Страница:
Впрочем, надежды, что предполагаемое высокое происхождение непосредственного начальника спасет им спины от битья, у канониров нет. С самого начала сказал – нет и не будет у батареи никакой привилегии, кроме лишних придирок… Только Лесовский хоть и зверь, но людей никогда беспричинно не обижает. Так что – не будет недочетов в службе, не будет и поротых спин.
Рядовым не стоит знать, что месяц назад, перед производством, Алексеева, тогда гардемарина, вызвал капитан флагмана, капитан 1-го ранга Михаил Яковлевич Федоровский. Выслушал приветствие, предложил садиться. Щелкнул портсигар.
– Изволите?
– Благодарю, – мичман предпочел бы свои, капитанский табак слишком крепок, но отказаться – задеть старого служаку. Наверняка начнет подозревать, что его недорогим зельем побрезговали. После первой же затяжки голова немного закружилась… а разговор пошел серьезный.
– Завтра, Евгений Иванович, вы станете мичманом, – сказал капитан, – и его превосходительство распорядился, чтобы я подыскал вам назначение. Как выразился Степан Степанович, соответствующее. А я вот голову ломаю, какое будет соответствовать… Скажите прямо: что для вас флот? Любовь и страсть до венка на волне или лямка, которую вы принуждены тянуть по фамильной традиции? Мол, не выбрать воинский путь зазорно, а на сухопутье пыльно? Именно потому, что у вас не было выбора тогда, я и полагаю возможным предоставить выбор нынче. Ну-с? Учтите, первый вариант будет поначалу не слишком приятен, да и потом принесет плоды, только если вы ответите честно. Ну а второй – позволит прожить морскую жизнь не без приятствия. Но и только…
Алексеев был искренен. И получил место едва ли не обидное. А потом стоял перед грозным адмиралом и повторял раз за разом, как фехтовальное упражнение:
– Ваше превосходительство, я сам просил о таком назначении.
Тот принялся выговаривать, неожиданно тихо. Степан Степанович Лесовский тоже окончил Морской корпус. Мог бы не церемониться, как однокашник с однокашником. Но именно оттого, что вырос в корпусе, адмирал не мог себя заставить повысить голос! Въелось, как морская соль в кости, как «Отче наш»: портрет императора, замерший перед ним караул. «За веру, царя и Отечество». И вот перед ним… Нет, не призрак. У тех не бывает яркой шевелюры цвета зрелой пшеницы, против моды гладкого лица – без усов и бороды, разве с небольшими бакенбардами… Словно Николай Первый не умер, а помолодел лет на сорок. Или шагнул с портрета – даже не с того, что висит в Морском корпусе, – с холста Доу в галерее героев двенадцатого года. Не подозревающий, что поднимет корону с кровавого снега Сенатской площади. Зеленый. Решительный. Несносный. Разве глаза – не стальные льдинки, а карие, с шалой искрой.
Наверняка Незабвенный так же стоял в далеком четырнадцатом году перед братом Александром. И повторял одно: «Направьте меня в действующую армию. Иначе я не смогу смотреть в глаза своим саперам…» И ведь успел понюхать пороха!
Адмирал знал содержимое архивов. И официальную версию. «Про Алексеева – слухи». Пусть так, но орать на точную копию Государя, что не перенес падения Севастополя… Слова пропихивались через горло, сухо царапаясь. А дерзкий юнец поднял взгляд и не отвел, пока не услышал:
– Быть по-вашему. Принимайте ретирадную батарею.
Теперь расчеты драят пушки, командир батареи проверяет работу. Тоже суконкой. Батистовым платочком вышло бы картинней. Но, во-первых, не напасешься. А во-вторых, раз мичман Алексеев выбрал – «быть», а не «казаться», так дойдет до сути любого дела. Юношеское свойство, но счастлив, кто сбережет его до седин.
Бьют склянки… До подъема флага полчаса. Но на привычный оклик вахтенного впередсмотрящие отзываются не привычным «Смо-о-отрим!», а радостным:
– Дым с веста!
Может быть, ушедший к американским берегам с опережением «Ослябя» встречает? Толстые столбы встают из-за кромки воды, доклад: один корабль классом не меньше фрегата. И что-то послабей. «Ослябя» был один…
Невольно оглянешься! Вот вахтенный офицер вскинул к глазам бинокль. Что-то говорит стоящему рядом гардемарину. Тот немедля исчезает во внутренностях корабля.
– Так, – голос мичмана спокоен, – а ну, давай сюда пару выстрелов.
– А приборка, вашбродь?
– Заряды давайте, черти, ядра! Если что, прикрою ваши спины…
Хочется бежать на нос. Да туда все бездельные собрались, кому не спится – дипломаты, офицеры кораблестроительной миссии и призовых команд. Но его дело – готовность открыть огонь в любую секунду. Этим и займется. А на носу обсуждают открывшийся вид. Хорошо хоть громко. Поминаются прямоугольники башен, голые – значит, без снастей – мачты, жирный дым от дрянного угля. Монитор! Трехбашенный! В России, даже на Балтике, таких пока нет. Даже двухбашенные пока лишь в проекте. Позади держится небольшой пароход, на случай, если у монитора сломается машина, или приземистый корабль затонет. Просто так. Самый первый так и булькнул на дно – посередине перехода. Пробирался осторожно вдоль берега, а потом взял и затонул. Какой-то люк задраить забыли, волна поднялась… А тут океан! Своего не отдаст и что плохо лежит – приберет.
– …и не нужно! Мало того что это сущий противень, так еще и со склонностью к разламыванию пополам.
– Верно! На него водрузили целых три головки сыра.
Техническая миссия русского флота начала очередной спор. Американский корабль между тем подходит все ближе. В дополнение к военному кормовому флагу со звездами, но без полос, на голую, без снастей, мачту взлетели флажки сигнала.
Командующий эскадрой контр-адмирал Лесовский спросил:
– Что пишут? – но сам поднес бинокль к глазам и продолжил: – Сам вижу. Да, покажите флаг. У них же гражданская война. Стерегутся американцы, башни на нас развернули. Все им «Алабама» и «Самтер» мерещатся…
Так, после всех стараний, русские флаги взлетают над эскадрой до окончания приборки, без церемонии. Слабый ветер разворачивает гордые полотнища ровно настолько, чтобы можно было понять – к Нью-Йорку идет русская эскадра. И несколько мгновений спустя… над башнями монитора вспухают дымки!
– Салют? – успел предположить кто-то. Потом все заполонил рык адмирала:
– Всем – боевая тревога! Всем – самый полный вперед! Эй, в машине, мне нужен весь пар – и еще немного!
