Страница:
Глюм подумал и согласно кивнул. Остатьсябы только жить, а там он вернётся к прежнему ремеслу и когда-нибудь обязательно навестит Хараппу. Берегись, гончар…
Ударили по рукам, принесли невзрачную и кособокую чашку, обожжённую по случайности вместе с хорошей посудой. Глюм понял — над ним издеваются, но не показал виду. Однако купец мог заглянуть на самое дно души.
— Что ты так косо смотришь на неё, Глюм? Кабалла предлагает тебе избавление от жажды, мучений, глупости… В этом пережжённом куске глины масса ингредиентов, в том числе и твоё любимое золото. Но есть и неизвестные тебе палладий и уран. Их так много, что ты успеешь десять раз сдохнуть, прежде чем я расскажу подробно о каждом. Единственное, о чём я должен тебя предупредить, — напиток холоднее жидкого гелия. Впрочем, можешь немного подумать. Кабалла играет в свои игры честно. Тебя покоробил торг с мастером, но ведь он продавал свой труд! Ты понимаешь, что такое заработанное и что такое нахапанное? Нет конечно. Но тебе ещё предстоит познакомиться с удивительной страной, где одни будут зарабатывать свой горький хлеб, а другие — воровать, прикрываясь высокими словами о всеобщем равенстве, братстве и будущем счастье…
Глюм медлил. От напитка демонов и впрямь несло лютым холодом, хотя в кособокой чаше бушевал огонь. Нет, всё-таки только мастер мог вылепить и обжечь такой сосуд, который выдерживал бы чёрное колдовство Козлоногого.
— Как хочешь, — пожал плечами Аштарешт. — Я верну тебя в колодец. Послезавтра ты в нём и сдохнешь!
И Глюм с содроганием выпил содержимое чаши… В ней действительно оказался напиток вечности, но не бессмертия. Нескончаемость бытия следовало ещё заработать своей шкурой.
Так он попал на деревянный скрипучий корабль-призрак, судно Морского Страха, из флотилии морского демона. Демон за шесть тысяч лет дослужился до Адмирала Тьмы. Глюм — ему вечно мешало тупоумие и поспешность — от юнги до боцмана, «дракона», на Белой Субмарине.
Каждому своё, как некогда говорили ушедшие в пучину атлантийцы… Да, Аштарешт, ныне прозываемый Астаретом, был прав. С тех пор все эти долгие сотни и тысячи лет он ничего не пил. Никогда. Нигде. И жажды никогда не испытывал.
Глюм здорово просчитался. Пасть сухого колодца и мучительная смерть от жажды были ничем перед тысячелетним унизительным рабством.
Впрочем, Чёрный Мсье как-то обронил: прежнее вернётся. Шутничок!
6
7
8
9
Ударили по рукам, принесли невзрачную и кособокую чашку, обожжённую по случайности вместе с хорошей посудой. Глюм понял — над ним издеваются, но не показал виду. Однако купец мог заглянуть на самое дно души.
— Что ты так косо смотришь на неё, Глюм? Кабалла предлагает тебе избавление от жажды, мучений, глупости… В этом пережжённом куске глины масса ингредиентов, в том числе и твоё любимое золото. Но есть и неизвестные тебе палладий и уран. Их так много, что ты успеешь десять раз сдохнуть, прежде чем я расскажу подробно о каждом. Единственное, о чём я должен тебя предупредить, — напиток холоднее жидкого гелия. Впрочем, можешь немного подумать. Кабалла играет в свои игры честно. Тебя покоробил торг с мастером, но ведь он продавал свой труд! Ты понимаешь, что такое заработанное и что такое нахапанное? Нет конечно. Но тебе ещё предстоит познакомиться с удивительной страной, где одни будут зарабатывать свой горький хлеб, а другие — воровать, прикрываясь высокими словами о всеобщем равенстве, братстве и будущем счастье…
Глюм медлил. От напитка демонов и впрямь несло лютым холодом, хотя в кособокой чаше бушевал огонь. Нет, всё-таки только мастер мог вылепить и обжечь такой сосуд, который выдерживал бы чёрное колдовство Козлоногого.
— Как хочешь, — пожал плечами Аштарешт. — Я верну тебя в колодец. Послезавтра ты в нём и сдохнешь!
И Глюм с содроганием выпил содержимое чаши… В ней действительно оказался напиток вечности, но не бессмертия. Нескончаемость бытия следовало ещё заработать своей шкурой.
Так он попал на деревянный скрипучий корабль-призрак, судно Морского Страха, из флотилии морского демона. Демон за шесть тысяч лет дослужился до Адмирала Тьмы. Глюм — ему вечно мешало тупоумие и поспешность — от юнги до боцмана, «дракона», на Белой Субмарине.
Каждому своё, как некогда говорили ушедшие в пучину атлантийцы… Да, Аштарешт, ныне прозываемый Астаретом, был прав. С тех пор все эти долгие сотни и тысячи лет он ничего не пил. Никогда. Нигде. И жажды никогда не испытывал.
Глюм здорово просчитался. Пасть сухого колодца и мучительная смерть от жажды были ничем перед тысячелетним унизительным рабством.
Впрочем, Чёрный Мсье как-то обронил: прежнее вернётся. Шутничок!
6
Паром на мыс Чуркина неспешно шлёпал через бухту Золотой Рог. Четверо случайных попутчиков давили «клопомор» — пили дешёвое вино цвета марганцовки. Старик, оказавшийся по соседству, лишь громко сглатывал слюну при виде стакана, лихо гулявшего по рукам. Изредка и ему предлагали — самый чуток, на донышке, но всякий раз он с некоторым усилием отказывался.
Длинный Коля, более известный в рыбном порту под кличкой Христопродавец, привычно и вдохновенно врал. Изредка он дёргал подбородком, показывая свежий багровый шрам на горле. Двое ему усердно поддакивали. Они «упали на хвост», то есть присоседились, и выпивка им перепадала задарма. Четвёртый же все время страдальчески морщился, «Клопомор» раздобыл Длинный, но деньги-то дал он, Леонид Ланой, так что делать вид, будто ему интересна эта гопкомпания, он не обязан. Он вообще чувствовал себя на редкость унизительно и думал, что зря уехал из Разлаповки. Бегал бы себе на лыжах да гонял бы с кабыздохами зайцев по заснеженным деревенским полям от Чертогрива до Мостушей…
Ему почему-то вспомнился дикий берег таёжной реки и могучий выворотень, по-местному — ланой. Кедр упал совсем недавно, но грозовые дожди уже омыли его толстые узловатые корни и, хотя исполин ещё зеленел густой кроной, дерево было обречено. Огромные камни, судорожно сжатые корневищами, бывшие их прочной опорой, теперь, вздетые высоко в воздух, издали напоминали странные плоды. Его убил ураган, повалил наземь, и никакие силы не могли вернуть ему прежнюю опору.
Ланой… Выворотень… И ведь он тоже — Ланой. И он теряет (или уже потерял?) свою опору…
Из омута у самого обрыва, где прежде рос красавец кедр, взметнулся в воздух хариус. Его полет был серебристым слепком секунды бытия. Казалось, он хотел напомнить отчаявшемуся человеку — жизнь, несмотря ни на что, продолжается!..
А сегодня ему стало совсем тоскливо. Он опять разрывался меж берегом обыденности и своими мыслями, своими картинами, среди которых было много пакостных, но не лживых, нет, И ему страшно захотелось выпить, на ночь глядя, хотя знал — все кабаки и шалманы в центре закрыты, а на краю города одинокого прохожего могут не просто раздеть, но и пырнуть заточкой. Портовый город…
Вот случай и свёл его со сведущим, едва знакомым ему портовым забулдыгой.
— …И рванул я тогда с «Хи-хи, ха-ха» к Белому, а от него — к Цыгану с бараков. И он, стерва, пустой! А у «Трех поросенков» встретил нюрок с «Шалвы Надибаидзе», они уже отоварились, и пошли мы пивом от Юры разговляться…
Коля Длинный увлечённо трепался, не забывая прикладываться к стакашку, и ему заворожённо внимали собутыльники. Они оккупировали тупиковый коридорчик у туалета. Пятый, дедок, ошивался тут же.
Ланой тоскливо курил штатовские сигареты и смотрел, как по середине бухты, сопровождая паром, скользит под водой видимая ему одному продолговатая белая тень.
— Вот так и живём, — разомлевший дружок хлопал Христопродавца по костлявой спине изо всех докерских сил, так что внутри у того что-то жалобно ёкало. — Пашем, пашем, пашем… На благо Родины, значит. А если «на шару» посьсмены раз-другой, значит, дома неделю не ночуешь…
Ланой знал, что после смены докеры выходили ещё и на внеурочную работу, её-то и называли «шара» — ряд.
— А домой идтить, с «шаровых» как загудишь… Вторую неделю дома не ночевал, а тут ты нарисовался…
Звяканье стекла, и мощный глоток — стакан за раз.
— Давай дедку нальём, — в очередной раз пожалел старикашку второй кореш, Васек, занюхивая «чернила» рукавом: пили хоть и «по-культурному», из стакана, но без закуски.
— Да пошёл он в… трах-табидох-тах-тах! — возмутился Христопродавец. — Ему портвешок-крепляк, а он, сучий потрох, кричит: «Не может быть, вода морская». Сдвинулся от своего застарелого алкоголизма. Лей лучше художнику, а то он чего-то заскучал…
— А Косарев-то на бухте Тихой, у старых гаражей, потонул. Так и не добрался до своей речки Медянки, —сказал Вася и рванул продранные мехи тальянки, выбил на палубе заковыристую дробь. — Ну, братва, дым коромыслом… Гуди-им!
Христопродавец стал хлопать в ладоши, дёргая скособоченной шеей.
Когда паром, взбуровив винтами воду, опустил тоскливо визжащую аппарель на выщербленный край пирса, Ланой спрыгнул первым и побежал к стальному виадуку над железнодорожной веткой из рыбпорта, подальше от бухты, парома и померещившейся ему тени.
Длинный Коля, более известный в рыбном порту под кличкой Христопродавец, привычно и вдохновенно врал. Изредка он дёргал подбородком, показывая свежий багровый шрам на горле. Двое ему усердно поддакивали. Они «упали на хвост», то есть присоседились, и выпивка им перепадала задарма. Четвёртый же все время страдальчески морщился, «Клопомор» раздобыл Длинный, но деньги-то дал он, Леонид Ланой, так что делать вид, будто ему интересна эта гопкомпания, он не обязан. Он вообще чувствовал себя на редкость унизительно и думал, что зря уехал из Разлаповки. Бегал бы себе на лыжах да гонял бы с кабыздохами зайцев по заснеженным деревенским полям от Чертогрива до Мостушей…
Ему почему-то вспомнился дикий берег таёжной реки и могучий выворотень, по-местному — ланой. Кедр упал совсем недавно, но грозовые дожди уже омыли его толстые узловатые корни и, хотя исполин ещё зеленел густой кроной, дерево было обречено. Огромные камни, судорожно сжатые корневищами, бывшие их прочной опорой, теперь, вздетые высоко в воздух, издали напоминали странные плоды. Его убил ураган, повалил наземь, и никакие силы не могли вернуть ему прежнюю опору.
Ланой… Выворотень… И ведь он тоже — Ланой. И он теряет (или уже потерял?) свою опору…
Из омута у самого обрыва, где прежде рос красавец кедр, взметнулся в воздух хариус. Его полет был серебристым слепком секунды бытия. Казалось, он хотел напомнить отчаявшемуся человеку — жизнь, несмотря ни на что, продолжается!..
А сегодня ему стало совсем тоскливо. Он опять разрывался меж берегом обыденности и своими мыслями, своими картинами, среди которых было много пакостных, но не лживых, нет, И ему страшно захотелось выпить, на ночь глядя, хотя знал — все кабаки и шалманы в центре закрыты, а на краю города одинокого прохожего могут не просто раздеть, но и пырнуть заточкой. Портовый город…
Вот случай и свёл его со сведущим, едва знакомым ему портовым забулдыгой.
— …И рванул я тогда с «Хи-хи, ха-ха» к Белому, а от него — к Цыгану с бараков. И он, стерва, пустой! А у «Трех поросенков» встретил нюрок с «Шалвы Надибаидзе», они уже отоварились, и пошли мы пивом от Юры разговляться…
Коля Длинный увлечённо трепался, не забывая прикладываться к стакашку, и ему заворожённо внимали собутыльники. Они оккупировали тупиковый коридорчик у туалета. Пятый, дедок, ошивался тут же.
Ланой тоскливо курил штатовские сигареты и смотрел, как по середине бухты, сопровождая паром, скользит под водой видимая ему одному продолговатая белая тень.
— Вот так и живём, — разомлевший дружок хлопал Христопродавца по костлявой спине изо всех докерских сил, так что внутри у того что-то жалобно ёкало. — Пашем, пашем, пашем… На благо Родины, значит. А если «на шару» посьсмены раз-другой, значит, дома неделю не ночуешь…
Ланой знал, что после смены докеры выходили ещё и на внеурочную работу, её-то и называли «шара» — ряд.
— А домой идтить, с «шаровых» как загудишь… Вторую неделю дома не ночевал, а тут ты нарисовался…
Звяканье стекла, и мощный глоток — стакан за раз.
— Давай дедку нальём, — в очередной раз пожалел старикашку второй кореш, Васек, занюхивая «чернила» рукавом: пили хоть и «по-культурному», из стакана, но без закуски.
— Да пошёл он в… трах-табидох-тах-тах! — возмутился Христопродавец. — Ему портвешок-крепляк, а он, сучий потрох, кричит: «Не может быть, вода морская». Сдвинулся от своего застарелого алкоголизма. Лей лучше художнику, а то он чего-то заскучал…
— А Косарев-то на бухте Тихой, у старых гаражей, потонул. Так и не добрался до своей речки Медянки, —сказал Вася и рванул продранные мехи тальянки, выбил на палубе заковыристую дробь. — Ну, братва, дым коромыслом… Гуди-им!
Христопродавец стал хлопать в ладоши, дёргая скособоченной шеей.
Когда паром, взбуровив винтами воду, опустил тоскливо визжащую аппарель на выщербленный край пирса, Ланой спрыгнул первым и побежал к стальному виадуку над железнодорожной веткой из рыбпорта, подальше от бухты, парома и померещившейся ему тени.
7
Телевизор самостоятельно высветлился за полночь. Вася оторопело поднял голову от комковатой подушки и недоумевающе уставился щёлочками заплывших глаз на донельзя знакомую весёлую физиономию. По телеку выступал один из его дружков, совсем недавно зарытый в щебенистую почву приморского кладбища.
— Давай вставай, ядрёна лапоть, — сказал корефан. — Хватит дрыхнуть. Пляши давай!
Вася и дал, аж половицы прогнулись. Дружок решил поддержать и выдал «камаринскую».
Грянул невидимый хор. Из-за кулис первыми вышли мужчины во фраках, но почему-то босиком, затем выплыли лебёдушки в розовых платьях, дебелые женщины с голыми жирными спинами. Они выстроились полукругом на огромной сцене и припев тянули мощно и грозно.
— Пляши, Васек, — орал корефан. — Наяривай! Что ж нам боле остаётся, как не плясать под их музыку…
— Ва-ся, пля-ши, — стал дружно скандировать хор, оглушающе ритмично хлопая в ладоши.
Васина супруга, возвращаясь с вечерней смены, ещё во дворе услышала истошные выкрики и дикий топот. На лестнице к ней бросился сосед, живший под ними.
— Люстра упала! — грозил он трясущимся пальцем. — И за люстру уплатите, и за сервант с фарфором. А за хрусталь вообще не рассчитаетесь… За все заплатите!
— Люстра! Господи, Васенька, — кинулась бедная женщина к мужу. — Совесть-то поимей!
Вася наконец остановился, смахнул пот с лица. Глянул ошалелыми глазами, не узнавая никого вокруг. Потом решительно отстранил супругу и вновь пошёл но кругу вприсядку:
— Во, этак-то лучше, чем пень пнём стоять, — одобрил корефан, снова высветившись в «ящике». — Нашёл, кого слушать! Ты народ слушай, народ… — и дружок кивнул на улыбчиво доброжелательный хор.
Когда приехали дюжие санитары, дружок наскоро попрощался с Васей и потихоньку превратился на его глазах в скелет. Жутко оскалясь, скелет заверил Васю, что свободное местечко рядом с ним на кладбищенской сопочке он попридержит.
— Главное, в гости ходить друг к другу будем, один день я, другой — ты… А как луна в полный свет встанет, вылезем из могилок «кладбищенку» пить. Не пробовал? Ну, Васек, тебе понравится!
Вася, с ужасом глядя на изъеденный червями череп, дико заорал, стал вырываться из рук. Его быстро успокоили, упаковав в новенькую смирительную рубашку, вкатили сквозь неё укол в плечо, чтобы не брыкался, затем тщательно пристегнули ремнями к носилкам. Сноровисто снесли во двор, ловко задвинули в фургон.
— Ну и дела, — вздохнул удручённо один из санитаров, доставая мятую пачку дешёвой «Примы». — Ночь психов.
— За два часа уже третий с «делириум тременс», — пояснил его напарник Васиной супруге, удручённо застывшей у машины. — Один голышом по Светланке бегал, изображал трамвай. Хорошо, настоящие до пяти утра не ходят, а то ведь прямо по путям шпарил. Другой, дедок, набрал в бутыль морской воды и давай скакать вокруг неё. Ежели я вино всегда в морскую воду обращаю, орёт, то почему она, мол, обратно в вино не превращается… И скачет на набережной, пассы руками делает вроде фокусника. Народу собрал — ого! И «самураи» тут же со смеху укатываются, из толпы монетки ему бросают. А он все скачет, и все дьяволов каких-то поминает. Один, мол, в калошах ходит, а другой — длинный, худой и страшный. Все ему чудилось, что они где-то поблизости. Я до того на них, пьянчуг, насмотрелся, что после водки пиво пить боюсь… Голова трещит с похмелья, а я себя уговариваю: «Терпи, Кеша, терпи… Не то сам „неотложку“ вызовешь и самого себя вязать будешь!»
— Будь спок, я те помогу, — заржал другой медбрат. — Глядишь, вдвоём и справимся!
Санитары глянули на затихшего Васю, видно, начал действовать укол. Захлопнули створки металлической раковины с жёлтым крестом на них. Машина, фыркнув сладковатым этаноловым дымком, укатила в ночь. Васина жена, прижимая платок к глазам и оступаясь, словно слепая, побрела к тускло освещённому подъезду…
Город давно спал под убаюкивающий шум прибоя. Но, как и несчастная женщина, бодрствовал в это время художник Ланой. Он стоял у окна, смотрел на тёмные, без единого огонька, громады зданий, на бухту, где сонно двигался оранжевый номерной спасатель, на лениво шевелившиеся стрелы кранов у пирса № 193.
Ему было смутно и тоскливо. Упакованное в крафт полотно с Дьявольской Субмариной пылилось под тахтой, стоявшей в углу мастерской, и с тех пор он спал в кабинете. Там отовсюду на него таращились с полотен в роскошных рамах с позолотой жаболюди, псоголовые монстры, вурдалаки, зомби, скелеты в бане… С этой нечистью художнику было гораздо спокойнее, чем с последним его творением.
