшущим драконом. «Почему я в Драконьей башне?» — мелькнуло у Ллевелиса. Ему всегда казалось, что Драконья башня в Северной четверти. «Тут, кажется, на этом барельефе надо что-то нажать, он провернется, и за ним откроется какой-то коридор… или вход в поточную аудиторию, не помню», — и Ллевелис запрыгал на месте, пытаясь достать повыше и стукнуть кулаком по нужному месту барельефа.
— Извините, я не отвлекаю вас? — с изысканной вежливостью спросил кто-то у него за спиной.
Ллевелис обернулся и увидел молодого человека в преподавательской мантии, прожженной и залатанной в паре мест.
— Если вы не располагаете сейчас временем, то я охотно…
— Нет, нет, я располагаю! — завопил Ллевелис.
— Видите ли, я Кервин Квирт, — сказал молодой человек. — Дело в том, что я… Простите, куда вы направлялись? В Винную башню? Могу я проводить вас… с вашего позволения?
Тут Ллевелис внезапно понял, что с ним случилось. Он забрел в башню Бранвен, и, пока он бегал внутри нее, она плавной походкой переместилась из Южной четверти в Северную.
— А вы правда можете восстановить кого угодно из пепла? — не успев опомниться, брякнул он.
Кервин Квирт изумленно воззрился на него.
— А, восстановление из пепла! — рассмеялся он. — Нет, мы, собственно, занимаемся реконструкцией тканей исчезнувших видов животных и растений на основе изучения их биохимического состава по сохранившимся останкам. Речь идет об анализе органических соединений, не более того… но традиционное название предмета, вы правы, вводит в заблуждение, — он улыбнулся. — Возможно, тот, кто так его назвал, на заре средних веков, действительно собирался что-то восстанавливать…
— Но вы… Говорят, у вас на лекциях… творится что-то несусветное, — осторожно подбирая слова, сказал Ллевелис. — Будто какие-то… взрывы сверхновых звезд происходят… э-э… прямо в классе.
— Это, вероятно, кто-нибудь попал ко мне на морфологию облаков и закатов. Возможно, на какие-то ураганные явления, — перебирая в уме варианты, сказал Кервин Квирт. — Может быть, даже смерч. Но я о другом. Мне показалось, что вы не жалуетесь на состояние камина в вашей комнате только лишь из деликатности. В действительности его ведь не чистили уже сотню лет. Я думаю, я как куратор имею право задать этот вопрос: вы не мерзнете по вечерам?
Очень скоро первокурсники перестали бояться Кервина Квирта. Немалую роль в этом сыграло и то, что они больше не ходили к нему на лекции.
* * *
Змейк, преподаватель химии, был малоэмоционален, и обожание студентов скользило по нему, не задевая. Прилипнуть к Тарквинию Змейку таким же образом, как, например, к Мак Кехту, было невозможно: к нему ничто не липло. Змейк поощрял учеников к теоретическому эксперименту, а затем беспощадно комментировал то, что видел:
— На выходе у вас это соединится вот с этим и грянет, я полагаю, взрыв? — мимоходом замечал он. Гвидиона поражало то, как Змейк ухитряется, едва взглянув в их тетради, так точно описать сущность происходящего. Змейк умел, без задержки проходя между рядами, бросать на ходу:
— И тут вы, Горонви, сын Элери, оказываетесь с ног до головы в липкой черной жидкости, которая образовалась у вас оттого, что вы неверно разделили на четыре и не учли свойств первого элемента.
Проходя мимо Афарви, он, почти не глядя в его тетрадь, заметил вскользь:
— Последние пять минут вы дышите метаном. И по полу лаборатории течет вот эта часть вашего химического уравнения, про которую вы совершенно забыли.
Мельком задержав взгляд на Двинвен, грызущей перо над химической задачей, Змейк проговорил:
— Ваш эксперимент очень смел, но хочу предупредить вас, что полученное вами фосфоресцирующее вещество возгоняется и оседает на лицах собравшихся.
Иногда Змейк выражался загадочно. Так, заглянув однажды в бумажные вычисления Энид, он походя сказал:
— Руки.
