Один лишь мундир и рука с зажатой перчаткой и свастикой на рукаве... Более крупные буквы заголовков:
"Провидение господнее всегда с немецким народом!
Наше время - впереди. Тотальная война и тотальная мобилизация..." Да... Немцы или гитлеровские холуи - пускай даже эта газета и старая - подобным образом обращаться с изображением "обожаемого фюрера", вероятно, побоялись бы. А впрочем... Эта далекая глушь...
И третий год войны как-никак...
Левко еще и еще раз обходит вдоль стены погреб - всего какой-то десяток коротеньких шагов. Потом располагается на старом месте. Сидит, полудремлет, прислушивается... В погребе тихо, нигде, кажется, никого. За ним не следят, не прислушиваются. Но береженого и бог бережет. Левко словно бы невзначай, спросонок кладет руку за борт стеганки, еле заметно шевелит пальцами. Боковой большой карман между подкладкой и верхом расстегнут и совсем пуст. Да... Но в том же кармане под самым бортом куртки пришит еще один маленький тайный карманчик. И в нем прощупывается сложенная вчетверо бумажечка. Удостоверение на имя шахтинского полицая Бабченко, который по приказу местных гитлеровских властей передвигается на запад, в Винницкую область... Никем, оказывается, не обнаруженная, не замеченная, лежит себе эта бумажечка спокойненько на месте! Так! Что же дальше? Наверное, лучше всего уничтожить, пока есть время и условия. Но ведь стопроцентной уверенности нет!
Уничтожить? Или оставить? Нет, уничтожить он всегда успеет... Лучше с этим подождать...
Его будит свет. Лампа поднесена к самому лицу. Левко оторопело хлопает глазами, прищуривается и отворачивается.
- ...Такой еще, оказывается, молодой, - спокойно констатирует где-то рядом хриплый, глуховатый басок, - и уже такой стервец.
Левко молчит.
- Ну, так как? Может, уже поговорим? А?
Левко по-прежнему молчит. Потом, будто не услышав вопроса, переспрашивает сам:
- Кто вы такие?
- А ты не догадываешься?
- Нет.
- Ну, тогда пускай тебя разбирает любопытство... Ты откуда же знаешь немецкий язык?
- А вам откуда известно, что я знаю немецкий язык? - удивляется Левко. "Во сне что-то, наверное, сболтнул?"
- Мы, голубь сизокрылый, все знаем.
- Тогда должны знать и то, откуда я знаю...
- А нам вот хочется, чтобы ты еще и сам рассказал.
- Ну, в школе учил, в институте. Студент я...
- Оно и видно... А эта школа или институт в Берлине, Мюнхене или Вене?
- В Харькове! - сердито бросает Левко, говоря на этот раз чистую правду.
- Так я тебе и поверил, - гудит басок, кажется, совсем добродушно.
- А он, может, из тех самых, из хвостдойчей, - подбрасывает сбоку щуплый молодым голоском, - как Генрих или Дуська.
"Вот тебе новая морока, - сокрушается Левко. - Дался им мой немецкий язык! Можно было бы, конечно, возражать... Но если они и в самом деле что-нибудь знают, что-нибудь подслушали? Тогда можно по-настоящему запутаться. Пускай уж лучше так. И все же кто они? Почему не говорят это прямо? И о парашютистах ни слова. Неужели еще ничего не слышали или хотя бы по моему снаряжению не догадываются? Какая-то хитрая игра. Фашистская разведка? Ей пальца в рот не клади... Ну, а если наши... Должны же они быть бдительными и оберегать себя от гестаповских шпионов? И о десанте их никто не предупреждал. Слепой ведь прыжок!.."
- ...Так вот что, голубь сизокрылый, ждать тебе уже недолго. А перед смертью покаяться следует. Давай не стесняйся... Кто тебя сюда послал? Что ты тут у нас потерял? И чего искал? Кого еще знаешь из таких вот "искателей", как ты? Кто предупредил гестаповцев о Балабановке? Кго выдал скальновчан? Не знаешь? Рассказывай лучше правду. Легче на душе будет., когда предстанешь пред ясными очами немецкого господа бога...
Ну так как?
- Кто вы такие?
- Ага... Значит, не желаешь! Ну что ж! Времени у тебя еще немножко есть. Подождем...
И снова исчезают.
Кто они? Почему так мягко допрашивают? Они (и за это - девять из десяти) партизаны. Но все тут какое-то странное. И они тоже странные. На военных не похожи, скорее на ночных сторожей в колхозе, что ли? И почему они все предупреждают, угрожают, что нет времени, а сами тянут? "Исповедуйся", - говорят, ла! Может, они кого-то или чего-то ждут? Но кого и чего? Какие "грехи"
имеют в виду?
Грехов у Левка на душе немного. Точнее, один, двухгодичной давности. Соврал в военкомате... Отец у Левка-учитель, физик. Мать - врач. А он у них единственный. Что ни говори, а воспитывали они его. Научили читать, когда ребенку еще и пяти лет не исполнилось.
Тогда же начали учить немецкому языку. В школу отдали в шесть лет. В институт приняли его как отличника, когда ему шестнадцать стукнуло, а первый курс закончил - не было еще и семнадцати. Без нескольких недель.
Тут - война! Нюся, секретарь из деканата, которой он поплакался, что забыл паспорт дома, механически отстучала справку. "Студент второго курса, год рождения такой-то, для предъявления в военкомат"...
То, что он прибавил себе целый год, в военкомате не заметили, послали в запасной учебно-резервный батальон... Ну, за эти два года отслужил он и отвоевал этот свой грех добросовестно, ничего не скажешь... А теперь вот, выходит, еще один грех. Возможный грех. В зависимости от того, как дальше пойдут дела. Все же, что ни говори, а лежит в потайном кармашке еще один, теперь уже по-настоящему поддельный документ. И нужно же, чтобы так случилось! И как все это кончится?
- ...Ничего он тебе не скажет!
Левко очнулся и насторожился. Голос резкий, властный. Такого тут он еще не слыхал. Прозвучал словно бы над самым ухом. Что это?.. Галлюцинация?
- ...У него, понимаешь, нет выбора. А посулам твоим он не поверит. Дураков на такое не посылают.
Что-то прогудел уже знакомый хрипловатый басок.
Откуда доносятся эти голоса?
- ...Допрашивать по-ихнему мы не умеем и, вероятно, не научимся... снова звучит тот, властно-резкий голос. - А тебя сюда послали не к теще на блины. Сам знаешь, чем рискуешь.
- Так я же разве что? - оправдывался басок. - Я тебя ожидал. Отсюда все равно никто никуда не выйдет.
Могила.
- Ждал и дождался. А сейчас пора кончать... Дальше рисковать мы не можем.
"Могила"... "Пора кончать"... Слова, от которых мороз подирает по коже. "Партизаны, ясно же, партизаны! - лихорадочно пробует убеждать себя Левко... - Но как с ними объясниться?"
