Коваль Юрий. Листобой

Проходя мимо Тузика, он наклонился и по-отечески потрепал пса.
- Ну молодец, молодец, - сказал сержант.
И вот тут, когда милиционер повернулся спиной, проклятый картофельный
пес-обманщик встал вдруг на задние лапы и чудовищно гаркнул сержанту в самое
ухо. Полубледный Растрепин отскочил в сторону, а Тузик упал на землю и
смеялся до слез, катаясь на спине.
- Еще одна курица, - крикнул издали сержант, - и все! Протокол!


Но не было больше ни кур, ни заявлений. Лето кончилось. Мне надо было
возвращаться в Москву, а Тузику - на картофельный склад.
В последний день августа на прощанье пошли мы в лес. Я собирал
чернушки, которых высыпало в тот год очень много. Тузик угрюмо брел следом.
Чтоб немного развеселить пса, я кидался в него лопоухими чернушками, да
что-то все мазал, и веселья не получалось. Тогда я спрятался в засаду, но
Тузик быстро разыскал меня, подошел и прилег рядом. Играть ему не хотелось.
Я все-таки зарычал на него, схватил за уши. Через секунду мы уже
катались по траве. Тузик страшно разевал пасть, а я нахлобучил ему на голову
корзинку вместе с грибами. Тузик скинул корзинку и так стал ее терзать, что
чернушки запищали.
Под вечер приехал Аким Ильич. Мы наварили молодой картошки, поставили
самовар. На соседних дачах слышались торопливые голоса, там тоже готовились
к отъезду: увязывали узлы, обрывали яблоки.
- Хороший год, - говорил Аким Ильич. - Урожайный. Яблоков много,
грибов, картошки.
По дачному шоссе пошли мы на станцию и долго ожидали электричку. На
платформе было полно народу, повсюду стояли узлы и чемоданы, корзины с
яблоками и с грибами, чуть ли не у каждого в руке был осенний букет.
Прошел товарный поезд в шестьдесят вагонов. У станции электровоз
взревел, и Тузик разъярился. Он свирепо кидался на пролетающие вагоны, желая
нагнать на них страху. Вагоны равнодушно мчались дальше.
- Ну, чего ты расстроился? - говорил мне Аким Ильич. - В твоей жизни
будет еще много собак.
Подошла электричка, забитая дачниками и вещами.
- И так яблоку негде упасть, - закричали на нас в тамбуре, - а эти с
собакой!
- Не волнуйся, земляк! - кричал в ответ Аким Ильич. - Было б яблоко, а
куда упасть, мы устроим.
Из вагона доносилась песня, там пели хором, играли на гитаре.
Раззадоренный песней из вагона, Аким Ильич тоже запел:

Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина...

Голос у него был очень красивый, громкий, деревенский.
Мы стояли в тамбуре, и Тузик, поднявшись на задние лапы, выглядывал в
окно. Мимо пролетали березы, рябины, сады, набитые яблоками, золотыми
шарами.
Хороший это был год, урожайный.
В тот год в садах пахло грибами, а в лесах - яблоками.

ГРОЗА НАД КАРТОФЕЛЬНЫМ ПОЛЕМ

Был странный августовский туман. Он клубился оранжевым и так занавесил
ручей, что трудно было разобрать, где же солнце. Но оно взошло и
подсвечивало влажные валы тумана, а от ручья по низкому лугу тянулся запах
таволги и хвоща.
Я шел берегом, надеясь поднять уток, но видел только сплетенья тумана и
метелки-языки приболотной травы. С каждым шагом сочно лопались под ногами ее
стебли, мягко хлестали, обдавая росой, и скоро я стал мокр и облеплен
созревшими семенами.
Немного я прошел, как дрогнула сеть тумана - обрушился на меня близкий
выстрел, а за ним - шум поднимающихся с воды крякух.
- Тпр-р-р-у-у-у-у!.. - закричал кто-то им вслед. Потом, видно, еще раз
насупонил губы, как делают, останавливая лошадь, и снова: - Тпр-р-р-у-у-у!..
Уток я не мог увидеть, только слышал, как они сделали круг и утянули к
лесу.
- Эй! - послышалось недалеко. - Эй, Николай!..
- А-а...
- Чего убил?
- Ко-лен-ку-у-у... - тягуче сказал Николай.
В тумане ответ Николая показался особо глупым и безнадежным. Я присел
на коряжку - спешить было некуда, уток перешумели. Было слышно, как медленно
чопают впереди охотники. Они перекрикивались каждые две минуты, боялись, что
ли, в тумане потеряться.
Скоро снова впереди лопнул выстрел.
- Эй, чего убил?
- Колен-ку-у-у!..
- Тьфу ты! - плюнул я и низким торфяным голосом пустил вдоль ручья: -
Э-э-э-э-э-эй!..
- А-а-а? - дружно отозвались Николай с приятелем.
- В трясину у-тя-ну-у-у-у...
- А-а?
- У-у-тя-ну-у-у... у-тя-ну-у-у-у!.. - снова пригрозил я.
- Ты кто? - крикнул Николай.
Я ответил таким нелепым голосом, какого и сам от себя никогда не
слышал:
- Леший я! Ле-е-е-ший...
Тут прозвенело что-то. Овалы тумана зашевелились, задрожали, и солнце
разом развалило их.
Вспыхнул ручей. Стало видно, как он стелется по низкому лугу в глубину
леса. Нигде не было охотников - вдаль стояли стога, нахлобученные на
обкошенные пригорки. От них лился запах свежего сена...


Ясны обычно и солнечны августовские дни. Этот день был особый. То вдруг
пригонял ветер облака - становилось темновато, то облака быстро раскисали в
воздухе. При светлом небе громыхало неподалеку, и находил на лес пасмурный
свет - только какая-нибудь сосна вспыхивала под одиноким лучом.
Когда солнце пошло к закату, я бросил пустую охоту, набрал маслят и на
краю сосняка у картофельного поля поставил палатку. Надо было костер палить
- грибы варить.
Над полем собиралась грозовая туча, да как-то все не решалась плотно
обхватить небо и колебалась над закатом.
- Дочк, Дочк, Дочк... - послышалось с поля.
По меже шел парнишка в ковбойке и покрикивал.
- Телку потерял?
- Овцу, - сказал он, подойдя.
- Ты из Шишкина?
- Нет, с Екатериновки. Генка я, дядипашин.
Я знал дядю Пашу, перевозчика из Екатериновки. Он не раз перевозил меня
через речку, и мы всегда толковали с ним о погоде.
- Ну, садись, суп с маслятами пробуй.
- Искать надо... Дочк, Дочк, Дочк!..
Генка был невелик, лет двенадцати. Он пошел дальше по опушке,
покрикивая свое.
За краем неба начался глухой скрежет. Он все нарастал, нарастал,
превращаясь в отчетливые удары грома. Неожиданный луч пал на картофельное
поле, зажег ботву зеленым светом, и быстро земля всосала его. Я залез в
палатку и прихлебывал понемногу суп. Было слышно, как тяжело повертывались в
небе огромные жернова, но выбить искру им еще не удавалось, они еще не
разгулялись и только притирались друг к другу.
Ссссссссссссссс!.. - услышал я и подумал, что это мелкий дождик
шелестит. Высунулся из палатки узнать - было темно и сухо, и ни капли не
упало на руки, на лоб.
- Дядень! - крикнул издали Генка.
- Эй!
- Гроза собирается.
- Лезь в палатку, - сказал я. - Пересидим...
Генка залез в палатку, и я сунул ему ложку.
- Только от стола, - сказал он, но ложку взял, и мы стали есть суп,
прихлебывая по очереди.
- Ну, как супок? - спросил было я, но тут возникла ослепительная искра,
просветила каждый шов палатки и так грохнуло, что зазвенело в затылке, а
Генка охватил меня руками, железными от страха.
Снова все стихло, и даже жернова перестали в небе переворачивать друг
друга.
- Во долбануло! - сказал Генка.
Я хлебнул супа, и показалось, будто вкус его после удара молнии
изменился.
Ссссссссссссс!.. - снова начался непонятный звук, вначале как шелест
капель, потом набрал скорость и потянулся над головой томительной длинной
пулей.
- Что это, а?
И со звоном ударило по крыше палатки, она туго загудела - брезентовый
колокол.
Я высунулся наружу, и на голову мне обрушился поток воды, пригнул
голову к земле, в глазах возник корень огненного дерева. Страшный удар
лопнул над нами и полетел окрест, выворачивая наизнанку картофельную ботву.
И снова молния - пляшущая береза - вонзилась в поле. А земля ухватила
ее с таким звуком, как будто болотная трясина - выпавший нож. Задергалась,
затряслась другая молния, ища место, в которое ударить, и - пропала. И,
бешено чередуясь, возник будто бы лес ослепительных корней...
- Дядень, дядень...
...но только корни эти не высасывали из земли соков, а сами вбивали в
нее свою белую голубую кровь.
Я втянул голову в палатку, как черепаха в панцирь. Генка прижался ко
мне покрепче, зажмурился, и я плотно закрыл глаза, но все равно рассекал их
свет молний, проникал в голову.
Ливень заливал, и брезент не гудел уже, палатка обмякла, стала вялой и
прозрачной, не плотнее блина.
- Глянь, дядь, не видно овцы-то?
Я снова высунулся наружу и в свете молний увидел, как мечется по краю
поля лохматое призрачное пятно. Это была овца. При каждом ударе грома она
выпрыгивала из травы, как собака.
- Дочк, Дочк, Дочк! - закричал Генка и выскочил из палатки, побежал
через поле.
Птичьей клеткой вспыхнула перед глазами его ковбойка, и Генка плеснул
руками в сполохе света.
Я вылез из палатки и побежал следом за ним.
Ливень навалился на плечи, хотел расплющить, растворить, вогнать в
землю. Щербатым гребнем, частоколом стояли вокруг молнии - сочные,
разветвленные, как вилы. Гром бил - и небо вскидывалось в пене...
- Обходи! Обходи ее... обходи!
Зачарованная вспышками, овца прыгала на одном месте, будто дожидалась,
когда же влепит прямо в нее. Между молниями вдруг слышалось:
"Э-э-э-э-э-э-э..."
Я бежал и тоже подпрыгивал - "Дочк, Дочк, Дочк!.." - давил картофельную
ботву. Она лопалась, хрустела, вскрикивала под ногами, подкидывала вверх,
под молнию. Я ждал, как молния настигнет меня, ударит в затылок и - в землю.
Я чувствовал эту пустую точку на затылке. Вот упаду, расколюсь со звоном,
как бутылка, разбитая дробью.
Генка бежал шагах от меня в десяти. Голова его за картофельными кустами
вдруг загоралась серебряной кочережкой.
- Заходи!.. Заходи!
Уах! - влип в поле дрожащий гвоздь - белая молния. Выбрызнула из земли
недозревшая картошка. Овца, подпрыгнув, повисла над черной ботвой.
Я кинулся на нее, выставив руки, и она снова прыгнула - шальной
невиданный зверь, вроде единорога.
Я схватил ее за шею, и тут же ослепительный огонь вывернул глаза,
растянул их до ушей. Вскипел воздух, и голова моя закружилась над
картофельным полем, плавно и мягко светясь...
- Башку ей прикройте, дядь! - кричал подоспевший Генка и лупил овцу по
чем попало.
Оттянув с живота свитер - "Дочк, Дочк, Дочк!.." - я подсунул под него
овечью голову, пятясь потянул ее к палатке - вот наткнусь спиной на столб
молнии, стоящий в земле. И медленная молния, плавная, как масляная струя,
потекла, подрагивая, прямо по щеке и, сухо расколовшись, угасла.
Мы затянули овцу в палатку. Шерсть на ней слиплась, припала к ребрам -
овца казалась ягненком.
Ссссссссссссс... - снова послышалось над головой. Вспыхнула молния, и я
увидел, как бьется в углу палатки прозрачными крыльями изогнутая коромыслом
синяя стрекоза...


Скоро гроза вколотилась в землю, смягчила резкие удары ливнем, иссякла.
Молниеносные тучи ушли. Иногда только раскидывался на небе сполох - небо
передергивалось и темнело.
- Пойдем к нам, дядь, - сказал Генка. - Обсохнешь хоть.
- Да ладно... У костра обсохну. Палатку собирать неохота.
Я взял ружье и, посвечивая фонарем, пошел проводить Генку да заодно
поискать в сосенках сучков, пригодных для костра. Луч фонарика освещал пучки
сосновых иголок. От ударов ливня они повернулись остриями к земле.
- Эй!.. - донеслось откуда-то.
Мы остановились, прислушиваясь, и даже Дочка, Генкина овца, замерла на
тропинке.
- Эй, кто там с фонариком? - снова донеслось с другой стороны
картофельного поля.
- Молчи, дядь, молчи! - шепнул Генка.
- Почему? - неуверенно спросил я.
- Кто его знает, чего он кричит...
Мы постояли немного, помолчали и снова пошли потихоньку краем поля.
Рыхлой была земля под полегшей травой, и слышно было, как жадно, взахлеб,
булькая, журча, всасывает она воду. Лужи разлились под ногами. Глинистая
тропинка была - скользкая рыба налим.
- Эй, с фонариком!..
- Эй! - ответил я.
- Помогите...
Голос тревожно оборвался, заглох в сыром воздухе.
- Дядь, - сказал Генка, - мне домой надо. А то поздно. Отец будет
ругать.
- Давай, - ответил я. - Будь здоров. А я схожу узнаю, чего он там орет.
Я включил фонарик и пошел по меже, прямо через поле. Генка остался было
на тропинке, но потом, обругавши для чего-то овцу, потянул ее за собой,
догоняя меня.
- Узнаю хоть, чего он там орет, - сказал Генка, и мы побежали через
картофельное поле.
За мутью, проплывающей быстро по небу, то взмахивала, то застывала
небольшая луна - плавно, как стеклянный поплавок от рыбацких сетей в волнах.
Плод на невидимом стебле - покачивалась луна в дрожащей пелене.
На бегу я светил фонариком, и перед нами прыгало круглое электрическое
пятно, выхватывающее черные султаны картофеля и соцветия его, сочные после
дождя, как сирень. Овца то путалась где-то сзади, то, как гончая,
выскакивала вперед и спотыкалась, дико оглядываясь.
В электрическом пятне, над волнами картошки, я увидел темную фигуру.
Человек, очень длинный, жердеобразный, кланялся земле и кричал, размахивая
руками:
- Эй, с фонариком, беги шибче!..
Он горстями захватывал землю и скидывал ее в одно место, насыпал
земляной холмик. Неприятной, чем-то опасной показалась мне эта фигура, не
хотелось к нему подходить, да и Генка тормозил меня за рукав.
- Ты кто будешь? - спросил я, остановившись шагах в пяти.
- Да Грошев я с Большой Волги! - закричал он, как будто я всех должен
был знать на Большой Волге. - Охотимся мы здесь.
- А зачем звал-то?
- Молния друга зашибла! Помогай! Заваливай!
- Погоди, - не понял я. - Молния? А где ж друг-то?
- Да вот он, - сказал Грошев и ткнул под ноги, наклонился, ухватил
земли в пригоршни.
Землею он покрывал человека. Торчала наружу из холмика голова, и ясней
лица видны были круглые картофелины, вырытые из земли. Страшным, обугленным
показалось мне это лицо, и я не решался направить на него фонарик.
- Насмерть?
- Да не знаю я! - испуганно закричал Грошев. - Как молния лопнула,
зашипел и лежит, а я-то в сторонке был, у сосенок.
- Что ж ты его хоронишь? Может, он жив?
- Так полагается. Полагается землей засыпать. Посвети-ка.
Он нагнулся, и захлюпала земля под его руками, чмокнуло что-то в ботве.
- Это верно, дядь, - зашептал Генка. - Земля молнию из человека обратно
высасывает.
- Засыпай, засыпай скорее, что стоишь!
Я скинул куртку, бросил ружье, ковырнул ладонями землю. Взрыхленная
ливнем, она легко расступалась под руками, выламывалась жирными тяжелыми
комьями. Генка захлестнул овечью веревку петлей на руке и быстро-быстро стал
выгребать землю из-под кустов картошки.
- Коля, вставай! Коля! - бормотал Грошев, обращаясь, как видно, к
человеку, лежащему в земле.
Мгновенно прошиб пот. Я не видел в темноте, куда бросаю землю, и не
разбирал, где земля, где картошка. Генка прерывисто дышал рядом, и
подпрыгивала овца на соседней меже.
Горстями, комьями безостановочно кидали мы землю. Грошев
сгибался-разгибался, как колодезный журавель.
- Давай, давай! - подгонял он и тут же сбивчиво начинал объяснять, как
было дело: - Кругом блестело, кругом. Ну гроза! А я-то в сторону глядел.
Вдруг смотрю - лежит... Куда она ударила? В голову или нет?
- Земля молнию высосет, - шептал Генка и вдруг громко кричал: - Дочк,
Дочк, Дочк!..
"Э-э-э-э-э..." - отвечала Дочка и дергала веревку, рвалась домой.
- Хватит, - сказал я. - Толку нет. Так мы его землей задушим.
Со стороны я осветил фонариком лицо лежащего. Оно было черно,
неподвижно. И глаза были закрыты. Надбровные дуги, вобрав свет, казались
особо выпуклыми.
От сполохов свинцом блестела вокруг картофельная ботва. Было б странно,
если б из нее поднялась сейчас живая птица с перьями, клювом, глазами.
- Надо сердце послушать.
- Какое сердце! - раздраженно закричал Грошев. - Пускай ток в землю
уйдет.
- Видишь - не уходит.
- Что ж делать? Что ж делать? В деревню, что ль, бечь! Сынок, беги в
деревню, зови врача! Куда я дену-то его, если не встанет?
Я наклонился и стал разгребать грязь с груди лежащего. Засветилась
медная военная пуговица. Так холодно показалось прижимать к ней ухо,
безнадежно - слушать под ней, как слушать отпиленную чурку.
Я прислонил ухо, но не услышал ничего: ни боя, ни толчка - всхлипывала,
пищала дождевая вода, пропитывая землю.
- Дядь, дядь! - закричал Генка. - Ведь он одетый!
Одежда не пускает ток!
- Фу, черт!.. Разгребай, разгребай скорее... Надо раздеть...
Я схватился за пуговицу, рванул... Где нож?
- Как же я забыл! - стонал Грошев. - Раздеть надо... Где нож? Режь,
разрезай китель.
- Ген, посвети... Да нет, сюда свети!
Намокшая одежда выскальзывала из рук, растягивалась, как резина,
коробилась, как жесть, и нож был туп, не резал нитку.
- Оставь сапоги... Сюда свети.
Мы разорвали, разрезали одежду, узлом сложили под голову Николая и
снова стали закидывать его землей.
Сейчас, сейчас, еще немного, и все будет в порядке, земля высосет
молнию, высосет, выпьет, вберет в себя вместе с дождевою водой.
- Надо железо приложить!
- Какое железо? Где оно? Засыпать полагается.
- Дядь, дядь, ружье, оно железное.
Я поднял ружье, грязное и мокрое, разрядил. В замках его влажно
заскрипела земля. Положил стволами на грудь Николая и стал водить по груди,
по лицу.
- Хорошо, хорошо, сейчас оживет, - говорил Генка. - Оживает, оживает...
- Поздно, - сказал Грошев. - Беги, сынок, в деревню. Зови мужиков.
- Води, дядь, води, он оживет, вот увидите...
- Беги, Ген, в деревню.
- Да еще не поздно. Води ружьем, дядь.
Голос Генкин дрожал, он хватал меня за локоть, подталкивал, торопил.
Видно, в голове его не укладывалось то, что в моей уже уложилось. Я бросил
ружье.
- Дядь, дядь, надо что-то придумать. Придумай, дядь! Ну, скорее!
- Надо искусственное дыхание, - сказал я.
- Какое дыхание! - раздраженно вдруг крикнул Грошев. - Засыпать
полагается! - И тут же обмяк. - Ну, делай, делай дыхание-то.
- Да я и сам не знаю, как его делать.
- Руками же надо разводить! - умоляюще сказал Генка. - Быстро-быстро!
Ткнув руку под затылок, я приподнял с земли голову Николая, а другой
рукой надавил на грудь, отпустил, еще надавил, отпустил.
Генка схватил его руку и принялся быстро раскачивать ее к груди и
обратно, и Грошев подхватил другую руку.
- Сейчас оживет, - убеждал Генка. - Еще, еще...
- Раз-два... - стал приговаривать я.
- Раз-два... Раз-два... - поддержал Генка. - Дыши, дыши...
Мы сами дышали сильно и шумно, как будто хотели увлечь, заразить своим
дыханием человека, лежащего на земле. Сколько же времени прошло, как
кончилась гроза?
- Вставай, дядь, вставай, - приговаривал Генка.
- Землей надо засыпать, - бормотал Грошев. Он отставал, сбивал с ритма.
- Раз-два... раз-два... - твердил Генка и не давал нам остановиться.
Наконец Грошев отпустил руку Николая, снял шляпу.
- Что я бабе его скажу? - спросил он.
- Тише, тише... Он дышит!
В голосе Генки прозвучала такая уверенность, что мы замерли, затаили
дыхание, а он склонился, прислушиваясь, к самым губам Николая.
Где-то далеко на шоссейной дороге за рекой заворчал автомобильный
мотор. Шумно вздохнула овца. Последние, особенно тяжелые капли падали на
землю с листьев картошки.
Генка потрогал меня за руку, чуть-чуть прижался ко мне. Мы с ним были
уже вроде родственники - вместе прятались от грозы, ловили овцу.
- Придумай что-нибудь, - попросил Генка. - Придумай, дядь. Он оживет.
- Можно воздух вдуть, - нерешительно сказал я.
- Вдувай! Вдувай! - сразу обрадовался Генка. - В нас воздух живой. Он
войдет в него и оживит.
- Да уж поздно.
- Вдувай, дядь, - просил Генка, обнимая мою руку, гладил рукав, как
будто я был человеком, способным вдуть живой воздух.
Грошев настороженно слушал нас. Овца легла на землю, задерганная
веревкой.
- Ну, посвети.
Я отдал фонарь и наклонился над человеком, пластом лежащим на земле.
Огромной картофелиной казалось в свете фонаря его лицо. Ладонями я сжал его
щеки, вздохнул глубоко, будто собираясь нырнуть. И Генка вздохнул за моей
спиной. Медленно приблизил я губы к его рту, прижал и с силой выдохнул весь
воздух, нажал локтями на грудь.
Гак! - вылетел вдутый мной воздух и рассыпался, как пыль.
Николай дрогнул, повел рукой. Приоткрылись его глаза, хлипнуло в горле:
- Чтой-то?


Час прошел или больше, как кончилась гроза?
У палатки горел уже костер. Дым от него шел влажный, утяжеленный,
особенно горький. Он уплывал к полю, смешивался с ночным туманом.
Николай лежал в палатке, накрывшись мокрыми плащами. Он высунул к
костру заляпанное землей лицо, тяжко дышал, закашливался дымом.
Грошев снял брюки и размахивал ими над огнем.
Генка сидел у костра, обхвативши за шею овцу, которая бессмысленно
пялилась в огонь.
- Я прямо не верил, что все обойдется, - весело сказал Генка.
Он восхищенно глядел на Николая, не мог отвести глаза, будто боялся,
как бы снова чего не случилось.
- И папиросы-то намокли, - хрипло сказал Николай, ни к кому особенно не
обращаясь.
- А мы их посушим! - обрадовался Генка.
Николай вяло махнул рукой - дескать, ладно, чего там.
Я снял куртку и стал помахивать ею над костром, сушить.
Под взмахами загудели сучья, располыхались. Лопались и скрючивались в
жару сосновые иголки.
- Сбоку молния ударила или как? - спросил я Николая.
- Прям под ноги.
- Тогда б ты не встал. Она тебя тряхнула только и об землю бросила, -
возразил Грошев.
- Говорю я - под ноги, - повторил Николай.
- Ух, жара! - сказал Грошев, отскочил от костра. - Ташкент!
- Это еще не Ташкент, - ответил Генка, протягивая к огню руки. -
Сейчас-сейчас, разгорятся...
- Генка-а-а! - послышалось недалеко. - Гена-а-а-а!
- Батя! - испуганно вскочил Генка. - Батя меня ищет!
Он дернул овцу за веревку и побежал в темноту, сразу позабывши нас.
- Иду-у-у! - закричал он.
- Идешь? - слышался сердитый голос. - Ты куда провалился, а?
- Эй, дядя Паша! - крикнул я. - Иди к огню!
- Тебя мамка ждет или не ждет? - закричал дядя Паша, не обращая на меня
внимания. - Ты где был, а?
В голосе его звучала такая гроза, что я схватил фонарь и поспешил за
Генкой.
- Мамка кричит, что тебя молния убила! Ты думаешь об ней или нет?
- Бать, бать... - толковал в темноте Генка. - Я думаю... Правда
думаю...
- Эй, дядя Паша, да погоди ты! - сказал я, догнавши их на тропинке.
- Тебя мамка ждет или нет? - кричал дядя Паша. - А ты костер жгешь! Я
те дам костра!
Тут дядя Паша действительно дал костра и добавил овечьей веревкой.
Генка сразу, не сходя с места, заревел басом.
- Да погоди ты! - закричал я, ослепляя дядю Пашу фонарем. - Генка не
виноват. Тут человека молнией зашибло, а он помогал!
- Чего? - кричал дядя Паша, не признавая меня. - Тебя не спрашивают!
Если тебя не ждут, так ты жги костер, а парня не приваживай!
- Да тут несчастье случилось!
- А ну пошли домой! Тебе мамка даст! Все глаза проплакала!
- "Проплакала"! - неожиданно возразил Генка. - Небось телевизор
смотрит.
- Ты поговори, поговори! - кричал дядя Паша и быстро потащил и Генку и
овцу его в темноту. - Костер они жгут! И так весь лес спалили!
Я остался на месте и долго еще слышал, как дядя Паша ругал сына:
- Тебя мамка ждет или нет?
Почему-то он особенно напирал на то, что Генку ждала именно мамка, а он
вроде бы и не ждал.
- Бать, бать... - послышался в последний раз Генкин голос. - Я больше
не буду...
Грошев все махал брюками над костром.
- Я-то в сторону глядел, - объяснял он Николаю. - Потом смотрю - тебя
нет. А ты в картошке лежишь!
- Пыхнула только, - ответил Николай. - А дальше не помню.
Грошев махнул брюками - с костра взлетел пепел, закружились его хлопья,
словно моль, серые мотыльки. Сосновые искры потянулись в небо, остановились
высоко над костром.
- Дома, - сказал Грошев, - я б сейчас телевизор включил. Семечек
насыплю в блюдо и весь вечер сижу.
Он махал брюками и отскакивал от костра, когда искра попадала на голые
колени.
- Ну гроза была! Только пыхнула - тебя нет! А ты в картошке лежишь.
- Прям под ноги ударила, - добавил Николай.
- Я давай тебя засыпать. Сыплю, сыплю, а ты не отходишь. Тут этот
прибежал с фонариком. Искусственное дыхание, говорит, надо. Ты не врач, а?
- Китель бы мне зашить, - сказал Николай.
Я залез в палатку, устроился рядом с ним, подложил под голову рюкзак.
Грошев перестал махать брюками, надел их, присел на корточки у костра.
- Ну и денек сегодня был! - сказал он. - Ну и денек! И ведь утром все
началось. Кудлатый какой-то выскочил из тумана - прямо на меня! Руками машет
и кричит: "Леший я, леший!" Морда страшная!
- Да, - вспоминал Николай, - верно. Утром все началось.
- Что ж, - спросил я, - и ты, Николай, видел лешего?
- Видать-то не видел. Слышал только, как он рычит.
- А я видел, - зашептал Грошев и оглянулся тревожно на темный за спиною
лес. - Кудлатый, белый. Прямо на меня выскочил. Я хотел врезать ему с
правого ствола - осечка! С левого - опять осечка!
Николай, засыпая, дергался, будто колола его под локти и под колени
электрическая искра. Жар костра доходил до палатки, горячил лицо.
- Леший! - все вспоминал Грошев, глядя в огонь. - Да что же это такое,
а?
- Так, - ответил я, уже задремывая. - Так, наверное, явление природы.

ЛИСТОБОЙ

Ночью задул листобой - холодный октябрьский ветер. Он пришел с севера,
из тундры, уже прихваченной льдом, с берегов Печоры.
Листобой завывал в печной трубе, шевелил на крыше осиновую щепу, бил,
трепал деревья, и слышно было, как покорно шелестели они, сбрасывая листья.
Раскрытая форточка билась о раму, скрипела ржавыми петлями. С порывами
ветра в комнату летели листья березы, растущей под окном.
К утру береза эта была уже раскрыта настежь. Сквозь ветки ее текли и
текли холодные струи листобоя, четко обозначенные в сером небе битым
порхающим листом.
Паутина, растянутая в елочках строгим пауком-крестовиком, была полна
березовых листьев. Сам хозяин ее уже скрылся куда-то, а она все набухала
листьями, провисая, как сеть, полная лещей.