Штормистое море. Подводная лодка яростно пенит кильватерную струю и режет волны, а с рубки две фигуры в кожаных альпаках внимательно смотрят на него, и злобно тлеющими угольками блестят в тени низко надвинутых капюшонов их дьявольские глаза…
— Давай вставай, ядрёна лапоть, — сказал корефан. — Хватит дрыхнуть. Пляши давай!
Вася и дал, аж половицы прогнулись. Дружок решил поддержать и выдал «камаринскую».
зло и решительно подхватил Вася.
Ах ты, сукин сын, камаринский мужик!
Ты куда, куда по улице бежишь? —
Грянул невидимый хор. Из-за кулис первыми вышли мужчины во фраках, но почему-то босиком, затем выплыли лебёдушки в розовых платьях, дебелые женщины с голыми жирными спинами. Они выстроились полукругом на огромной сцене и припев тянули мощно и грозно.
— Пляши, Васек, — орал корефан. — Наяривай! Что ж нам боле остаётся, как не плясать под их музыку…
— Ва-ся, пля-ши, — стал дружно скандировать хор, оглушающе ритмично хлопая в ладоши.
Васина супруга, возвращаясь с вечерней смены, ещё во дворе услышала истошные выкрики и дикий топот. На лестнице к ней бросился сосед, живший под ними.
— Люстра упала! — грозил он трясущимся пальцем. — И за люстру уплатите, и за сервант с фарфором. А за хрусталь вообще не рассчитаетесь… За все заплатите!
— Люстра! Господи, Васенька, — кинулась бедная женщина к мужу. — Совесть-то поимей!
Вася наконец остановился, смахнул пот с лица. Глянул ошалелыми глазами, не узнавая никого вокруг. Потом решительно отстранил супругу и вновь пошёл но кругу вприсядку:
Сосед, а затем и Васина супруга в недоумении уставились на тёмный экран телевизора, с которым, тяжело дыша, разговаривал Василий.
Жарь, дружок, шире кружок!
Разойдись, честной народ,
нынче Вася в круг идёт…
— Во, этак-то лучше, чем пень пнём стоять, — одобрил корефан, снова высветившись в «ящике». — Нашёл, кого слушать! Ты народ слушай, народ… — и дружок кивнул на улыбчиво доброжелательный хор.
Когда приехали дюжие санитары, дружок наскоро попрощался с Васей и потихоньку превратился на его глазах в скелет. Жутко оскалясь, скелет заверил Васю, что свободное местечко рядом с ним на кладбищенской сопочке он попридержит.
— Главное, в гости ходить друг к другу будем, один день я, другой — ты… А как луна в полный свет встанет, вылезем из могилок «кладбищенку» пить. Не пробовал? Ну, Васек, тебе понравится!
Вася, с ужасом глядя на изъеденный червями череп, дико заорал, стал вырываться из рук. Его быстро успокоили, упаковав в новенькую смирительную рубашку, вкатили сквозь неё укол в плечо, чтобы не брыкался, затем тщательно пристегнули ремнями к носилкам. Сноровисто снесли во двор, ловко задвинули в фургон.
— Ну и дела, — вздохнул удручённо один из санитаров, доставая мятую пачку дешёвой «Примы». — Ночь психов.
— За два часа уже третий с «делириум тременс», — пояснил его напарник Васиной супруге, удручённо застывшей у машины. — Один голышом по Светланке бегал, изображал трамвай. Хорошо, настоящие до пяти утра не ходят, а то ведь прямо по путям шпарил. Другой, дедок, набрал в бутыль морской воды и давай скакать вокруг неё. Ежели я вино всегда в морскую воду обращаю, орёт, то почему она, мол, обратно в вино не превращается… И скачет на набережной, пассы руками делает вроде фокусника. Народу собрал — ого! И «самураи» тут же со смеху укатываются, из толпы монетки ему бросают. А он все скачет, и все дьяволов каких-то поминает. Один, мол, в калошах ходит, а другой — длинный, худой и страшный. Все ему чудилось, что они где-то поблизости. Я до того на них, пьянчуг, насмотрелся, что после водки пиво пить боюсь… Голова трещит с похмелья, а я себя уговариваю: «Терпи, Кеша, терпи… Не то сам „неотложку“ вызовешь и самого себя вязать будешь!»
— Будь спок, я те помогу, — заржал другой медбрат. — Глядишь, вдвоём и справимся!
Санитары глянули на затихшего Васю, видно, начал действовать укол. Захлопнули створки металлической раковины с жёлтым крестом на них. Машина, фыркнув сладковатым этаноловым дымком, укатила в ночь. Васина жена, прижимая платок к глазам и оступаясь, словно слепая, побрела к тускло освещённому подъезду…
Город давно спал под убаюкивающий шум прибоя. Но, как и несчастная женщина, бодрствовал в это время художник Ланой. Он стоял у окна, смотрел на тёмные, без единого огонька, громады зданий, на бухту, где сонно двигался оранжевый номерной спасатель, на лениво шевелившиеся стрелы кранов у пирса № 193.
Ему было смутно и тоскливо. Упакованное в крафт полотно с Дьявольской Субмариной пылилось под тахтой, стоявшей в углу мастерской, и с тех пор он спал в кабинете. Там отовсюду на него таращились с полотен в роскошных рамах с позолотой жаболюди, псоголовые монстры, вурдалаки, зомби, скелеты в бане… С этой нечистью художнику было гораздо спокойнее, чем с последним его творением.
Штормистое море. Подводная лодка яростно пенит кильватерную струю и режет волны, а с рубки две фигуры в кожаных альпаках внимательно смотрят на него, и злобно тлеющими угольками блестят в тени низко надвинутых капюшонов их дьявольские глаза…
8
Поезд изрядно запаздывал. Ангел ходил взад-вперёд по перрону и нетерпеливо поглядывал на вокзальные часы, пока не убедился, что и они изрядно отстают. Потом ему надоело постоянно задирать голову. Он шевельнул бровями, и левое запястье перехватил браслет с электронными часами, а у фарцовщиков с артемовской толкучки стало одной «сейкой» меньше.
Наконец подошёл состав, втянулся под расписной терем вокзала. Замаячили на перроне люди, на которых ангел поглядывал с безмерным удивлением. С рюкзаками были очень и очень многие, с русыми бородами — добрая половина. Причём многие из них не пили, а треть к тому же и не курила. Где же он найдёт искомое в суеверти добродетельного народа, хотя среди некурящих бородачей иногда попадались и отъявленные мерзавцы. Калькулятор, вделанный в часы, выдал с точностью до сотой доли процента, сколько именно.
Тут ангела невзначай толкнули в плечо мощным станковым рюкзаком, и ангел облегчённо улыбнулся. Вот он!
— Извините, ради Бога, — попросил толкнувший прощения.
— Что вы, что вы, это я замешкался, — отозвался ангел, внутренне ликуя.
«И найди ему его друга потерянного, но искреннего, дабы друг его спас! И обереги друга истинного, ибо пока есть святая дружба, нет смерти, нет пороков, нет ада…»
Друг художника задержался у автоматов, ни одного исправного телефона не было. Ангел рассердился — ведь только что все телефоны были целёхоньки, опять происки нечистой силы! Он решительно вмешался в события и, хлопнув себя по карману, извлёк оттуда радиотелефон с антенной. Протянул бородачу.
— Испытываем японскую модель в условиях сопок, — пояснил ангел. — Горсвязь. Попробуйте. Вы, кажется, собирались звонить?
Аркадий Лежень взял трубку, быстро потыкал указательным пальцем по клавишам. Тонко зазвучал зуммер.
— Ланой у телефона, — прозвучал хриплый, заспанный голос. — Кому это удалось позвонить мне по отключённому аппарату? Или у меня опять глики-глюки пошли?
— Лёня? Это я, Аркадий!
— Лежень? Здорово, чалдон чёртов! Каким ветром?
Ангел поморщился при упоминаний нечистого и деликатно отошёл в сторону.
— У меня кризис, слышишь? — кричал художник. — Я всегда телефон отключаю, когда хреново… Приезжай скорее, Ленька!
Наконец подошёл состав, втянулся под расписной терем вокзала. Замаячили на перроне люди, на которых ангел поглядывал с безмерным удивлением. С рюкзаками были очень и очень многие, с русыми бородами — добрая половина. Причём многие из них не пили, а треть к тому же и не курила. Где же он найдёт искомое в суеверти добродетельного народа, хотя среди некурящих бородачей иногда попадались и отъявленные мерзавцы. Калькулятор, вделанный в часы, выдал с точностью до сотой доли процента, сколько именно.
Тут ангела невзначай толкнули в плечо мощным станковым рюкзаком, и ангел облегчённо улыбнулся. Вот он!
— Извините, ради Бога, — попросил толкнувший прощения.
— Что вы, что вы, это я замешкался, — отозвался ангел, внутренне ликуя.
«И найди ему его друга потерянного, но искреннего, дабы друг его спас! И обереги друга истинного, ибо пока есть святая дружба, нет смерти, нет пороков, нет ада…»
Друг художника задержался у автоматов, ни одного исправного телефона не было. Ангел рассердился — ведь только что все телефоны были целёхоньки, опять происки нечистой силы! Он решительно вмешался в события и, хлопнув себя по карману, извлёк оттуда радиотелефон с антенной. Протянул бородачу.
— Испытываем японскую модель в условиях сопок, — пояснил ангел. — Горсвязь. Попробуйте. Вы, кажется, собирались звонить?
Аркадий Лежень взял трубку, быстро потыкал указательным пальцем по клавишам. Тонко зазвучал зуммер.
— Ланой у телефона, — прозвучал хриплый, заспанный голос. — Кому это удалось позвонить мне по отключённому аппарату? Или у меня опять глики-глюки пошли?
— Лёня? Это я, Аркадий!
— Лежень? Здорово, чалдон чёртов! Каким ветром?
Ангел поморщился при упоминаний нечистого и деликатно отошёл в сторону.
— У меня кризис, слышишь? — кричал художник. — Я всегда телефон отключаю, когда хреново… Приезжай скорее, Ленька!
9
Глюм с отвращением взирал на людскую толпу. Запланированное на утро посещение художника сорвалось: к Ланою неожиданно заявился друг. Мало того, что этот Аркадий-дружок не пил, не курил, не якшался с портовыми шлюхами… Если бы только это! Стоило Глюму только раз глянуть ему в глаза, как он сразу почуял угрозу для себя. То был взгляд добродушного сытого тигра. Тигра! Все в нём замерло от страха. Ну и глаза! Вроде бы обычные, серые, но пара беспощадных тигров сидела в них и скалила клыки. Такого не ухватишь, гляди, как бы он тебя сам не ухватил. А кулачищи-то! Гири пудовые! Накостылять может запросто. Будет очень больно. И хотя в последний раз Глюма били в Лиссабоне, в год так называемого открытия Америки, давняя экзекуция помнилась и по сей день. Били отчаянно, насмерть, ногами. И в общем-то за дело. Шлюхе не уплатил. Поскаредничал.
Словом, едва Глюм посмотрел на здоровенного Леженя, у него пропала охота вставать у того поперёк дороги. Вот он и ретировался, как последний домовой по мусоропроводу.
Сейчас он сидел в бетонной «ракушке» у кинотеатра «Приморье» на деревянной скамье, отполированной сотнями мускулистых седалищ, и время от времени нервно зевал. Иногда рыжий боцман лениво вставал и вразвалочку подходил к автомату с газированной водой. Ловко стукнув кулаком в определённое место, быстро подставлял стакан. Автомат фырчал водой без сиропа. Глюм мигом проглатывал стакан и, хмелея от ломившей зубы водички, возвращался в «ракушку». До чего же было приятное ощущение от самого процесса поглощения воды, когда перенасыщенный углекислотой холодный водопад прокатывается по твоему пересохшему за тысячелетия горлу! К нему, слава дьяволу, вернулась наконец вечная неутолимая жажда. Вот он и стремился наверстать упущенное и пил, пил, пил. Благодать!
Глюм развлекался, пакостя по мелочам. Один под его добрым взглядом напрочь забывал о свидании, другой терял кошелёк, третий отрывал подошву у новеньких кроссовок. Это было уж совсем ерундовым делом: плюнул вслед — и подмётки как не бывало.
Глюму было чертовски скучно. Он даже позавидовал всем этим кратко живущим, им-то скучать некогда: все дела, дела… И тут ему захотелось сотворить мерзость помасштабнее. Рыжий боцман не стал откладывать задуманное в долгий ящик.
По глазам полоснула перламутровым блеском изящная «Глория». «Тойота», — нисколько не сомневаясь, определил марку Глюм, легонько щёлкнул пальцами. Демоны холода, сидевшие в пачках с мороженым, появились перед ним и, отдав честь, внимательно выслушали приказание. Когда мимо них проехала «Глория», демоны на полном ходу облепили машину, разбойно засвистели.
В это время грянула сигнальная двенадцатичасовая пушка. Глюм, «ангеляясь» с вывертами, извлёк шариковую ручку с двумя обнажёнными лесбиянками и стал переводить пластиковые электронные часы с музычкой на вариации Глюковского «Ада». Боцман вечно путал часовые пояса, марки машин, имена и отчества, а особенно жаргоны разных эпох.
Через два дня ловкие ребята из краевого ОБХСС, не получив положенной мзды в обычном почтовом конверте, объявили розыск крупного подпольного дельца-перекупщика. Но если бы они заглянули в его гараж, то увидели бы голову бедолаги, торчащую из мерзопакостного мороженого второй холодильной фабрики, спрессованного старательными демонами хлада и града в сплошную ледяную глыбу.
Глюм наконец поднял голову от чёрных часов, краешком глаза заглянул в будущее и с сожалением констатировал: «Промахнулся»! Делать пакости сразу расхотелось, загубил ни в чём не повинную чёрную душу спекулянта вместо светлой. «Нет, есть всё-таки нечто дьявольское в игре случая», — подумал Глюм огорчённо.
И он стал «клеить», причём довольно неуклюже, трех девочек из торгового техникума. Уж больно ему понравились их загорелые круглые коленки под короткими красно-бело-синими юбочками. Они привычно отмахнулись от, как им показалось, подвыпившего, хамоватого, «нефирмово» одетого субъекта и пошли в кино. Обиженный до пяток, где по древним халдейским представлениям и находилась душа, Глюм извлёк из кармана кусочек шкуры бородавчатого бронтозавра и бросил его вслед трём отвергшим его красавицам.
Девушки вышли из кинотеатра после сеанса, оторопело глянули друг на друга. Ноги сами понесли их к кассе, руки отсчитали мелочь, губы шевельнулись, называя время. Влекомые нечистой силой, целый день вращались они по чёртову кругу: кино, синий зал, красный зал, снова синий… Ночью всем троим снилась кинохроника, индийский фильм, выученный наизусть, а под утро и его продолжение: рыжий кривоногий субъект в новеньких калошах танцует танго с обнажённой задастой и грудастой кинодивой.
Глюм мерзко похихикал: шутка была на редкость удачной, он ещё запрограммировал им и, так сказать, эротический вариант.
— Чужой город, чужое время…
Боцман представил себе уютную пустыню, милый его сердцу песчаный колодец, откуда старого, доброго дядюшку пирата извлекли против его воли, и ностальгически пожелал увидеть, что там творится сейчас. Тут же в «ракушку» забрёл симпатичный молодой человек с немного ошарашенным видом, включил переносной, только что купленный цветной телевизор. Это был актёр и режиссёр местного кукольного театра Юрий Табачников.
Шла передача «Клуба путешественников», и ведущий Сенкевич поведал всему Дальнему Востоку, что на древнем египетском берегу Красного моря, в местности, хорошо известной по интереснейшим археологическим находкам, американская компания «Шелл петролеум» открыла крупное месторождение нефти и газа.
Глюм увидел знакомые, мало изменившиеся за тысячи лет холмы, буровую, разлаписто стоявшую на том самом месте, где когда-то был колодец.
— Спалить её, что ли, к ангеловой бабушке? — Глюм вздохнул.
С прошлым все ясно, в будущее лезть не хотелось, не то невзначай можно таких дров наломать… Так что оставалось одно настоящее. Из увольнительной на берег ничего не вытанцовывалось! Хоть возвращайся несолоно хлебавши на корабль. И тут он вспомнил о Трофиме, списанном за отбытие срока наказания из экипажа. Как-никак вместе триста годков по морям ходили! Ныне Трофим работал грузчиком в винном магазине, но не пил, проповедовал трезвость. Зато зело потреблял ядрёный квас, с него и хмелел изрядно, характером был тих и рассудителен. Боя стеклотары никогда не допускал. От положенных за аккуратную разгрузку двух бутылок водки не отказывался, продавал их после закрытия, а деньги прятал в холодильник.
— Пить нехорошо, пить вредно, — говорил Трофим своим постоянным клиентам. — Надо вести трезвый образ жизни.
А водку все же продавал, считая себя если не святым, то причастным к добрым делам.
Если бы не краб над левым ухом, прикрытый от постороннего глаза выцветшим беретом, Глюм и не узнал бы Трофима. Столько лет, столько зим прошло! По-философски мудро грузчик взирал на жадную толкотню вокруг винного отдела.
— Потерянное поколение алкарей, выпестованное нашей мудрой партией. Рабы социализма!
Он с чувством пожал протянутую боцманом руку.
— Кваску? — малохольно, а может, меланхолично предложил квадратный Трофим, ничуть не удивившийся появлению старинного приятеля. По-хозяйски уселся на железной трубе, ограждавшей пешеходную часть Светланки от проезжей, и одним глотком втянул в себя пенный напиток. Глюм пристроился рядом, спросил участливо:
— Ну как, не скучно?
Мимо них текла людская нескончаемая река. Шумные толпы осаждали магазины, испытывая неукротимое желание потратить деньги, и этим ублажить алчущие все новых и новых приобретений души. Озверело звенел, пробиваясь меж беспечных пешеходов, трамвай. На его отчаянные звонки привычно не обращали внимания. Шли милые девушки в японской косметике, похожие друг на дружку, как фальшивые пятаки, на них таращили глаза завербованные по оргнабору, которых всяк звал по-своему — вербота, бичи, шаромыжникн, богодулы… Всех их заманил во «Владик» длиннющий рубль. Степенно прогуливались под руку со своими ветреными подругами «мариманы» с торгового и рыболовецкого флотов. Уверенно лавировалив толпе фарцовщики-утюги. На Светланку шли людей посмотреть и себя показать. Здесь рассказывали на ходу забористые анекдоты, лаяли начальство, ссорились и мирились, слушали плееры с отрешёнными, как у монахов-буддистов, лицами… И шли, шли, шли… У Глюма уже шумело в голове от бесконечного мелькания лиц, как от забористой газированной водички.
— Тут разве заскучаешь? — ответил вопросом на вопрос Трофим.
— Хорошо живёшь! — позавидовал боцман.
— Да лучше, пожалуй, чем в вашем железном гробу. Ты мне вот чего объясни, «дракоша». На берегу я отсутствовал всего четыре года,а в морях отходил ого-го… Триста лет! Как это?
