Коваль Юрий Иосифович. Чистый Дор (Рассказы)

   И все выглядывали и выходили на улицу посмотреть на Нюрку, потому что в этот год она была единственная у нас первоклассница.
   Около школы встретил Нюрку учитель Алексей Степаныч. Он взял у неё цветы и сказал:
   - Ну вот, Нюра, ты теперь первоклассница. Поздравляю тебя. А что бинокль принесла, так это тоже молодец. Мы потом залезем на крышу и будем на звёзды смотреть.
   Дядя Зуй, Пантелевна, тётка Ксеня, Мирониха и ещё много народу стояли у школы и глядели, как идёт Нюрка по ступенькам крыльца. Потом дверь за ней закрылась.
   Так и стала Нюрка первоклассницей. Ещё бы, ведь ей семь лет. И долго ещё будет. Целый год.
   БУНЬКИНЫ РОГА
   Пастуха чистодорского звать Васька Марей. Он ходит в резиновых сапогах, носит на плече сумку, в руках - кнут. Настоящий пастух.
   Когда на закате он пригоняет стадо, за ним бегут братья Моховы и кричат:
   Васька Марей!
   Не корми
   Комарей!
   - Да как же не кормить-то их? - отвечает Васька. - Они же ведь кусаются.
   Хозяйки Марея уважают.
   - Кушай, Васенька, сытней, гляди веселей! - потчует его Пантелевна, когда он обедает у нас.
   И Вася налегает на щи с мясом.
   А обедает Вася в очередь. Сегодня - у нас, завтра - у Зуюшки, потом - у Миронихи, и пошло, и пошло. Каждый день - в новом доме.
   Кормить его стараются как можно лучше, чтоб дело своё знал. Кормят и дело втолковывают:
   - Ты уж, Вася, за Ночкой-то моей доглядай как следовает.
   - Ладно, - кивает Вася. - Не печалься, Пантелевна. Я за твоей Ночкой во как доглядаю!
   Часто в лесу я натыкался на стадо, но ни разу не видел, чтоб Вася особенно доглядал. Скотина сама по себе ходит, а Вася спит в бузине - сны доглядает.
   - Вась! Вась! Коровы ушли!
   - Что? Ах, чёрт! - вскакивает Вася. - Куда-а-а?
   Потом видит меня и говорит:
   - Ну перешорохал ты меня!.. Давай закуривай.
   Перешорохал - значит напугал.
   Но однажды Вася крепко перепугался. Из-за быка. Бык чистодорский очень злой. Глаза наливные, как яблоки. Звать Буня.
   Он даже траву-то страшно жрёт. Жамкнет, жамкнет и подымает голову - нет ли кого рядом, чтоб забодать.
   Он многих бодал: Туголукова бодал, деда Мирошу. Бригадира Фролова бодал, но не забодал - бригадир в трактор спрятался, в ДТ-75. А Буня в кабинку глядит и широким языком стекло лижет.
   На другой день бригадир пошёл к зоотехнику Николаю.
   - Что, - говорит, - хочешь делай, надо Буньке рога спилить.
   Николаю рога пилить не хотелось.
   - У меня такой пилы нет. Надо специальную роговую пилу. Ножовкой их не возьмёшь.
   - Подыщи какой-нибудь лобзик, - говорит Фролов. - Что касаемо меня или деда Мироши, - пускай бодает. Но вот скоро к нам комиссия приедет. Что, как он комиссию забодает? Будешь тогда отвечать.
   Гибель комиссии Николая напугала.
   - Ладно, - говорит, - найду лобзик.
   И на другой день зазвал к себе вечером Ваську Марея. Стал пельменями угощать. Потом говорит:
   - Вася, надо рога пилить.
   - Какие, - Вася говорит, - рога?
   - Бунькины.
   Вася пельмени доел и говорит:
   - Нет.
   - Вася, он комиссию забодает.
