– Да побойтесь Бога, князюшка, – рассмеялся граф и похлопал его по плечу. – Не делайте из мухи слона. Сразу видно, что вы не романтик. Девица попросту влюбилась и в данную минуту вовсю наслаждается идиллией деревенской жизни. Парное молочко, знаете ли, редиска с собственной грядки, курочки-уточки… А вы здесь мечете громы и молнии. Говорю вам, все устроилось к лучшему…
«Все к лучшему! Как же! – повторял про себя Илья Романович всю обратную дорогу, трясясь в карете. – Не такова эта мошенница, она еще не сдалась! Но я смогу ее опередить. Завтра же выезжаю! Любыми правдами и неправдами проберусь в Павловск! А там посмотрим… Но каков губернатор?! Сидел у меня за столом, пил-ел, а после подложил этакую плюху, отправил племянницу в Питер, да еще с компаньонкой, как важную даму! Нет, никому нельзя верить!»
– Папенька, а мы в ближайшее время поедем к Ростопчиным? – решился спросить Борисушка.
– Я вижу, ты окончательно помирился с Лизонькой. – Князь погладил кудрявую головку сына. – Вот и молодец, голубчик. Она знатного рода, родители ее весьма и весьма богаты, надобно с нею дружить.
– Я вовсе не потому с ней дружу, – нахмурился Борис.
– Лизонька тебе нравится больше, чем Катенька Обольянинова? – проницательно спросил отец.
– Еще бы! – ничуть не смутившись, ответил мальчуган и страстно добавил: – Лиза красивее всех девочек на свете!
– Только вот что, дружочек, придется тебе покамест наслаждаться обществом Катюши Обольяниновой, потому что завтра мы отбываем в Петербург. И попробуй-ка для нее тоже сочинить стишок… Девочки это любят.
Борисушка не ответил. Он отвернулся к окну, и слезы брызнули из глаз, как он их ни удерживал. Если бы его спросили, отчего он плачет, мальчик вряд ли сумел бы точно ответить. Он не хотел так скоро расставаться с Лизой, и ему было обидно, что отец не воспринимает всерьез его поэзию.
По прибытии домой князь велел немедля закладывать карету, объявив домочадцам и прислуге, что на рассвете отбывает вместе с сыном в Петербург.
Графиня Екатерина Петровна пилила супруга всю обратную дорогу, попрекая его нелепым обедом у нелепых людей, и под конец обращалась к мужу уже на «ты». Это означало у нее крайнюю степень недовольства и раздражения. Они уже подъезжали к дому на Лубянке, а граф все еще не произнес ни слова в свое оправдание. Зачем он поехал к Медоксу? А зачем нужно было в свое время обвинять в непочтении к великому князю Павлу знатных вельмож, ссориться с ними, доводить до дуэли? Зачем нужно было сидеть у постели умирающего опального Суворова, проливая над ним слезы, и навлечь тем самым на себя гнев императора Павла? Зачем?.. Он мог бы сказать супруге, что его долгом было навестить старого приятеля, презираемого и отвергнутого всеми, но вместо того он обратился к дочери:
– Понравились тебе часы, Лизонька?
– Еще как понравились! – подыграла ему маленькая плутовка. – Особенно те, которые играли менуэт, и барышни с кавалерами начинали плясать…
Графиня сразу по приезде домой уединилась в своей комнате и велела, чтобы ее никто не беспокоил. В такие минуты даже любимица Софья не решалась входить к матери.
«Этот английский жид вздумал дарить мне подарки, – кипела она от злости, – да еще крестится напоказ, изверг!» Безусловно, последнее обстоятельство больше всего задевало Екатерину Петровну, которая уже несколько лет была тайной ревностной католичкой. Если Медокс действительно принял православие, он сделался вероотступником относительно своей прежней религии, и то, что она в данных обстоятельствах уподоблялась ненавистному иноверцу, до судорог злило графиню. Ей мерещился в этом совпадении некий издевательский смысл.
Помимо попугаев и других заморских птичек был у графини особенный любимец. Прошлым летом на прогулке в Воронове она подобрала коршуна с подбитым крылом. Екатерина Петровна сама его выхаживала, лечила, и он сделался ручным, хотя никого, кроме графини, не признавал. Коршун жил в отдельной клетке и питался живыми мышами и крысятами, которые закупались специально для него у сидельца из бакалейной лавки, где повар Ростопчиных делал закупки. Хитрый приказчик разом достигал двух целей: уменьшал поголовье грызунов, которых на складе с мукой, крупами и сахаром водилось множество, и получал недурной приработок.
