Страница:
— А по-моему, плохо, — возразила женщина. — С таких лет приучают мальчишку…
— Верно, плохо, — согласился мужчина. — Ты, друг, брось это занятие…
— Есть яички от курицы-птички, — сказал я. — Не желаете?
Это я нарочно сказал. Яиц не было. Дядя все продал. Не хватало еще выслушивать нотации от каждого покупателя.
За каких-то полчаса я распродал все пучки. В корзинке валялось несколько помятых стрелок. Штук пять. Я выдернул нитку от рубахи, связал их и тоже продал за десять копеек. Самостоятельно торговать мне довелось впервые. Оказывается, это совсем не трудное дело. Я пересчитал деньги. Три рубля восемьдесят пять копеек.
Когда пришел дядя, я передал ему деньги. Он пересчитал, спрятал: бумажки — в один кошелек, мелочь — в другой. А меня похвалил. Сказал, что я молодцом, не позволил себя надуть. Только меня никто и не собирался надувать.
На это дядя мне сказал:
— Э-э, ты еще молод… И считанную овцу волк съедает.
А потом дядя снова достал из кармана кошелек, который с мелочью, вынул монету и протянул мне.
— За труды, — сказал он.
Это был полтинник. Тяжелый, блестящий. Новенький полтинник. Заработанный. Я еще никогда не зарабатывал денег. Сегодня в первый раз. Оказывается, это не так трудно — зарабатывать деньги.
— Сбегаю в магазин, — сказал я.
— Попусту не трать, — посоветовал дядя. — Пригодится.
Я забежал в магазин спорттоваров. Я любил заходить в этот магазин. Тут есть всякая всячина. Все для рыбной ловли и охоты. Под витринным стеклом блестели блесны. В углу стояли бамбуковые удилища.
— Цена? — спросил я, кивнув на бамбуковый лес.
Раньше я бы не спросил, постеснялся. Тем более что цену можно было прочитать на табличке, прикрепленной к стене. Но у меня в кармане был новенький полтинник. Я его мог в любую минуту истратить, и никто у меня не потребует отчета. Ведь я его заработал.
Продавец посмотрел на меня. Я засунул руку в карман и пощупал полтинник. И тогда продавец ответил:
— Восемьдесят копеек.
Я выбрал одно удилище, взмахнул. Удилище свистнуло. Хорошее, гибкое. Я поставил удилище на место и нагнулся к витрине. Надо крючков купить. Долго выбирал, а когда облюбовал два десятка и вытащил из кармана полтинник, вдруг стало жалко тратить. Совсем новенький полтинник. Блестит.
Я вздохнул, спрятал в карман полтинник и зашагал к выходу. Обойдусь и без крючков.
— Ты что же мне голову морочил? — рассердился продавец.
— Это разве крючки? — сказал я. — Недоразумение.
Продавец еще что-то хотел сказать, но у меня не было времени пререкаться с ним.
Домой мы возвращались в полдень. Я ехал на заднем седле и был очень доволен. Ветер обдувал со всех сторон. За щекой у меня «Гусиная лапка». Это дядя купил. Кроме полтинника. А еще говорят, что он скупой. Я пощупал в кармане и чуть не свалился с седла: мне показалось, что полтинник исчез. Провалился в дырку и упал на дорогу. Я хотел сказать дяде, чтобы он остановил мотоцикл, но тут моя рука нащупала круглую монету в другом кармане. Просто по ошибке я не в тот карман руку засунул.
На всякий случай я достал из штанов полтинник и переложил его в куртку. Куртка еще совсем новая, и карманы без дырок.
12. ИЩУ ДРУГА
13. Я СИЖУ В ЛОПУХАХ
14. НОЧНОЙ КОНЦЕРТ
15. ДЕРЖИСЬ, ЩУКА!
— Верно, плохо, — согласился мужчина. — Ты, друг, брось это занятие…
— Есть яички от курицы-птички, — сказал я. — Не желаете?
Это я нарочно сказал. Яиц не было. Дядя все продал. Не хватало еще выслушивать нотации от каждого покупателя.