- А Галина сказала - доложить Викентию и чтоб без него не решать, говорит щуплый.
- Ну да! Близкий путь! Кругом облавы, а мы тут у моря ждем погоды! Пора!
Как в кошмарном сне, от стены опять отделяется темная тень. Приближается, становится человеческой фигурой. Среднего роста, в чем-то вроде военного. Крепко сбитая, энергичная, подвижная. Даже тогда, когда стоит спокойно, Левку кажется все же, что она двигается. Двигается непрерывно, куда-то торопится. Левко про себя, бессознательно так и называет эту фигуру:
Подвижный...
- ...Ты уж надумался и, конечно, будешь говорить! - скорее утверждает, чем спрашивает Подвижный, будто команду подает.
- Я не знаю, что и, главное, кому должен рассказывать.
- Запомни. Нам не до шуток. Нет времени для них.
Будешь молчать - расстреляем.
- А если не буду молчать, тогда что? Все равно я должен знать, с кем свел меня случай. Иначе...
- Предположим, ты попал, куда хотел, нашел, чего искал, - резко, иронично бросает Подвижный. - Предположим, мы партизаны... Ну и что?
- Тогда естественно, - отваживается Левко, - естественно будет предположить, что я советский парашютист.
- Гм... А ты, вижу, любишь пошутить. Гляди, чтобы плакать не пришлось.
- Нет, почему же! А если я серьезно?
- Ну, ежели ты серьезно, то и мы серьезно. - В голосе Подвижного слышится явная ирония. - Нам скрывать нечего. Хозяева положения тут, как видишь, мы.
Да, мы советские партизаны.
- Пархоменковцы! - не удержавшись, радостно восклицает Левко.
- Гм... Так тебя, оказывается, послали разыскивать их?
- Да. Именно их. Я в самом деле советский парашютист.
- Ну, вот! Я так и думал. Так и знал! - почти победоносно, насмешливо тянет Подвижный. - Как же иначе! Теперь тут таких "парашютистов" из гестапо знаешь сколько за дураками охотится? Только дураки, дорогой мой, теперь уже все перевелись.
- Так вы не верите?!
ц- Допустим, не верю. Как ты нам докажешь? Попытайся, докажи, а мы послушаем. Например, вот: объясни, как же это ты так обмишулился, попав не к пархоменковцам, а к нам?
- Как это не к пархоменковцам?
- А так... Где Крым, а где Рим!
- Не понимаю.
- Допустим... Тогда рассказывай подробно, как и что. Где приземлился, куда шел, что видел и... чего искал.
- Приземлился в селе Солдатском... Определился по азимуту, ну и... вышел на Каменский лес, к Сорочьему озеру...
- Гм... И долго же ты шел?
- По времени? Или по расстоянию?
- Все равно.
- Ну, пожалуй,, километров тридцать - тридцать пять...
- Гм... Подожди. Что-то я не пойму. Нескладно врешь... Можешь мне хоть что-нибудь рассказать про Солдатское?
- Ну как же!.. В ту ночь немцы подожгли село. Я чуть было не угораздил прямо в огонь.
- Вернее, угораздил и выскочил невредимым. Ну что же, бывает! В сказочках, конечно. Но теперь уже кое-что проясняется. Новичок ты, видать, в этих местах.
Не ориентируешься... И "легенду" плохо усвоил. Неграмотно, можно сказать. А еще карту в планшете носишь, сопляк!
- Как это, - по-настоящему обиделся за "сопляка"
Левко, - ничего не понимаю?
- То-то и оно!.. Подожди, поймешь. Мне тоже еще не все ясно. А что касается Солдатского, как ты говоришь, тут действительно... должно было бы иметь место.
как говорят... Могло быть! В ту ночь действительно горело, действительно немало было там твоих дружков!
Вот они и направили тебя к нам по азимуту, как ты говоришь.
- Ну, если так... если не верите...
- Так трудно же и поверить! Пойми! - с какой-то даже досадой воскликнул Подвижный.
- А что здесь непонятного?! - бессознательно почувствовав эту досаду, цепляясь за нее, как утопающий за соломинку, воскликнул Левко.
- А вот то! Давай не горячись и скажи мне лучше, куда ты девал свой парашют? Говори правду, ибо мы сразу же все выясним и проверим. Не думай, мы не побоимся и пойдем туда, где ты его припрятал. Знаем, не сегодня на свет родились, нас твои дружки на этот раз не тронут. Очень уж им хочется, чтобы мы тебе поверили.
- Так нет же парашюта! - тяжело вздохнул Левко.
- Нет? Как же это? Парашютист - и вдруг без парашюта?
- А так... Нет - и все. Сгорел парашют на пожаре.
- Гм... А ты веселый парень! Знаешь, я так и догадывался, что он сгорел! Что же зто гестапо на такую операцию да парашют пожалело?! Как-то не верится.
Или просто не было под рукой советского?
- Я правду говорю!..
- Хватит! - сурово крикнул Подвижный. - Всю правду скажу теперь тебе я! Засыпался ты, парень! С головой. Неудачливый вышел из тебя разведчик. Если хочешь знать правду, хотя она тебе уже ни к чему, Солдатское, и Сорочье озеро, и эти пархоменковцы отсюда по крайней мере в полутораста километрах! Плохо ты, видать, слушал, чему тебя учили.
- Так девчонка же сказала: Солдатское! - задетый за живое и оскорбленный в своих лучших чувствах разведчика, забыв даже о смертельной опасности, почти умоляюще воскликнул Левко.
- Возможно... Девчонка, возможно, и сказала.
Действительно, то село, которое подожгли в ту ночь твои дружки, отсюда недалеко, около тридцати с гаком километров, и называют его у нас коротко Солдатским...
А на карте обозначается оно чуточку иначе: Солдатский поселок!..
- Господи, боже мой! -почти застонал от отчаяния Левко, хватаясь обеими руками за голову. - Неужели же и в самом деле так?!
Это восклицание было таким неподдельно-искренним, столько было в нем удивления, боли и отчаяния, что даже Подвижный снова, кажется, внутренне заколебался и очень долго молчал, будто не зная, что на это ответить.
- Представь себе... - наконец произнес он тихо.
И сразу же коротко приказал: - Хватит! Нечего тянуть кота за хвост! Обыщите его... и как можно тщательнее.
Потом сразу куда-то исчез. Растворился в темноте, будто его и не было.
Левко снова остался один. Долго сидел просто так, ни о чем не думая, прибитый и оглушенный. Потом подумал: неужели это правда? Неужели их могли сбросить так далеко и так неточно? Если только это правда, тогда... и надеяться напрасно! Он, разведчик, поверил, как дурак, какой-то девчушке, ничего у нее даже не переспросив. А вот все другие, совершенно неопытные, не разведчики, конечно же сориентировались правильно.