Екатерина Петровна вошла с подарком Медокса в комнату, где жил коршун, ловкой, опытной рукой достала из клетки неразлучников и запустила их к своему любимцу.
– Какой у тебя сегодня замечательный ужин, милый мой Августин, – ласково обратилась она к коршуну. Графиня называла хищника по имени, только когда оставалась с ним наедине. Никто в доме не должен был знать, что она назвала его в честь митрополита Московского, преподобного Августина.
При виде коршуна попугайчики забились в угол клетки, прижались друг к другу и задрожали мелкой дрожью, издавая жалобный свист. Сердце графини не смягчилось. Она с холодным наслаждением наблюдала, как Августин разнес несчастным птичкам черепа и принялся жадно выклевывать из них мозг. Это стало хоть какой-то компенсацией за неудачный обед и испорченный день.
В этой же комнате стоял потайной шкаф с выдвижным алтарем. Здесь отцы-иезуиты совершали тайные обряды, в которых, кроме графини, участвовала еще и Софья. Екатерина Петровна очень надеялась, что в скором времени к ним присоединятся Лиза и тот, чье крохотное сердечко сейчас бьется в ее чреве. Она открыла шкаф, встала на колени перед распятием и, сложив на груди ладони, вознесла молитвы Всевышнему. В ее латынь то и дело вплетался довольный клекот сытого Августина, который пытался обратить на себя внимание любимой хозяйки.
В это время граф Федор сидел в кресле у камина, опустошенный и раздавленный. Он впился взглядом в уродливых чеканных химер, скопированных мастером-французом с фасада Нотр-Дам де Пари. Но губернатор не видел их дьявольских ухмылок. В руке он держал срочную депешу, в которой сообщалось: «16 апреля сего года, в половине десятого вечера, в городе Бунцлау скончался светлейший князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов-Смоленский…»
Глава пятая
«Все к лучшему! Как же! – повторял про себя Илья Романович всю обратную дорогу, трясясь в карете. – Не такова эта мошенница, она еще не сдалась! Но я смогу ее опередить. Завтра же выезжаю! Любыми правдами и неправдами проберусь в Павловск! А там посмотрим… Но каков губернатор?! Сидел у меня за столом, пил-ел, а после подложил этакую плюху, отправил племянницу в Питер, да еще с компаньонкой, как важную даму! Нет, никому нельзя верить!»
– Папенька, а мы в ближайшее время поедем к Ростопчиным? – решился спросить Борисушка.
– Я вижу, ты окончательно помирился с Лизонькой. – Князь погладил кудрявую головку сына. – Вот и молодец, голубчик. Она знатного рода, родители ее весьма и весьма богаты, надобно с нею дружить.
– Я вовсе не потому с ней дружу, – нахмурился Борис.
– Лизонька тебе нравится больше, чем Катенька Обольянинова? – проницательно спросил отец.
– Еще бы! – ничуть не смутившись, ответил мальчуган и страстно добавил: – Лиза красивее всех девочек на свете!
– Только вот что, дружочек, придется тебе покамест наслаждаться обществом Катюши Обольяниновой, потому что завтра мы отбываем в Петербург. И попробуй-ка для нее тоже сочинить стишок… Девочки это любят.
Борисушка не ответил. Он отвернулся к окну, и слезы брызнули из глаз, как он их ни удерживал. Если бы его спросили, отчего он плачет, мальчик вряд ли сумел бы точно ответить. Он не хотел так скоро расставаться с Лизой, и ему было обидно, что отец не воспринимает всерьез его поэзию.
По прибытии домой князь велел немедля закладывать карету, объявив домочадцам и прислуге, что на рассвете отбывает вместе с сыном в Петербург.
Графиня Екатерина Петровна пилила супруга всю обратную дорогу, попрекая его нелепым обедом у нелепых людей, и под конец обращалась к мужу уже на «ты». Это означало у нее крайнюю степень недовольства и раздражения. Они уже подъезжали к дому на Лубянке, а граф все еще не произнес ни слова в свое оправдание. Зачем он поехал к Медоксу? А зачем нужно было в свое время обвинять в непочтении к великому князю Павлу знатных вельмож, ссориться с ними, доводить до дуэли? Зачем нужно было сидеть у постели умирающего опального Суворова, проливая над ним слезы, и навлечь тем самым на себя гнев императора Павла? Зачем?.. Он мог бы сказать супруге, что его долгом было навестить старого приятеля, презираемого и отвергнутого всеми, но вместо того он обратился к дочери:
– Понравились тебе часы, Лизонька?
– Еще как понравились! – подыграла ему маленькая плутовка. – Особенно те, которые играли менуэт, и барышни с кавалерами начинали плясать…
Графиня сразу по приезде домой уединилась в своей комнате и велела, чтобы ее никто не беспокоил. В такие минуты даже любимица Софья не решалась входить к матери.