Раньше, чем он закончил, над морской гладью поднялись три высоких фонтана. Недолет! А над «Александром Невским» взлетели новые сигналы. И среди них – красный флаг. «Веду бой»… Потом «Поворот все вдруг» – и новый курс. Ведущий от врага.
Отчего Лесовскому, человеку жестокому, но храброму, вздумалось удирать всей эскадрой от одного корабля, Алексеев и догадываться не мог. Вместо этого – проговаривал, скорее для себя, чем для расчетов:
– Готовиться бить по-черноморски… Броню не пробьем, но горшков переколотим немало. Первая – огонь!
Так мичман и вступил в первый бой – левая рука заложена за спину, правая сжата в кулак, чтоб нервные пальцы не выдали пляской волнения.
Рядом тяжело рявкнуло – раз, другой. Тяжелые пушки отскакивают по рельсам станка. Бинокль к глазам! Язык сам выдает поправку – на сколько сместить целик вправо. А расчеты молодцы, уже накатывают. Пе-е-ервая – огонь!
Откуда-то сверху приходит вода. Словно брандспойт случайно развернули. Но пушки повторяют заученные реплики – первая по приказу, вторая – повторяя за первой. Так меньше разрушается палуба, пусть и подкрепленная. Совершенно не сто́ит, чтобы многотонные махины свалились в румпельный отсек. Снова ядра секут воду позади и слева от противника. Монитор понемногу отстает, но медленно. Слишком медленно. Поправка. Залп. Накрытие! Одно ядро бессильно рассыпается о броню, другое, выбив искры, отскакивает от круглой башни прочь. Над «сырной головкой» из слоистого железа вспухает белое облачко. Сверху – водяной душ… Да что там такое! Но из-за спины раздается голос артиллерийского офицера:
– Накрытие! Беглым по-черноморски.
Остается повторить:
– Беглым по-черноморски!
Значит, одна пушка, стреляя, отдает команду другой. Теперь только надеяться, что повезет с удачным наведением. Снова ядро попадает в башню монитора и раскалывается без всякого урона. Вот другое сносит вентилятор.
Из-за спины тот же голос:
– А толку-с. Пожалуй, дробите стрельбу. Побережем заряды для поражаемых целей.
– Может, продолжим, Павел Степанович? Хоть собьем прицел.
– Верно, мичман. Продолжайте…
Остался рядом, присматривать, но бинокль опустил. Теперь стрельбой командует Алексеев. Вновь хлестнуло мокрым – почему-то горячим. Мичман удивился, но продолжил выдавать поправки. Снова ударило левое орудие. Правое отзывается с небольшим опозданием. Непорядок. Евгений обернулся к оплошавшему расчету.
Залитая красным палуба. Рваный кровавый прах. Чья-то нога… Да и его окатило – не водой. Почему цел?
– Очистить палубу, вашбродь?
Кивок – со словами может и подкатившая к горлу рвота вырваться.
У пушки новый наводчик – полузнакомый, с батареи левого борта. И заряды тащат другие. А его дело, раз цел, – выдать поправку. И еще одну… Кажется, или монитор отстает? Понятно, если бы удалось сбить трубу, а так-то с чего? На нем-то раненых нет.
Как и убитых. Под вечер, оторвавшись от противника и наскоро заколотив прорехи в бортах, эскадра прощалась с убитыми и умершими от ран. Торжественно и сурово пел корабельный священник, лежали рядком завернутые в парусину тела – те, что удалось найти… Почти все – артиллеристы. К горлу вновь подступил ком, а к глазам слезы. Которые, стоя в парадном строю, не смахнуть и не спрятать.
А наутро – снова приборка, чуть зыбящее море, напоминающее, что восемью рабами божьими его не насытить. Нижние чины чистят пушки, а у него есть вопрос. И хорошо, что старший механик тоже не спит. Только вышел из адмиральского салона, хмур и насуплен. Вот пусть и отвлечется от неприятностей на беседу по специальности.
– Николай Федорович, разрешите полюбопытствовать!
– Рад быть полезным вашему благородию.
В голосе нескрытая издевка. Ну как же, белой кости черная потребовалась. Впрочем, цепляться за тон – бабье занятие. Рад, так рад.
– Вот скажите мне, отчего американец от нас отстал? Я понимаю, если бы мы ему трубу сбили…
– А не сбили, Евгений Иванович? Это вы зря. Так может, монитор нас просто отпустил? Пожалел нас, грешных?
– Не верю. И стрелял он до последнего, пока надежда попасть оставалась. И вообще… не хочется, чтобы все, кто погиб у пушек, зря пропали.
– А, так вы совесть убаюкиваете. Хорошее дело, но с ним – к попу. А меня увольте, ваше благородие.
Обычное титулование механик – сам вполне «благородие», даже «высоко-», целый подполковник по адмиралтейству – повторяет и подчеркивает. Намекает, душа трепетная. Мол, не будь ты монаршим отпрыском…
Все-таки Евгений попробовал продолжить разговор. Неужели все, что произошло за последние часы, – окончание похода, бой, политая кровью палуба, – ничего не переменит?
– Не только совесть… Мне, быть может, когда– нибудь придется стать на мостик броненосца. Потому…
Вот теперь с механика сползли и придурочное раболепие, и язвительность. Осталась злоба.
– Ну так и становитесь! Все, что потребно, начальство доведет… циркуляром. А там стойте себе на мостике да гоняйте черную команду внизу. Механиков, которым не то что самим до мостика не дослужиться, но даже детей в Морской корпус не определить, хотя новые правила приема два года как высочайше подписаны! Думаете, взялись за самую белую из черных работ, так своим стали?
Алексеев вздохнул. Да, вот вам и боевое братство. А все из-за глупых гардемаринских шуток. В другое время он бы держался от проказ подальше, но два месяца, наполовину заполненных штилеванием, во время которых решительно нечего делать, подвигли на шалости. Да, еще он готовился к экзаменам… а еще жертва попалась неправильная. Про то, что механик – лицо в кают-компанию скорее допущенное, чем принятое, будущий мичман тогда не подумал. Зато решил, что хозяин корабельных глубин так же скучает – машину не пускают, эскадра идет под парусами. Вот и развлек, как сумел.