— Что руки? — испугалась Энид.
— У вас красивые руки, — скривился Змейк. — Между тем вы запутались на втором этапе вычислений, и если я что-нибудь смыслю в химии, вы вот-вот получите атомарный кислород. Мне жаль ваши руки, он оставляет страшные рубцы.
— Ой, — сказала Энид и густо зачеркнула все написанное.
Вообще, чем опаснее была ситуация, тем более краток был Змейк. Поэтому когда один раз, задержавшись на миг возле Гвидиона с его сумбурными расчетами, Змейк сказал: «Ха», Гвидион втянул голову в плечи, уверенный, что он ненароком получил как минимум мгновенно убивающий радиоактивный изотоп, и ему конец. Однако Змейк сказал лишь: «Усложним задачу», — и быстро начертал в тетради Гвидиона другое уравнение, много сложнее только что им решенного.
…Была пятница, урок химии подходил к концу, Тарквиний Змейк собирался дать задание на дом. Мел в его пальцах взметнулся к доске.
— Страница сорок девять и ее оборотная сторона, — проговорил он. Воспроизведя эти слова на доске, он нетерпеливым жестом распустил класс, вернулся за учительский стол и углубился в собственные записи.
Ллевелис с любопытством листнул учебник. Оборотная сторона страницы 49 была чистой. Он воззрился на Змейка, однако лицо того ничего не выражало.
Гвидион, отчаянно надеявшийся договориться сегодня со Змейком о спецкурсе по фармакологии, очень храбро приблизился к нему, прижал руку к сердцу, открыл рот и набрал воздуха в легкие. Если Змейк не станет поднимать на него глаза, подумалось Гвидиону, то он, ей-богу, отважится обратиться к нему. Змейк закончил писать, отложил перо и, не поднимая глаз, исчез.
* * *
На занятии по языку зверей и птиц их ждала первая в жизни практика: доктор Рианнон выкопала откуда-то угрюмого старого лиса. Когда Гвидион, запыхавшись, вбежал в кабинет, лис сидел у камина, а Рианнон выталкивала учеников по очереди вперед, делая им знак начинать беседу, и по виду ее ясно было, что не меньше половины выводка ее воспитанников уже осрамилось. Лис был исключительно мрачен, озабочен чем-то своим и неразговорчив. Никакая улыбка на его длинной морде и не ночевала. Морвидд, дочь Модрон, стояла перед высоким гостем, бледная от волнения, и лепетала что-то, подвывая, но уже было ясно, что завязать хоть сколько-нибудь стоящую беседу ей не удастся. Действительно: лис смотрел на нее одним только глазом, с величайшей мрачностью.
Гвидиону стало неловко. Подойдя, он опустился на четвереньки, оттолкнул носом Морвидд, поджал пальцы, чтобы спрятать ногти, и скромно уселся перед гостем на ковре, избегая смотреть выше черных чулочков на его лапах, чтобы соблюсти субординацию. Так сидел он не одну минуту. Наконец почтенный посетитель удостоил его обнюхиваньем, и тогда Гвидион сказал на хорошем лисьем:
— Да будет здорова ваша супруга и все ваши детки, и пусть будет больше запасных выходов в вашей норе и меньше охотников в красных куртках у нас в Британии. Да не потревожит звук охотничьего рожка сна ни одной лисы на этом острове до самых последних времен.
— Клянусь святым Рейнаром! — старый лис открыл оба глаза. — А вот этот у вас неплох.
Гвидион повел ухом.
— Да, этот лисенок… то есть ребенок… он способный, — зарделась доктор Рианнон.
— Так ты полагаешь, что охота на лис — недостойная забава, я верно тебя понял? — протянул старый лис, вновь обращая свою острую морду к Гвидиону.
— Более того, я полагаю, что подобное могли выдумать только англичане. При потомках Мата и Придери остров не знал бы такого позора, — и поскольку старый лис принялся в этот момент ловить блох, Гвидион тоже несколько раз щелкнул зубами у себя над плечом, чтобы не выглядеть неучтивым, ибо подчеркнутое неучастие в этом деле можно было принять за намек вроде: если, мол, тут кто и блохастый, то только не я.
— Да, этот у вас очень хорош, — удовлетворенно кивнул лис. И в качестве поощрения слегка куснул Гвидиона за ухо.
После этого и остальные осмелели и тоже подошли поближе. Лис пришел в благодушное настроение, разговорился и даже рассказал, как однажды ему довелось устраивать большое красочное представление: выход герцога. Под звук рогов он вывел далеко в поле самого лорда Слиппери, герцога Ноттингемского, со всеми гостями и сворой — с целой сворой гостей, и все в нарядных костюмах, — с доезжачими в красных камзолах, с серебряными охотничьими рожками… эх, да что там говорить! Было же время!.. И вот, старательно исполнив все, что от него требовалось, потратив немало ценного времени, но так и не дождавшись от зарвавшихся гостей ни благодарности, ни должного внимания, он решил всех оставить и уйти не прощаясь, — даже не добегая до опушки леса. Он просто не спеша пролез под корни одиноко стоявшего в поле дуба, где, кстати, начинался один из удаленных боковых ходов его собственной разветвленной норы. В той охоте участвовал гостивший у герцога архиепископ Кентерберийский, который спешился, чтобы лично заглянуть в нору, с досадой хлопнул себя по колену, после чего уже окончательно уронил себя в глазах всего лисьего народа, выругавшись непристойным словом.
Предупреждая ненужные вопросы, лис снисходительно пояснил, что хотя такие слова, как «шуба», «шапка», «муфта», «воротник» в лисьем языке есть, они считаются некультурными, и их не принято произносить в приличном обществе.
* * *
В один прекрасный вечер Мерлин собрал всю школу в парадном зале и произнес самообличительную речь, что он делал всякий раз, когда студенты, по его мнению, нуждались в ободрении, то есть чрезвычайно редко.
Ллевелис стоял очень далеко от кафедры, с которой выступал Мерлин. До него доносилось:
— А герцог Лотарингский, который гонялся за мной по всей Франции, чтобы убить меня за то, что я якобы соблазнил его невесту? Да я даже не заметил, как она выглядела! Я просто спасал его от инцеста! Нда. Мы делаем свое дело. А любовь, она хороша для простолюдинов. Где-нибудь на мельнице.
— Боже, какой ужас! — простонал Ллевелис. — Какой бред! Разве можно такое о себе рассказывать? И, главное, он созвал всю школу слушать это!..
— Уверяю вас, вы ошибаетесь, — мягко произнес кто-то у него за спиной. Ллевелис извернулся, насколько позволяла давка, обернулся и увидел Кервина Квирта. — Поверьте мне, профессор Мерлин говорит более чем осмысленно. Он говорит важные и интересные вещи.
Ллевелис стал скрепя сердце вслушиваться. Мерлин тем временем говорил:
— Вот, к примеру, я. Что я? Заползу куда-нибудь в кусты и помру. И ведь самым нехитрым образом помру, а они начнут: «Скончался… величайший… нашей эпохи…»
Через две минуты Ллевелис уловил общую нить рассказа, а через три могучая мысль Мерлина начала разворачиваться перед ним во всем своем объеме. Он поразился тому, что мог прежде считать это бредом. Он повернулся поблагодарить Кервина Квирта, но того уже не было.
* * *
Небрежное отношение Мак Кархи к самому себе до сих пор не позволяло ему предположить, что он может быть для кого-то кумиром, однако когда Мерлин разжевал ему эту мысль, гибкий ум Мак Кархи достроил всю остальную картину, и он ужаснулся собственной черствости в отношении Бервина, сына Эйлонви. Когда на очередном уроке поэзии Бервин произнес «и сонные леса в Лох-Килле» и остался смотреть расширенными глазами на появившуюся посреди класса большущую лису, которая, зевая, укладывалась на пол, Мак Кархи очень деликатно сказал:
— Я подумал о дополнительных занятиях с вами, Бервин. Это крайне привлекательная мысль.
Бервин испуганно съежился.
— Мой кабинет в башне Энтони… ну, вы знаете… за рыцарем в доспехах, который скрипит, как немазаная телега. Завтра в четыре.