«Этот английский жид вздумал дарить мне подарки, – кипела она от злости, – да еще крестится напоказ, изверг!» Безусловно, последнее обстоятельство больше всего задевало Екатерину Петровну, которая уже несколько лет была тайной ревностной католичкой. Если Медокс действительно принял православие, он сделался вероотступником относительно своей прежней религии, и то, что она в данных обстоятельствах уподоблялась ненавистному иноверцу, до судорог злило графиню. Ей мерещился в этом совпадении некий издевательский смысл.
Помимо попугаев и других заморских птичек был у графини особенный любимец. Прошлым летом на прогулке в Воронове она подобрала коршуна с подбитым крылом. Екатерина Петровна сама его выхаживала, лечила, и он сделался ручным, хотя никого, кроме графини, не признавал. Коршун жил в отдельной клетке и питался живыми мышами и крысятами, которые закупались специально для него у сидельца из бакалейной лавки, где повар Ростопчиных делал закупки. Хитрый приказчик разом достигал двух целей: уменьшал поголовье грызунов, которых на складе с мукой, крупами и сахаром водилось множество, и получал недурной приработок.
Екатерина Петровна вошла с подарком Медокса в комнату, где жил коршун, ловкой, опытной рукой достала из клетки неразлучников и запустила их к своему любимцу.
– Какой у тебя сегодня замечательный ужин, милый мой Августин, – ласково обратилась она к коршуну. Графиня называла хищника по имени, только когда оставалась с ним наедине. Никто в доме не должен был знать, что она назвала его в честь митрополита Московского, преподобного Августина.
При виде коршуна попугайчики забились в угол клетки, прижались друг к другу и задрожали мелкой дрожью, издавая жалобный свист. Сердце графини не смягчилось. Она с холодным наслаждением наблюдала, как Августин разнес несчастным птичкам черепа и принялся жадно выклевывать из них мозг. Это стало хоть какой-то компенсацией за неудачный обед и испорченный день.
В этой же комнате стоял потайной шкаф с выдвижным алтарем. Здесь отцы-иезуиты совершали тайные обряды, в которых, кроме графини, участвовала еще и Софья. Екатерина Петровна очень надеялась, что в скором времени к ним присоединятся Лиза и тот, чье крохотное сердечко сейчас бьется в ее чреве. Она открыла шкаф, встала на колени перед распятием и, сложив на груди ладони, вознесла молитвы Всевышнему. В ее латынь то и дело вплетался довольный клекот сытого Августина, который пытался обратить на себя внимание любимой хозяйки.
В это время граф Федор сидел в кресле у камина, опустошенный и раздавленный. Он впился взглядом в уродливых чеканных химер, скопированных мастером-французом с фасада Нотр-Дам де Пари. Но губернатор не видел их дьявольских ухмылок. В руке он держал срочную депешу, в которой сообщалось: «16 апреля сего года, в половине десятого вечера, в городе Бунцлау скончался светлейший князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов-Смоленский…»
Глава пятая
Торговка табаком теряет брата и находит новую служанку. – Всегда ли посуда бьется к счастью? – Савельев встречает человека, готового на все…
Афанасий был настолько поглощен делами Елены, что ни разу не удосужился поинтересоваться у сестры, чем она, собственно, торгует. Табачная лавка, что находилась внизу, никаких подозрений у него не вызвала, и с Зинаидой он ее не связал. Но уже на следующее утро, оглядевшись и заметив, куда так часто исчезает сестра, он уяснил себе, что лавка внизу принадлежит именно ей. Прозрение было ослепительным.
«Как же я, дурак, сразу-то не догадался?! – стукнул он себя кулаком по лбу. – Она перекрестилась! Отступила от веры!»
Предать веру он считал самым страшным грехом, хуже грабежа или убийства. Ни секунды не раздумывая, парень схватил нож и побежал вниз.
Зинаида скучала за прилавком в ожидании покупателей, перетирая суконкой весы, когда ворвался Афанасий. По его звериному оскалу молодая женщина сразу все угадала, а увидев нож, поняла, что пришло время для объяснений.
– Погоди, – заговорила она делано спокойным тоном, – я сейчас тебе кое-что расскажу…
– Не желаю ничего слушать! – взревел тот. – Я за нашу веру кандалы надел, муки принял, а ты, ты, паскуда… Лучше тебе издохнуть прямо здесь, среди табака поганого!
Зинаида помнила, что у брата слово с делом не расходятся. Она не стала тратить время на уговоры, а резко выдвинула ящик стола, где лежала выручка. Там, в глубине, женщина прятала нож, который сослужил ей службу на похоронах мужа.