Не подумал, что немолодой уже человек не оценит постель, наполненную сухарными крошками, которые через окно подал в закрытую на ключ каюту качающий воздух брандспойт. Не предположил, что тот узнает, кто додумался подсыпать горох в вентиляцию машинного отделения как раз перед очередной проверкой…
Со скуки бесились и другие гардемарины, и не все проказы минули стороной Николая Федоровича. Только шутки Алексеева изобретательней, внезапней. Да и «полировали» его адмирал с капитаном аккуратней, чем прочую молодежь. А потому нахал решил, что занимается делом вполне допустимым, и продолжил изводить жертву. До самого производства. Потом стало как-то не до скуки: в училище артиллерийское дело давали не настолько полно, насколько хотелось бы. Пришлось изучать наставления, бегать с просьбами разрешить практические стрельбы. И ведь дозволили! Пары разводить не разрешали, из-за чего от эскадры постоянно отставали то «Витязь», то «Алмаз», то «Варяг». Но одной туманной ночью кормовой плутонг флагмана потратил несколько половинных зарядов. И это тоже сказалось на отношении.
Возможно, если бы механик подал рапорт… да просто грохнул кулаком по столу в кают-компании и призвал распоясавшегося цареныша к порядку, все бы закончилось. Алексеев извинился бы, выходки – прекратились. Понятно, что рукопожатие под придирчивым взглядом капитана механику бы дружелюбия не прибавило, и отношения остались бы прохладными. Так с ним не детей крестить!
Вместо этого Николай Федорович вздумал примерить мученический венец. Обида, словно гной в нарыве, взлелеялась, загустела. Потом – разнос от грозного адмирала за то, что машина при обросшем за три месяца корпусе не смогла повторить результата сдаточных испытаний… Вот некстати заданный очень раздражающим человеком простой вопрос и вскрыл нарыв, точно скальпель. И что в результате? Мичман кругом виноват и более всего зол именно потому, что понимает – обиды старика справедливы.
– Можно и через циркуляр. Сегодня же напишу старшему артиллеристу рапорт с просьбой запросить у вас доклад по всем вопросам, касающимся воздействия вибраций и сотрясений на машину… Надеюсь, писать будете не так долго, как гардемарин Римский-Корсаков симфонию?
– Если будет команда – отчитаюсь. А теперь не оставите ли меня одного? Желаю, знаете ли, морем полюбоваться.
Как будто за два месяца, что машина стояла, не насмотрелся!
– Разумеется. Спасибо за беседу… ваше высокоблагородие.
Пощечина за пощечину, хотя рука не лупит по лицу наотмашь, а взлетает к козырьку. Четко… вот этому в Морском корпусе учат. Вместо машинных и артиллерийских практик. А еще ружейной стрельбе, штыковому, сабельному и ножевому бою. Неужели не прошли времена абордажей?
Запроса Алексеев писать не стал. Скорчил гримасу в убегающую за корму тьму – отражение терпеливого бунта старшего механика. От сердца сразу чуть отлегло. Ну, право, как можно взрослому человеку дуться на мальчишеские шутки?
Подошел к артиллерийскому офицеру и задал тот же вопрос. С просьбой разъяснить либо переадресовать механику. Тот лишь рукой махнул:
– Не стоит беспокойства. Может, машина тут ни при чем. Например, крошка от расколотого ядра в щели рубки попала, командира ранило, рука телеграф сдвинула на «средний» или «малый»… Еще башня Эриксона – штука нежная. Несколько хороших попаданий, и ее заклинит. От нас незаметно, а корабль получается почти беззащитным. Кстати, это – совершенно не повод домогаться внимания броненосцев. Если бы монитор подарил нам не две стальных болванки, а бомбы того же калибра… О! Приказ поднимают. Строй фронта, рассредоточиться, перехватывать к досмотру любые корабли. Кажется, пошла охота!
Русские корабли идут, как в лучшие времена парусного флота – раскинув крылья стакселей, что ловят каждое дуновение бриза. Поднявшаяся зыбь неприятно бьет в нос. Уголь нужно беречь для боя. Новый-то ждали в Нью-Йорке. А теперь шесть крейсеров Атлантической эскадры остались бездомными. Именно поэтому они рвутся на юг! Там зона блокады – Север пытается прекратить торговлю мятежных штатов. Там дымят броненосцы и пароходы, растянутые жидкой цепочкой возле портов Конфедерации, а чтоб дымить, нужен уголь. Несколько тысяч тонн в день – каждой из блокирующих эскадр. А значит, русская эскадра без топлива не останется.
Без топлива и без свежих газет. Вот «Алмаз» развернулся наперехват парусам на горизонте… Это в сравнении с «Невским» он плохой ходок, а любую коммерческую посудину догонит быстро. Вот клипер вернулся в строй, но от борта отделяется катер. Лихо, под полным парусом, несется к флагману. На фрегате некоторые даже испугались. Ведь бортом по воде чертит! Опрокинется!
Не опрокинулся. Подлетает к наружному трапу… замер. Но раньше, чем черная фигурка принялась взбираться на борт, с катера раздался звонкий мальчишеский крик:
– Война!
На палубе от недавней лихости остаются тяжелое дыхание да блеск в глазах.
– Ваше превосходительство! Имею честь доложить! Клипер «Алмаз» досмотрел нейтральное судно. Испанский пароход, шел из Ла-Коруньи в Гавану – по бумагам. Но приплутал почти на траверз Чарлстона. Капитан предоставил в наше распоряжение газеты.
Испанские… Контр-адмирал Лесовский принял у гардемарина чуть пожелтевшую добычу с датами двухнедельной давности. Хороший, походивший по свету моряк в любой европейской газете разберет, что ему нужно. Итак… Вот оно: «Гуэрра!» Вот причины – «каузас». «Ревуэлта ди Полако» и «Индиа». С одной стороны – «Русиа», с другой, через запятую, «Аустриа» – армейская забота, «Франкия» – значит, и флоту есть занятие, «Инглес» – работы невпроворот, и – «Нортенамериканос». Что ж, с ядрами в корме все ясно, капитан монитора с ума не сошел. Рехнулись мистер Линкольн и лорд Пальмерстон. На пару. Они же два месяца назад собирались воевать друг с другом. А теперь пожалуйста: «мутуала гарантиа», и даже «Армониа Кордиал!». Что-то стряслось, пока русская эскадра штилевала и шарахалась от каждого дымка или паруса из соображений секретности. Но в этих газетах ничего нет… Слишком свежие.
Лесовский поискал в сердце подъем, который следовало бы ощущать защитнику Отечества от того, что, наконец, настала в нем нужда, – но обнаружил лишь глухую тоску. Снова коалиция! Совсем как тогда, под Севастополем. Надеялись на прибежище в американских портах, чтобы из них выйти на торговые пути и так разорить врага. Не вышло. Теперь осталось – воевать, как есть. Без баз, без надежды. И, в общем, без толку. Но экипажам лучше об обреченности не думать.
Сказать бы что, запалить сердца мужеством. Но – нет искры. Зато гардемарин – пылает. Кстати, этот – знакомый. К экзаменам готов, катер водит лихо, да еще и музыку пишет. И войне именно что рад. Для него это слово означает закончившуюся скуку, славу, подвиги – и новые музыкальные темы.
– Гардемарин Римский-Корсаков! Отлично управляетесь с катером. Получите благодарность в приказе по эскадре.
– Рад стараться!
Громко орет, уставно. А еще искренне – действительно рад. Хорошо. Теперь – возвысить голос.
– Вы привезли известие, что Отечеству нашему объявили войну Британия, Франция, Австрия и Североамериканские Штаты. Что скажете?
Задумался. Плохо… Но вот над замершей в ожидании палубой летит звонкое:
– Отомстим за Севастополь, ваше превосходительство!
Не подвел. Хорошая искра. Теперь раздуть немного.
– Все слышали? Этим и займемся. У меня приказ – базироваться на американские порты. Что ж, Северные Штаты – не единственный сорт американцев. Курс на Чарлстон! А углем разживемся по дороге.
Про силы блокады никто и спрашивать не стал. Позже выяснилось, что для них у адмирала Лесовского был план. План, что сработал лишь отчасти.
Алексееву поначалу казалось, что бой пройдет мимо него, стороной. Идея адмирала – держать дистанцию и долбить врага рикошетами – оказалась более чем успешной. У сил блокады были калибры – и никакого умения их применять. В результате огромные ядра зря вспенивали волны, не долетая до русских кораблей. В ответ кильватерная колонна отряда гремела бортовыми залпами. Бортовые орудия нацелены «в горизонт», и по всем законам баллистики долететь до врага просто не могли. Но вмешалось мастерство, которого командам северян взять неоткуда. Нет среди них кадровых морских артиллеристов, а если бы и были – так судьба в лице ветра от них отвернулась.
Ветер гонит в сторону берега пологие, без пенных гребней, волны. Отталкиваясь от гладких грив, ядра подскакивают, и дистанция стрельбы русских пушек увеличилась почти вдвое. Старая, давно известная забава – бросить камень и считать «блинчики»: сколько раз успеет подпрыгнуть, прежде чем утонет. «Невский» стоит, по старинному обычаю, в середине строя, мачты склонены в сторону противника, словно заранее отдают почести поверженному врагу. Залпы американцев или врезаются в крутые, подветренные склоны валов, или перелетают через них, чтобы без толку плюхнуться в воду на двух третях дороги.
Вот и вся диспозиция. Остальное, как выразился капитан, «кегли, господа». Правда, упрямые. Звонкие хлопки чужих выстрелов, легкие белые дымки издали кажутся чем-то несерьезным, мало походя на тяжелый, гулкий разговор русских орудий, на взлетающие от них грозовые тучи.
– Наши-то посолидней, – сообщил один из канониров. Работают бортовые батареи, и им, ретирадным, остается лишь смотреть. Мичман проглотил готовое сорваться с языка объяснение. Матрос кругом неправ. Двухмесячный переход сказался на качестве пороха – к счастью, не фатальным образом. Северяне пользуются свежим, хранившимся на блокадных станциях. Так что, сумей они стрелять на рикошетах, – еще неизвестно, спасло бы русскую эскадру численное превосходство.
Вот двухтрубный пароход, получив очередную пробоину, на прощание плюнул из носового орудия и развернулся к берегу в надежде добраться до ближайшей отмели.
Паровой фрегат развернулся носом и попер в лоб. В третий раз за дело. Эскадра дружно повернула «все вдруг» от противника – против ветра. Такого маневра не мог проделать и сам Ушаков, у него не было паровых машин. Короткие минуты работы. И – попадание. Бомба – русского образца, взрыватель в такую нужно не аккуратно ввинчивать, а вбивать кувалдой – не разорвалась, но в носу американца чуть повыше ватерлинии образовалась аккуратная дыра, в которую так же размеренно и аккуратно начала захлестывать вода. Фрегат снова повернулся лагом. Глупо, бездарно… и мужественно. Его снаряды не долетали до врага, но фрегат вел огонь, кто-то тушил пожары, всякий раз загорающиеся с новой силой. Вот сбита труба, и злой жирный дым пополз по палубе… Вахтенные офицеры часто жалуются, что дым ест глаза – а что творится сейчас на чужом корабле? Но он продолжает стрелять, и даже чаще, чем прежде. В отчаянной попытке встать под паруса чужие матросы густо облепили ванты и мачты.
– Поют… Да не разобрать ничего.
Матросу, знающему английский на уровне «жестами объясниться в кабаке», конечно, не разобрать. А так…
На шканцах царило приподнятое настроение. Старший помощник предлагал спустить шлюпки, подобрать тонущих:
– Свои-то у них наверняка в труху-с.
– Народ подлый, – сказал командир флагмана, капитан 1-го ранга Федоровский, – за ними замечено: сперва флаг капитуляции поднимают, а потом снова начинают пальбу. Или, скажем, призовой экипаж режут. Еще в прошлом году в лондонской «Таймс» – газета солидная! – читывал. Представьте: караул снят, люди спят, и тут их огромный негр топором – чпок-чпок-чпок-чпок… Как представлю кого из наших мичманов да гардемаринов на месте той призовой команды – мороз по коже. А до берега недалеко. Доберутся.
После чего обратился к адмиралу:
– А вас, Степан Степанович, с победой, и славной! Как бы не второй Синоп…
И замер под тяжелым взглядом Лесовского. Поперхнулся. Вспомнил. Не дым турецкого флота, другое: русские корабли, с пушками на палубах, полными погребами, при дельных вещах и провианте, медленно погружающиеся в лазурь севастопольской бухты. Иных, не желавших умирать, несмотря на пробитые днища, приходилось добивать с берега, артиллерией. И они уходили на дно. Без боя. Без чести.
Здесь такого не будет. Инструкция требует продолжать наносить врагу вред до последней крайности. «Быть может, последний перехваченный купец принесет нам победу». Так пишет морской министр. Потому – руки развязаны. Только адмиралу не хочется пока распускать эскадру для рейдерства. В условиях войны с Великобританией его эскадра остается при таком скромном запасе угля, что первое же пересечение курсов с курсом любого британского флота повлечет совершенно бесславную и бессмысленную гибель всех судов. На парусах против паровых машин не поманеврируешь.
Давно, в офицерском классе при кадетском корпусе, Степан Лесовский слышал, как один из соучеников ответил на вопрос ментора – «не уверен». И получил следующее внушение:
– Отсутствие уверенности, милостивый государь, есть категория гражданской службы, ибо на службе военной, и, паче того, морской, отсутствие уверенности у командира означает лишь одно – страх…
Рядовым не стоит знать, что месяц назад, перед производством, Алексеева, тогда гардемарина, вызвал капитан флагмана, капитан 1-го ранга Михаил Яковлевич Федоровский. Выслушал приветствие, предложил садиться. Щелкнул портсигар.
– Изволите?
– Благодарю, – мичман предпочел бы свои, капитанский табак слишком крепок, но отказаться – задеть старого служаку. Наверняка начнет подозревать, что его недорогим зельем побрезговали. После первой же затяжки голова немного закружилась… а разговор пошел серьезный.
– Завтра, Евгений Иванович, вы станете мичманом, – сказал капитан, – и его превосходительство распорядился, чтобы я подыскал вам назначение. Как выразился Степан Степанович, соответствующее. А я вот голову ломаю, какое будет соответствовать… Скажите прямо: что для вас флот? Любовь и страсть до венка на волне или лямка, которую вы принуждены тянуть по фамильной традиции? Мол, не выбрать воинский путь зазорно, а на сухопутье пыльно? Именно потому, что у вас не было выбора тогда, я и полагаю возможным предоставить выбор нынче. Ну-с? Учтите, первый вариант будет поначалу не слишком приятен, да и потом принесет плоды, только если вы ответите честно. Ну а второй – позволит прожить морскую жизнь не без приятствия. Но и только…
Алексеев был искренен. И получил место едва ли не обидное. А потом стоял перед грозным адмиралом и повторял раз за разом, как фехтовальное упражнение:
– Ваше превосходительство, я сам просил о таком назначении.
Тот принялся выговаривать, неожиданно тихо. Степан Степанович Лесовский тоже окончил Морской корпус. Мог бы не церемониться, как однокашник с однокашником. Но именно оттого, что вырос в корпусе, адмирал не мог себя заставить повысить голос! Въелось, как морская соль в кости, как «Отче наш»: портрет императора, замерший перед ним караул. «За веру, царя и Отечество». И вот перед ним… Нет, не призрак. У тех не бывает яркой шевелюры цвета зрелой пшеницы, против моды гладкого лица – без усов и бороды, разве с небольшими бакенбардами… Словно Николай Первый не умер, а помолодел лет на сорок. Или шагнул с портрета – даже не с того, что висит в Морском корпусе, – с холста Доу в галерее героев двенадцатого года. Не подозревающий, что поднимет корону с кровавого снега Сенатской площади. Зеленый. Решительный. Несносный. Разве глаза – не стальные льдинки, а карие, с шалой искрой.
Наверняка Незабвенный так же стоял в далеком четырнадцатом году перед братом Александром. И повторял одно: «Направьте меня в действующую армию. Иначе я не смогу смотреть в глаза своим саперам…» И ведь успел понюхать пороха!
Адмирал знал содержимое архивов. И официальную версию. «Про Алексеева – слухи». Пусть так, но орать на точную копию Государя, что не перенес падения Севастополя… Слова пропихивались через горло, сухо царапаясь. А дерзкий юнец поднял взгляд и не отвел, пока не услышал:
– Быть по-вашему. Принимайте ретирадную батарею.
Теперь расчеты драят пушки, командир батареи проверяет работу. Тоже суконкой. Батистовым платочком вышло бы картинней. Но, во-первых, не напасешься. А во-вторых, раз мичман Алексеев выбрал – «быть», а не «казаться», так дойдет до сути любого дела. Юношеское свойство, но счастлив, кто сбережет его до седин.
Бьют склянки… До подъема флага полчаса. Но на привычный оклик вахтенного впередсмотрящие отзываются не привычным «Смо-о-отрим!», а радостным:
– Дым с веста!
Может быть, ушедший к американским берегам с опережением «Ослябя» встречает? Толстые столбы встают из-за кромки воды, доклад: один корабль классом не меньше фрегата. И что-то послабей. «Ослябя» был один…
Невольно оглянешься! Вот вахтенный офицер вскинул к глазам бинокль. Что-то говорит стоящему рядом гардемарину. Тот немедля исчезает во внутренностях корабля.
– Так, – голос мичмана спокоен, – а ну, давай сюда пару выстрелов.
– А приборка, вашбродь?
– Заряды давайте, черти, ядра! Если что, прикрою ваши спины…
Хочется бежать на нос. Да туда все бездельные собрались, кому не спится – дипломаты, офицеры кораблестроительной миссии и призовых команд. Но его дело – готовность открыть огонь в любую секунду. Этим и займется. А на носу обсуждают открывшийся вид. Хорошо хоть громко. Поминаются прямоугольники башен, голые – значит, без снастей – мачты, жирный дым от дрянного угля. Монитор! Трехбашенный! В России, даже на Балтике, таких пока нет. Даже двухбашенные пока лишь в проекте. Позади держится небольшой пароход, на случай, если у монитора сломается машина, или приземистый корабль затонет. Просто так. Самый первый так и булькнул на дно – посередине перехода. Пробирался осторожно вдоль берега, а потом взял и затонул. Какой-то люк задраить забыли, волна поднялась… А тут океан! Своего не отдаст и что плохо лежит – приберет.
– …и не нужно! Мало того что это сущий противень, так еще и со склонностью к разламыванию пополам.
– Верно! На него водрузили целых три головки сыра.
Техническая миссия русского флота начала очередной спор. Американский корабль между тем подходит все ближе. В дополнение к военному кормовому флагу со звездами, но без полос, на голую, без снастей, мачту взлетели флажки сигнала.
Командующий эскадрой контр-адмирал Лесовский спросил:
– Что пишут? – но сам поднес бинокль к глазам и продолжил: – Сам вижу. Да, покажите флаг. У них же гражданская война. Стерегутся американцы, башни на нас развернули. Все им «Алабама» и «Самтер» мерещатся…
Так, после всех стараний, русские флаги взлетают над эскадрой до окончания приборки, без церемонии. Слабый ветер разворачивает гордые полотнища ровно настолько, чтобы можно было понять – к Нью-Йорку идет русская эскадра. И несколько мгновений спустя… над башнями монитора вспухают дымки!
– Салют? – успел предположить кто-то. Потом все заполонил рык адмирала:
– Всем – боевая тревога! Всем – самый полный вперед! Эй, в машине, мне нужен весь пар – и еще немного!
Раньше, чем он закончил, над морской гладью поднялись три высоких фонтана. Недолет! А над «Александром Невским» взлетели новые сигналы. И среди них – красный флаг. «Веду бой»… Потом «Поворот все вдруг» – и новый курс. Ведущий от врага.
Отчего Лесовскому, человеку жестокому, но храброму, вздумалось удирать всей эскадрой от одного корабля, Алексеев и догадываться не мог. Вместо этого – проговаривал, скорее для себя, чем для расчетов:
– Готовиться бить по-черноморски… Броню не пробьем, но горшков переколотим немало. Первая – огонь!
Так мичман и вступил в первый бой – левая рука заложена за спину, правая сжата в кулак, чтоб нервные пальцы не выдали пляской волнения.
Рядом тяжело рявкнуло – раз, другой. Тяжелые пушки отскакивают по рельсам станка. Бинокль к глазам! Язык сам выдает поправку – на сколько сместить целик вправо. А расчеты молодцы, уже накатывают. Пе-е-ервая – огонь!
Откуда-то сверху приходит вода. Словно брандспойт случайно развернули. Но пушки повторяют заученные реплики – первая по приказу, вторая – повторяя за первой. Так меньше разрушается палуба, пусть и подкрепленная. Совершенно не сто́ит, чтобы многотонные махины свалились в румпельный отсек. Снова ядра секут воду позади и слева от противника. Монитор понемногу отстает, но медленно. Слишком медленно. Поправка. Залп. Накрытие! Одно ядро бессильно рассыпается о броню, другое, выбив искры, отскакивает от круглой башни прочь. Над «сырной головкой» из слоистого железа вспухает белое облачко. Сверху – водяной душ… Да что там такое! Но из-за спины раздается голос артиллерийского офицера:
– Накрытие! Беглым по-черноморски.
Остается повторить:
– Беглым по-черноморски!
Значит, одна пушка, стреляя, отдает команду другой. Теперь только надеяться, что повезет с удачным наведением. Снова ядро попадает в башню монитора и раскалывается без всякого урона. Вот другое сносит вентилятор.
Из-за спины тот же голос:
– А толку-с. Пожалуй, дробите стрельбу. Побережем заряды для поражаемых целей.
– Может, продолжим, Павел Степанович? Хоть собьем прицел.
– Верно, мичман. Продолжайте…
Остался рядом, присматривать, но бинокль опустил. Теперь стрельбой командует Алексеев. Вновь хлестнуло мокрым – почему-то горячим. Мичман удивился, но продолжил выдавать поправки. Снова ударило левое орудие. Правое отзывается с небольшим опозданием. Непорядок. Евгений обернулся к оплошавшему расчету.
Залитая красным палуба. Рваный кровавый прах. Чья-то нога… Да и его окатило – не водой. Почему цел?
– Очистить палубу, вашбродь?
Кивок – со словами может и подкатившая к горлу рвота вырваться.
У пушки новый наводчик – полузнакомый, с батареи левого борта. И заряды тащат другие. А его дело, раз цел, – выдать поправку. И еще одну… Кажется, или монитор отстает? Понятно, если бы удалось сбить трубу, а так-то с чего? На нем-то раненых нет.
Как и убитых. Под вечер, оторвавшись от противника и наскоро заколотив прорехи в бортах, эскадра прощалась с убитыми и умершими от ран. Торжественно и сурово пел корабельный священник, лежали рядком завернутые в парусину тела – те, что удалось найти… Почти все – артиллеристы. К горлу вновь подступил ком, а к глазам слезы. Которые, стоя в парадном строю, не смахнуть и не спрятать.
А наутро – снова приборка, чуть зыбящее море, напоминающее, что восемью рабами божьими его не насытить. Нижние чины чистят пушки, а у него есть вопрос. И хорошо, что старший механик тоже не спит. Только вышел из адмиральского салона, хмур и насуплен. Вот пусть и отвлечется от неприятностей на беседу по специальности.
– Николай Федорович, разрешите полюбопытствовать!
– Рад быть полезным вашему благородию.
В голосе нескрытая издевка. Ну как же, белой кости черная потребовалась. Впрочем, цепляться за тон – бабье занятие. Рад, так рад.
– Вот скажите мне, отчего американец от нас отстал? Я понимаю, если бы мы ему трубу сбили…
– А не сбили, Евгений Иванович? Это вы зря. Так может, монитор нас просто отпустил? Пожалел нас, грешных?
– Не верю. И стрелял он до последнего, пока надежда попасть оставалась. И вообще… не хочется, чтобы все, кто погиб у пушек, зря пропали.
– А, так вы совесть убаюкиваете. Хорошее дело, но с ним – к попу. А меня увольте, ваше благородие.
Обычное титулование механик – сам вполне «благородие», даже «высоко-», целый подполковник по адмиралтейству – повторяет и подчеркивает. Намекает, душа трепетная. Мол, не будь ты монаршим отпрыском…
Все-таки Евгений попробовал продолжить разговор. Неужели все, что произошло за последние часы, – окончание похода, бой, политая кровью палуба, – ничего не переменит?
– Не только совесть… Мне, быть может, когда– нибудь придется стать на мостик броненосца. Потому…
Вот теперь с механика сползли и придурочное раболепие, и язвительность. Осталась злоба.
– Ну так и становитесь! Все, что потребно, начальство доведет… циркуляром. А там стойте себе на мостике да гоняйте черную команду внизу. Механиков, которым не то что самим до мостика не дослужиться, но даже детей в Морской корпус не определить, хотя новые правила приема два года как высочайше подписаны! Думаете, взялись за самую белую из черных работ, так своим стали?
Алексеев вздохнул. Да, вот вам и боевое братство. А все из-за глупых гардемаринских шуток. В другое время он бы держался от проказ подальше, но два месяца, наполовину заполненных штилеванием, во время которых решительно нечего делать, подвигли на шалости. Да, еще он готовился к экзаменам… а еще жертва попалась неправильная. Про то, что механик – лицо в кают-компанию скорее допущенное, чем принятое, будущий мичман тогда не подумал. Зато решил, что хозяин корабельных глубин так же скучает – машину не пускают, эскадра идет под парусами. Вот и развлек, как сумел.
Не подумал, что немолодой уже человек не оценит постель, наполненную сухарными крошками, которые через окно подал в закрытую на ключ каюту качающий воздух брандспойт. Не предположил, что тот узнает, кто додумался подсыпать горох в вентиляцию машинного отделения как раз перед очередной проверкой…
Со скуки бесились и другие гардемарины, и не все проказы минули стороной Николая Федоровича. Только шутки Алексеева изобретательней, внезапней. Да и «полировали» его адмирал с капитаном аккуратней, чем прочую молодежь. А потому нахал решил, что занимается делом вполне допустимым, и продолжил изводить жертву. До самого производства. Потом стало как-то не до скуки: в училище артиллерийское дело давали не настолько полно, насколько хотелось бы. Пришлось изучать наставления, бегать с просьбами разрешить практические стрельбы. И ведь дозволили! Пары разводить не разрешали, из-за чего от эскадры постоянно отставали то «Витязь», то «Алмаз», то «Варяг». Но одной туманной ночью кормовой плутонг флагмана потратил несколько половинных зарядов. И это тоже сказалось на отношении.
Возможно, если бы механик подал рапорт… да просто грохнул кулаком по столу в кают-компании и призвал распоясавшегося цареныша к порядку, все бы закончилось. Алексеев извинился бы, выходки – прекратились. Понятно, что рукопожатие под придирчивым взглядом капитана механику бы дружелюбия не прибавило, и отношения остались бы прохладными. Так с ним не детей крестить!
Вместо этого Николай Федорович вздумал примерить мученический венец. Обида, словно гной в нарыве, взлелеялась, загустела. Потом – разнос от грозного адмирала за то, что машина при обросшем за три месяца корпусе не смогла повторить результата сдаточных испытаний… Вот некстати заданный очень раздражающим человеком простой вопрос и вскрыл нарыв, точно скальпель. И что в результате? Мичман кругом виноват и более всего зол именно потому, что понимает – обиды старика справедливы.
– Можно и через циркуляр. Сегодня же напишу старшему артиллеристу рапорт с просьбой запросить у вас доклад по всем вопросам, касающимся воздействия вибраций и сотрясений на машину… Надеюсь, писать будете не так долго, как гардемарин Римский-Корсаков симфонию?
– Если будет команда – отчитаюсь. А теперь не оставите ли меня одного? Желаю, знаете ли, морем полюбоваться.
Как будто за два месяца, что машина стояла, не насмотрелся!
– Разумеется. Спасибо за беседу… ваше высокоблагородие.
Пощечина за пощечину, хотя рука не лупит по лицу наотмашь, а взлетает к козырьку. Четко… вот этому в Морском корпусе учат. Вместо машинных и артиллерийских практик. А еще ружейной стрельбе, штыковому, сабельному и ножевому бою. Неужели не прошли времена абордажей?
Запроса Алексеев писать не стал. Скорчил гримасу в убегающую за корму тьму – отражение терпеливого бунта старшего механика. От сердца сразу чуть отлегло. Ну, право, как можно взрослому человеку дуться на мальчишеские шутки?
Подошел к артиллерийскому офицеру и задал тот же вопрос. С просьбой разъяснить либо переадресовать механику. Тот лишь рукой махнул:
– Не стоит беспокойства. Может, машина тут ни при чем. Например, крошка от расколотого ядра в щели рубки попала, командира ранило, рука телеграф сдвинула на «средний» или «малый»… Еще башня Эриксона – штука нежная. Несколько хороших попаданий, и ее заклинит. От нас незаметно, а корабль получается почти беззащитным. Кстати, это – совершенно не повод домогаться внимания броненосцев. Если бы монитор подарил нам не две стальных болванки, а бомбы того же калибра… О! Приказ поднимают. Строй фронта, рассредоточиться, перехватывать к досмотру любые корабли. Кажется, пошла охота!
Русские корабли идут, как в лучшие времена парусного флота – раскинув крылья стакселей, что ловят каждое дуновение бриза. Поднявшаяся зыбь неприятно бьет в нос. Уголь нужно беречь для боя. Новый-то ждали в Нью-Йорке. А теперь шесть крейсеров Атлантической эскадры остались бездомными. Именно поэтому они рвутся на юг! Там зона блокады – Север пытается прекратить торговлю мятежных штатов. Там дымят броненосцы и пароходы, растянутые жидкой цепочкой возле портов Конфедерации, а чтоб дымить, нужен уголь. Несколько тысяч тонн в день – каждой из блокирующих эскадр. А значит, русская эскадра без топлива не останется.
Без топлива и без свежих газет. Вот «Алмаз» развернулся наперехват парусам на горизонте… Это в сравнении с «Невским» он плохой ходок, а любую коммерческую посудину догонит быстро. Вот клипер вернулся в строй, но от борта отделяется катер. Лихо, под полным парусом, несется к флагману. На фрегате некоторые даже испугались. Ведь бортом по воде чертит! Опрокинется!
Не опрокинулся. Подлетает к наружному трапу… замер. Но раньше, чем черная фигурка принялась взбираться на борт, с катера раздался звонкий мальчишеский крик:
– Война!
На палубе от недавней лихости остаются тяжелое дыхание да блеск в глазах.
– Ваше превосходительство! Имею честь доложить! Клипер «Алмаз» досмотрел нейтральное судно. Испанский пароход, шел из Ла-Коруньи в Гавану – по бумагам. Но приплутал почти на траверз Чарлстона. Капитан предоставил в наше распоряжение газеты.
Испанские… Контр-адмирал Лесовский принял у гардемарина чуть пожелтевшую добычу с датами двухнедельной давности. Хороший, походивший по свету моряк в любой европейской газете разберет, что ему нужно. Итак… Вот оно: «Гуэрра!» Вот причины – «каузас». «Ревуэлта ди Полако» и «Индиа». С одной стороны – «Русиа», с другой, через запятую, «Аустриа» – армейская забота, «Франкия» – значит, и флоту есть занятие, «Инглес» – работы невпроворот, и – «Нортенамериканос». Что ж, с ядрами в корме все ясно, капитан монитора с ума не сошел. Рехнулись мистер Линкольн и лорд Пальмерстон. На пару. Они же два месяца назад собирались воевать друг с другом. А теперь пожалуйста: «мутуала гарантиа», и даже «Армониа Кордиал!». Что-то стряслось, пока русская эскадра штилевала и шарахалась от каждого дымка или паруса из соображений секретности. Но в этих газетах ничего нет… Слишком свежие.
Лесовский поискал в сердце подъем, который следовало бы ощущать защитнику Отечества от того, что, наконец, настала в нем нужда, – но обнаружил лишь глухую тоску. Снова коалиция! Совсем как тогда, под Севастополем. Надеялись на прибежище в американских портах, чтобы из них выйти на торговые пути и так разорить врага. Не вышло. Теперь осталось – воевать, как есть. Без баз, без надежды. И, в общем, без толку. Но экипажам лучше об обреченности не думать.
Сказать бы что, запалить сердца мужеством. Но – нет искры. Зато гардемарин – пылает. Кстати, этот – знакомый. К экзаменам готов, катер водит лихо, да еще и музыку пишет. И войне именно что рад. Для него это слово означает закончившуюся скуку, славу, подвиги – и новые музыкальные темы.
– Гардемарин Римский-Корсаков! Отлично управляетесь с катером. Получите благодарность в приказе по эскадре.
– Рад стараться!
Громко орет, уставно. А еще искренне – действительно рад. Хорошо. Теперь – возвысить голос.
– Вы привезли известие, что Отечеству нашему объявили войну Британия, Франция, Австрия и Североамериканские Штаты. Что скажете?
Задумался. Плохо… Но вот над замершей в ожидании палубой летит звонкое:
– Отомстим за Севастополь, ваше превосходительство!
Не подвел. Хорошая искра. Теперь раздуть немного.
– Все слышали? Этим и займемся. У меня приказ – базироваться на американские порты. Что ж, Северные Штаты – не единственный сорт американцев. Курс на Чарлстон! А углем разживемся по дороге.
Про силы блокады никто и спрашивать не стал. Позже выяснилось, что для них у адмирала Лесовского был план. План, что сработал лишь отчасти.
Алексееву поначалу казалось, что бой пройдет мимо него, стороной. Идея адмирала – держать дистанцию и долбить врага рикошетами – оказалась более чем успешной. У сил блокады были калибры – и никакого умения их применять. В результате огромные ядра зря вспенивали волны, не долетая до русских кораблей. В ответ кильватерная колонна отряда гремела бортовыми залпами. Бортовые орудия нацелены «в горизонт», и по всем законам баллистики долететь до врага просто не могли. Но вмешалось мастерство, которого командам северян взять неоткуда. Нет среди них кадровых морских артиллеристов, а если бы и были – так судьба в лице ветра от них отвернулась.
Ветер гонит в сторону берега пологие, без пенных гребней, волны. Отталкиваясь от гладких грив, ядра подскакивают, и дистанция стрельбы русских пушек увеличилась почти вдвое. Старая, давно известная забава – бросить камень и считать «блинчики»: сколько раз успеет подпрыгнуть, прежде чем утонет. «Невский» стоит, по старинному обычаю, в середине строя, мачты склонены в сторону противника, словно заранее отдают почести поверженному врагу. Залпы американцев или врезаются в крутые, подветренные склоны валов, или перелетают через них, чтобы без толку плюхнуться в воду на двух третях дороги.
Вот и вся диспозиция. Остальное, как выразился капитан, «кегли, господа». Правда, упрямые. Звонкие хлопки чужих выстрелов, легкие белые дымки издали кажутся чем-то несерьезным, мало походя на тяжелый, гулкий разговор русских орудий, на взлетающие от них грозовые тучи.
– Наши-то посолидней, – сообщил один из канониров. Работают бортовые батареи, и им, ретирадным, остается лишь смотреть. Мичман проглотил готовое сорваться с языка объяснение. Матрос кругом неправ. Двухмесячный переход сказался на качестве пороха – к счастью, не фатальным образом. Северяне пользуются свежим, хранившимся на блокадных станциях. Так что, сумей они стрелять на рикошетах, – еще неизвестно, спасло бы русскую эскадру численное превосходство.
Вот двухтрубный пароход, получив очередную пробоину, на прощание плюнул из носового орудия и развернулся к берегу в надежде добраться до ближайшей отмели.
Паровой фрегат развернулся носом и попер в лоб. В третий раз за дело. Эскадра дружно повернула «все вдруг» от противника – против ветра. Такого маневра не мог проделать и сам Ушаков, у него не было паровых машин. Короткие минуты работы. И – попадание. Бомба – русского образца, взрыватель в такую нужно не аккуратно ввинчивать, а вбивать кувалдой – не разорвалась, но в носу американца чуть повыше ватерлинии образовалась аккуратная дыра, в которую так же размеренно и аккуратно начала захлестывать вода. Фрегат снова повернулся лагом. Глупо, бездарно… и мужественно. Его снаряды не долетали до врага, но фрегат вел огонь, кто-то тушил пожары, всякий раз загорающиеся с новой силой. Вот сбита труба, и злой жирный дым пополз по палубе… Вахтенные офицеры часто жалуются, что дым ест глаза – а что творится сейчас на чужом корабле? Но он продолжает стрелять, и даже чаще, чем прежде. В отчаянной попытке встать под паруса чужие матросы густо облепили ванты и мачты.
– Поют… Да не разобрать ничего.
Матросу, знающему английский на уровне «жестами объясниться в кабаке», конечно, не разобрать. А так…
– Поют про корабль их флота, героический, – объяснил мичман. Про тиранов уточнять не стал. Про «знак измены» над противником тоже. С «Камберлэндом» расправился броненосец южан, в понимании северян-янки – мятежников.
…make tyrants to tremble,
Or die by our guns,
Like a «Cumberland» crew…
На шканцах царило приподнятое настроение. Старший помощник предлагал спустить шлюпки, подобрать тонущих:
– Свои-то у них наверняка в труху-с.
– Народ подлый, – сказал командир флагмана, капитан 1-го ранга Федоровский, – за ними замечено: сперва флаг капитуляции поднимают, а потом снова начинают пальбу. Или, скажем, призовой экипаж режут. Еще в прошлом году в лондонской «Таймс» – газета солидная! – читывал. Представьте: караул снят, люди спят, и тут их огромный негр топором – чпок-чпок-чпок-чпок… Как представлю кого из наших мичманов да гардемаринов на месте той призовой команды – мороз по коже. А до берега недалеко. Доберутся.
После чего обратился к адмиралу:
– А вас, Степан Степанович, с победой, и славной! Как бы не второй Синоп…
И замер под тяжелым взглядом Лесовского. Поперхнулся. Вспомнил. Не дым турецкого флота, другое: русские корабли, с пушками на палубах, полными погребами, при дельных вещах и провианте, медленно погружающиеся в лазурь севастопольской бухты. Иных, не желавших умирать, несмотря на пробитые днища, приходилось добивать с берега, артиллерией. И они уходили на дно. Без боя. Без чести.
Здесь такого не будет. Инструкция требует продолжать наносить врагу вред до последней крайности. «Быть может, последний перехваченный купец принесет нам победу». Так пишет морской министр. Потому – руки развязаны. Только адмиралу не хочется пока распускать эскадру для рейдерства. В условиях войны с Великобританией его эскадра остается при таком скромном запасе угля, что первое же пересечение курсов с курсом любого британского флота повлечет совершенно бесславную и бессмысленную гибель всех судов. На парусах против паровых машин не поманеврируешь.
Давно, в офицерском классе при кадетском корпусе, Степан Лесовский слышал, как один из соучеников ответил на вопрос ментора – «не уверен». И получил следующее внушение:
– Отсутствие уверенности, милостивый государь, есть категория гражданской службы, ибо на службе военной, и, паче того, морской, отсутствие уверенности у командира означает лишь одно – страх…