— А ты к нам на борт сам заявился! Кто тебя звал? Мертвецки пьяным, в лодочке, в обнимку с четвертью самогона… Мы всплыли провентилироваться, а ты тут как тут. Скажи спасибо, что всего-то триста…
— Камбалу я тогда ловил, вот и прихватил для сугрева…
— Чёрный Мсье поначалу и хотел тебя в ней засамогонить, да у меня, скажи спасибо, гальюны чистить некому было. Днём ты вкалывал зубной щёткой, а по ночам в своей бутыли сидел.
— Теперь понятно, почему мне двести лет такой дурацкий сон каждую ночь подряд снился!
— Каждую… Ты бы в ней все три сотни лет сидел, философ, да Мсье невзначай бутыль грохнул на сто семьдесят восьмом году твоей отсидки… В сортире остальное время отсиживал! Впрочем, бутыль тебе вернули целёхонькой, когда ты на берег списывался.
Трофим вспомнил, как очухался от кошмарного наваждения в утлой шлюпочке посреди моря спустя четыре года после своего исчезновения, как шандарахнул со всего маха стальным багориком по бутыли, вскричав: «Господи мой Боже, никогда больше! Только квас…»
— А зачем ты «торпеду» под лопатку вшил? — поинтересовался Глюм.
— А на всякий случай… Бережёного Бог бережёт.
— В раю кваса нет, — на полном серьёзе предупредил боцман. — Там амброзия, нектар… Да ещё этот, как его… Напиток Эдема. Гадость страшная, даже на самогон не перегнать.
Помолчали. О чем ещё говорить? Жизнь течёт мимо, они сидят на её обочине. Хорошо!
— С кваса кайф не тот, — нарушил паузуТрофим, — но если ящика два заглотишь — балдёж!
— Я больше пресную водичку уважаю. — И Глюм вразвалочку подошёл к автомату. Земля здорово штормила у него под ногами, но боцман, татуированный с головы до ног древними мастерами а ля похабель, держался уверенно.
— В морях я свой страшный срок отстрадал от звонка до звонка, — сказал грузчик, когда Глюм вернулся. — Теперь я полноправный магазин своей горячо любимой страны…
Трофим вместо магазина хотел сказать «гражданин», да язык с кваса ляпнул не совсем то.
— И этим я горжусь, — поставил точку грузчик.
— Понимаешь, тут какое дело… — оживился от новой порции хмелящей водички Глюм, — есть в вашем городе один художник…
Словом, едва Глюм посмотрел на здоровенного Леженя, у него пропала охота вставать у того поперёк дороги. Вот он и ретировался, как последний домовой по мусоропроводу.
Сейчас он сидел в бетонной «ракушке» у кинотеатра «Приморье» на деревянной скамье, отполированной сотнями мускулистых седалищ, и время от времени нервно зевал. Иногда рыжий боцман лениво вставал и вразвалочку подходил к автомату с газированной водой. Ловко стукнув кулаком в определённое место, быстро подставлял стакан. Автомат фырчал водой без сиропа. Глюм мигом проглатывал стакан и, хмелея от ломившей зубы водички, возвращался в «ракушку». До чего же было приятное ощущение от самого процесса поглощения воды, когда перенасыщенный углекислотой холодный водопад прокатывается по твоему пересохшему за тысячелетия горлу! К нему, слава дьяволу, вернулась наконец вечная неутолимая жажда. Вот он и стремился наверстать упущенное и пил, пил, пил. Благодать!
Глюм развлекался, пакостя по мелочам. Один под его добрым взглядом напрочь забывал о свидании, другой терял кошелёк, третий отрывал подошву у новеньких кроссовок. Это было уж совсем ерундовым делом: плюнул вслед — и подмётки как не бывало.
Глюму было чертовски скучно. Он даже позавидовал всем этим кратко живущим, им-то скучать некогда: все дела, дела… И тут ему захотелось сотворить мерзость помасштабнее. Рыжий боцман не стал откладывать задуманное в долгий ящик.
По глазам полоснула перламутровым блеском изящная «Глория». «Тойота», — нисколько не сомневаясь, определил марку Глюм, легонько щёлкнул пальцами. Демоны холода, сидевшие в пачках с мороженым, появились перед ним и, отдав честь, внимательно выслушали приказание. Когда мимо них проехала «Глория», демоны на полном ходу облепили машину, разбойно засвистели.
В это время грянула сигнальная двенадцатичасовая пушка. Глюм, «ангеляясь» с вывертами, извлёк шариковую ручку с двумя обнажёнными лесбиянками и стал переводить пластиковые электронные часы с музычкой на вариации Глюковского «Ада». Боцман вечно путал часовые пояса, марки машин, имена и отчества, а особенно жаргоны разных эпох.
Через два дня ловкие ребята из краевого ОБХСС, не получив положенной мзды в обычном почтовом конверте, объявили розыск крупного подпольного дельца-перекупщика. Но если бы они заглянули в его гараж, то увидели бы голову бедолаги, торчащую из мерзопакостного мороженого второй холодильной фабрики, спрессованного старательными демонами хлада и града в сплошную ледяную глыбу.
Глюм наконец поднял голову от чёрных часов, краешком глаза заглянул в будущее и с сожалением констатировал: «Промахнулся»! Делать пакости сразу расхотелось, загубил ни в чём не повинную чёрную душу спекулянта вместо светлой. «Нет, есть всё-таки нечто дьявольское в игре случая», — подумал Глюм огорчённо.
И он стал «клеить», причём довольно неуклюже, трех девочек из торгового техникума. Уж больно ему понравились их загорелые круглые коленки под короткими красно-бело-синими юбочками. Они привычно отмахнулись от, как им показалось, подвыпившего, хамоватого, «нефирмово» одетого субъекта и пошли в кино. Обиженный до пяток, где по древним халдейским представлениям и находилась душа, Глюм извлёк из кармана кусочек шкуры бородавчатого бронтозавра и бросил его вслед трём отвергшим его красавицам.
Девушки вышли из кинотеатра после сеанса, оторопело глянули друг на друга. Ноги сами понесли их к кассе, руки отсчитали мелочь, губы шевельнулись, называя время. Влекомые нечистой силой, целый день вращались они по чёртову кругу: кино, синий зал, красный зал, снова синий… Ночью всем троим снилась кинохроника, индийский фильм, выученный наизусть, а под утро и его продолжение: рыжий кривоногий субъект в новеньких калошах танцует танго с обнажённой задастой и грудастой кинодивой.
Глюм мерзко похихикал: шутка была на редкость удачной, он ещё запрограммировал им и, так сказать, эротический вариант.
— Чужой город, чужое время…
Боцман представил себе уютную пустыню, милый его сердцу песчаный колодец, откуда старого, доброго дядюшку пирата извлекли против его воли, и ностальгически пожелал увидеть, что там творится сейчас. Тут же в «ракушку» забрёл симпатичный молодой человек с немного ошарашенным видом, включил переносной, только что купленный цветной телевизор. Это был актёр и режиссёр местного кукольного театра Юрий Табачников.
Шла передача «Клуба путешественников», и ведущий Сенкевич поведал всему Дальнему Востоку, что на древнем египетском берегу Красного моря, в местности, хорошо известной по интереснейшим археологическим находкам, американская компания «Шелл петролеум» открыла крупное месторождение нефти и газа.
Глюм увидел знакомые, мало изменившиеся за тысячи лет холмы, буровую, разлаписто стоявшую на том самом месте, где когда-то был колодец.
— Спалить её, что ли, к ангеловой бабушке? — Глюм вздохнул.
С прошлым все ясно, в будущее лезть не хотелось, не то невзначай можно таких дров наломать… Так что оставалось одно настоящее. Из увольнительной на берег ничего не вытанцовывалось! Хоть возвращайся несолоно хлебавши на корабль. И тут он вспомнил о Трофиме, списанном за отбытие срока наказания из экипажа. Как-никак вместе триста годков по морям ходили! Ныне Трофим работал грузчиком в винном магазине, но не пил, проповедовал трезвость. Зато зело потреблял ядрёный квас, с него и хмелел изрядно, характером был тих и рассудителен. Боя стеклотары никогда не допускал. От положенных за аккуратную разгрузку двух бутылок водки не отказывался, продавал их после закрытия, а деньги прятал в холодильник.
— Пить нехорошо, пить вредно, — говорил Трофим своим постоянным клиентам. — Надо вести трезвый образ жизни.
А водку все же продавал, считая себя если не святым, то причастным к добрым делам.
Если бы не краб над левым ухом, прикрытый от постороннего глаза выцветшим беретом, Глюм и не узнал бы Трофима. Столько лет, столько зим прошло! По-философски мудро грузчик взирал на жадную толкотню вокруг винного отдела.
— Потерянное поколение алкарей, выпестованное нашей мудрой партией. Рабы социализма!
Он с чувством пожал протянутую боцманом руку.
— Кваску? — малохольно, а может, меланхолично предложил квадратный Трофим, ничуть не удивившийся появлению старинного приятеля. По-хозяйски уселся на железной трубе, ограждавшей пешеходную часть Светланки от проезжей, и одним глотком втянул в себя пенный напиток. Глюм пристроился рядом, спросил участливо:
— Ну как, не скучно?
Мимо них текла людская нескончаемая река. Шумные толпы осаждали магазины, испытывая неукротимое желание потратить деньги, и этим ублажить алчущие все новых и новых приобретений души. Озверело звенел, пробиваясь меж беспечных пешеходов, трамвай. На его отчаянные звонки привычно не обращали внимания. Шли милые девушки в японской косметике, похожие друг на дружку, как фальшивые пятаки, на них таращили глаза завербованные по оргнабору, которых всяк звал по-своему — вербота, бичи, шаромыжникн, богодулы… Всех их заманил во «Владик» длиннющий рубль. Степенно прогуливались под руку со своими ветреными подругами «мариманы» с торгового и рыболовецкого флотов. Уверенно лавировалив толпе фарцовщики-утюги. На Светланку шли людей посмотреть и себя показать. Здесь рассказывали на ходу забористые анекдоты, лаяли начальство, ссорились и мирились, слушали плееры с отрешёнными, как у монахов-буддистов, лицами… И шли, шли, шли… У Глюма уже шумело в голове от бесконечного мелькания лиц, как от забористой газированной водички.
— Тут разве заскучаешь? — ответил вопросом на вопрос Трофим.
— Хорошо живёшь! — позавидовал боцман.
— Да лучше, пожалуй, чем в вашем железном гробу. Ты мне вот чего объясни, «дракоша». На берегу я отсутствовал всего четыре года,а в морях отходил ого-го… Триста лет! Как это?
— А ты к нам на борт сам заявился! Кто тебя звал? Мертвецки пьяным, в лодочке, в обнимку с четвертью самогона… Мы всплыли провентилироваться, а ты тут как тут. Скажи спасибо, что всего-то триста…
— Камбалу я тогда ловил, вот и прихватил для сугрева…
— Чёрный Мсье поначалу и хотел тебя в ней засамогонить, да у меня, скажи спасибо, гальюны чистить некому было. Днём ты вкалывал зубной щёткой, а по ночам в своей бутыли сидел.
— Теперь понятно, почему мне двести лет такой дурацкий сон каждую ночь подряд снился!
— Каждую… Ты бы в ней все три сотни лет сидел, философ, да Мсье невзначай бутыль грохнул на сто семьдесят восьмом году твоей отсидки… В сортире остальное время отсиживал! Впрочем, бутыль тебе вернули целёхонькой, когда ты на берег списывался.
Трофим вспомнил, как очухался от кошмарного наваждения в утлой шлюпочке посреди моря спустя четыре года после своего исчезновения, как шандарахнул со всего маха стальным багориком по бутыли, вскричав: «Господи мой Боже, никогда больше! Только квас…»
— А зачем ты «торпеду» под лопатку вшил? — поинтересовался Глюм.
— А на всякий случай… Бережёного Бог бережёт.
— В раю кваса нет, — на полном серьёзе предупредил боцман. — Там амброзия, нектар… Да ещё этот, как его… Напиток Эдема. Гадость страшная, даже на самогон не перегнать.
Помолчали. О чем ещё говорить? Жизнь течёт мимо, они сидят на её обочине. Хорошо!
— С кваса кайф не тот, — нарушил паузуТрофим, — но если ящика два заглотишь — балдёж!
— Я больше пресную водичку уважаю. — И Глюм вразвалочку подошёл к автомату. Земля здорово штормила у него под ногами, но боцман, татуированный с головы до ног древними мастерами а ля похабель, держался уверенно.
— В морях я свой страшный срок отстрадал от звонка до звонка, — сказал грузчик, когда Глюм вернулся. — Теперь я полноправный магазин своей горячо любимой страны…
Трофим вместо магазина хотел сказать «гражданин», да язык с кваса ляпнул не совсем то.
— И этим я горжусь, — поставил точку грузчик.
— Понимаешь, тут какое дело… — оживился от новой порции хмелящей водички Глюм, — есть в вашем городе один художник…