Да и на этот Солдатский поселок ни один из них не натолкнулся... Сориентировались как следует и направились в настоящий Каменский лес, к настоящему Сорочьему озеру. Это не важно, что далеко. Все равно дойдут.
Всегда дойдут, когда знают точно, куда именно нужно идти. А он... Никто, вероятно, из них даже и не догадывается, что... "Хватит!.. Тянуть дальше нечего! Обыскать!
И как можно тщательнее!" Обыскать! Мама родная!
А "справка"! Если и есть еще хоть какая-нибудь капелька надежды, то... Обыщут, найдут удостоверение шахтипского полицая, и... чем он им тогда докажет? Как они после того ему поверят?.. Уничтожить! Немедленно и как можно осторожнее уничтожить!
Стараясь скрывать каждое движение, заложил правую руку за борт стеганки, указательным пальцем, нащупал в потайном карманчике проклятую бумажонку, поддельный документ, который должен был бы в других условиях спасти его, а теперь вот... Зажал его двумя пальцами. Потянул потихоньку. Вытащил. Опустил руку с бумажкой на колени. Подвинул осторожно к правой левую руку. Взял обеими. Р-р-раз! Рванул... И в тот же миг что-то юркое и упругое, что-то темное метнулось от стены и тяжело упало ему сразу на грудь, на руки и на колени.
- Ух ты, гад! - пригрозил молодой, знакомый уже голос щуплого.
Так произошло непоправимое. И теперь уже все, теперь конец! Спасти его может только чудо. Но чудес, как известно, не бывает...
Его обыскали. Теперь уже действительно отобрали все подчистую. Оставили в одной рубашке и штанах.
Отобрали и часы, которые указывали в ту минуту ровно половину пятого утра или вечера неизвестно какого дня.
Фитиль в лампе подкрутили, в погребе стало хорошо видно. Хотя он все равно никого из них не увидел. Ибо тот, Подвижный, приказал стать лицом к стене и не оглядываться. Предупреждение было излишним. Левко и сам уже не интересовался никем и ничем. Он стал теперь абсолютно равнодушен ко всему на свете. Весь мир был на одной стороне, а он, Левко Невкыпилый, на другой.
Он еще что-то вспоминает, прощается с родными, товарищами и знакомыми. Прощается с землей и небом, облаками и травами, солнцем и луной. Со веем-веем, о чем успел узнать и что успел увидеть в свои, оказывается такие короткие, двадцать лет. Он думает обо всем, что еще стоит у него перед глазами, но для него уже недостижимое, далекое и равнодушное к нему. Он теперь один-одинешенек во всем мире, один на один со своим огромным одиночеством. Вот получается как! Выходит, в твою последнюю, в твою смертную минуту остаешься ты с самим собой! Все еще словно бы рядом, возле тебя, но уже будто за толстой, непроницаемой стеной прозрачного стекла... Ты один. Этот миг ты должен пережить, эту грань перейти лишь самдруг. Никто этого с тобой не разделит и не переживет, хотя тех, кто рад был бы своей грудью защитить тебя от смерти, нашлось бы немало... И в этом одиночестве, которое чувствуешь с глазу на глаз со смертью, и таится то, что люди называют страхом. Великим страхом...
И все же Левко не должен, не может, не имеет права поддаваться страху! Он не смеет выказать его перед ними... Пускай эти хлопцы - свои люди, к которым он спустился на парашюте, чтобы оказать им помощь, пускай они все же подумают о нем хорошо, как о смелом, мужественном человеке! Пускай даже не теперь, пусть вспомнят тогда, когда все выяснится, когда узнают о том, что он, Левко, в самом деле свой!
Но, в конце концов, "страх вовсе не в опасности, он в нас самих...". Левко вычитал это когда-то у Стендаля, и фраза засела у него в голове. "В нас самих..." А если в нас самих, то, выходит, мы сами можем его и преодолеть! Конечно, не бояться смерти - очень высокое искусство, и владеет им далеко не каждый. И менее всего самые большие жизнелюбы. К сожалению, очень часто открывается оно именно перед тем, кто уже не дорожит жизнью. Или вот как и ему, старшине Левку Невкыпилому, постигшему неизбежность, окончательную, неотвратимую свою обреченность. Ну что же, спасибо, что оно, это искусство, открывается - собственно, уже открылось! - ему хотя бы и таким вот образом!
Ему заламывают руки назад и снова крепко связывают. Кто-то там берет конец веревки и слегка дергает.
Левку кажется, что это может быть тот высокий, с глуховатым баском.
Подвижный спрашивает, не хочет ли он в последний раз что-нибудь сказать.
- Я хочу, чтобы вы запомнили: я советский парашютист. Моя фамилия Невкыпилый Лев Никанорович.
Отец - Никанор Петрович, до войны жил...
- А что-нибудь другое ты не хочешь сказать? - прерывает его голос Подвижного. - Правда могла бы еще кое-что изменить: кто послал? Кто выдает вам подпольщиков? Кого и чего искал ты здесь?
- Нет... все... - тихо подытоживает Левко.
- Тогда действительно все!.. Слушать приказ, не оглядываться... Ведите!
Оказывается, ведут его вовсе не по тем ступенькам, которые все время маячили перед его глазами, поднимаясь куда-то вверх, в темноту. Перед ним чья-то нога отодвигает снопик соломы, и в полу у самой стены открывается узенький, освещенный снизу слабеньким лучом лаз.
Высокий (а это, оказывается, в самом деле он) слегка дергает за веревку и толкает Левка в плечо:
- Давай... Ногами вперед. Туда, вниз.
Левко осторожно, послушно опускает в лаз левую ногу, нащупывает ступеньку и тогда уже смелее ставит рядом с левой и правую. Ага! Так вот какое дело! Вот где, выходит, они скрывались! Хотя могли прятаться и там, в темной глубине верхних ступенек.
Ступенька за ступенькой по узкой шели (в одну стену упираешься спиной, а противоположной касаешься носом) протискивается Левко куда-то вниз, в какое-то подземное царство.
На глубине человеческого роста, внизу, еле-еле освещенный, теряется в сумраке настоящий подземный ход.
Этакая узенькая пещера, вдоль которой, согнувшись почти вдвое, может пройти человек. Шагов через десять в неглубокой нише - лампа, источник того слабого луча.
- Вперед! - командует глуховатый басок.
Левко продвигается, сгорбившись, вдоль стены. Путешествие это для него особенно тяжкое, даже унизительное. И бесконечно длинное. Хотя успел он сделать не более двадцати шагов. Под ногами скользко. Чем дальше, тем все ощутимее. Склизкое болотце, слякоть, потом вода... Впереди серое светлое пятно.
- Не останавливаться! - команда за спиной.
Под сапогами хлюпает вода. По щиколотки, выше, вот уже почти вровень с верхом голенищ.
- Не останавливаться!
Впереди все больше проясняется, светлеет. И вот уже можно догадаться, что там отверстие, а свет естественный, дневной свет, хотя и какой-то тусклый.
Вода, поднявшись вровень с голенищами, так и держится на одном уровне. Дно твердое, песчаное. Еще несколько шагов и... Левко наконец выпрямляет спину и невольно останавливается... Справа и слева от него густой стеной стоит высокий камыш. Полузалитый водой вход в подземный лаз маскируется этим камышом почти наглухо. Перед глазами ровная, черная гладь лесного озера. Того самого озера... Над озером клубами серой ваты низкий бесцветный туман. Прямо из тумана - крутой противоположный берег. Темная зелень осоки и камышен, густые заросли лозняка, зеленые кудрявые купы дубняка и темно-голубое, чистое, рассветное небо.
Ослепленный утренним светом, Левко плотно смежает веки и глубоко, полной грудью вдыхает живительную смесь по-особенному сейчас острых, неповторимо ароматных лесных запахов...
- Не останавливаться! - рывок за веревку. - Не оглядываться!.. Может, все-таки завязать ему глаза?
- Да... пускай уж!
- Налево и прямо вдоль берега!
Еще два-три десятка шагов по колено в холодной утренней воде, мимо камышей, через осоку, пробираясь в водяных лилиях, под нависшим над самой водой шатром вербовых ветвей. Потом еле заметная в лесных зарослях узенькая тропинка. Спускаясь с пригорка, она срывается прямо в воду.
- Налево. На тропинку. Прямо, по тропинке. Не оглядываться!
...Не оглядываться!.. Не оглядываться!..
Ни дуновения ветерка, ни малейшего шума. Спят деревья, травы, спят вода и воздух, спят птицы. Или же только притаились в ожидании близкого уже солнца...
Над самой водой - куст калины, весь в гроздьях покрасневших ягод. Сомкнулись над тропинкой ветви буйнолистного орешника. Почти в рост человека вымахали папоротники, побеги бузины. Колючая ежевика с синими, будто бы повитыми туманцем, ягодками густо заплела длинными колючими плетями темный ивняк.
...Не оглядываться!.. Не оглядываться!..
Узенькая тропинка крутыми витками продирается среди кустов куда-то вверх... Шагает по этой тропинке Левко Невкыпилый. Мягко ложатся ему на плечи шершаво-холодные лапы орешника, касаются щек, скатываются за воротник холодные тяжелые шарики росы.
Лес тихий, окутанный утренним сном, весь в серебристосиней измороси...
Вот-вот перед первым, несмелым еще солнечным лучиком заискрится, заиграет это синеватое серебро мириадами золотых огоньков, засияет всеми цветами радуги...
Вот только успеет ли увидеть все это старшина Невкыпилый?..
...Идти прямо... Не оглядываться!..
Он идет, так и не видя своих конвоиров, так и не взглянув в лица своим друзьям-врагам, которые провожают его сквозь эту лесную сказку в последний далекий путь. Такой далекий, что из него никому и никогда не было возврата.
Правда все это или только мерещится ему?
Неужели это он, Левко Невкыпилый, старшина Невкыпилый, Лев Никанорович Невкыпилый (он любил и настаивал, чтобы называли его именно так - Лев!), полный сил, молодости, энергии, желаний, надежд и планов, идет по этой сказочной тропинке для того, чтобы всего лишь через несколько шагов превратиться в ничто?!
Он, наполненный горячим трепетом жизни! Человек, в сознании которого может вместиться вся необозримая вселенная! Он, кто был уже студентом, читал Толстого и Шевченко, знал наизусть огромное множество чудеснейших стихов, изучал философские системы и строение атома, постиг величие и бесконечность невидимых миров!
И виноват, наверное, в этом ужасном, что с ним сейчас происходит, он сам. Только он! Чего-то недосмотрел, чего-то недодумал. Где-то в чем-то не так повел себя.
Перехитрил, выходит, самого себя...
...Не оглядываться!.. Не оглядываться!..
И самое бессмысленное, самое невероятное, что все отнимут у него свои, родные люди, ради которых он не жалел даже самого дорогого - жизни!
Как это по-настоящему страшно, когда - свои. Нет, вероятно, ничего страшнее, ничего трагичнее.
Но не нужно, не нужно... Страх, он, оказывается, в нас самих. И не бояться смерти - великое искусство.
Быть может, самое великое и самое страшное из искусств!
...Не оглядываться! Не оглядываться!..
А так ведь хотелось бы дожить до нашей победы!
Только бы до победы! Страшно даже подумать, что он не доживет до этого времени, не увидит и не почувствует победы! Нашей! Его победы!..
...Не оглядываться!.. Не оглядываться!
ЛЕЙТЕНАНТ ПАРФЕН ЗАМКОВОЙ
Ночь лунная. Небо звездное, чистое. А внизу - бездонная темнота. Летишь - и не знаешь, когда, куда и как долетишь. Нужно подготовиться к приземлению, а определить приземление можно лишь приблизительно.
Что там внизу, под ногами?
Где-то сбоку, под необычайно большим, густо-малиновым шаром луны, сверкнули и сразу же исчезли из глаз какие-то костры. Мелькнули, и сразу же что-то заслонило их... Куда он падает?
Сильный, неожиданно острый удар снизу в левую подошву так, будто кто-то выстрелил с земли и пуля прошила все тело до самого темени. Левую ногу сразу же перестал ощущать. Правая же как будто все еще летела в пропасть. Успел еще понять, что резко заваливается на правый бок.
На какое-то время потерял сознание. Сколько это длилось, не мог бы сказать даже приблизительно. Однако, вероятно, не особенно долго. Хотя бы потому, что, опомнившись, увидел: стоит над ним все та же луна, только вроде бы еще огромнее, еще багровее.
Инстинктивно рванул левую руку (хотел взглянуть на часы), и сразу же в глазах потемнело от нового, невыносимого приступа боли, которая остро отдалась где-то в надбровье.
Пока преодолел эту боль, прошло много долгих мгновений. Потом попытался хоть как-то сориентироваться.
Вокруг невысокие, в человеческий рост, редкие кусты и старые, потемневшие пеньки. Поблизости от Парфена таких высоких пней пять или шесть. Именно на одном из них он вывихнул, а может, и сломал ногу.
Теперь лежит на боку, заломив под себя левую руку, запутавшись в стропах парашюта. Под боком, врезаясь в ребра, жестко, неприятно давит граната или пистолет.
Пошевельнуться боязно. Каждое движение причиняет такую боль, что от нее мутится в голове, а перед глазами вспыхивают ослепительные искры.
Однако нужно что-то предпринять. Хотя бы замаскировать парашют. Ведь он так откровенно белеет, так нахально светится, распластавшись на кустах!
Перемогая боль, слабость, горечь неудачи, пересиливая самого себя, Парфен все-таки высвобождает левую руку, правой достает из кобуры пистолет. Потэм из кармана- гранату и, заняв таким образом "круговую оборону", затихает и прислушивается.
"Провидение господнее всегда с немецким народом!
Наше время - впереди. Тотальная война и тотальная мобилизация..." Да... Немцы или гитлеровские холуи - пускай даже эта газета и старая - подобным образом обращаться с изображением "обожаемого фюрера", вероятно, побоялись бы. А впрочем... Эта далекая глушь...
И третий год войны как-никак...
Левко еще и еще раз обходит вдоль стены погреб - всего какой-то десяток коротеньких шагов. Потом располагается на старом месте. Сидит, полудремлет, прислушивается... В погребе тихо, нигде, кажется, никого. За ним не следят, не прислушиваются. Но береженого и бог бережет. Левко словно бы невзначай, спросонок кладет руку за борт стеганки, еле заметно шевелит пальцами. Боковой большой карман между подкладкой и верхом расстегнут и совсем пуст. Да... Но в том же кармане под самым бортом куртки пришит еще один маленький тайный карманчик. И в нем прощупывается сложенная вчетверо бумажечка. Удостоверение на имя шахтинского полицая Бабченко, который по приказу местных гитлеровских властей передвигается на запад, в Винницкую область... Никем, оказывается, не обнаруженная, не замеченная, лежит себе эта бумажечка спокойненько на месте! Так! Что же дальше? Наверное, лучше всего уничтожить, пока есть время и условия. Но ведь стопроцентной уверенности нет!
Уничтожить? Или оставить? Нет, уничтожить он всегда успеет... Лучше с этим подождать...
Его будит свет. Лампа поднесена к самому лицу. Левко оторопело хлопает глазами, прищуривается и отворачивается.
- ...Такой еще, оказывается, молодой, - спокойно констатирует где-то рядом хриплый, глуховатый басок, - и уже такой стервец.
Левко молчит.
- Ну, так как? Может, уже поговорим? А?
Левко по-прежнему молчит. Потом, будто не услышав вопроса, переспрашивает сам:
- Кто вы такие?
- А ты не догадываешься?
- Нет.
- Ну, тогда пускай тебя разбирает любопытство... Ты откуда же знаешь немецкий язык?
- А вам откуда известно, что я знаю немецкий язык? - удивляется Левко. "Во сне что-то, наверное, сболтнул?"
- Мы, голубь сизокрылый, все знаем.
- Тогда должны знать и то, откуда я знаю...
- А нам вот хочется, чтобы ты еще и сам рассказал.
- Ну, в школе учил, в институте. Студент я...
- Оно и видно... А эта школа или институт в Берлине, Мюнхене или Вене?
- В Харькове! - сердито бросает Левко, говоря на этот раз чистую правду.
- Так я тебе и поверил, - гудит басок, кажется, совсем добродушно.
- А он, может, из тех самых, из хвостдойчей, - подбрасывает сбоку щуплый молодым голоском, - как Генрих или Дуська.
"Вот тебе новая морока, - сокрушается Левко. - Дался им мой немецкий язык! Можно было бы, конечно, возражать... Но если они и в самом деле что-нибудь знают, что-нибудь подслушали? Тогда можно по-настоящему запутаться. Пускай уж лучше так. И все же кто они? Почему не говорят это прямо? И о парашютистах ни слова. Неужели еще ничего не слышали или хотя бы по моему снаряжению не догадываются? Какая-то хитрая игра. Фашистская разведка? Ей пальца в рот не клади... Ну, а если наши... Должны же они быть бдительными и оберегать себя от гестаповских шпионов? И о десанте их никто не предупреждал. Слепой ведь прыжок!.."
- ...Так вот что, голубь сизокрылый, ждать тебе уже недолго. А перед смертью покаяться следует. Давай не стесняйся... Кто тебя сюда послал? Что ты тут у нас потерял? И чего искал? Кого еще знаешь из таких вот "искателей", как ты? Кто предупредил гестаповцев о Балабановке? Кго выдал скальновчан? Не знаешь? Рассказывай лучше правду. Легче на душе будет., когда предстанешь пред ясными очами немецкого господа бога...
Ну так как?
- Кто вы такие?
- Ага... Значит, не желаешь! Ну что ж! Времени у тебя еще немножко есть. Подождем...
И снова исчезают.
Кто они? Почему так мягко допрашивают? Они (и за это - девять из десяти) партизаны. Но все тут какое-то странное. И они тоже странные. На военных не похожи, скорее на ночных сторожей в колхозе, что ли? И почему они все предупреждают, угрожают, что нет времени, а сами тянут? "Исповедуйся", - говорят, ла! Может, они кого-то или чего-то ждут? Но кого и чего? Какие "грехи"
имеют в виду?
Грехов у Левка на душе немного. Точнее, один, двухгодичной давности. Соврал в военкомате... Отец у Левка-учитель, физик. Мать - врач. А он у них единственный. Что ни говори, а воспитывали они его. Научили читать, когда ребенку еще и пяти лет не исполнилось.
Тогда же начали учить немецкому языку. В школу отдали в шесть лет. В институт приняли его как отличника, когда ему шестнадцать стукнуло, а первый курс закончил - не было еще и семнадцати. Без нескольких недель.
Тут - война! Нюся, секретарь из деканата, которой он поплакался, что забыл паспорт дома, механически отстучала справку. "Студент второго курса, год рождения такой-то, для предъявления в военкомат"...
То, что он прибавил себе целый год, в военкомате не заметили, послали в запасной учебно-резервный батальон... Ну, за эти два года отслужил он и отвоевал этот свой грех добросовестно, ничего не скажешь... А теперь вот, выходит, еще один грех. Возможный грех. В зависимости от того, как дальше пойдут дела. Все же, что ни говори, а лежит в потайном кармашке еще один, теперь уже по-настоящему поддельный документ. И нужно же, чтобы так случилось! И как все это кончится?
- ...Ничего он тебе не скажет!
Левко очнулся и насторожился. Голос резкий, властный. Такого тут он еще не слыхал. Прозвучал словно бы над самым ухом. Что это?.. Галлюцинация?
- ...У него, понимаешь, нет выбора. А посулам твоим он не поверит. Дураков на такое не посылают.
Что-то прогудел уже знакомый хрипловатый басок.
Откуда доносятся эти голоса?
- ...Допрашивать по-ихнему мы не умеем и, вероятно, не научимся... снова звучит тот, властно-резкий голос. - А тебя сюда послали не к теще на блины. Сам знаешь, чем рискуешь.
- Так я же разве что? - оправдывался басок. - Я тебя ожидал. Отсюда все равно никто никуда не выйдет.
Могила.
- Ждал и дождался. А сейчас пора кончать... Дальше рисковать мы не можем.
"Могила"... "Пора кончать"... Слова, от которых мороз подирает по коже. "Партизаны, ясно же, партизаны! - лихорадочно пробует убеждать себя Левко... - Но как с ними объясниться?"
- А Галина сказала - доложить Викентию и чтоб без него не решать, говорит щуплый.
- Ну да! Близкий путь! Кругом облавы, а мы тут у моря ждем погоды! Пора!
Как в кошмарном сне, от стены опять отделяется темная тень. Приближается, становится человеческой фигурой. Среднего роста, в чем-то вроде военного. Крепко сбитая, энергичная, подвижная. Даже тогда, когда стоит спокойно, Левку кажется все же, что она двигается. Двигается непрерывно, куда-то торопится. Левко про себя, бессознательно так и называет эту фигуру:
Подвижный...
- ...Ты уж надумался и, конечно, будешь говорить! - скорее утверждает, чем спрашивает Подвижный, будто команду подает.
- Я не знаю, что и, главное, кому должен рассказывать.
- Запомни. Нам не до шуток. Нет времени для них.
Будешь молчать - расстреляем.
- А если не буду молчать, тогда что? Все равно я должен знать, с кем свел меня случай. Иначе...
- Предположим, ты попал, куда хотел, нашел, чего искал, - резко, иронично бросает Подвижный. - Предположим, мы партизаны... Ну и что?
- Тогда естественно, - отваживается Левко, - естественно будет предположить, что я советский парашютист.
- Гм... А ты, вижу, любишь пошутить. Гляди, чтобы плакать не пришлось.
- Нет, почему же! А если я серьезно?
- Ну, ежели ты серьезно, то и мы серьезно. - В голосе Подвижного слышится явная ирония. - Нам скрывать нечего. Хозяева положения тут, как видишь, мы.
Да, мы советские партизаны.
- Пархоменковцы! - не удержавшись, радостно восклицает Левко.
- Гм... Так тебя, оказывается, послали разыскивать их?
- Да. Именно их. Я в самом деле советский парашютист.
- Ну, вот! Я так и думал. Так и знал! - почти победоносно, насмешливо тянет Подвижный. - Как же иначе! Теперь тут таких "парашютистов" из гестапо знаешь сколько за дураками охотится? Только дураки, дорогой мой, теперь уже все перевелись.
- Так вы не верите?!
ц- Допустим, не верю. Как ты нам докажешь? Попытайся, докажи, а мы послушаем. Например, вот: объясни, как же это ты так обмишулился, попав не к пархоменковцам, а к нам?
- Как это не к пархоменковцам?
- А так... Где Крым, а где Рим!
- Не понимаю.
- Допустим... Тогда рассказывай подробно, как и что. Где приземлился, куда шел, что видел и... чего искал.
- Приземлился в селе Солдатском... Определился по азимуту, ну и... вышел на Каменский лес, к Сорочьему озеру...
- Гм... И долго же ты шел?
- По времени? Или по расстоянию?
- Все равно.
- Ну, пожалуй,, километров тридцать - тридцать пять...
- Гм... Подожди. Что-то я не пойму. Нескладно врешь... Можешь мне хоть что-нибудь рассказать про Солдатское?
- Ну как же!.. В ту ночь немцы подожгли село. Я чуть было не угораздил прямо в огонь.
- Вернее, угораздил и выскочил невредимым. Ну что же, бывает! В сказочках, конечно. Но теперь уже кое-что проясняется. Новичок ты, видать, в этих местах.
Не ориентируешься... И "легенду" плохо усвоил. Неграмотно, можно сказать. А еще карту в планшете носишь, сопляк!
- Как это, - по-настоящему обиделся за "сопляка"
Левко, - ничего не понимаю?
- То-то и оно!.. Подожди, поймешь. Мне тоже еще не все ясно. А что касается Солдатского, как ты говоришь, тут действительно... должно было бы иметь место.
как говорят... Могло быть! В ту ночь действительно горело, действительно немало было там твоих дружков!
Вот они и направили тебя к нам по азимуту, как ты говоришь.
- Ну, если так... если не верите...
- Так трудно же и поверить! Пойми! - с какой-то даже досадой воскликнул Подвижный.
- А что здесь непонятного?! - бессознательно почувствовав эту досаду, цепляясь за нее, как утопающий за соломинку, воскликнул Левко.
- А вот то! Давай не горячись и скажи мне лучше, куда ты девал свой парашют? Говори правду, ибо мы сразу же все выясним и проверим. Не думай, мы не побоимся и пойдем туда, где ты его припрятал. Знаем, не сегодня на свет родились, нас твои дружки на этот раз не тронут. Очень уж им хочется, чтобы мы тебе поверили.
- Так нет же парашюта! - тяжело вздохнул Левко.
- Нет? Как же это? Парашютист - и вдруг без парашюта?
- А так... Нет - и все. Сгорел парашют на пожаре.
- Гм... А ты веселый парень! Знаешь, я так и догадывался, что он сгорел! Что же зто гестапо на такую операцию да парашют пожалело?! Как-то не верится.
Или просто не было под рукой советского?
- Я правду говорю!..
- Хватит! - сурово крикнул Подвижный. - Всю правду скажу теперь тебе я! Засыпался ты, парень! С головой. Неудачливый вышел из тебя разведчик. Если хочешь знать правду, хотя она тебе уже ни к чему, Солдатское, и Сорочье озеро, и эти пархоменковцы отсюда по крайней мере в полутораста километрах! Плохо ты, видать, слушал, чему тебя учили.
- Так девчонка же сказала: Солдатское! - задетый за живое и оскорбленный в своих лучших чувствах разведчика, забыв даже о смертельной опасности, почти умоляюще воскликнул Левко.
- Возможно... Девчонка, возможно, и сказала.
Действительно, то село, которое подожгли в ту ночь твои дружки, отсюда недалеко, около тридцати с гаком километров, и называют его у нас коротко Солдатским...
А на карте обозначается оно чуточку иначе: Солдатский поселок!..
- Господи, боже мой! -почти застонал от отчаяния Левко, хватаясь обеими руками за голову. - Неужели же и в самом деле так?!
Это восклицание было таким неподдельно-искренним, столько было в нем удивления, боли и отчаяния, что даже Подвижный снова, кажется, внутренне заколебался и очень долго молчал, будто не зная, что на это ответить.
- Представь себе... - наконец произнес он тихо.
И сразу же коротко приказал: - Хватит! Нечего тянуть кота за хвост! Обыщите его... и как можно тщательнее.
Потом сразу куда-то исчез. Растворился в темноте, будто его и не было.
Левко снова остался один. Долго сидел просто так, ни о чем не думая, прибитый и оглушенный. Потом подумал: неужели это правда? Неужели их могли сбросить так далеко и так неточно? Если только это правда, тогда... и надеяться напрасно! Он, разведчик, поверил, как дурак, какой-то девчушке, ничего у нее даже не переспросив. А вот все другие, совершенно неопытные, не разведчики, конечно же сориентировались правильно.
Да и на этот Солдатский поселок ни один из них не натолкнулся... Сориентировались как следует и направились в настоящий Каменский лес, к настоящему Сорочьему озеру. Это не важно, что далеко. Все равно дойдут.
Всегда дойдут, когда знают точно, куда именно нужно идти. А он... Никто, вероятно, из них даже и не догадывается, что... "Хватит!.. Тянуть дальше нечего! Обыскать!
И как можно тщательнее!" Обыскать! Мама родная!
А "справка"! Если и есть еще хоть какая-нибудь капелька надежды, то... Обыщут, найдут удостоверение шахтипского полицая, и... чем он им тогда докажет? Как они после того ему поверят?.. Уничтожить! Немедленно и как можно осторожнее уничтожить!
Стараясь скрывать каждое движение, заложил правую руку за борт стеганки, указательным пальцем, нащупал в потайном карманчике проклятую бумажонку, поддельный документ, который должен был бы в других условиях спасти его, а теперь вот... Зажал его двумя пальцами. Потянул потихоньку. Вытащил. Опустил руку с бумажкой на колени. Подвинул осторожно к правой левую руку. Взял обеими. Р-р-раз! Рванул... И в тот же миг что-то юркое и упругое, что-то темное метнулось от стены и тяжело упало ему сразу на грудь, на руки и на колени.
- Ух ты, гад! - пригрозил молодой, знакомый уже голос щуплого.
Так произошло непоправимое. И теперь уже все, теперь конец! Спасти его может только чудо. Но чудес, как известно, не бывает...
Его обыскали. Теперь уже действительно отобрали все подчистую. Оставили в одной рубашке и штанах.
Отобрали и часы, которые указывали в ту минуту ровно половину пятого утра или вечера неизвестно какого дня.
Фитиль в лампе подкрутили, в погребе стало хорошо видно. Хотя он все равно никого из них не увидел. Ибо тот, Подвижный, приказал стать лицом к стене и не оглядываться. Предупреждение было излишним. Левко и сам уже не интересовался никем и ничем. Он стал теперь абсолютно равнодушен ко всему на свете. Весь мир был на одной стороне, а он, Левко Невкыпилый, на другой.
Он еще что-то вспоминает, прощается с родными, товарищами и знакомыми. Прощается с землей и небом, облаками и травами, солнцем и луной. Со веем-веем, о чем успел узнать и что успел увидеть в свои, оказывается такие короткие, двадцать лет. Он думает обо всем, что еще стоит у него перед глазами, но для него уже недостижимое, далекое и равнодушное к нему. Он теперь один-одинешенек во всем мире, один на один со своим огромным одиночеством. Вот получается как! Выходит, в твою последнюю, в твою смертную минуту остаешься ты с самим собой! Все еще словно бы рядом, возле тебя, но уже будто за толстой, непроницаемой стеной прозрачного стекла... Ты один. Этот миг ты должен пережить, эту грань перейти лишь самдруг. Никто этого с тобой не разделит и не переживет, хотя тех, кто рад был бы своей грудью защитить тебя от смерти, нашлось бы немало... И в этом одиночестве, которое чувствуешь с глазу на глаз со смертью, и таится то, что люди называют страхом. Великим страхом...
И все же Левко не должен, не может, не имеет права поддаваться страху! Он не смеет выказать его перед ними... Пускай эти хлопцы - свои люди, к которым он спустился на парашюте, чтобы оказать им помощь, пускай они все же подумают о нем хорошо, как о смелом, мужественном человеке! Пускай даже не теперь, пусть вспомнят тогда, когда все выяснится, когда узнают о том, что он, Левко, в самом деле свой!
Но, в конце концов, "страх вовсе не в опасности, он в нас самих...". Левко вычитал это когда-то у Стендаля, и фраза засела у него в голове. "В нас самих..." А если в нас самих, то, выходит, мы сами можем его и преодолеть! Конечно, не бояться смерти - очень высокое искусство, и владеет им далеко не каждый. И менее всего самые большие жизнелюбы. К сожалению, очень часто открывается оно именно перед тем, кто уже не дорожит жизнью. Или вот как и ему, старшине Левку Невкыпилому, постигшему неизбежность, окончательную, неотвратимую свою обреченность. Ну что же, спасибо, что оно, это искусство, открывается - собственно, уже открылось! - ему хотя бы и таким вот образом!
Ему заламывают руки назад и снова крепко связывают. Кто-то там берет конец веревки и слегка дергает.
Левку кажется, что это может быть тот высокий, с глуховатым баском.
Подвижный спрашивает, не хочет ли он в последний раз что-нибудь сказать.
- Я хочу, чтобы вы запомнили: я советский парашютист. Моя фамилия Невкыпилый Лев Никанорович.
Отец - Никанор Петрович, до войны жил...
- А что-нибудь другое ты не хочешь сказать? - прерывает его голос Подвижного. - Правда могла бы еще кое-что изменить: кто послал? Кто выдает вам подпольщиков? Кого и чего искал ты здесь?
- Нет... все... - тихо подытоживает Левко.
- Тогда действительно все!.. Слушать приказ, не оглядываться... Ведите!
Оказывается, ведут его вовсе не по тем ступенькам, которые все время маячили перед его глазами, поднимаясь куда-то вверх, в темноту. Перед ним чья-то нога отодвигает снопик соломы, и в полу у самой стены открывается узенький, освещенный снизу слабеньким лучом лаз.
Высокий (а это, оказывается, в самом деле он) слегка дергает за веревку и толкает Левка в плечо:
- Давай... Ногами вперед. Туда, вниз.
Левко осторожно, послушно опускает в лаз левую ногу, нащупывает ступеньку и тогда уже смелее ставит рядом с левой и правую. Ага! Так вот какое дело! Вот где, выходит, они скрывались! Хотя могли прятаться и там, в темной глубине верхних ступенек.
Ступенька за ступенькой по узкой шели (в одну стену упираешься спиной, а противоположной касаешься носом) протискивается Левко куда-то вниз, в какое-то подземное царство.
На глубине человеческого роста, внизу, еле-еле освещенный, теряется в сумраке настоящий подземный ход.
Этакая узенькая пещера, вдоль которой, согнувшись почти вдвое, может пройти человек. Шагов через десять в неглубокой нише - лампа, источник того слабого луча.
- Вперед! - командует глуховатый басок.
Левко продвигается, сгорбившись, вдоль стены. Путешествие это для него особенно тяжкое, даже унизительное. И бесконечно длинное. Хотя успел он сделать не более двадцати шагов. Под ногами скользко. Чем дальше, тем все ощутимее. Склизкое болотце, слякоть, потом вода... Впереди серое светлое пятно.
- Не останавливаться! - команда за спиной.
Под сапогами хлюпает вода. По щиколотки, выше, вот уже почти вровень с верхом голенищ.
- Не останавливаться!
Впереди все больше проясняется, светлеет. И вот уже можно догадаться, что там отверстие, а свет естественный, дневной свет, хотя и какой-то тусклый.
Вода, поднявшись вровень с голенищами, так и держится на одном уровне. Дно твердое, песчаное. Еще несколько шагов и... Левко наконец выпрямляет спину и невольно останавливается... Справа и слева от него густой стеной стоит высокий камыш. Полузалитый водой вход в подземный лаз маскируется этим камышом почти наглухо. Перед глазами ровная, черная гладь лесного озера. Того самого озера... Над озером клубами серой ваты низкий бесцветный туман. Прямо из тумана - крутой противоположный берег. Темная зелень осоки и камышен, густые заросли лозняка, зеленые кудрявые купы дубняка и темно-голубое, чистое, рассветное небо.
Ослепленный утренним светом, Левко плотно смежает веки и глубоко, полной грудью вдыхает живительную смесь по-особенному сейчас острых, неповторимо ароматных лесных запахов...
- Не останавливаться! - рывок за веревку. - Не оглядываться!.. Может, все-таки завязать ему глаза?
- Да... пускай уж!
- Налево и прямо вдоль берега!
Еще два-три десятка шагов по колено в холодной утренней воде, мимо камышей, через осоку, пробираясь в водяных лилиях, под нависшим над самой водой шатром вербовых ветвей. Потом еле заметная в лесных зарослях узенькая тропинка. Спускаясь с пригорка, она срывается прямо в воду.
- Налево. На тропинку. Прямо, по тропинке. Не оглядываться!
...Не оглядываться!.. Не оглядываться!..
Ни дуновения ветерка, ни малейшего шума. Спят деревья, травы, спят вода и воздух, спят птицы. Или же только притаились в ожидании близкого уже солнца...
Над самой водой - куст калины, весь в гроздьях покрасневших ягод. Сомкнулись над тропинкой ветви буйнолистного орешника. Почти в рост человека вымахали папоротники, побеги бузины. Колючая ежевика с синими, будто бы повитыми туманцем, ягодками густо заплела длинными колючими плетями темный ивняк.
...Не оглядываться!.. Не оглядываться!..
Узенькая тропинка крутыми витками продирается среди кустов куда-то вверх... Шагает по этой тропинке Левко Невкыпилый. Мягко ложатся ему на плечи шершаво-холодные лапы орешника, касаются щек, скатываются за воротник холодные тяжелые шарики росы.
Лес тихий, окутанный утренним сном, весь в серебристосиней измороси...
Вот-вот перед первым, несмелым еще солнечным лучиком заискрится, заиграет это синеватое серебро мириадами золотых огоньков, засияет всеми цветами радуги...
Вот только успеет ли увидеть все это старшина Невкыпилый?..
...Идти прямо... Не оглядываться!..
Он идет, так и не видя своих конвоиров, так и не взглянув в лица своим друзьям-врагам, которые провожают его сквозь эту лесную сказку в последний далекий путь. Такой далекий, что из него никому и никогда не было возврата.
Правда все это или только мерещится ему?
Неужели это он, Левко Невкыпилый, старшина Невкыпилый, Лев Никанорович Невкыпилый (он любил и настаивал, чтобы называли его именно так - Лев!), полный сил, молодости, энергии, желаний, надежд и планов, идет по этой сказочной тропинке для того, чтобы всего лишь через несколько шагов превратиться в ничто?!
Он, наполненный горячим трепетом жизни! Человек, в сознании которого может вместиться вся необозримая вселенная! Он, кто был уже студентом, читал Толстого и Шевченко, знал наизусть огромное множество чудеснейших стихов, изучал философские системы и строение атома, постиг величие и бесконечность невидимых миров!
И виноват, наверное, в этом ужасном, что с ним сейчас происходит, он сам. Только он! Чего-то недосмотрел, чего-то недодумал. Где-то в чем-то не так повел себя.
Перехитрил, выходит, самого себя...
...Не оглядываться!.. Не оглядываться!..
И самое бессмысленное, самое невероятное, что все отнимут у него свои, родные люди, ради которых он не жалел даже самого дорогого - жизни!
Как это по-настоящему страшно, когда - свои. Нет, вероятно, ничего страшнее, ничего трагичнее.
Но не нужно, не нужно... Страх, он, оказывается, в нас самих. И не бояться смерти - великое искусство.
Быть может, самое великое и самое страшное из искусств!
...Не оглядываться! Не оглядываться!..
А так ведь хотелось бы дожить до нашей победы!
Только бы до победы! Страшно даже подумать, что он не доживет до этого времени, не увидит и не почувствует победы! Нашей! Его победы!..
...Не оглядываться!.. Не оглядываться!
ЛЕЙТЕНАНТ ПАРФЕН ЗАМКОВОЙ
Ночь лунная. Небо звездное, чистое. А внизу - бездонная темнота. Летишь - и не знаешь, когда, куда и как долетишь. Нужно подготовиться к приземлению, а определить приземление можно лишь приблизительно.
Что там внизу, под ногами?
Где-то сбоку, под необычайно большим, густо-малиновым шаром луны, сверкнули и сразу же исчезли из глаз какие-то костры. Мелькнули, и сразу же что-то заслонило их... Куда он падает?
Сильный, неожиданно острый удар снизу в левую подошву так, будто кто-то выстрелил с земли и пуля прошила все тело до самого темени. Левую ногу сразу же перестал ощущать. Правая же как будто все еще летела в пропасть. Успел еще понять, что резко заваливается на правый бок.
На какое-то время потерял сознание. Сколько это длилось, не мог бы сказать даже приблизительно. Однако, вероятно, не особенно долго. Хотя бы потому, что, опомнившись, увидел: стоит над ним все та же луна, только вроде бы еще огромнее, еще багровее.
Инстинктивно рванул левую руку (хотел взглянуть на часы), и сразу же в глазах потемнело от нового, невыносимого приступа боли, которая остро отдалась где-то в надбровье.
Пока преодолел эту боль, прошло много долгих мгновений. Потом попытался хоть как-то сориентироваться.
Вокруг невысокие, в человеческий рост, редкие кусты и старые, потемневшие пеньки. Поблизости от Парфена таких высоких пней пять или шесть. Именно на одном из них он вывихнул, а может, и сломал ногу.
Теперь лежит на боку, заломив под себя левую руку, запутавшись в стропах парашюта. Под боком, врезаясь в ребра, жестко, неприятно давит граната или пистолет.
Пошевельнуться боязно. Каждое движение причиняет такую боль, что от нее мутится в голове, а перед глазами вспыхивают ослепительные искры.
Однако нужно что-то предпринять. Хотя бы замаскировать парашют. Ведь он так откровенно белеет, так нахально светится, распластавшись на кустах!
Перемогая боль, слабость, горечь неудачи, пересиливая самого себя, Парфен все-таки высвобождает левую руку, правой достает из кобуры пистолет. Потэм из кармана- гранату и, заняв таким образом "круговую оборону", затихает и прислушивается.