   - Пускай бодает, - говорит Вася. - Мне комиссии не жалко.
   Так Вася и не согласился. Тогда Николай стал Туголукова уговаривать, плотника.
   - Ладно, - говорит Туголуков, - я согласен. Я - человек, Бунькой боданный.
   Вечером завели Буню в загон с толстой изгородью. Он как вошёл, сразу понял - дело нечисто. Взревел так, что сразу все собаки отозвались. Задрал Бунька хвост и пошёл по кругу. Разогнался - ударил грудью в изгородь. Изгородь выдержала, а Туголуков на рога верёвку накинул, прикрутил бычью башку к изгороди. Потом и ноги ему связал - стреножил. Только хвост у Буни свободный остался, и этим-то хвостом он всё-таки съездил Туголукова по уху.
   Николай залез на изгородь, достал свой лобзик, и вдруг над самым ухом у него - трах! - выстрел. Трах! Трах!
   - Слезай с изгороди! Всех перестреляю!
   Васька Марей бежит, кнутом стреляет.
   - Не дам быка пилить!
   - Да что ты, Вася? - говорит Николай. - Рога опасны.
   - Ничего-ничего, - говорит Вася, - их можно и стороной обойти.
   Так и не дал спилить Буньке рога. И правильно сделал. Хоть и злой бык, зато настоящий. Чистодорский. Уважаемый.
   ВЫСТРЕЛ
   Школа у нас маленькая.
   В ней всего-то одна комната. Зато в этой комнате четыре класса.
   В первом - одна ученица, Нюра Зуева.
   Во втором - опять один ученик, Федюша Миронов.
   В третьем - два брата Моховы.
   А в четвёртом - никого нет. На будущий год братья Моховы будут.
   Всего, значит, в школе сколько? Четыре человека. С учителем Алексей Степанычем - пять.
   - Набралось-таки народу, - сказала Нюрка, когда научилась считать.
   - Да, народу немало, - ответил Алексей Степаныч. - И завтра после уроков весь этот народ пойдёт на картошку. Того гляди, ударят холода, а картошка у колхоза невыкопанная.
   - А как же кролики? - спросил Федюша Миронов.
   - Дежурной за кроликами оставим Нюру.
   Кроликов в школе было немало. Их было больше ста, а именно - сто четыре.
   - Ну, наплодились... - сказала Нюрка на следующий день, когда все ушли на картошку.
   Кролики сидели в деревянных ящиках, а ящики стояли вокруг школы, между яблонями. Даже казалось, что это стоят ульи. Но это были не пчёлы.
   Но почему-то казалось, что они жужжат!
   Но это, конечно, жужжали не кролики. Это за забором мальчик Витя жужжал на специальной палочке.
   Дежурить Нюрке было нетрудно.
   Вначале Нюрка дала кроликам всякой ботвы и веток. Они жевали, шевелили ушами, подмигивали ей: мол, давай-давай, наваливай побольше ботвы.
   Потом Нюрка выметала клетки. Кролики пугались веника, порхали от него. Крольчат Нюрка выпустила на траву, в загон, огороженный сеткой.
   Дело было сделано. Теперь надо было только следить, чтобы всё было в порядке.
   Нюрка прошлась по школьному двору - всё было в порядке. Она зашла в чулан и достала сторожевое ружьё.
   "На всякий случай, - думала она. - Может быть, ястреб налетит".
   Но ястреб не налетал. Он кружил вдалеке, высматривая цыплят.
   Нюрке стало скучно. Она залезла на забор и поглядела в поле. Далеко, на картофельном поле, были видны люди. Изредка приезжал грузовик, нагружался картошкой и снова уезжал.
   Нюрка сидела на заборе, когда подошёл Витя, тот самый, что жужжал на специальной палочке.
   - Перестань жужжать, - сказала Нюрка.
   Витя перестал.
   - Видишь это ружьё?