– Только подойди ко мне! Попробуй! – взмахнула она заточенным хлеборезом. – Живо выпущу кишки!
Но Афанасий не был похож на рыхлых василеостровских лавочников, которых ей удалось напугать на кладбище. Он сделал шаг к прилавку, перехватил руку сестры и сжал ее так безжалостно, что пальцы Зинаиды онемели и нож выпал, криво воткнувшись в столешницу. Зинаида взвизгнула, оглушив своего противника, и, воспользовавшись его секундным замешательством, вырвалась и бросилась в подсобное помещение. Оттуда было два выхода. Черная лестница вела наверх, в кухню, а дверь – на задний двор-колодец, вечно темный и сырой. Мгновенно сообразив, что со двора ей деться некуда, там ее ждет неминуемая смерть среди мусорных ящиков и вонючих зеленых луж, женщина побежала наверх. Она звала Хавронью, но та не откликалась. «Дрыхнет, проклятая, в своем чулане, бревно-бревном!»
Из кухни, опасаясь там задерживаться, Зинаида молнией кинулась в гостиную. Она помнила, что дверь этой комнаты, которой вообще пользовались редко, запирается на маленькую задвижку. Ее некогда приделал Евсевий неизвестно от каких воров. Захлопнув за собой дверь в гостиную, женщина перевела дыхание. Дальше бежать было некуда. С задвижкой брат справится в пять секунд, ему ничего не стоит вышибить дверь. Она уже решилась выскочить в окно, когда вдруг услышала слабый бесцветный голос:
Афанасий был настолько поглощен делами Елены, что ни разу не удосужился поинтересоваться у сестры, чем она, собственно, торгует. Табачная лавка, что находилась внизу, никаких подозрений у него не вызвала, и с Зинаидой он ее не связал. Но уже на следующее утро, оглядевшись и заметив, куда так часто исчезает сестра, он уяснил себе, что лавка внизу принадлежит именно ей. Прозрение было ослепительным.
«Как же я, дурак, сразу-то не догадался?! – стукнул он себя кулаком по лбу. – Она перекрестилась! Отступила от веры!»
Предать веру он считал самым страшным грехом, хуже грабежа или убийства. Ни секунды не раздумывая, парень схватил нож и побежал вниз.
Зинаида скучала за прилавком в ожидании покупателей, перетирая суконкой весы, когда ворвался Афанасий. По его звериному оскалу молодая женщина сразу все угадала, а увидев нож, поняла, что пришло время для объяснений.
– Погоди, – заговорила она делано спокойным тоном, – я сейчас тебе кое-что расскажу…
– Не желаю ничего слушать! – взревел тот. – Я за нашу веру кандалы надел, муки принял, а ты, ты, паскуда… Лучше тебе издохнуть прямо здесь, среди табака поганого!
Зинаида помнила, что у брата слово с делом не расходятся. Она не стала тратить время на уговоры, а резко выдвинула ящик стола, где лежала выручка. Там, в глубине, женщина прятала нож, который сослужил ей службу на похоронах мужа.
– Только подойди ко мне! Попробуй! – взмахнула она заточенным хлеборезом. – Живо выпущу кишки!
Но Афанасий не был похож на рыхлых василеостровских лавочников, которых ей удалось напугать на кладбище. Он сделал шаг к прилавку, перехватил руку сестры и сжал ее так безжалостно, что пальцы Зинаиды онемели и нож выпал, криво воткнувшись в столешницу. Зинаида взвизгнула, оглушив своего противника, и, воспользовавшись его секундным замешательством, вырвалась и бросилась в подсобное помещение. Оттуда было два выхода. Черная лестница вела наверх, в кухню, а дверь – на задний двор-колодец, вечно темный и сырой. Мгновенно сообразив, что со двора ей деться некуда, там ее ждет неминуемая смерть среди мусорных ящиков и вонючих зеленых луж, женщина побежала наверх. Она звала Хавронью, но та не откликалась. «Дрыхнет, проклятая, в своем чулане, бревно-бревном!»
Из кухни, опасаясь там задерживаться, Зинаида молнией кинулась в гостиную. Она помнила, что дверь этой комнаты, которой вообще пользовались редко, запирается на маленькую задвижку. Ее некогда приделал Евсевий неизвестно от каких воров. Захлопнув за собой дверь в гостиную, женщина перевела дыхание. Дальше бежать было некуда. С задвижкой брат справится в пять секунд, ему ничего не стоит вышибить дверь. Она уже решилась выскочить в окно, когда вдруг услышала слабый бесцветный голос:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента