Штимм волновался сильнее, чем ему хотелось бы. Иногда он подходил к старенькому шкафу, доставал оттуда бутылку вина, выпивал рюмку и вновь принимался расхаживать по избе. Мысли его продолжали беспорядочно перескакивать с предмета на предмет. Он думал то о Любе, то об отцовском доме, то в голову вдруг приходили строки из последних сводок верховного командования вермахта. В этих сводках появилось нечто новое. До сих пор все газеты пестрели аншлагами: "Сталинград пал... Сталинград взят... Доблестные германские войска на Волге..." А вчера вдруг новое сообщение об ожесточенных атаках русских, пытающихся окружить немецкие части; затем несколько неожиданный приказ фюрера о награждении командующего южной армейской группы Паулюса "Дубовым листом" к его рыцарскому кресту и присвоении ему высшего военного чина - генерал-фельдмаршала... Как будто признание успехов и в то же время какой-то тревожный привкус, словно фюрер пытался приободрить Паулюса и его войска, подвергшиеся неожиданным атакам русских... Как все это следовало понимать в свете предыдущих сводок, возвестивших полную победу германского оружия на Волге?
Растревоженный этими думами, Штимм решил пройти в казарму, проверить настроение солдат. Ослепительный свежевыпавший снег ударил ему в глаза. Он скрипел под толстыми подошвами его альпийских, на меху, ботинок. Вероятно, по этому скрипу подчиненные Штимма заранее узнали о его приближении. Едва он подошел к бараку, как из дверей, мимо часового вышел фельдфебель и, щелкнув каблуками, отдал ему короткий рапорт.
- Данке, - козырнув, ответил Штимм.
Солдаты, как и доложил фельдфебель, занимались уборкой помещения, амуниции, своих личных вещей. Постукивая коваными сапогами, они суетились возле кроватей, очищали тумбочки от ненужного хлама, некоторые пришивали пуговицы или штопали носки.
С насупленным видом Штимм обошел все помещение и остановился возле оружия, составленного в козлы. Он взял один автомат, затем другой и, обнаружив на них следы густой застывшей смазки, сказал фельдфебелю:
- Вы, вероятно, полагаете, что заштопанные носки для немецкого солдата значительно важнее, чем приведенное в порядок оружие, не так ли?
Фельдфебель побагровел, глянул на номер ремня грязного автомата и доложил, что немедленно даст распоряжение заняться чисткой оружия, а нерадивых солдат накажет.
- Хорошо, - сказал Штимм. - Кстати, чей это автомат?
- Унтер-офицера Грау, господин обер-лейтенант. У него сейчас много дел в канцелярии, и он не всегда успевает...
- Передайте Грау, чтобы отныне он держал автомат при себе.
- Яволь!
Штимм подумал, что надо бы зайти в канцелярию, узнать, есть ли какие-нибудь распоряжения сверху, и уже повернулся к двери, как к нему подошли несколько солдат. Один из них, немолодой, с нашивкой за ранение и с ефрейторскими лычками, щелкнул каблуками.
- Господин обер-лейтенант, что случилось на фронте: Сталинград пал, а наши сдаются в плен?..
Штимм почувствовал, что бледнеет.
- Откуда у вас такие сведения, Вульф?
- Об этом час тому назад сообщило берлинское радио, господин обер-лейтенант.
- Я не слушал сегодня радио, однако сомневаюсь, чтобы могла быть такая формулировка. Не путаете ли вы чего-нибудь, любезный?
- Суть дела не меняется, герр обер-лейтенант... Формулировка действительно другая, но...
- Трое суток гауптвахты, Вульф! И благодарите бога, что я пока не имею официальных сведений.
Штимм в сердцах сильно хлопнул за собой дверью.
Унтер-офицер Грау, еще более постаревший и пожелтевший за последние полтора года, переписывал на портативной машинке список личного состава отдельной роты, когда на пороге выросла фигура его командира.
- Ахтунг! - воскликнул Грау, хотя никого, кроме него, в комнате не было, поднялся из-за стола и, вскинув руку, четко произнес: - Хайль Гитлер!
- Хайль Гитлер! - автоматически ответил Штимм, прошел к тумбочке, на которой стоял походный армейский радиоприемник, и, щелкнув рычажком, включил его. Из эфира донесся треск, свист, вой; потом, поворачивая регулятор настройки, Штимм напал на волну, по которой передавали вальс Штрауса "Весенние голоса", на соседней волне хорошо поставленный голос диктора вещал о новых победах германских подводных лодок, потопивших очередной транспорт англичан у северных берегов Норвегии.
Штимм выключил приемник и резко повернулся к Грау.
- Что нового?
- Звонили из штаба гарнизона, господин обер-лейтенант. В двенадцать ноль-ноль ожидается большой зондермельдунг (особо важное правительственное сообщение).
- Относительно Сталинграда?
- Осмелюсь доложить: об этом никто заранее не может знать.
Штимм вспыхнул.
- Не стройте из себя идиота, Грау! - закричал он. - Потрудитесь лучше объяснить, откуда известно солдатам о наших трудностях на Волге... ведь приемник только здесь.
В глазах Грау мелькнул металлический холодок.
- Я член национал-социалистической партии, господин обер-лейтенант. Я никому не позволяю прикасаться к приемнику. В канцелярию ночью мог войти только дежурный... осмелюсь доложить. Могу я узнать, что именно болтали наши солдаты?
Штимм недовольно поморщился.
- Я не касаюсь вопроса вашей принадлежности к партии и ваших докладов... в соответствующие инстанции, Грау. Меня это не интересует. Я лишь спрашиваю вас, не было ли каких-либо официальных сообщений по радио насчет Сталинграда, которые могли бы слышать наши солдаты?
- Кроме вечерней сводки верховного командования солдаты ничего другого не должны были слышать...
- В сводке были, кажется, слова "оборонительные бои"?..
- Так точно, господин обер-лейтенант! Наши героические войска под командованием фельдмаршала Паулюса временно, до подхода подкрепления...
- Ах, так! - сказал Штимм, взяв себя в руки. "Еще недоставало, чтобы Грау донес в СД о том, что в роте распространяются панические слухи", подумал он. - Я неважно себя чувствую, Грау, и буду у себя дома. О всех новостях сообщайте мне немедленно. Кстати, прикажите от моего имени освободить из-под стражи ефрейтора Вульфа, который при мне употребил выражение "оборонительные бои". Хайль Гитлер!
Штимм вышел из канцелярии с неприятным ощущением того, что он был недостаточно тверд с подчиненными. Впрочем, что же его строго судить? Он не строевой офицер, и он не какой-нибудь СС или СА-фюрер. И все-таки дьявольски досадно, что под Сталинградом у них, по-видимому, крупная неудача...
Разбитый ночной бессонницей, волнениями, связанными с Любой, разговором с Грау, Штимм и в самом деле чувствовал себя неважно. Придя к себе на квартиру, он выпил подряд две рюмки коньяка и, не снимая мундира, повалился на кровать. И опять полезли в голову тревожные мысли: Люба, Сталинград, Грау, предстоящий большой зондермельдунг.
В дверь раздался знакомый стук.
- Входите!
Штимм увидел сияющее лицо своего денщика и тотчас вскочил на ноги.
- Ну что, Отто?
- Поздравляю вас с сыном, господин обер-лейтенант!
Штимм несколько растерянно посмотрел на Отто. Однако растерянность его продолжалась лишь одно мгновенье. Его глаза заблестели, щеки налились румянцем. Он расправил плечи, подошел к шкафу и наполнил две рюмки светлым рейнским вином.
- Прошу выпить со мной, мой старый добрый Отто. За сына!
Они чокнулись.
- Скажи, какой он? Ты видел его? Похож на меня? Ну, а Люба как? Смеется или плачет? Когда приедет?
Штимм засыпал денщика вопросами и не давал возможности тому ответить. Наконец до сознания его дошло, что по меньшей мере половина его вопросов преждевременна. Подарив Отто нераспечатанную бутылку шнапса и пачку сигарет, он отпустил его.
Не успел Штимм еще оправиться от радостного шока, унять свои смятенные чувства, как зазуммерил полевой телефон, стоявший рядом с кроватью на отдельном столике.
- Обер-лейтенант Штимм слушает, - сказал он в трубку.
В ответ отозвался басистый голос:
- Внимание, обер-лейтенант, сейчас с вами будет говорить господин полковник...
Штимм крепче стиснул в руке телефонную трубку. Тягостное предчувствие шевельнулось в его душе.
- Да, я... Здравствуйте, господин полковник. Слушаю. Так... Что? Траур? Не понял... Какой?.. Трехдневный по всей стране... Боже мой, как же так?! Что произошло?.. Приказ фюрера. Молчу. Понял... Да, да... Повторяю: Отмечая беспримерный подвиг наших воинов в осажденном Сталинграде, в память павших геров по всей стране объявляется трехдневный траур. Нам надлежит... Да, все будет учтено. Слушаюсь, господин полковник. Хайль Гитлер!..
Сообщение начальника управления подтвердило самые мрачные догадки Штимма. Итак, новое поражение, и, по всей вероятности, куда более крупное, чем поражение под Москвой в первую военную зиму.
Штимм застегнул мундир на все пуговицы, быстро закурил сигарету. В голове его беспорядочно проносились мысли: "Это же катастрофа, в сущности!.. Все пропало. Германия гибнет, тонет, как подбитый корабль. Русские заманили нас в омут. Мы попали к ним, как мыши коту в лапы... Эта новая трагедия для моей родины - это и моя личная трагедия, трагедия обер-лейтенанта вермахта Франца Штимма... Значит, увы, правы были те, кто говорил, что Сталинград - это для нас ловушка..."
Весь день Штимм провел в подразделении среди своих солдат. После большого зондермельдунга - выступления фюрера по радио - Штимм разъяснял подчиненным обстановку, сложившуюся в районе Сталинграда, рассказывал о неисчислимых резервах Германии, призывал к мужеству, восхвалял тех, кто сложил свои головы на берегу Волги, а вечером, вернувшись домой, выпил с горя полбутылки коньяка и, не раздеваясь, заснул мертвецким сном.
Глава двадцать третья
Суровой зиме, казалось, не было конца. Стужа легко проникала в землянку Марфы. Выручала лишь печурка, которая почти не переставала топиться.
Время от времени, любопытства ради, к ней забегала Наталья. После того как староста Буробин был по приговору партизанского суда казнен в собственном доме, Наталья долго скорбела о нем. Потом смирилась, успокоилась, стала чаще навещать Марфу, хотя та относилась к ней по-прежнему с холодной настороженностью.
Однажды морозным зимним вечером Наталья, как ветер, ворвалась в ее землянку. В тусклом свете топившейся печурки Марфе бросилась в глаза возбужденная ухмылка на лице соседки. "И зачем еще черт пригнал ее?" подумала она с тревогой.
- Слышала, Марфа, про дочку-то свою?.. - с ходу затараторила Наталья.
Марфа сухо перебила ее:
- О ней и знать ничего не хочу. Нет у меня дочери - вот и все.
- Да полно тебе душой-то кривить! - продолжала ухмыляться Наталья. Кому это ты говоришь-то! Думаешь, я так и не вижу, как ты о ней терзаешься? Дочь всегда остается дочерью, хоть ты проклинай ее, хоть отрекайся от нее.
- Ну и что тебе нужно от меня? - резко спросила Марфа.
- Надежные люди передавали, головой ручаюсь - не соврут... Любка-то твоя родила фрица.
- Типун тебе на язык!
- Вот те крест господний! - побожилась Наталья.
Перед глазами Марфы поплыли разноцветные круги, стены землянки, казалось, вот-вот обрушатся на нее всей своей тяжестью.
- Издеваешься надо мной, душу мою терзаешь?! - крикнула она. - Да пропади ты пропадом с этой новостью! Мне и без того тошно.
- А что я тебе, тетка родная, что ли? Что ты на меня так окрысилась? Я ничего не выдумываю. Говорю тебе то, что говорят другие. Видно, правда глаза колет. Конечно, шила в мешке не утаишь, - огрызнулась Наталья и, заскрипев неплотно прилаженными ступенями, вышла из землянки.
Марфа уткнулась в конец темного платка, плечи ее задрожали от беззвучного плача.
Коленька тотчас обвил ее своими худенькими ручонками:
- Не плачь, мама, не надо.
- Милый мой сынок, солнышко мое! - шепотом говорила Марфа, изо всех сил стараясь взять себя в руки. - Ну, хорошо, я не буду, я перестану плакать.
И Марфа вытерла глаза. Но можно ли было вытравить из материнского сердца горе, которое, притаившись в нем, день и ночь жалило ее?
"Неужто это правда, что дочь родила?.. Радоваться бы этому: родился человек - счастье! А тут такой позор... Как же это так? Она и сама-то еще почти ребенок. Может, все это сплетня, насмешка надо мной? Может быть, еще не поздно вырвать ее из вражьих лап? Но как? Кто в этом поможет?"
В часы таких раздумий у Марфы мелькала скрытая, неясная ей самой до конца надежда. Она то пестовала ее в себе, то с новой силой обрушивала на дочь свой гнев, то мысленно обращалась за помощью к Кузьме Ивановичу и Виктору.
Время шло, но душевные муки Марфы не стихали. Фашисты ни на один день не оставляли крестьян в покое. Марфа вместе с односельчанами с утра до вечера рубила лес, пилила дрова, ходила на расчистку дороги от снежных заносов.
Как-то она вернулась с работы раньше обычного. В землянке было холодно, темно, тихо. "А где же Коленька?" - с беспокойством подумала Марфа. Она зажгла коптилку. Тусклый свет заколыхался, осветив убогое ее жилище, и Марфа увидела, что, приткнувшись в углу, сидя спал ее сын. Он весь съежился, сжался в комочек. На бледном лице его выделялись темные полукружия под закрытыми глазами. Из груди Марфы вырвался тяжелый вздох. "Бедненький, как сиротка без присмотра. Учиться бы надо, уже восемь лет, а ему не только школы - хлеба недостает", - с щемящей болью в сердце сказала она вслух и тут же стала разжигать печь. Сухой хворост быстро вспыхнул, затрещал, в открытую железную дверцу ударил огонь, озарив красноватым светом мрачные стены землянки. Коля, вздрогнув, открыл глаза и радостно вскрикнул:
- Мамочка, пришла! Я хочу есть, мама.
Марфа заглянула в закопченную алюминиевую кастрюльку и поняла, что сын не нашел оставленные ему на обед несколько неочищенных картофелин. Она подала их Коленьке. Он проворно начал чистить их. Его глазки были напряжены, худенькие ручонки тряслись. Марфа смотрела на него печальным взглядом и, поглощенная своими мыслями, не обратила внимания на громкие голоса, доносившиеся с улицы.
- Мама, к нам кто-то идет. Послушай, немцы! - испуганно воскликнул Коля.
Марфа, мгновенно преобразившись, напрягла слух. Наверху, где-то возле ее сарая, раздавалась речь со знакомой нерусской интонацией. "Что еще такое? Неужто за мной пришли?" И словно в ответ на ее мысленный вопрос послышался голос Натальи:
- Сюда, сюда проходите, они здесь. Марфа! - громко позвала соседка. Принимай гостя.
- Спасибо. До свидания, - ответил мужской голос. - Теперь я сам...
Марфа приоткрыла дверь землянки, и ее глаза в упор встретились с глазами Франца Штимма.
- Здравствуйте, Марфа Петровна, так трудно было найти вас, - сказал он с вежливой улыбкой.
Марфа насупила брови и, не ответив, отступила на шаг в свое убежище.
- Позвольте мне посмотреть, как вы живете здесь, - не обращая внимания на неприветливость хозяйки, произнес Штимм, спустился по неровным скрипучим ступенькам и аккуратно притворил за собой узкую дверь.
Марфа стояла у противоположной стенки, скрестив на груди руки, и с тем же насупленным видом молча смотрела на непрошеного гостя. Из угла на него испуганно глядел Коленька. Штимм остановился посреди землянки. Голова его почти касалась темных, закопченных досок перекрытия. Он щурился, осваиваясь с полумраком землянки.
Марфу трясло, как в лихорадке. "Вот он, мой злодей, - сверлило в ее мозгу. - Он отравил мою жизнь, лишил меня родной дочери. Броситься на него, выдрать ему глаза, перегрызть зубами горло, и тогда будем квиты..."
Штимм заговорил тихо, как будто сочувственно:
- И вы здесь живете! Это хуже солдатских окопов! Ради чего, не понимаю... Вам нужно было сказать мне только одно слово, и я сделал бы все, чтобы у вас было... чтобы вы получили приличный дом...
У Марфы все кипело внутри, глаза ее горели, однако высказать то, что было на сердце, не решилась: на руках у нее был еще сын, забыть это даже в минуту негодования она не могла.
И все же до конца не сдержалась.
- Насчет жилья - мы как-нибудь управимся и без вашей помощи.
- И опять я не понимаю вас, - сказал Штимм. - Разве я обидел вас?
- Да, да, вы не только меня обидели, но и отравили всю мою жизнь!
- Странно, удивительно. Теперь я для вас не посторонний человек. Теперь моя кровь течет в жилах вашего внука...
- Это неправда! - закричала Марфа.
- Почему неправда? У нас есть прекрасный мальчик, он... ему два месяца, он уже улыбается, он так хорошо, умно смотрит. Мы... Я и Люба очень счастливы... Я пришел к вам с открытым сердцем, чтобы поделиться этой радостью, - добавил он дрогнувшим голосом.
- Господи, за что же такая казнь! - простонала Марфа и, словно распаленная жаром, сдернула с головы полушалок.
Штимм достал из бокового кармана плитку шоколада и, шагнув вперед, протянул ее Коленьке.
- Не смей брать! - истерично вскричала Марфа. - Не смей... Не прикасайся!
Коленька отдернул руку назад. Глазенки его светились голодным, лихорадочным блеском, вероятно, он уловил густой сладкий запах шоколада, видно было, как он проглотил слюну, но мать не ослушался.
- Ну, полно вам, фрау Зернова! Вы все боитесь меня, как черт ладана... я знаю эту вашу русскую пословицу. Но так вести себя - это вздорно. Как германский офицер я вам неприятен, однако судьба сильнее нас, теперь есть ваш швалер, то есть, извините, зять, я вам не чужой...
Марфа удивленно смотрела на Штимма и никак не могла разгадать его чувств: то ли говорил он от всего сердца, то ли издевался над ней.
Штимм, не теряя самообладания, держался по-прежнему ровно, снисходительно.
- Этот шоколад не от меня, - сказал он, обращаясь к Коле. - Это тебе от сестры твоей, Любы.
И тут Коленька, не выдержав, жадно вцепился в плитку и, искоса взглянув на мать, крепко прижал подарок сестры к своей груди.
- А это вам, - снова повернувшись к хозяйке, сказал Штимм и положил сверток, который держал до этого под мышкой, на край ее самодельного стола.
Марфа еще какое-то время продолжала удивленно посматривать то на Штимма, то на преподнесенный ей сверток.
"Вот, видишь, все-таки дочка твоя родила, а ты не верила, стремительно проносилось в ее голове. - Оказывается, все это правда. И нечего возмущаться. Ты лучше спроси у него, как живет Люба, как она себя чувствует без матери, довольна ли, что у нее сын... А офицер, может, неволит ее, издевается над ней?.."
От этой последней мысли кровь снова бросилась в лицо Марфе, и она с прежней враждебностью, быстро, громко сказала:
- Уходите прочь со своими подарками, я проживу и без них.
- Это же от дочери, - невозмутимо возразил Штимм.
- У меня нет дочери!
- Пожалуйста, послушайте, что я хочу вам сказать. Ваша дочь Люба очень просит, чтобы вы приехали к ней. Мы вас устроим на хорошей квартире. Люба очень нуждается в вашей помощи. Любе одной трудно с сыном. Он прекрасный мальчик, и вам с ним будет мило и хорошо. А летом я вас всех отправлю в Берлин к своим родителям... Если вы согласны, то можете сейчас же поехать со мной на машине или приезжайте через несколько дней, как вам удобно. Вот наш адрес.
Штимм положил листок бумаги сверху на сверток. Потом порылся еще в карманах и, вынув небольшую стопку немецких марок, протянул их Марфе. Глаза у Марфы гневно сузились, лицо покрылось пятнами.
- Я вам сказала, у меня нет дочери. Вы ее украли, купили, но я не продаюсь.
- Замолчите! - вдруг крикнул Штимм. - Всему есть предел, не забывайте это... - И он с остервенением бросил деньги на стол.
Марфа, не помня себя от гнева, двинулась прямо на него.
- На ваших руках пятна крови, кровь невинных, кровь загубленной девочки!..
Штимм выпрямился и, застывший, холодный, неподвижно глядел прямо перед собой.
Забившийся в угол Коля испуганно всхлипнул. Марфа схватила деньги, брошенные Штиммом на стол, и со злобой швырнула их в печь. Они хрустнули, зашуршали и, свертываясь в трубочки, запылали желтым огнем.
- К черту ваш Берлин, хорошую квартиру, вашего прекрасного сына! кричала Марфа. - Можешь и меня убить, душегуб!
- Вы есть фанатичная женщина, вы феррюкт... как это по-вашему?.. безумие, безумная! - возмущенно произнес Штимм, не находя от волнения нужных русских слов, и как ошпаренный выскочил вон из землянки.
Некоторое время Марфа еще стояла с горящими глазами, чутко прислушивалась, не вернется ли сюда этот ненавистный человек, укравший у нее дочь и обесчестивший ее семью. Но вот прошла минута, другая, и она как подкошенная повалилась на кровать, залилась горькими беззвучными слезами.
* * *
Вступала в свои права долгожданная весна. Быстро освободились от снега поля, зашумели наполненные талыми водами реки. От зари до зари, не умолкая, галдели на деревьях грачи, в небе разливались звонкие трели жаворонка. Природа пробуждалась, все обновлялось в ней после долгого зимнего сна. И только жизнь Марфы была по-старому полна тревог и печалей, все те же думы бередили ей душу.
Как-то поздно вечером вместе с сыном она присела на бревно возле своего сарая. Сидела в немом раздумье. Небо было безоблачным, на нем ярко мерцали звезды. Стихла жизнь в селе, от этого отчетливее доносилось до слуха Марфы журчание ручьев.
И вдруг раздались чьи-то шаги, тихие, осторожные. Марфа взволнованно замерла, напрягла слух. Шаги приближались. Потом вдали еле заметно обозначилась как будто знакомая фигура человека. Он чуть продвинулся вперед и словно застыл на месте. "Кто он? Зачем здесь?" - подумала она с нарастающим волнением. Человек сделал еще несколько шагов в ее сторону и снова остановился. Сердце у Марфы заколотилось острыми гулкими толчками.
- Кто это? - негромко окликнула она. Мужчина не отозвался.
Марфа повторила вопрос.
- Марфа, ты ли это? Туда ли я попал? - глухо раздалось в потемках.
Марфа, будто оглушенная этим голосом, только протяжно застонала:
- Господи, Игнатушка, родной мой, неужто ты?..
Глава двадцать четвертая
На всем пути к дому Игната не покидало чувство тревоги: "Застану ли семью? Живы ли мои, здоровы ли? А вдруг их нет уже на свете! Что я буду делать тогда, куда подамся?"
Он много думал о жене, о детях, о разных опасностях, которые могли подстеречь его семью в военную пору. И все же горькая действительность оказалась хуже того, чего он опасался: пепелище сожженного дома, убогая землянка, болезненное личико сынишки. Но и это было еще не все. Страшным ударом явилась для него судьба дочери. "Как же так? Моя дочь и вдруг там, в стане врага?! Проклятие, почему же она вместе с ними? Как это случилось? Как!.. Кто же в том виноват?.." В отчаянии он искал ответа на все новые и новые встающие перед ним вопросы, но ничто не облегчало его отцовских душевных страданий. Он проклинал ее, а она словно умышленно в ответ на это вставала в его сознании такой же милой, ласковой, родной дочерью, какой была для него уже в далекие, оставшиеся где-то позади годы. Вся жизнь ее с первого дня до ухода на фронт в одно мгновение пролетала перед его мысленным взором. И в этом водовороте воспоминаний особенно почему-то назойливо стояла она в глазах его маленькой пятилетней крошкой. И было это так. Однажды Марфа одела дочку и предложила Игнату погулять с ней. Стоял осенний теплый день. В многоцветии увядала природа. После ненастных дождей ярко светило солнце, напоминая доброе и благодатное лето. Игнат вместе с дочуркой гордо шел по широкой сельской улице. Время от времени Любушка выпускала руку отца и с восторгом срывала редко попадающиеся на обочине дороги невзрачные осенние цветочки, подбирала желтые и красные листья, спадающие с кленов, берез и осин. И вдруг, завидев большую, блестящую на солнце лужу, она быстро устремилась к ней и сделала несколько шагов к ее середине. Игнат, выхватив ее из лужи, поддал ей несколько шлепков. Девочка нахмурилась, но не проронила ни слова, и вновь ринулась в эту лужу и завязла в ее грязи по колено. Игнат оттрепал ее за уши. Но почему-то потом долго было ему стыдно за свой поступок и одновременно досадно за упорство дочери. Вот и теперь, когда горе обрушилось на его семью, этот случай с новой силой ожил в его памяти. И он то клял ее, то проникался к ней прежней любовью, а потом резко корил Марфу и мысленно бичевал самого себя.
В тяжких раздумьях тянулись дни за днями. Они были безрадостны и не сулили Игнату никакого утешения.
"Пока немцы здесь, ни мне, ни семье не видать покоя. Я должен быть там, где мои товарищи. При первом же моем открытом появлении в селе меня схватят фашисты или их холопы, и тогда пиши пропало..." - размышлял он.
Игнат понимал, что дочь его стоит на гибельном пути и ее во что бы то ни стало надо как-то спасать. Но как, каким путем высвободить ее из этого позора?
Марфа же была непреклонна. Похоже, она махнула на дочь рукой, считая ее падшим и пропащим выродком.
- Сама полезла в эту пропасть, сама пусть из нее и выбирается, - не раз с ожесточением говорила она мужу. - Может жить хоть в раю, хоть в аду, мне все равно. Она вырвана из моего сердца, и нет у меня больше дочери, нет!
Игнат в такие минуты упрекал Марфу в черствости и бессердечности. Он настолько загорался, что готов был на любой отчаянный поступок. И тогда на выручку ему и матери приходил Коленька. Он бросался к отцу на шею, обвивал его крепко руками и утешал.
Прячась от посторонних глаз, Игнат прожил с семьей больше месяца. Пора было возвращаться в лес. Однако связаться с партизанами все не удавалось. Но в одну из темных ночей в дверь их сарая постучали. Игнат вместе с Марфой вскочили с кровати. Стук повторился. Марфа спросила:
Растревоженный этими думами, Штимм решил пройти в казарму, проверить настроение солдат. Ослепительный свежевыпавший снег ударил ему в глаза. Он скрипел под толстыми подошвами его альпийских, на меху, ботинок. Вероятно, по этому скрипу подчиненные Штимма заранее узнали о его приближении. Едва он подошел к бараку, как из дверей, мимо часового вышел фельдфебель и, щелкнув каблуками, отдал ему короткий рапорт.
- Данке, - козырнув, ответил Штимм.
Солдаты, как и доложил фельдфебель, занимались уборкой помещения, амуниции, своих личных вещей. Постукивая коваными сапогами, они суетились возле кроватей, очищали тумбочки от ненужного хлама, некоторые пришивали пуговицы или штопали носки.
С насупленным видом Штимм обошел все помещение и остановился возле оружия, составленного в козлы. Он взял один автомат, затем другой и, обнаружив на них следы густой застывшей смазки, сказал фельдфебелю:
- Вы, вероятно, полагаете, что заштопанные носки для немецкого солдата значительно важнее, чем приведенное в порядок оружие, не так ли?
Фельдфебель побагровел, глянул на номер ремня грязного автомата и доложил, что немедленно даст распоряжение заняться чисткой оружия, а нерадивых солдат накажет.
- Хорошо, - сказал Штимм. - Кстати, чей это автомат?
- Унтер-офицера Грау, господин обер-лейтенант. У него сейчас много дел в канцелярии, и он не всегда успевает...
- Передайте Грау, чтобы отныне он держал автомат при себе.
- Яволь!
Штимм подумал, что надо бы зайти в канцелярию, узнать, есть ли какие-нибудь распоряжения сверху, и уже повернулся к двери, как к нему подошли несколько солдат. Один из них, немолодой, с нашивкой за ранение и с ефрейторскими лычками, щелкнул каблуками.
- Господин обер-лейтенант, что случилось на фронте: Сталинград пал, а наши сдаются в плен?..
Штимм почувствовал, что бледнеет.
- Откуда у вас такие сведения, Вульф?
- Об этом час тому назад сообщило берлинское радио, господин обер-лейтенант.
- Я не слушал сегодня радио, однако сомневаюсь, чтобы могла быть такая формулировка. Не путаете ли вы чего-нибудь, любезный?
- Суть дела не меняется, герр обер-лейтенант... Формулировка действительно другая, но...
- Трое суток гауптвахты, Вульф! И благодарите бога, что я пока не имею официальных сведений.
Штимм в сердцах сильно хлопнул за собой дверью.
Унтер-офицер Грау, еще более постаревший и пожелтевший за последние полтора года, переписывал на портативной машинке список личного состава отдельной роты, когда на пороге выросла фигура его командира.
- Ахтунг! - воскликнул Грау, хотя никого, кроме него, в комнате не было, поднялся из-за стола и, вскинув руку, четко произнес: - Хайль Гитлер!
- Хайль Гитлер! - автоматически ответил Штимм, прошел к тумбочке, на которой стоял походный армейский радиоприемник, и, щелкнув рычажком, включил его. Из эфира донесся треск, свист, вой; потом, поворачивая регулятор настройки, Штимм напал на волну, по которой передавали вальс Штрауса "Весенние голоса", на соседней волне хорошо поставленный голос диктора вещал о новых победах германских подводных лодок, потопивших очередной транспорт англичан у северных берегов Норвегии.
Штимм выключил приемник и резко повернулся к Грау.
- Что нового?
- Звонили из штаба гарнизона, господин обер-лейтенант. В двенадцать ноль-ноль ожидается большой зондермельдунг (особо важное правительственное сообщение).
- Относительно Сталинграда?
- Осмелюсь доложить: об этом никто заранее не может знать.
Штимм вспыхнул.
- Не стройте из себя идиота, Грау! - закричал он. - Потрудитесь лучше объяснить, откуда известно солдатам о наших трудностях на Волге... ведь приемник только здесь.
В глазах Грау мелькнул металлический холодок.
- Я член национал-социалистической партии, господин обер-лейтенант. Я никому не позволяю прикасаться к приемнику. В канцелярию ночью мог войти только дежурный... осмелюсь доложить. Могу я узнать, что именно болтали наши солдаты?
Штимм недовольно поморщился.
- Я не касаюсь вопроса вашей принадлежности к партии и ваших докладов... в соответствующие инстанции, Грау. Меня это не интересует. Я лишь спрашиваю вас, не было ли каких-либо официальных сообщений по радио насчет Сталинграда, которые могли бы слышать наши солдаты?
- Кроме вечерней сводки верховного командования солдаты ничего другого не должны были слышать...
- В сводке были, кажется, слова "оборонительные бои"?..
- Так точно, господин обер-лейтенант! Наши героические войска под командованием фельдмаршала Паулюса временно, до подхода подкрепления...
- Ах, так! - сказал Штимм, взяв себя в руки. "Еще недоставало, чтобы Грау донес в СД о том, что в роте распространяются панические слухи", подумал он. - Я неважно себя чувствую, Грау, и буду у себя дома. О всех новостях сообщайте мне немедленно. Кстати, прикажите от моего имени освободить из-под стражи ефрейтора Вульфа, который при мне употребил выражение "оборонительные бои". Хайль Гитлер!
Штимм вышел из канцелярии с неприятным ощущением того, что он был недостаточно тверд с подчиненными. Впрочем, что же его строго судить? Он не строевой офицер, и он не какой-нибудь СС или СА-фюрер. И все-таки дьявольски досадно, что под Сталинградом у них, по-видимому, крупная неудача...
Разбитый ночной бессонницей, волнениями, связанными с Любой, разговором с Грау, Штимм и в самом деле чувствовал себя неважно. Придя к себе на квартиру, он выпил подряд две рюмки коньяка и, не снимая мундира, повалился на кровать. И опять полезли в голову тревожные мысли: Люба, Сталинград, Грау, предстоящий большой зондермельдунг.
В дверь раздался знакомый стук.
- Входите!
Штимм увидел сияющее лицо своего денщика и тотчас вскочил на ноги.
- Ну что, Отто?
- Поздравляю вас с сыном, господин обер-лейтенант!
Штимм несколько растерянно посмотрел на Отто. Однако растерянность его продолжалась лишь одно мгновенье. Его глаза заблестели, щеки налились румянцем. Он расправил плечи, подошел к шкафу и наполнил две рюмки светлым рейнским вином.
- Прошу выпить со мной, мой старый добрый Отто. За сына!
Они чокнулись.
- Скажи, какой он? Ты видел его? Похож на меня? Ну, а Люба как? Смеется или плачет? Когда приедет?
Штимм засыпал денщика вопросами и не давал возможности тому ответить. Наконец до сознания его дошло, что по меньшей мере половина его вопросов преждевременна. Подарив Отто нераспечатанную бутылку шнапса и пачку сигарет, он отпустил его.
Не успел Штимм еще оправиться от радостного шока, унять свои смятенные чувства, как зазуммерил полевой телефон, стоявший рядом с кроватью на отдельном столике.
- Обер-лейтенант Штимм слушает, - сказал он в трубку.
В ответ отозвался басистый голос:
- Внимание, обер-лейтенант, сейчас с вами будет говорить господин полковник...
Штимм крепче стиснул в руке телефонную трубку. Тягостное предчувствие шевельнулось в его душе.
- Да, я... Здравствуйте, господин полковник. Слушаю. Так... Что? Траур? Не понял... Какой?.. Трехдневный по всей стране... Боже мой, как же так?! Что произошло?.. Приказ фюрера. Молчу. Понял... Да, да... Повторяю: Отмечая беспримерный подвиг наших воинов в осажденном Сталинграде, в память павших геров по всей стране объявляется трехдневный траур. Нам надлежит... Да, все будет учтено. Слушаюсь, господин полковник. Хайль Гитлер!..
Сообщение начальника управления подтвердило самые мрачные догадки Штимма. Итак, новое поражение, и, по всей вероятности, куда более крупное, чем поражение под Москвой в первую военную зиму.
Штимм застегнул мундир на все пуговицы, быстро закурил сигарету. В голове его беспорядочно проносились мысли: "Это же катастрофа, в сущности!.. Все пропало. Германия гибнет, тонет, как подбитый корабль. Русские заманили нас в омут. Мы попали к ним, как мыши коту в лапы... Эта новая трагедия для моей родины - это и моя личная трагедия, трагедия обер-лейтенанта вермахта Франца Штимма... Значит, увы, правы были те, кто говорил, что Сталинград - это для нас ловушка..."
Весь день Штимм провел в подразделении среди своих солдат. После большого зондермельдунга - выступления фюрера по радио - Штимм разъяснял подчиненным обстановку, сложившуюся в районе Сталинграда, рассказывал о неисчислимых резервах Германии, призывал к мужеству, восхвалял тех, кто сложил свои головы на берегу Волги, а вечером, вернувшись домой, выпил с горя полбутылки коньяка и, не раздеваясь, заснул мертвецким сном.
Глава двадцать третья
Суровой зиме, казалось, не было конца. Стужа легко проникала в землянку Марфы. Выручала лишь печурка, которая почти не переставала топиться.
Время от времени, любопытства ради, к ней забегала Наталья. После того как староста Буробин был по приговору партизанского суда казнен в собственном доме, Наталья долго скорбела о нем. Потом смирилась, успокоилась, стала чаще навещать Марфу, хотя та относилась к ней по-прежнему с холодной настороженностью.
Однажды морозным зимним вечером Наталья, как ветер, ворвалась в ее землянку. В тусклом свете топившейся печурки Марфе бросилась в глаза возбужденная ухмылка на лице соседки. "И зачем еще черт пригнал ее?" подумала она с тревогой.
- Слышала, Марфа, про дочку-то свою?.. - с ходу затараторила Наталья.
Марфа сухо перебила ее:
- О ней и знать ничего не хочу. Нет у меня дочери - вот и все.
- Да полно тебе душой-то кривить! - продолжала ухмыляться Наталья. Кому это ты говоришь-то! Думаешь, я так и не вижу, как ты о ней терзаешься? Дочь всегда остается дочерью, хоть ты проклинай ее, хоть отрекайся от нее.
- Ну и что тебе нужно от меня? - резко спросила Марфа.
- Надежные люди передавали, головой ручаюсь - не соврут... Любка-то твоя родила фрица.
- Типун тебе на язык!
- Вот те крест господний! - побожилась Наталья.
Перед глазами Марфы поплыли разноцветные круги, стены землянки, казалось, вот-вот обрушатся на нее всей своей тяжестью.
- Издеваешься надо мной, душу мою терзаешь?! - крикнула она. - Да пропади ты пропадом с этой новостью! Мне и без того тошно.
- А что я тебе, тетка родная, что ли? Что ты на меня так окрысилась? Я ничего не выдумываю. Говорю тебе то, что говорят другие. Видно, правда глаза колет. Конечно, шила в мешке не утаишь, - огрызнулась Наталья и, заскрипев неплотно прилаженными ступенями, вышла из землянки.
Марфа уткнулась в конец темного платка, плечи ее задрожали от беззвучного плача.
Коленька тотчас обвил ее своими худенькими ручонками:
- Не плачь, мама, не надо.
- Милый мой сынок, солнышко мое! - шепотом говорила Марфа, изо всех сил стараясь взять себя в руки. - Ну, хорошо, я не буду, я перестану плакать.
И Марфа вытерла глаза. Но можно ли было вытравить из материнского сердца горе, которое, притаившись в нем, день и ночь жалило ее?
"Неужто это правда, что дочь родила?.. Радоваться бы этому: родился человек - счастье! А тут такой позор... Как же это так? Она и сама-то еще почти ребенок. Может, все это сплетня, насмешка надо мной? Может быть, еще не поздно вырвать ее из вражьих лап? Но как? Кто в этом поможет?"
В часы таких раздумий у Марфы мелькала скрытая, неясная ей самой до конца надежда. Она то пестовала ее в себе, то с новой силой обрушивала на дочь свой гнев, то мысленно обращалась за помощью к Кузьме Ивановичу и Виктору.
Время шло, но душевные муки Марфы не стихали. Фашисты ни на один день не оставляли крестьян в покое. Марфа вместе с односельчанами с утра до вечера рубила лес, пилила дрова, ходила на расчистку дороги от снежных заносов.
Как-то она вернулась с работы раньше обычного. В землянке было холодно, темно, тихо. "А где же Коленька?" - с беспокойством подумала Марфа. Она зажгла коптилку. Тусклый свет заколыхался, осветив убогое ее жилище, и Марфа увидела, что, приткнувшись в углу, сидя спал ее сын. Он весь съежился, сжался в комочек. На бледном лице его выделялись темные полукружия под закрытыми глазами. Из груди Марфы вырвался тяжелый вздох. "Бедненький, как сиротка без присмотра. Учиться бы надо, уже восемь лет, а ему не только школы - хлеба недостает", - с щемящей болью в сердце сказала она вслух и тут же стала разжигать печь. Сухой хворост быстро вспыхнул, затрещал, в открытую железную дверцу ударил огонь, озарив красноватым светом мрачные стены землянки. Коля, вздрогнув, открыл глаза и радостно вскрикнул:
- Мамочка, пришла! Я хочу есть, мама.
Марфа заглянула в закопченную алюминиевую кастрюльку и поняла, что сын не нашел оставленные ему на обед несколько неочищенных картофелин. Она подала их Коленьке. Он проворно начал чистить их. Его глазки были напряжены, худенькие ручонки тряслись. Марфа смотрела на него печальным взглядом и, поглощенная своими мыслями, не обратила внимания на громкие голоса, доносившиеся с улицы.
- Мама, к нам кто-то идет. Послушай, немцы! - испуганно воскликнул Коля.
Марфа, мгновенно преобразившись, напрягла слух. Наверху, где-то возле ее сарая, раздавалась речь со знакомой нерусской интонацией. "Что еще такое? Неужто за мной пришли?" И словно в ответ на ее мысленный вопрос послышался голос Натальи:
- Сюда, сюда проходите, они здесь. Марфа! - громко позвала соседка. Принимай гостя.
- Спасибо. До свидания, - ответил мужской голос. - Теперь я сам...
Марфа приоткрыла дверь землянки, и ее глаза в упор встретились с глазами Франца Штимма.
- Здравствуйте, Марфа Петровна, так трудно было найти вас, - сказал он с вежливой улыбкой.
Марфа насупила брови и, не ответив, отступила на шаг в свое убежище.
- Позвольте мне посмотреть, как вы живете здесь, - не обращая внимания на неприветливость хозяйки, произнес Штимм, спустился по неровным скрипучим ступенькам и аккуратно притворил за собой узкую дверь.
Марфа стояла у противоположной стенки, скрестив на груди руки, и с тем же насупленным видом молча смотрела на непрошеного гостя. Из угла на него испуганно глядел Коленька. Штимм остановился посреди землянки. Голова его почти касалась темных, закопченных досок перекрытия. Он щурился, осваиваясь с полумраком землянки.
Марфу трясло, как в лихорадке. "Вот он, мой злодей, - сверлило в ее мозгу. - Он отравил мою жизнь, лишил меня родной дочери. Броситься на него, выдрать ему глаза, перегрызть зубами горло, и тогда будем квиты..."
Штимм заговорил тихо, как будто сочувственно:
- И вы здесь живете! Это хуже солдатских окопов! Ради чего, не понимаю... Вам нужно было сказать мне только одно слово, и я сделал бы все, чтобы у вас было... чтобы вы получили приличный дом...
У Марфы все кипело внутри, глаза ее горели, однако высказать то, что было на сердце, не решилась: на руках у нее был еще сын, забыть это даже в минуту негодования она не могла.
И все же до конца не сдержалась.
- Насчет жилья - мы как-нибудь управимся и без вашей помощи.
- И опять я не понимаю вас, - сказал Штимм. - Разве я обидел вас?
- Да, да, вы не только меня обидели, но и отравили всю мою жизнь!
- Странно, удивительно. Теперь я для вас не посторонний человек. Теперь моя кровь течет в жилах вашего внука...
- Это неправда! - закричала Марфа.
- Почему неправда? У нас есть прекрасный мальчик, он... ему два месяца, он уже улыбается, он так хорошо, умно смотрит. Мы... Я и Люба очень счастливы... Я пришел к вам с открытым сердцем, чтобы поделиться этой радостью, - добавил он дрогнувшим голосом.
- Господи, за что же такая казнь! - простонала Марфа и, словно распаленная жаром, сдернула с головы полушалок.
Штимм достал из бокового кармана плитку шоколада и, шагнув вперед, протянул ее Коленьке.
- Не смей брать! - истерично вскричала Марфа. - Не смей... Не прикасайся!
Коленька отдернул руку назад. Глазенки его светились голодным, лихорадочным блеском, вероятно, он уловил густой сладкий запах шоколада, видно было, как он проглотил слюну, но мать не ослушался.
- Ну, полно вам, фрау Зернова! Вы все боитесь меня, как черт ладана... я знаю эту вашу русскую пословицу. Но так вести себя - это вздорно. Как германский офицер я вам неприятен, однако судьба сильнее нас, теперь есть ваш швалер, то есть, извините, зять, я вам не чужой...
Марфа удивленно смотрела на Штимма и никак не могла разгадать его чувств: то ли говорил он от всего сердца, то ли издевался над ней.
Штимм, не теряя самообладания, держался по-прежнему ровно, снисходительно.
- Этот шоколад не от меня, - сказал он, обращаясь к Коле. - Это тебе от сестры твоей, Любы.
И тут Коленька, не выдержав, жадно вцепился в плитку и, искоса взглянув на мать, крепко прижал подарок сестры к своей груди.
- А это вам, - снова повернувшись к хозяйке, сказал Штимм и положил сверток, который держал до этого под мышкой, на край ее самодельного стола.
Марфа еще какое-то время продолжала удивленно посматривать то на Штимма, то на преподнесенный ей сверток.
"Вот, видишь, все-таки дочка твоя родила, а ты не верила, стремительно проносилось в ее голове. - Оказывается, все это правда. И нечего возмущаться. Ты лучше спроси у него, как живет Люба, как она себя чувствует без матери, довольна ли, что у нее сын... А офицер, может, неволит ее, издевается над ней?.."
От этой последней мысли кровь снова бросилась в лицо Марфе, и она с прежней враждебностью, быстро, громко сказала:
- Уходите прочь со своими подарками, я проживу и без них.
- Это же от дочери, - невозмутимо возразил Штимм.
- У меня нет дочери!
- Пожалуйста, послушайте, что я хочу вам сказать. Ваша дочь Люба очень просит, чтобы вы приехали к ней. Мы вас устроим на хорошей квартире. Люба очень нуждается в вашей помощи. Любе одной трудно с сыном. Он прекрасный мальчик, и вам с ним будет мило и хорошо. А летом я вас всех отправлю в Берлин к своим родителям... Если вы согласны, то можете сейчас же поехать со мной на машине или приезжайте через несколько дней, как вам удобно. Вот наш адрес.
Штимм положил листок бумаги сверху на сверток. Потом порылся еще в карманах и, вынув небольшую стопку немецких марок, протянул их Марфе. Глаза у Марфы гневно сузились, лицо покрылось пятнами.
- Я вам сказала, у меня нет дочери. Вы ее украли, купили, но я не продаюсь.
- Замолчите! - вдруг крикнул Штимм. - Всему есть предел, не забывайте это... - И он с остервенением бросил деньги на стол.
Марфа, не помня себя от гнева, двинулась прямо на него.
- На ваших руках пятна крови, кровь невинных, кровь загубленной девочки!..
Штимм выпрямился и, застывший, холодный, неподвижно глядел прямо перед собой.
Забившийся в угол Коля испуганно всхлипнул. Марфа схватила деньги, брошенные Штиммом на стол, и со злобой швырнула их в печь. Они хрустнули, зашуршали и, свертываясь в трубочки, запылали желтым огнем.
- К черту ваш Берлин, хорошую квартиру, вашего прекрасного сына! кричала Марфа. - Можешь и меня убить, душегуб!
- Вы есть фанатичная женщина, вы феррюкт... как это по-вашему?.. безумие, безумная! - возмущенно произнес Штимм, не находя от волнения нужных русских слов, и как ошпаренный выскочил вон из землянки.
Некоторое время Марфа еще стояла с горящими глазами, чутко прислушивалась, не вернется ли сюда этот ненавистный человек, укравший у нее дочь и обесчестивший ее семью. Но вот прошла минута, другая, и она как подкошенная повалилась на кровать, залилась горькими беззвучными слезами.
* * *
Вступала в свои права долгожданная весна. Быстро освободились от снега поля, зашумели наполненные талыми водами реки. От зари до зари, не умолкая, галдели на деревьях грачи, в небе разливались звонкие трели жаворонка. Природа пробуждалась, все обновлялось в ней после долгого зимнего сна. И только жизнь Марфы была по-старому полна тревог и печалей, все те же думы бередили ей душу.
Как-то поздно вечером вместе с сыном она присела на бревно возле своего сарая. Сидела в немом раздумье. Небо было безоблачным, на нем ярко мерцали звезды. Стихла жизнь в селе, от этого отчетливее доносилось до слуха Марфы журчание ручьев.
И вдруг раздались чьи-то шаги, тихие, осторожные. Марфа взволнованно замерла, напрягла слух. Шаги приближались. Потом вдали еле заметно обозначилась как будто знакомая фигура человека. Он чуть продвинулся вперед и словно застыл на месте. "Кто он? Зачем здесь?" - подумала она с нарастающим волнением. Человек сделал еще несколько шагов в ее сторону и снова остановился. Сердце у Марфы заколотилось острыми гулкими толчками.
- Кто это? - негромко окликнула она. Мужчина не отозвался.
Марфа повторила вопрос.
- Марфа, ты ли это? Туда ли я попал? - глухо раздалось в потемках.
Марфа, будто оглушенная этим голосом, только протяжно застонала:
- Господи, Игнатушка, родной мой, неужто ты?..
Глава двадцать четвертая
На всем пути к дому Игната не покидало чувство тревоги: "Застану ли семью? Живы ли мои, здоровы ли? А вдруг их нет уже на свете! Что я буду делать тогда, куда подамся?"
Он много думал о жене, о детях, о разных опасностях, которые могли подстеречь его семью в военную пору. И все же горькая действительность оказалась хуже того, чего он опасался: пепелище сожженного дома, убогая землянка, болезненное личико сынишки. Но и это было еще не все. Страшным ударом явилась для него судьба дочери. "Как же так? Моя дочь и вдруг там, в стане врага?! Проклятие, почему же она вместе с ними? Как это случилось? Как!.. Кто же в том виноват?.." В отчаянии он искал ответа на все новые и новые встающие перед ним вопросы, но ничто не облегчало его отцовских душевных страданий. Он проклинал ее, а она словно умышленно в ответ на это вставала в его сознании такой же милой, ласковой, родной дочерью, какой была для него уже в далекие, оставшиеся где-то позади годы. Вся жизнь ее с первого дня до ухода на фронт в одно мгновение пролетала перед его мысленным взором. И в этом водовороте воспоминаний особенно почему-то назойливо стояла она в глазах его маленькой пятилетней крошкой. И было это так. Однажды Марфа одела дочку и предложила Игнату погулять с ней. Стоял осенний теплый день. В многоцветии увядала природа. После ненастных дождей ярко светило солнце, напоминая доброе и благодатное лето. Игнат вместе с дочуркой гордо шел по широкой сельской улице. Время от времени Любушка выпускала руку отца и с восторгом срывала редко попадающиеся на обочине дороги невзрачные осенние цветочки, подбирала желтые и красные листья, спадающие с кленов, берез и осин. И вдруг, завидев большую, блестящую на солнце лужу, она быстро устремилась к ней и сделала несколько шагов к ее середине. Игнат, выхватив ее из лужи, поддал ей несколько шлепков. Девочка нахмурилась, но не проронила ни слова, и вновь ринулась в эту лужу и завязла в ее грязи по колено. Игнат оттрепал ее за уши. Но почему-то потом долго было ему стыдно за свой поступок и одновременно досадно за упорство дочери. Вот и теперь, когда горе обрушилось на его семью, этот случай с новой силой ожил в его памяти. И он то клял ее, то проникался к ней прежней любовью, а потом резко корил Марфу и мысленно бичевал самого себя.
В тяжких раздумьях тянулись дни за днями. Они были безрадостны и не сулили Игнату никакого утешения.
"Пока немцы здесь, ни мне, ни семье не видать покоя. Я должен быть там, где мои товарищи. При первом же моем открытом появлении в селе меня схватят фашисты или их холопы, и тогда пиши пропало..." - размышлял он.
Игнат понимал, что дочь его стоит на гибельном пути и ее во что бы то ни стало надо как-то спасать. Но как, каким путем высвободить ее из этого позора?
Марфа же была непреклонна. Похоже, она махнула на дочь рукой, считая ее падшим и пропащим выродком.
- Сама полезла в эту пропасть, сама пусть из нее и выбирается, - не раз с ожесточением говорила она мужу. - Может жить хоть в раю, хоть в аду, мне все равно. Она вырвана из моего сердца, и нет у меня больше дочери, нет!
Игнат в такие минуты упрекал Марфу в черствости и бессердечности. Он настолько загорался, что готов был на любой отчаянный поступок. И тогда на выручку ему и матери приходил Коленька. Он бросался к отцу на шею, обвивал его крепко руками и утешал.
Прячась от посторонних глаз, Игнат прожил с семьей больше месяца. Пора было возвращаться в лес. Однако связаться с партизанами все не удавалось. Но в одну из темных ночей в дверь их сарая постучали. Игнат вместе с Марфой вскочили с кровати. Стук повторился. Марфа спросила: