Коваль Юрий Иосифович. Чистый Дор (Рассказы)

   Месяц прошёл с тех пор, и я забыл про лесовика. А как в августе рыжики-то пошли - вспомнил.
   С дядей Зуем отправились мы за рыжиками. Босиком.
   Чистодорские жители все ходят за рыжиками босиком - ногами ищут. Вот ведь история! А делается это для того, чтоб найти в траве самый маленький рыжик. Руками шарить - коленки протрёшь. Главная задача - найти такой рыжик, чтоб он в бутылочное горлышко пролезал. Подберёзовики и маслята солят в бочках, а рыжики - только в бутылках. Насолишь на зиму бутылочек двадцать, потом только вытряхивай.
   Я-то вначале ходил собирать в сапогах, на месте разувался. А потом плюнул - ходишь, как неумный, с сапогами в руках. Стал было ходить в одном сапоге - как-никак одна нога рабочая, - но и это бросил: задразнили.
   С дядей Зуем пришли мы в сосняки. Рыжиков много.
   Зуюшко ногой строчит, как швейная машина "Зингер", а я осторожно собираю. Еле-еле ногой шарю - боюсь змею собрать.
   За спиной у меня что-то зашелестело в кустах. Оглянулся я и замер. Медленно-медленно высовывается из куста длинная палка. А на конце её приделан острый кривой нож. И вот этот нож тянется ко мне!
   Тут у меня сердце зашлось. Стою столбом, а нога сама по себе рыжики ищет.
   Кусты раздвинулись, и из листьев показался человечек, маленький, ростом с пень. Лесовик! В руках держит палку с ножом на конце, сам весь корявый, борода серо-синяя, а руки чёрные, как головешки. Смотрит на меня, ножовой палкой покачивает и говорит, как из дупла:
   - Рыжики берёшь?
   - Ага, - говорю я. - Рыжичков бы нам.
   - Нам бы рыжичков, - сбоку говорит дядя Зуй. - В бутылочку.
   - В каку таку бутылочку?
   - А в поллитровочку, для прелести посола.
   - Ага, - говорит лесовик и башкой кивает. - Сей год рыжичков много, прошлый меньше было. А махорки у вас нету ли?
   - Есть, - говорит дядя Зуй. - Есть махорка.
   Лесовик сел на пень и стал самокрутку крутить. Тут я его как следует разглядел: всё верно, точно такой, как Пантелевна рассказывала, только что-то клыков не видно.
   Дядя Зуй подошёл к пню и говорит:
   - А вы каким промыслом занимаетесь?
   - Живицу я собираю, - говорит лесовик. - Смолку сосновую. Я насквозь просмолённый, как птица клёст. Руки мои ни за что не отмоешь, вон и в бороду смола накапала.
   Тут мне всё стало ясно. Часто в лесу я видел сосны с насечками на стволах. Эти насечки делаются уголками, одна над другой. Смола перетекает из насечки в насечку, а потом капает в баночку. Смола эта и называется "живица", потому что она рану на стволе дерева заживляет.
   Я даже огорчился, что лесовик смоловиком оказался, спрашиваю дальше:
   - А это что за палка у вас страшная?
   - Это палка-хак. Этой палкой-хаком я делаю насечки на сосне, чтобы живица выступила.
   - А сосна не мрёт ли от вашей работы? - спрашивает дядя Зуй.
   - Не, - говорит смоловик, - пока не мрёт.
   Дали мы смоловику ещё махорки и пошли дальше. А когда уже разошлись, я вспомнил: надо было спросить, не он ли окликал меня, когда я в лодке плыл...
   Вечером всю эту историю я рассказал Пантелевне. Так, мол, и так, видел лесовика.
   - Э, батюшка, - сказала Пантелевна, - да разве ж это лесовик? Настоящий лесовик в лесу сидит, бельмищи свои пучит да деньги делает.
   ЖЕЛЕЗЯКА
   Безоблачной ночью плавает над Чистым Дором луна, отражается в лужах, серебрит крытые щепой крыши. Тихо в деревне.
   С рассветом от берега Ялмы раздаются глухие удары, будто колотит кто-то в заросший мохом колокол. За вербами темнеет на берегу кузница - дощатый сарай, древний, закопчённый, обшитый по углам ржавыми листами жести. Отсюда слышны удары.
   Рано я выхожу на рыбалку. Темно ещё, темно, и странно выглядит этот сарай в пасмурном ольховнике.
   Вдруг открывается дверь, а там - огонь, но не яркий, как пламя костра, а приглушённый. Такого цвета бывает калина, когда её ударит мороз. Огненная дверь кажется пещерой, которая ведёт, может быть, и внутрь земли.
   Из неё выскакивает на берег маленький человек. В руках - длинные клещи, а в них зажата раскалённая драконья кость. Он суёт её в воду - раздаётся шипение похлеще кошачьего или гадючьего. Облако пара вырывается из воды.
   - Здравствуй, Волошин, - говорю я.
   В полдень, возвращаясь домой, я снова прохожу мимо. Вокруг кузницы теперь полно народу: кто пришёл за гвоздями, кто лошадь подковать.
   Внутри пылает горн. Шурка Клеткин, молотобоец, раздувает мехи выдыхает воздух в горн, на уголья. В самом пекле лежит железная болванка. Она так раскалилась, что не отличишь её от огня.
   Длинными клещами Волошин выхватывает её, ставит на наковальню. Шурка бьёт по ней молотом, и болванка сплющивается, а Волошин только поворачивает её под ударами. Шурка Клеткин крепкий малый; плечи у него тяжёлые, как гири. Он - силач, а Волошин - мастер.
   - Ну что, парень? - говорит мне Волошин. - На уху наловил ли?
   Я вываливаю из сетки язей.
   - Будет навар, - хрипло говорит Шурка Клеткин, разглядывая язей. - Во, блестят, ну прямо железяки!
   У Шурки всё железяки. Трактор - железяка, ружьё - железяка, котелок тоже железяка.
   Шурка парень молодой, а голос у него хриплый, как у старого чугунного человека.
   На берегу мы чистим язей. Чешуя брызгами разлетается под ножом, блестит в прибрежной траве. Потом Волошин берёт клещами котелок и ставит его в середину горна, на самый жар.
   К ухе дядя Зуй подоспел. Прикатил в кузницу колесо, старое да ржавое. Где он такое выкопал? Дядя Зуй любит Волошина, таскает ему разные железки. Шурка подошёл, пнул колесо сапогом.
   - Барахло, - говорит. - Гнилая железяка.
   - Гнилая? - обижается дядя Зуй. - Смотри, какие гаечки. Тут одних гаечек на паровоз хватит.
   Волошин помалкивает, прикидывает, сгодится ли на что-нибудь это колесо.
   Вот странное дело, никому не была нужна ржавая железяка, а теперь стоит в кузнице и с каждой минутой становится всё более ценной. Теперь это материал для мастера. Неизвестно, что сделает из неё Волошин, но что-нибудь обязательно сделает. И может быть, такую вещь, про которую и Шурка скажет: "Вроде ничего получилась железяка".
   - А то сказал: гнилая! - горячится дядя Зуй. - Сам ты, Шурка, вроде железяки! Вон нос какой кривой.
   Шурка обиделся, трогает нос пальцами - кривой ли?
   Уха готова - кипит, клокочет. Пена выплёскивается из котелка на уголья, и пар от язёвой ухи смешивается с кислым запахом кованого железа.
   Волошин достаёт из шкафчика ложки. Всем - деревянные, Шурке - железяку.
   Уху все едят внимательно. Задумываются - хороша ли?
   Хороша!
   ВИШНЯ
   Во дворе зоотехника Николая стояла лошадь, привязанная к забору. Здесь же, на заборе, висело снятое с неё седло. Николай и бригадир Фролов стояли рядом.
   - Что случилось? - спросил я.
   - Да вот, - кивнул Николай, - погляди.
   На боку лошади была рваная рана. Сильно текла кровь, капала в крапиву.
   - Понимаешь, - стал объяснять мне Фролов, - кто-то проволоку натянул между столбами, колючую. А я на ферму гнал, спешил, не заметил и вот зацепился...
   - Надо замечать, - сказал Николай и подобрал ватой стекающую кровь, залил рану йодом.
   - Да как же, Коля, - сказал Фролов, - ведь я спешил, не видел проволоки этой.
   - Надо было видеть, - сказал Николай.
   Я стал шарить по карманам. Мне казалось, что где-то у меня должен был заваляться кусок сахару. И верно, нашёлся кусок сахару, облепленный табаком.
   Николай приготовил уже иглу, шёлковую нитку и стал зашивать рану.
   - Не могу! - сказал Фролов и отошёл в сторону. - Как по мне шьёт!
   - Гонять лошадь он может, - сказал Николай, - а проволоку замечать он не может!
   Лошадь, казалось, не чувствовала боли. Она стояла спокойно, но сахар брать с руки не стала.
   - Терпи, терпи, - сказал ей Николай. - Сейчас кончу.
   Лошадь наклонила голову к крапиве. Она прикрывала глаза и чуть вздрагивала.
   - Гонять лошадь он может, - сказал Николай, - а поберечь её он не может!
   Бригадир Фролов стоял в стороне и курил, отвернувшись.
   - Всё, - сказал Николай.
   Лошадь поняла это. Она обернулась поглядеть, что там у неё на боку. Тут я всучил ей кусок сахару. Она разгрызла его и стала обнюхивать моё плечо.
   Фролов взял под мышку седло, отвязал лошадь и повёл её на конюшню.
   Она шла в поводу спокойно, раскачиваясь с каждым шагом. Очень крепкая на вид и даже чуть округлая лошадь. Её звали Вишня.
   КОЛОБОК
   Я пошёл на рыбалку, а за мною увязался дядя Зуй.
   - Ушицы похлебаю с тобой, и ладно, - сказал он.
   У ивы, склонившейся над омутом, я закинул удочки, а дядя Зуй сел у меня за спиной - глядеть.
   Дело шло к вечеру, и солнце спокойно плыло над лесом. Но потом из-за бугра выкатилась туча, пушистая и разлапистая. Солнце нырнуло в неё, как в чёрное дупло, и небо потемнело.
   - Гроза идёт, - сказал дядя Зуй. - Домой надо бы бечь.
   Тут у меня клюнуло. Я подсек, и леска запела, натянувшись. Медный язь засиял в глубине, упираясь, вышел на поверхность, плеснул-затрепыхался. Я подвёл его к берегу и выбросил в траву.
   Зарница пронеслась по небу, грохнуло над головой, а язь подпрыгнул в траве.
   Дождь вдруг ударил по воде сразу всеми каплями и с такой силой, будто сто язей шлёпнули хвостами о поверхность. Река закипела, зашевелилась, молнии гнулись над нею, а в свете их прыгал в траве пойманный язь.
   - Ну и дела! - бубнил дядя Зуй, накрывшись плащом. - Страшно-то как...
   Внезапно дождь кончился. И засияло что-то на ветках ивы, и сполз с них, потрескивая, закачался в воздухе сверкающий колобок.
   Он покатился к реке и вдруг подпрыгнул.
   - Что?! - крикнул дядя Зуй. - Что это?
   Колобок повис неподвижно в воздухе и чуть дрожал, колебался. Ослепительный свет его резал глаза, а кругом огненного колобка горела радуга.
   Засияло всё: и река, и кусты молочая по берегам, и листья рогоза прорезались из воды, блестящие, как лезвия ножей.
   Покачиваясь и кружась, колобок полетел над берегом, и шёл низко над кустами молочая, и взлетал, и стоял высоко, и обрывался белым яблоком, созревшим в небе.
   Вдруг померк его свет.
   Колобок раздулся и стал огромным чёрным шаром.
   В нём вспыхнули лиловые жилы, и грохнул взрыв.
   Мы бежали к дому.
   Дядя Зуй, насквозь мокрый, еле поспевал за мной.
   - Что ж это? - кричал он. - Неуж атомная бомба?
   - Шаровая молния.
   - Шаровая? Да откуда она взялась?
   - Не знаю! - кричал я через плечо. - Иногда во время грозы получаются такие шаровые молнии!
   - Ага! - кричал дядя Зуй мне вдогонку. - Это, наверно, простая молния в клубок скрутилась! Ну дела!
   Мы прибежали домой и сразу скинули мокрые рубахи, поставили самовар.
   - Ну и дела! - твердил дядя Зуй. - Простая молния в клубок скрутилась. Чтоб я больше пошёл с тобой на рыбалку - ни за что!
   КАРТОФЕЛЬНЫЙ СМЫСЛ
   - Да, что ты ни говори, батюшка, а я картошку люблю. Потому что в картошке смыслу много.
   - Да какой там особенный-то смысл? Картошка и картошка.
   - Э-э... не говори, батюшка, не говори. Наваришь с полведёрочки - тут и жизнь вроде повеселей становится. Вот такой и смысл... картофельный.
   Мы сидели с дядей Зуем на берегу реки у костра и ели печёную картошку. Просто так пошли к реке - поглядеть, как рыбка плавится, да и разложили костёр, картошечки поднакопали, напекли. А соль у дяди Зуя в кармане оказалась.
   - А как же без соли-то? Соль, батюшка, я всегда с собой ношу. Придёшь, к примеру, в гости, а у хозяйки суп несолёный. Тут и неловко будет сказать: суп, дескать, у вас несолёный. А я уж тут потихоньку из кармана соль достану и... подсолю.
   - А ещё-то ты чего носишь в карманах? И верно - они у тебя всё время оттопыриваются.
   - Чего ещё ношу? Всё ношу, что в карманы влезает. Вот гляди махорка... соль в узелочке... верёвочка, если что надо подвязать, хорошая верёвочка. Ну, ножик, конечно! Фонарик карманный! Недаром сказано карманный. Есть у тебя карманный фонарик, - значит, и положи его в карман. А это конфеты, если кого из ребят встречу.
   - А это что? Хлеб, что ли?
   - Сухарь, батюшка. Давно ношу, хочу кому из лошадей отдать, да всё позабываю. Смотрим теперь в другом кармане. Этот у меня карман поглубже. Нарочно так сделан... надставленный. Ну, это, конечно, отвёртка и пассатижи. Пара гвоздей, ещё махорка, мундштук... А вот ещё верёвочка, на случай если та коротка окажется. А это... хэ... ещё одна отвёртка. Откуда ещё-то одна? Ага, всё понял. Я про ту отвёртку забыл, ну и вторую сунул. Хочешь, тебе одну отдам?
   - Мне-то на кой отвёртка? Стану я её таскать.
   - А вдруг отвернуть чего понадобится?
   - Да я тебя позову.
   - Ладно, прямо ко мне беги, вместе и отвернём... Смотрим дальше - очки, читательские, а это очки - грибные. В этих очках я книжки читаю, а этими грибы ищу. Ну, вот и всё, пожалуй. Давай теперь ты показывай, что там у тебя в карманах? Интересно.
   - Да у меня вроде и нет ничего.
   - Да как же так? Ничего. Ножик-то, ножик есть небось?
   - Забыл я ножик, дома оставил.
   - Как же так? На речку идёшь, а ножик дома оставил?
   - Я не знал, что мы на речку идём. Так думал: вышли погулять.
   - Так ведь и я не знал, что мы на речку идём, а соль-то у меня в кармане оказалась. А без соли и картошка свой смысл теряет. Хотя, пожалуй, в картошке и без соли смыслу много.
   Я выгреб из золы новую кривую картофелину. Разломил черно-печёные её бока. Белой оказалась картошка под угольной кожурой и розовой. А в сердцевине не пропеклась, захрустела, когда я откусил. Это была сентябрьская, совсем созревшая картошка. Не слишком велика, а ведь в кулак.
   Летними дождями пахла непропечённая сердцевина, а корочка коричневая раскалённой осенней землёй.
   - Дай-ка соли-то, - сказал я дяде Зую. - Смысл надо бы подсолить.
   Дядя Зуй сунул пальцы в ситцевый узелок, посыпал соли на картофелину.
   - Смысл, - сказал он, - подсолить можно. А соль к смыслу придача.
   Далеко, на другом берегу реки, двигались в поле фигурки - заречная деревня копала картошку. Кое-где, поближе к берегу, подымался над ольшаником картофельный дым.
   И с нашего берега слышались в поле голоса, подымался дым. Весь мир копал в этот день картошку.
   Долго сидели мы с дядей Зуем на берегу, глядели на закат, на дальние леса и размышляли о великом осеннем картофельном смысле.
   КЕПКА С КАРАСЯМИ
   Километрах в пяти от Чистого Дора, в борах, спряталась деревня Гридино. Она стоит на высоком берегу, как раз над озером, в котором водятся белые караси. В самом большом, в самом крепком доме под красною крышей живёт дядизуев кум.
   - Кум у меня золотой. И руки у него золотые, и головушка. Его дядей Ваней зовут. Он пчёл держит. А карасей знаешь как ловит? Мордой!
   Дядя Зуй сидел на корточках, привалясь спиною к печке, подшивал валенки и рассказывал о куме. Я устроился на лавке и тоже подшивал свои, готовился к зиме. Шило и дратва меня плохо слушались, а Зуюшко уже подшил свои да Нюркины и теперь подшивал мой левый валенок. А я всё возился с правым.
   - Морду-то знаешь небось? - продолжал дядя Зуй.
   - Какую морду?
   - Какой карасей ловят.
   - А, знаю. Это вроде корзины с дыркой, куда караси залазят.
   - Во-во! Поставит мой дорогой кум дядя Ваня морду в озеро, а караси шнырь-шнырь и залезают в неё. Им интересно поглядеть, чего там внутри, в морде-то. А там нет ничего - только прутики сплетённые. Тут кум дёрг за верёвочку и вынимает морду. Кум у меня золотой. Видишь этот воск? Это кум подарил.
   Воск был чёрный, замусоленный, изрезанный дратвой, но дядя Зуй глядел на него с восхищением и покачивал головой, удивляясь, какой у него кум воск подарил!
   - Пойдём проведаем кума, - уговаривал меня дядя Зуй. - Медку поедим, карасей нажарим.
   - А что ж, - сказал я, перекусив дратву, - пойдём.
   После обеда мы отправились в Гридино. Взяли солёных грибов, да черничного варенья Пантелевна дала банку - гостинцы. Удочки дядя Зуй брать не велел - кум карасей мордой наловит. Мордой так мордой.
   - К ночи вернётесь ли? - провожала нас Пантелевна. - Беречь ли самовар?
   - Да что ты! - сердился дядя Зуй. - Разве ж нас кум отпустит! Завтра жди.
   Вначале мы шли дорогой, потом свернули на тропку, петляющую среди ёлок. Дядя Зуй бежал то впереди меня, то сбоку, то совсем отставал.
   - У него золотые руки! - кричал дядя Зуй мне в спину. - И золотая голова. Он нас карасями угостит.
   Уже под самый вечер, под закат, мы вышли к Гридино. Высоко над озером стояла деревня. С каменистой гряды сбегали в низину, к озеру, яблоньки и огороды. Закат светил нам в спину, и стёкла в окнах кумова дома и старая берёза у крыльца были ослепительные и золотые...
   Кум окучивал картошку.
   - Кум-батюшка! - окликнул дядя Зуй из-за забора. - Вот и гости к тебе.
   - Ага, - сказал кум, оглядываясь.
   - Это вот мой друг сердечный, - объяснил дядя Зуй, показывая на меня. Золотой человек. У Пантелевны живёт, племянник...
   - А-а-а... - сказал кум, отставив тяпку.
   Мы зашли в калитку, уселись на лавку у стола, врытого под берёзой. Закурили...
   - А это мой кум, Иван Тимофеевич, - горячился дядя Зуй, пока мы закуривали. - Помнишь, я тебе много про него рассказывал. Золотая головушка!
   - Помню-помню, - ответил я. - Ты ведь у нас, Зуюшко, тоже золотой человек.
   Дядя Зуй сиял, глядел то на меня, то на кума, радуясь, что за одним столом собралось сразу три золотых человека.
   - Вот мой кум, - говорил он с гордостью. - Дядя Ваня. Он карасей мордой ловит!
   - Да, - сказал кум задумчиво. - Дядя Ваня любит карасей мордой ловить.
   - Кто? - не понял было я.
   - Дак это кум мой дядя Ваня, Иван Тимофеевич! Это он карасей-то мордой ловит.
   - А, - понял я. - Понятно. А что, есть караси-то в озере?
   - Ну что ж, - отвечал кум с расстановкой. - Караси в озере-то, пожалуй что, и есть.
   - А я хозяйство бросил! - кричал дядя Зуй. - Решил кума своего проведать. А дома Нюрку оставил, она ведь совсем большая стала - шесть лет.
   - Дядя Ваня любит Нюрку, - сказал кум.
   - И Нюрка, - подхватил дядя Зуй, - и Нюрка любит дядю Ваню.
   - Ну что ж, - согласился кум, - и Нюрка любит дядю Ваню.
   Разговор заглох. Закат спрятался в тёмный лесистый берег, но окна кумова дома ещё улавливали его отсветы и сияли, как праздничные зеркала.
   - А у нас ведь и подарки тебе есть, - сказал дядя Зуй, ласково глядя на кума и выставляя на стол подарки.
   - И вареньица принесли? - удивился кум, разглядывая подарки.
   - И вареньица, - подхватил дядя Зуй. - Черничного.
   - Дядя Ваня любит вареньице, - сказал кум. - Черничное.
   По берегу озера из лесу вышло стадо. Увидав дом, коровы замычали, забренчали боталами - жестяными банками-колокольцами. С луговины поднялась пара козодоев и принялась летать над стадом, подныривать коровам под брюхо, хватая на лету мух и пауков. Из кумова дома вышла женщина в вязаной кофте и закричала однообразно:
   - Ночк, Ночк, Ночк, Ночк, Ночк...
   - А что, кум, - спрашивал дядя Зуй, подмигивая мне, - где же у тебя морда то? Не в озере ли стоит?
   - Зачем в озере, - ответил кум. - Дядя Ваня починяет морду. Вон она стоит, морда-то, у сарая.
   У сарая стояла морда, похожая на огромную бутыль, сплетённую из ивовых прутьев.
   - Починяется морда, - с уважением пояснил мне дядя Зуй. - А другая не в озере ли, кум, стоит?
   - А другая, наверно что, в озере, - ответил кум, сомневаясь.
   - Так не проверить ли? - намекнул дядя Зуй. - Насчёт карасей.
   - Зачем же? - сказал кум. - Чего её зря проверять?
   Закат окончательно утонул в лесах. Козодои всё летали над лугом, но уже не было их видно, только слышалась однообразная глухая трель.
   - Ну, кум, - сказал дядя Зуй, - попробуй, что ли, волвяночек.
   - Ну что ж, - вздохнул кум, - это, пожалуй что, и можно.
   Он встал и задумчиво отправился в дом.
   - Видал? - обрадовался дядя Зуй и снова подмигнул мне: - Начинается. Сейчас медку поедим.
   Кум долго-долго возился в доме, выглядывал для чего-то из окна, а потом вынес тарелку и вилку.
   - А вот хлеба-то у нас нет, - смутился дядя Зуй, вытряхивая грибы в тарелку. - У нас, извиняюсь, магазин был, кум, закрыт...
   - Да ладно, - вставил я. - Волвяночки и так хороши.
   Мы попробовали грибков, похвалили их, покурили. Дядя Зуй задумался, глядел на потемневшее озеро, в котором отражались светлые ещё облака.
   - Не пора ли нам? - спросил я.
   - Кум, - сказал дядя Зуй, - а ведь нам пора.
   - Ну что ж, - сказал кум. - Спасибо, что погостили.
   - Это, - сказал дядя Зуй, глядя на озеро, - вот друг-то мой интересуется карасей поглядеть. Белых. Золотых, говорит, видел, а белых чтой-то не попадалось.
   - Ну что ж, - сказал кум. - Это верно, что карасей надо бы поглядеть. Давай кепку-то.
   Он взял со стола Зуюшкину кепку и пошёл к бочке, что стояла у сарая. Зачерпнув сачком, кум выловил из бочки с десяток полусонных карасей, вывалил их в кепку.
   - На вот, - сказал он. - Тут и другу твоему поглядеть хватит, и Нюрке отнести, гостинца...
   По каменистой тропинке, еле заметной в сумерках, мы спустились вниз, к лесу. Высоко над нами стояла теперь деревня Гридино. В окнах домов мерцали уже слабые огоньки, а высоко поднятый над кумовым домом скворечник ещё был освещён далёким закатом.
   А в лесу была уже совсем ночь. Луна то появлялась над лесом, то запрятывалась в еловые ветки.
   Дядя Зуй всё время отставал от меня, спотыкался, и караси вываливались тогда из кепки в траву. Они были ещё живые и шевелились в траве, выскальзывали из рук.
   - Видал теперь белых-то карасей? - говорил дядя Зуй, снова укладывая их в кепку. - Это тебе не золотые. Золотых-то всюду полно, а белых поискать надо. Вот ведь какие караси! Белые! Прям как платочек.
   Долго мы шли лесом и старались не сбиваться с тропинки. Дядя Зуй запинался за корни, заботясь о карасях. Уже перед самой деревней он опять просыпал их. Собрал, бережно уложил в кепку и вдруг рассердился:
   - А ну их к чёрту!
   Размахнувшись, он выбросил карасей вместе с кепкой.
   Издалека, с края леса, мы увидели огоньки Чистого Дора, и, пока шли полем, я всё старался разглядеть - спит Пантелевна или не спит. Горит ли огонь?
   - А ведь Пантелевна, наверно, не спит, - сказал я. - Поджидает.
   - Пантелевна-то? - подхватил дядя Зуй. - Конечно, не спит. Она ведь у нас золотая душа. Как раз к самовару поспеем.
   НЮРКА
   Нюрке дядизуевой было шесть лет.
   Долго ей было шесть лет. Целый год.
   А как раз в августе стало Нюрке семь лет.
   На Нюркин день рождения дядя Зуй напёк калиток - это такие ватрушки с пшённой кашей - и гостей позвал. Меня тоже. Я стал собираться в гости и никак не мог придумать, что Нюрке подарить.
   - Купи конфет килограмма два, - говорит Пантелевна. - Подушечек.
   - Ну нет, тут надо чего-нибудь посерьёзнее.
   Стал я перебирать свои вещи. Встряхнул рюкзак - чувствуется в рюкзаке что-то тяжёлое. Ёлки-палки, да это же бинокль! Хороший бинокль. Всё в нём цело, и стёкла есть, и окуляры крутятся.
   Протёр я бинокль сухой тряпочкой, вышел на крыльцо и навёл его на дядизуев двор. Хорошо всё видно: Нюрка по огороду бегает, укроп собирает, дядя Зуй самовар ставит.
   - Нюрка, - кричит дядя Зуй, - хрену-то накопала?
   Это уже не через бинокль, это мне так слышно.
   - Накопала, - отвечает Нюрка.
   Повесил я бинокль на грудь, зашёл в магазин, купил два кило подушечек и пошёл к Нюрке.
   Самый разный народ собрался. Например, Федюша Миронов пришёл в хромовых сапогах и с мамашей Миронихой. Принёс Нюрке пенал из берёсты. Этот пенал дед Мироша сплёл.
   Пришла Маня Клеткина в возрасте пяти лет. Принесла Нюрке фартук белый, школьный. На фартуке вышито в уголке маленькими буковками: "Нюри".
   Пришли ещё ребята и взрослые, и все дарили Нюрке что-нибудь школьное: букварь, линейку, два химических карандаша, самописку.
   Тётка Ксеня принесла специальное коричневое первоклассное школьное платье. Сама шила. А дядя Зуй подарил Нюрке портфель из жёлтого кожзаменителя.
   Братья Моховы принесли два ведра черники.
   - Целый день, - говорят, - сбирали. Комары жгутся.
   Мирониха говорит:
   - Это нешкольное.
   - Почему же нешкольное? - говорят братья Моховы. - Очень даже школьное.
   И тут же сами поднавалились на чернику.
   Я говорю Нюрке:
   - Ну вот, Нюра, поздравляю тебя. Тебе теперь уже семь лет. Поэтому дарю тебе два кило подушечек и вот - бинокль.
   Нюрка очень обрадовалась и засмеялась, когда увидела бинокль. Я ей объяснил, как в бинокль глядеть и как на что наводить. Тут же все ребята отбежали шагов на десять и стали на нас в этот бинокль по очереди глядеть.
   А Мирониха говорит, как будто бинокль первый раз видит:
   - Это нешкольное.
   - Почему же нешкольное, - обиделся я, - раз в него будет школьница смотреть!
   А дядя Зуй говорит:
   - Или с учителем Алексей Степанычем залезут они на крышу и станут на звёзды глядеть.
   Тут все пошли в дом и как за стол сели, так и навалились на калитки и на огурцы. Сильный хруст от огурцов стоял, и особенно старалась мамаша Мирониха. А мне понравились калитки, сложенные конвертиками.
   Нюрка была весёлая. Она положила букварь, бинокль и прочие подарки в портфель и носилась с ним вокруг стола.
   Напившись чаю, ребята пошли во двор в лапту играть.
   А мы сели у окна, и долго пили чай, и глядели в окно, как играют ребята в лапту, как медленно приходит вечер и как летают над сараями и над дорогой ласточки-касатки.
   Потом гости стали расходиться.
   - Ну, спасибо, - говорили они. - Спасибо вам за огурцы и за калитки.
   - Вам спасибо, - отвечала Нюрка, - за платье спасибо, за фартук и за бинокль.
   Прошла неделя после этого дня, и наступило первое сентября.
   Рано утром я вышел на крыльцо и увидел Нюрку.
   Она шла по дороге в школьном платье, в белом фартуке с надписью "Нюри". В руках она держала большой букет осенних золотых шаров, а на шее у неё висел бинокль.
   Шагах в десяти за нею шёл дядя Зуй и кричал:
   - Смотри-ка, Пантелевна, Нюрка-то моя в школу пошла!
   - Ну-ну-ну... - кивала Пантелевна. - Какая молодец!