   Витя приложил к глазам кулаки, пригляделся, как бы в бинокль, и сказал:
   - Вижу, матушка.
   - Знаешь, как тут на чего нажимать?
   Витя кивнул.
   - То-то же, - сказала Нюрка строго, - изучай военное дело!
   Она ещё посидела на заборе. Витя стоял неподалёку, желая пожужжать.
   - Вот что, - сказала Нюрка. - Садись на крыльцо, сторожи. Если налетит ястреб, кричи изо всех сил, зови меня. А я сбегаю за ботвой для кроликов.
   Витя сел на крыльцо, а Нюрка убрала в чулан ружьё, достала порожний мешок и побежала в поле.
   На краю поля лежала картошка - в мешках и отдельными кучами. Особый, сильно розовый сорт. В стороне была сложена гора из картофельной ботвы.
   Набив ботвой мешок и набрав картошки, Нюрка пригляделась: далеко ли ребята? Они были далеко, даже не разобрать, где Федюша Миронов, а где братья Моховы.
   "Добежать, что ль, до них?" - подумала Нюрка.
   В этот момент ударил выстрел.
   Нюрка мчалась обратно. Страшная картина представлялась ей: Витя лежит на крыльце весь убитый.
   Мешок с ботвой подпрыгивал у Нюрки на спине, картофелина вылетела из ведра, хлопнулась в пыль, завертелась, как маленькая бомба.
   Нюрка вбежала на школьный двор и услышала жужжание. Ружьё лежало на ступеньках, а Витя сидел и жужжал на своей палочке. Интересная всё-таки это была палочка. На конце - сургучная блямба, на ней петлею затянут конский волос, к которому привязана глиняная чашечка. Витя помахивал палочкой конский волос тёрся о сургуч: жжу...
   - Кто стрелял? - крикнула Нюрка.
   Но даже и нечего было кричать. Ясно было, кто стрелял, - пороховое облако ещё висело в бузине.
   - Ну, погоди! Вернутся братья Моховы! Будешь знать, как с ружьём баловать!.. Перестань жужжать!
   Витя перестал.
   - Куда пальнул-то? По Мишукиной козе?
   - По ястребу.
   - Ври-ври! Ястреб над птичником кружит.
   Нюрка поглядела в небо, но ястреба не увидела.
   - Он в крапиве лежит.
   Ястреб лежал в крапиве. Крылья его были изломаны и раскинуты в стороны. В пепельных перьях были видны дырки от дробин.
   Глядя на ястреба, Нюрка не верила, что это Витя его. Она подумала: может быть, кто-нибудь из взрослых зашёл на школьный двор. Да нет, все взрослые были на картошке.
   Да, видно, ястреб просчитался.
   Как ушла Нюрка, он сразу полетел за крольчатами, а про Витю подумал: мал, дескать. И вот теперь - бряк! - валялся в крапиве.
   С поля прибежали ребята. Они завопили от восторга, что такой маленький Витя убил ястреба.
   - Он будет космонавтом! - кричали братья Моховы и хлопали Витю по спине.
   А Федюша Миронов изо всей силы гладил его по голове и просто кричал:
   - Молодец! Молодец!
   - А мне ястреба жалко, - сказала Нюрка.
   - Да ты что! Сколько он у нас кроликов потаскал!
   - Всё равно жалко. Такой красивый был!
   Тут все на Нюрку накинулись.
   - А кого тебе больше жалко, - спросил Федюша Миронов, - ястреба или кроликов?
   - И тех и других.
   - Вот дурёха-то! Кроликов-то жальче! Они ведь махонькие. Скажи ей, Витька. Чего ж ты молчишь?
   Витя сидел на крыльце и молчал.
   И вдруг все увидели, что он плачет. Слезы у него текут, и он совсем ещё маленький. От силы ему шесть лет.
   - Не реви, Витька! - закричали братья Моховы. - Ну, Нюрка!
   - Пускай ревёт, - сказала Нюрка. - Убил птицу - пускай ревёт.
   - Нюрка! Нюрка! Имей совесть! Тебя же поставили сторожить. Сама должна была убить ястреба.
   - Я бы не стала убивать. Я бы просто шуганула его, он бы улетел.
   Нюрка стала растапливать печку, которая стояла в саду. Поставила на неё чугун с картошкой.
   Пока варилась картошка, ребята всё ругались с ней, а Витя плакал.
   - Вот что, Нюрка, - под конец сказал Федюша Миронов, - Витька к ястребу не лез. Ястреб нападал - Витька защищался. А в сторону такой парень стрелять не станет!
   Это были справедливые слова.
   Но Нюрка ничего не ответила.
   Она надулась и молча вывалила картошку из чугуна прямо на траву.
   ВОДА С ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ
   С рассветом начался очень хороший день. Тёплый, солнечный. Он случайно появился среди пасмурной осени и должен был скоро кончиться.
   Рано утром я вышел из дома и почувствовал, каким коротким будет этот день. Захотелось прожить его хорошо, не потерять ни минуты, и я побежал к лесу.
   День разворачивался передо мной. Вокруг меня. В лесу и на поле. Но главное происходило в небе. Там шевелились облака, тёрлись друг о друга солнечными боками, и лёгкий шелест слышен был на земле.
   Я торопился, выбегал на поляны, заваленные опавшим листом, выбирался из болот на сухие еловые гривы. Я понимал, что надо спешить, а то всё кончится. Хотелось не забыть этот день, принести домой его след.
   Нагруженный грибами и букетами, я вышел на опушку, к тому месту, где течёт из-под холма ключевой ручей.
   У ручья я увидел Нюрку.
   Она сидела на расстеленной фуфайке, рядом на траве валялся её портфель. В руке Нюрка держала старую жестяную кружку, которая всегда висела на берёзке у ручья.
   - Закусываешь? - спросил я, сбрасывая с плеч корзину.
   - Воду пью, - ответила Нюрка. Она даже не взглянула на меня и не поздоровалась.
   - Что пустую воду пить? Вот хлеб с яблоком.
   - Спасибо, не надо, - ответила Нюрка, поднесла кружку к губам и глотнула воды. Глотая, она прикрыла глаза и не сразу открыла их.
   - Ты чего невесёлая? - спросил я.
   - Так, - ответила Нюрка и пожала плечами.
   - Может, двойку получила?
   - Получила, - согласилась Нюрка.
   - Вот видишь, сразу угадал. А за что?
   - Ни за что.
   Она снова глотнула воды и закрыла глаза.
   - А домой почему не идёшь?
   - Не хочу, - ответила Нюрка, не открывая глаз.
   - Да съешь ты хлеба-то.
   - Спасибо, не хочу.
   - Хлеба не хочешь, домой не хочешь. Что ж, так не пойдёшь домой?
   - Не пойду. Так и умру здесь, у ручья.
   - Из-за двойки?
   - Нет, не из-за двойки, ещё кое из-за чего, - сказала Нюрка и открыла наконец глаза.
   - Это из-за чего же?
   - Есть из-за чего, - сказала Нюрка, снова хлебнула из кружки и прикрыла глаза.
   - Ну расскажи.
   - Не твоё дело.
   - Ну и ладно, - сказал я, обидевшись. - С тобой по-человечески, а ты... Ладно, я тоже тогда лягу и умру.
   Я расстелил на траве куртку, улёгся и стал слегка умирать, поглядывая, впрочем, на солнце, которое неумолимо пряталось за деревья. Так не хотелось, чтоб кончался этот день. Ещё бы часок, полтора.
   - Тебе-то из-за чего умирать? - спросила Нюрка.
   - Есть из-за чего, - ответил я. - Хватает.
   - Болтаешь, сам не зная... - сказала Нюрка.
   Я закрыл глаза и минут пять лежал молча, задумавшись, есть мне от чего умирать или нет. Выходило, что есть. Самые тяжёлые, самые горькие мысли пришли мне в голову, и вдруг стало так тоскливо, что я забыл про Нюрку и про сегодняшний счастливый день, с которым не хотел расставаться.
   А день кончался. Давно уж миновал полдень, начинался закат.
   Облака, подожжённые солнцем, уходили за горизонт.
   Горела их нижняя часть, а верхняя, охлаждённая первыми звёздами, потемнела, там вздрагивали синие угарные огоньки.
   Неторопливо и как-то равнодушно взмахивая крыльями, к закату летела одинокая ворона. Она, кажется, понимала, что до заката ей сроду не долететь.
   - Ты бы заплакал, если б я умерла? - спросила вдруг Нюрка.
   Она по-прежнему пила воду мелкими глотками, прикрывая иногда глаза.
   - Да ты что, заболела, что ли? - забеспокоился наконец я. - Что с тобой?
   - Заплакал бы или нет?
   - Конечно, - серьёзно ответил я.
   - А мне кажется, никто бы не заплакал.
   - Вся деревня ревела бы. Тебя все любят.
   - За что меня любить? Что я такого сделала?
   - Ну, не знаю... а только все любят.
   - За что?
   - Откуда я знаю, за что. За то, что ты - хороший человек.
   - Ничего хорошего. А вот тебя любят, это правда. Если бы ты умер, тут бы все стали реветь.
   - А если б мы оба вдруг умерли, представляешь, какой бы рёв стоял? сказал я.
   Нюрка засмеялась.
   - Это правда, - сказала она. - Рёв был бы жуткий.
   - Давай уж поживём ещё немного, а? - предложил я. - А то деревню жалко.
   Нюрка снова улыбнулась, глотнула воды, прикрыла глаза.
   - Открывай, открывай глаза, - сказал я, - пожалей деревню.
   - Так вкусней, - сказала Нюрка.
   - Чего вкусней? - не понял я.
   - С закрытыми глазами вкусней. С открытыми всю воду выпьешь - и ничего не заметишь. А так - куда вкусней. Да ты сам попробуй.
   Я взял у Нюрки кружку, зажмурился и глотнул.
   Вода в ручье была студёной, от неё сразу заныли зубы. Я хотел уж открыть глаза, но Нюрка сказала:
   - Погоди, не торопись. Глотни ещё.
   Сладкой подводной травой и ольховым корнем, осенним ветром и рассыпчатым песком пахла вода из ручья. Я почувствовал в ней голос лесных озёр и болот, долгих дождей и летних гроз.
   Я вспомнил, как этой весной здесь в ручье нерестились язи, как неподвижно стояла на берегу горбатая цапля и кричала по-кошачьи иволга.
   Я глотнул ещё раз и почувствовал запах совсем уже близкой зимы времени, когда вода закрывает глаза.
   КЛЕЁНКА
   Осенью, в конце октября, к нам в магазин привезли клеёнку.
   Продавец Пётр Максимыч как получил товар, сразу запер магазин, и в щели между ставен не было видно, чего он делает.
   - Клеёнку, наверное, меряет, - толковал дядя Зуй, усевшись на ступеньке. - Он вначале её всю перемеряет, сколько в ней метров-сантиметров, а потом продавать станет... Постой, ты куда, Мирониха, лезешь? Я первый стою.
   - Кто первый? - возмутилась Мирониха, подлезая к самой двери. - Это ты-то первый? А я три часа у магазина стою, все ножки обтоптала! Он первый! Слезай отсюда!
   - Чего? - не сдавался дядя Зуй. - Чего ты сказала? Повтори!
   - Видали первого? - повторяла Мирониха. - А ну слезай отсюда, первый!
   - Ну ладно, пускай я второй! Пускай второй, согласен.
   - Что ты, батюшка, - сказала тётка Ксеня, - за Миронихой я стою.
   - Эх, да что же вы, - огорчился дядя Зуй, - пустите хоть третьим!
   Но и третьим его не пускали, пришлось становиться последним, за Колькой Дрождевым.
   - Слышь, Колька Дрождев, - спрашивал дядя Зуй, - не видал, какая клеёнка? Чего на ней нарисовано: ягодки или цветочки?
   - Может, и ягодки, - задумчиво сказал Колька Дрождев, механизатор, - а я не видал.
   - Хорошо бы ягодки. Верно, Коля?
   - Это смотря какие ягодки, - мрачно сказал Колька Дрождев, - если чернички или бруснички - это бы хорошо. А то нарисуют волчию - вот будет ягодка!
   - Надо бы с цветочками, - сказала тётка Ксеня, - чтоб на столе красота была.
   Тут все женщины, что стояли на крыльце, стали вздыхать, желая, чтоб клеёнка была с цветочками.
   - А то бывают клеёнки с грибами, - снова мрачно сказал Колька Дрождев, - да ещё какой гриб нарисуют. Рыжик или опёнок - это бы хорошо, а то нарисуют валуев - смотреть противно.
   - Я и с валуями возьму, - сказала Мирониха, - на стол стелить нечего.
   Наконец дверь магазина загрохотала изнутри - это продавец Пётр Максимыч откладывал внутренние засовы.
   А в магазине было темновато и холодно. У входа стояла бочка, серебрящаяся изнутри селёдками. Над нею, как чёрные чугунные калачи, свисали с потолка висячие замки. За прилавком на верхних полках пасмурно блистали банки с заграничными компотами, а на нижних, рядком, стояли другие банки, полулитровые, наполненные разноцветными конфетами. При тусклом свете ириски, подушечки и леденцы сияли за стеклом таинственно, как самоцветы.
   В магазине пахло клеёнкой. Запах селёдки, макарон и постного масла был начисто заглушён. Пахло теперь сухим клеем и свежей краской.
   Сама клеёнка лежала посреди прилавка, и, хоть свёрнута была в рулон, верхний край всё равно был открыт взглядам и горел ясно, будто кусок неба, увиденный со дна колодца.
   - Ох, какая! - сказала тётка Ксеня. - Поднебесного цвета!
   А другие женщины примолкли и только толпились у прилавка, глядя на клеёнку. Дядя Зуй дошёл до бочки с селёдками да и остановился, будто боялся подойти к клеёнке.
   - Слепит! - сказал он издали. - Слышь, Колька Дрождев, глаза ослепляет! Веришь или нет?
   И дядя Зуй нарочно зажмурился и стал смотреть на клеёнку в узкую щёлочку между век.
   - Кажись, васильки нарисованы, - хрипло сказал Колька Дрождев, - хоть и сорная трава, но голубая.
   Да, на клеёнке были нарисованы васильки, те самые, что растут повсюду на поле, только покрупнее и, кажется, даже ярче, чем настоящие. А фон под ними был подложен белоснежный.
   - Поднебесная, поднебесная, - заговорили женщины, - какая красавица! Надо покупать!
   - Ну, Максимыч, - сказала Мирониха, - отрезай пять метров.
   Продавец Пётр Максимыч поправил на носу металлические очки, достал из-под прилавка ножницы, нанизал их на пальцы и почикал в воздухе, будто проверял, хорошо ли они чикают, нет ли сцеплений.
   - Пяти метров отрезать не могу, - сказал он, перестав чикать.
   - Это почему ж ты не можешь? - заволновалась Мирониха. - Отрезай, говорю!
   - Не кричи, - строго сказал Пётр Максимыч, чикнув ножницами на Мирониху, - клеёнки привезли мало. Я её всю измерил, и получается по полтора метра на каждый дом. Надо, чтоб всем хватило.
   Тут же в магазине начался шум, все женщины стали разом разбираться, правильно это или неправильно. Особенно горячилась Мирониха.
   - Отрезай! - наседала она на Петра Максимыча. - Кто первый стоит, тот пускай и берёт сколько хочет.
   - Ишь, придумала! - говорили другие. - Нарежет себе пять метров, а другим нечем стол покрывать. Надо, чтоб всем хватило.
   - А если у меня стол длинный? - кричала Мирониха. - Мне полтора метра не хватит! Что ж мне, стол отпиливать?
   - Можешь отпиливать, - сказал Пётр Максимыч, чикая ножницами.
   Тут же все стали вспоминать, у кого какой стол, а Мирониха побежала домой стол мерить. За нею потянулись и другие женщины.
   В магазине остались только дядя Зуй да Колька Дрождев.
   - Слышь, Колька, а у меня-то стол коротенький, - говорил дядя Зуй. Нюрка сядет с того конца, я с этого - вот и весь стол. Мне клеёнки хватит, ещё и с напуском будет.
   - А у меня стол круглый, - хмуро сказал Колька Дрождев, - а раздвинешь - яйцо получается.
   Первой в магазин вернулась Мирониха.
   - Режь метр восемьдесят! - бухнула она.
   - Не могу, - сказал Пётр Максимыч.
   - Да что же это! - закричала Мирониха. - Где я возьму ещё тридцать сантиметров?
   - Да ладно тебе, - сказал дядя Зуй, - останется кусочек стола непокрытым, будешь на это место рыбьи кости складывать.
   - Тебя не спросила! - закричала Мирониха. - Сам вон скоро свои кости сложишь, старый пень!
   - Ишь, ругается! - сказал дядя Зуй добродушно. - Ладно. Максимыч, прирежь ей недостачу из моего куска. Пускай не орёт. Пускай рыбьи кости на клеёнку складывает.
   Продавец Пётр Максимыч приложил к клеёнке деревянный метр, отмерил сколько надо, и с треском ножницы впились в клеёнку, разрубая васильки.
   - Бери-бери, Мирониха, - говорил дядя Зуй, - пользуйся. Хочешь её мылом мой, хочешь стирай. От этой клеёнки убыли не будет. Ей износу нет. Пользуйся, Мирониха, чашки на неё ставь, супы, самовары ставь. Только смотри будь осторожна с ней, Мирониха. Не погуби клеёнку!
   - Тебя не спросила, - сказала Мирониха, взяла, кроме клеёнки, селёдок и пряников и ушла из магазина.
   - Твой кусок, Зуюшко, укоротился, - сказал Пётр Максимыч.
   - Ладно, у меня стол маленький... Кто там следующий? Подходи.
   - Я, - сказала тётка Ксеня, - мне надо метр семьдесят.
   - Где ж я тебе возьму метр семьдесят? - спросил Пётр Максимыч.
   - Где хочешь, там и бери. А у меня дети малые дома сидят, плачут, клеёнки хочут.
   - Пускай плачут! - закричал Пётр Максимыч. - Где я тебе возьму?
   Тётка Ксеня махнула рукой на Петра Максимыча и сама заплакала.
   - Вот ведь дела, - сказал дядя Зуй, - с клеёнкой с этой! Ладно, Максимыч, прирежь и ей недостачу, мне небось хватит. А то клеёнка, дьявол, больно уж хороша, женщине и обидно, что не хватает... Теперь-то довольна, что ль, тётка Ксеня, или не довольна? А клеёночка-то какая - прям искры из глаз. Какая сильная сила цвета. Постелишь её на стол, а на столе - цветочки, ровно лужок... Кто там следующий? Манька Клеткина? А какой у тебя, Манька, будет стол?
   - Не знаю, - тихо сказала Манька.
   - Так ты что ж, не мерила, что ль?
   - Мерила, - сказала Манька ещё тише.
   - Ну, и сколько получилось?
   - Не знаю. Я верёвочкой мерила.
   Манька достала из кармана верёвочку, узлом завязанную на конце.
   - Вот, - сказала она, - у меня такой стол, как эта верёвочка.
   - Как верёвочке ни виться, - строго сказал Пётр Максимыч, - а концу всё равно быть.
   Он приложил деревянный метр, померил Манькину верёвочку и сказал:
   - Опять нехватка. Метр семьдесят пять.
   - Эх, - махнул рукой дядя Зуй, - прирезай недостачу от моего куска, режь на всю верёвочку. А ты, Манька, горячие кастрюли на клеёнку не ставь, ставь на подложку. Поняла, что ль? Сделай подложку из дощечки.
   - Поняла, - тихо сказала Манька, - спасибо, батюшка.
   - Или того лучше, Манька. Ты ко мне забеги, я тебе готовую подложку дам... Кто следующий-то там?
   Дело в магазине пошло как по маслу. Пётр Максимыч только чикал ножницами, и через десять минут от дядизуевой клеёнки почти ничего не осталось.
   Но эти десять минут дядя Зуй не терял даром. Он расхваливал клеёнку, жмурился от силы цвета, сомневался: не заграничная ли она?
   - Ну, Зуюшка, - сказал наконец Пётр Максимыч, - у тебя осталось двадцать сантиметров.
   - Чтой-то больно мало.
   - Так выходит. Двадцать сантиметров тебе, полтора метра Кольке Дрождеву.
   - Может, какие-нибудь есть запасы? - намекнул дядя Зуй. - Для близких покупателей?
   - Запасов нету, - твёрдо сказал Пётр Максимыч.
   - Видишь ты, нету запасов. Ну ладно, давай режь двадцать сантиметров.
   - На кой тебе двадцать-то сантиметров? - хрипло сказал Колька Дрождев, механизатор. - Отдай их мне.
   - Не могу, Коля. Надо же мне хоть маленько. А то ещё Нюрка ругаться будет.
   - Уж очень мало, - сказал Колька Дрождев. - Двадцать сантиметров, чего из них выйдет?
   - Я из них дорожку сделаю, постелю для красоты.
   - Какая там дорожка, больно узка. А Нюрке мы конфет возьмём, чего ей ругаться?
   - Это верно, - согласился дядя Зуй. - Когда конфеты - чего ругаться? Забирай.
   - Если б валуи какие были нарисованы, - толковал Колька Дрождев, - я б нипочём не взял. А это всё ж васильки.
   - Верно, Коля, - соглашался дядя Зуй. - Разве ж это валуи? Это ж васильки голубые.
   - А с валуями мне не надо. Ну, с рыжиками, с опёнками я б ещё взял.
   - Ты, Колька, береги клеёнку-то, - наказывал дядя Зуй. - Не грязни её, да папиросы горящие не клади, а то прожжёшь, чего доброго. Ты папиросы в тарелочку клади, а то наложишь на клеёнку папирос - никакого вида, одни дырки прожжённые. Ты лучше, Колька, вообще курить брось.
   - Бросил бы, - ответил Колька, заворачивая клеёнку, - да силы воли не хватает.
   К ужину в каждом доме Чистого Дора была расстелена на столах новая клеёнка. Она наполняла комнаты таким светом и чистотой, что стекла домов казались чисто вымытыми. И во всех домах стоял особый клеёночный запах краски и сухого клея.
   Конечно, через месяц-другой клеёнка обомнётся. Колька Дрождев прожжёт её в конце концов горящей папиросой, пропадёт особый клеёночный запах, зато вберёт она в себя запах тёплых щей, калиток с творогом и разваренной картошки.
   ПО-ЧЁРНОМУ
   Та банька, в которой жил с Нюркою дядя Зуй, была, как говорилось, старая. А неподалёку от неё, поближе к реке, стояла в крапиве другая банька - новая.
   В старой-то дядя Зуй жил, а в новой - парился.