За каких-то полчаса я распродал все пучки. В корзинке валялось несколько помятых стрелок. Штук пять. Я выдернул нитку от рубахи, связал их и тоже продал за десять копеек. Самостоятельно торговать мне довелось впервые. Оказывается, это совсем не трудное дело. Я пересчитал деньги. Три рубля восемьдесят пять копеек.
Когда пришел дядя, я передал ему деньги. Он пересчитал, спрятал: бумажки — в один кошелек, мелочь — в другой. А меня похвалил. Сказал, что я молодцом, не позволил себя надуть. Только меня никто и не собирался надувать.
На это дядя мне сказал:
— Э-э, ты еще молод… И считанную овцу волк съедает.
А потом дядя снова достал из кармана кошелек, который с мелочью, вынул монету и протянул мне.
— За труды, — сказал он.
Это был полтинник. Тяжелый, блестящий. Новенький полтинник. Заработанный. Я еще никогда не зарабатывал денег. Сегодня в первый раз. Оказывается, это не так трудно — зарабатывать деньги.
— Сбегаю в магазин, — сказал я.
— Попусту не трать, — посоветовал дядя. — Пригодится.
Я забежал в магазин спорттоваров. Я любил заходить в этот магазин. Тут есть всякая всячина. Все для рыбной ловли и охоты. Под витринным стеклом блестели блесны. В углу стояли бамбуковые удилища.
— Цена? — спросил я, кивнув на бамбуковый лес.
Раньше я бы не спросил, постеснялся. Тем более что цену можно было прочитать на табличке, прикрепленной к стене. Но у меня в кармане был новенький полтинник. Я его мог в любую минуту истратить, и никто у меня не потребует отчета. Ведь я его заработал.
Продавец посмотрел на меня. Я засунул руку в карман и пощупал полтинник. И тогда продавец ответил:
— Восемьдесят копеек.
Я выбрал одно удилище, взмахнул. Удилище свистнуло. Хорошее, гибкое. Я поставил удилище на место и нагнулся к витрине. Надо крючков купить. Долго выбирал, а когда облюбовал два десятка и вытащил из кармана полтинник, вдруг стало жалко тратить. Совсем новенький полтинник. Блестит.
Я вздохнул, спрятал в карман полтинник и зашагал к выходу. Обойдусь и без крючков.
— Ты что же мне голову морочил? — рассердился продавец.
— Это разве крючки? — сказал я. — Недоразумение.
Продавец еще что-то хотел сказать, но у меня не было времени пререкаться с ним.
Домой мы возвращались в полдень. Я ехал на заднем седле и был очень доволен. Ветер обдувал со всех сторон. За щекой у меня «Гусиная лапка». Это дядя купил. Кроме полтинника. А еще говорят, что он скупой. Я пощупал в кармане и чуть не свалился с седла: мне показалось, что полтинник исчез. Провалился в дырку и упал на дорогу. Я хотел сказать дяде, чтобы он остановил мотоцикл, но тут моя рука нащупала круглую монету в другом кармане. Просто по ошибке я не в тот карман руку засунул.
На всякий случай я достал из штанов полтинник и переложил его в куртку. Куртка еще совсем новая, и карманы без дырок.
12. ИЩУ ДРУГА
Вернувшись из школы, я первым делом уселся за уроки. Потом вышел на луг, полежал на траве. Я смотрел на небо. Оно было светло-голубое. Ни одного облака. Высоко-высоко кружилась стая голубей. С пруда притащились утки. Прошли мимо моих ног и скрылись в сарае, где для них на широкой доске был приготовлен корм. Валяться на лугу и смотреть на чистое небо надоело. Я вышел на улицу. На дороге копошилась курица. Никого из ребят не видно. Над домом Тольки Щуки снижались голуби. Надоело им небо, спустились на землю. На крыше сарая стояли Щука и Грач, глазели на голубей. Ну ладно, Щука — заядлый голубятник. А Леха-то чего на голубей глаза таращит?
На Щуку и Грача смотреть было мало радости. Хорошо бы из рогатки пальнуть по ним…
Я вернулся на свой двор. Чем бы заняться? Плохо все-таки одному. Скучно. Ходишь весь день как неприкаянный. Скорей бы каникулы. Укатил бы с отцом подальше отсюда, в Ленинград или Полоцк.
Из сеней выглянула мать. Сейчас заставит огурцы полоть или пойло приготовить борову. Мать всегда дело найдет. Она не скучает.
— Шел бы к дружкам своим, — сказала мать. — Чего околачиваешься дома?
— Иду, иду…
На всякий случай я выскочил за калитку. И как это она меня в огород не мобилизовала?
Шел бы я к дружкам… А к кому? Был у меня друг, а теперь нету. Раньше я не думал, куда идти. Крикнул через забор — и Ленька тут как тут… У нас всегда дел было по горло. То в кузницу сбегаем, то на речку, то в овраг. Иной раз не заметишь, как день пролетит. И чего я все думаю о Граче? Как будто кроме него мало ребят в деревне. Найду другого товарища. Пускай с Толькой на крыше топчется, обойдусь без него… Кого же мне выбрать в товарищи?
Я стал в уме перебирать ребят. Миша Комов… Он ничего парень, да вот голова его занята другим. Миша — известный школьный кукурузовод. Он на школьном участке вырастил богатый урожай кукурузы. Никто и не подозревал, что у Комова есть такой талант. Все по домам, а Мишка — на участок. Мы над ним немного подтрунивали: дескать, не мальчишечье это дело — в огороде ковыряться. А он только посмеивается. И вот урожай вырастил. Да еще Какой! Про него в газетах даже писали. Сначала в районной, потом приехал корреспондент из «Пионерской правды». Написал про нашего Мишку большую статью и сделал три фотографии: Мишка на поле, рядом со своей кукурузой; Мишка в школе, сидит, нос уткнув в тетрадь; и Мишка дома, помогает матери по хозяйству. Вот какой знаменитый наш Мишка Комов! Ну ладно, с кукурузой понятно. Человек вырастил богатый урожай. А вот за партой его не стоило снимать: так себе Комов учится. С тройки на четверку перебивается. И дома не очень-то матери помогает. Правда, говорят, теперь стал помогать. Мать повесила статью с фотографиями и, чуть что, тычет туда пальцем.
Сначала Мишка зазнался, когда статью прочитал. Важный такой стал, ни с кем не разговаривал. Ходил по школе с задранным носом. Потом это у него прошло. Забыл, наверное, про статью.
С Мишкой дружить можно. Только когда надо кукурузу выращивать, Мишка все остальное считает чепухой. Кроме учебы, конечно.
Комов уже был один раз на областной сельскохозяйственной выставке. Ему очень понравилось. Готовится снова. Теперь поедет в Москву. С академиками будет разговаривать. А мне что-то не хочется возиться с кукурузой. Призвания нет. Я вообще с овощами дело имею только за столом. Мне больше нравится шоферская профессия. Тимка Сенин, колхозный шофер, обещал меня поучить на машине. Вот это работка! Сиди за рулем и крути баранку: «Еду-еду я по свету у прохожих на виду…» Дядя Матвей — он сейчас и бригадир, и председатель — обещал передать школе грузовик. Это за то, что мы выручили колхоз в посевную кампанию. Вот тогда я первым запишусь в автокружок.
К кому же еще сходить? А что, если к Олегу? Бамбула — настоящий парень. Его в школе уважают. Он хоть и редко говорит, но метко. И потом, он кукурузой не занимается. Наверное, валяется на лужайке и книжки читает. Он любит книжки. И гири любит выжимать. У него пудовка стоит у крыльца. Такого товарища заиметь, как Олег, милое дело. Никто в школе до тебя пальцем не дотронется. Силач Бамбула не даст в обиду. Олег со всеми в нормальных отношениях. С ним ребята считаются.
Я отправился к Олегу. К моему великому удивлению, дома его не оказалось. Бабушка сказала, что он, наверное, на конюшне. Я спросил бабушку, что он там делает, но она не ответила. Наверное, не расслышала. Олегова бабушка была туга на ухо.
Конюшня находилась на другом конце деревни. На каменистом бугре, возле речки. С речкой нам не повезло. Узенькая, неглубокая. И воды-то не видать. Тина да кувшинки. Кроме мальков, ни одной порядочной рыбины не встретишь. Раньше, говорят, река была глубже. И рыба водилась. Дядя Матвей сома поймал. Купаться противно: воробью по колено. Зато в трех километрах — большое озеро Белое. Вот там глубина так глубина! До пятнадцати метров. На это озеро мы часто ходим. Рыбу ловим, купаемся. Дно там не очень хорошее. Илистое, вязкое. И осока у берегов острая. Пока до воды доберешься, все бока исцарапаешь.
Что-то не видно возле конюшни Олега. Может, бабка перепутала? К старости у людей не только со слухом, но и с памятью не очень-то. И потом, какие у него дела на конюшне, если все лошади в поле? И тут я увидел, как из одного окна вылетает навоз. Блеснули жала вил. Я заглянул в конюшню: так и есть, Олег! Вилами ворочает. Не обманула бабка. Больше никого не видно. Бамбула не замечал меня. Он был в одних штанах, закатанных до колен. Подцепив на вилы пласт слежавшегося навоза, он швырял его в окно. И так раз за разом, не разгибая спины.
— Ты что тут делаешь? — спросил я.
Олег воткнул вилы в кучу, смахнул пот с широкого лба.
— Сено кошу, — сказал он.
Это он прав: нечего глупые вопросы задавать. Но узнать, с какой стати он торчит тут, на конюшне, мне хотелось.
— Всю эту кучу перекидаешь?
— Чего на нее любоваться?
— Тебе за это трудодень запишут?
— Может, и запишут.
— На трудодень много ли получишь? — сказал я.
Бамбула молча вонзил вилы в навоз и, побагровев от напряжения, вывернул огромный пласт. Этот навоз накопился тут с зимы. А Олег решил в один день конюшню очистить. Я прикинул: тут работы до вечера хватит. На меня Олег внимания не обращал, знай работал. А я стоял рядом и смотрел на него. Ну ладно, Мишка Комов помешался на кукурузе. Его все-таки на выставку посылают, а вот чего Бамбула ковыряется в навозе? Может быть, думает, его тоже куда-нибудь пошлют?
— Тебя заставили? — спросил я.
— Я сам, — ответил Олег.
Чудак этот Бамбула! Добровольно чистит конюшню. Я вспомнил книжку «Мифы Древней Греции». Там чистил Геракл Авгиевы конюшни. Так то в мифах…
Я знал, что Олег парень упрямый. Не уйдет из конюшни, пока весь навоз не перекидает. Но и ждать мне не хотелось. Мелькнула было мысль подсобить Олегу, но уж очень не хотелось заниматься этим грязным делом, да и вил под рукой что-то не видно…
— Пойдем лучше в лес, — предложил я. — Березового соку напьемся.
Олег покачал головой. У него даже стриженый затылок вспотел.
— Хочешь на озеро?
Олег поставил вилы к стене, и мы вышли из конюшни.
— Думаешь, за трудодень работаю? — спросил он.
— Не задаром же?
Олег присел на телегу, которая стояла возле конюшни, посмотрел на свои руки.
— Мозоли? — спросил я.
— Мозоли — ерунда.
Олег негромко свистнул. Из кустов, что обступили нашу маленькую речку, послышалось ржание. Раздвинулись ветви, и на тропинку степенно вышел черный жеребец с короткой щеткой гривы. Жеребец радостно закивал и потрусил к нам. Олег смотрел на него, и я не узнавал Бамбулу.
— Ах ты морда, — ласково сказал Олег. — Сахару хочешь? А у меня — вот те раз — нету!
Он достал из кармана горбушку хлеба.
— Пожуй…
Жеребец вытянул мягкие губы и осторожно взял с ладони хлеб. Съел и снова энергично закивал красивой головой: дескать, спасибо, хочу еще.
— Ах ты морда, — сказал Олег, запуская руку в жесткую гриву. Более ласковых слов для своего любимца у Бамбулы не было. Но жеребец не обижался. Он тоже ласково смотрел на Олега и помахивал длинным роскошным хвостом. Гладкая шерсть его лоснилась. Это был лучший племенной жеребец. На нем не пахали и не сеяли. На нем раньше ездил председатель колхоза в район и в город. А сейчас никто не ездит. Оттого жеребец такой гладкий.
У дяди Матвея ноги длинные, он и без транспорта всюду поспевает. Жеребец добродушно взглянул на меня своими черными с голубоватым отливом глазами и кивнул. Забавный конь.
Олег спрыгнул с телеги, обошел жеребца кругом, похлопал по шее и ловко вскочил на него. Жеребец напружинился, крутнулся на месте и наметом ударился от конюшни. Олег пригнулся, руками вцепился в гриву. Жеребец скакал легко; дробный топот становился все глуше. И вот они исчезли за лесом, Олег и жеребец. Я не знал, что Олег так хорошо держится на коне. От Бамбулы никогда лишнего слова не добьешься. Теперь понятно, почему он торчит на конюшне. За таким жеребцом и я бы согласился навоз убирать. На нем прокатиться не хуже, чем на мотоцикле. Нинка Шарова посмотрела бы, как я промчался по улице… Надо попросить Бамбулу, он даст. Только удержусь ли я на этом жеребце? Вряд ли. Мне доводилось ездить верхом на лошадях. На смирных, которых не вдруг раскачаешь на галоп. А этот — огонь!
Олег прискакал обратно. Бархатные бока у жеребца ходили, ноздри раздувались. Он остановился у телеги, опустил голову, как бы предлагая освободить его спину. Олег спрыгнул, клочком соломы отер пот с боков жеребца.
Глаза у Бамбулы щурились, будто ветер все еще дул в лицо.
— Добрый конь, — сказал Олег.
— Я думал, сбросит.
— Меня? — усмехнулся Олег. — Не сбросит… Мы с ним приятели.
Он шлепнул жеребца по темному крупу.
— Иди гуляй… Морда!
Жеребец покачал головой, прощаясь с нами, и потрусил к речке, в кусты, где росла сочная трава.
Олег взял вилы и пошел в конюшню.
— Давай помогу, — предложил я.
Олег принес из-за перегородки вилы.
— Валяй, — сказал он.
Минут пятнадцать мы молча работали. Вилы у меня были тяжелые, навоз почему-то срывался с них. Я старался не отставать от Олега. Раз он подденет, второй — я. Так удобнее было бросать в окно. Но не успел я приноровиться, как заныла спина, потом стали гореть ладони. Это верный признак: будут мозоли. Навоз все чаще срывался с вил, и мне приходилось снова поддевать. Олег, который работал, как заведенная машина, терпеливо ждал с полными вилами, пока я управлюсь. Наконец мне до чертиков надоела эта работа. Я швырнул вилы в сторону и спросил:
— Где здесь руки помыть?
— За конюшней бак, — ответил Олег. — Кишка тонка?
— Я за механизацию, — сказал я. — Ручной труд нынче не в почете. То ли дело конвейер! Сам выкидывает навоз куда надо.
— Руки придется о штаны вытирать, — сказал Олег. — Понимаешь, полотенце забыл повесить…
— Вытру, — ответил я. Еще насмехается! Я ему помог, а он… Нет, с Олегом каши не сваришь. Велика радость — конюшню убирать. А он такой, каждый день будет сюда таскаться. А потом, на этом жеребце ездить опасно. Сбросит где-нибудь — костей не соберешь. Лучше на дядином мотоцикле кататься, чем на Олеговом жеребце.
Проживу как-нибудь и без приятелей. По крайней мере, сам себе хозяин. Захотел в лес за березовым соком — иди в лес. Захотел на озеро — пожалуйста. И не надо никого уговаривать. Возьму сейчас пару бутылок — и в лес. Я там давно облюбовал одну березу…
Отворив свою калитку, я услышал голос матери:
— А я его ищу-свищу… Быстренько, на огород! Огурцы заросли по самые уши. Вот тебе урок: до вечера прополоть две грядки.
На Щуку и Грача смотреть было мало радости. Хорошо бы из рогатки пальнуть по ним…
Я вернулся на свой двор. Чем бы заняться? Плохо все-таки одному. Скучно. Ходишь весь день как неприкаянный. Скорей бы каникулы. Укатил бы с отцом подальше отсюда, в Ленинград или Полоцк.
Из сеней выглянула мать. Сейчас заставит огурцы полоть или пойло приготовить борову. Мать всегда дело найдет. Она не скучает.
— Шел бы к дружкам своим, — сказала мать. — Чего околачиваешься дома?
— Иду, иду…
На всякий случай я выскочил за калитку. И как это она меня в огород не мобилизовала?
Шел бы я к дружкам… А к кому? Был у меня друг, а теперь нету. Раньше я не думал, куда идти. Крикнул через забор — и Ленька тут как тут… У нас всегда дел было по горло. То в кузницу сбегаем, то на речку, то в овраг. Иной раз не заметишь, как день пролетит. И чего я все думаю о Граче? Как будто кроме него мало ребят в деревне. Найду другого товарища. Пускай с Толькой на крыше топчется, обойдусь без него… Кого же мне выбрать в товарищи?
Я стал в уме перебирать ребят. Миша Комов… Он ничего парень, да вот голова его занята другим. Миша — известный школьный кукурузовод. Он на школьном участке вырастил богатый урожай кукурузы. Никто и не подозревал, что у Комова есть такой талант. Все по домам, а Мишка — на участок. Мы над ним немного подтрунивали: дескать, не мальчишечье это дело — в огороде ковыряться. А он только посмеивается. И вот урожай вырастил. Да еще Какой! Про него в газетах даже писали. Сначала в районной, потом приехал корреспондент из «Пионерской правды». Написал про нашего Мишку большую статью и сделал три фотографии: Мишка на поле, рядом со своей кукурузой; Мишка в школе, сидит, нос уткнув в тетрадь; и Мишка дома, помогает матери по хозяйству. Вот какой знаменитый наш Мишка Комов! Ну ладно, с кукурузой понятно. Человек вырастил богатый урожай. А вот за партой его не стоило снимать: так себе Комов учится. С тройки на четверку перебивается. И дома не очень-то матери помогает. Правда, говорят, теперь стал помогать. Мать повесила статью с фотографиями и, чуть что, тычет туда пальцем.
Сначала Мишка зазнался, когда статью прочитал. Важный такой стал, ни с кем не разговаривал. Ходил по школе с задранным носом. Потом это у него прошло. Забыл, наверное, про статью.
С Мишкой дружить можно. Только когда надо кукурузу выращивать, Мишка все остальное считает чепухой. Кроме учебы, конечно.
Комов уже был один раз на областной сельскохозяйственной выставке. Ему очень понравилось. Готовится снова. Теперь поедет в Москву. С академиками будет разговаривать. А мне что-то не хочется возиться с кукурузой. Призвания нет. Я вообще с овощами дело имею только за столом. Мне больше нравится шоферская профессия. Тимка Сенин, колхозный шофер, обещал меня поучить на машине. Вот это работка! Сиди за рулем и крути баранку: «Еду-еду я по свету у прохожих на виду…» Дядя Матвей — он сейчас и бригадир, и председатель — обещал передать школе грузовик. Это за то, что мы выручили колхоз в посевную кампанию. Вот тогда я первым запишусь в автокружок.
К кому же еще сходить? А что, если к Олегу? Бамбула — настоящий парень. Его в школе уважают. Он хоть и редко говорит, но метко. И потом, он кукурузой не занимается. Наверное, валяется на лужайке и книжки читает. Он любит книжки. И гири любит выжимать. У него пудовка стоит у крыльца. Такого товарища заиметь, как Олег, милое дело. Никто в школе до тебя пальцем не дотронется. Силач Бамбула не даст в обиду. Олег со всеми в нормальных отношениях. С ним ребята считаются.
Я отправился к Олегу. К моему великому удивлению, дома его не оказалось. Бабушка сказала, что он, наверное, на конюшне. Я спросил бабушку, что он там делает, но она не ответила. Наверное, не расслышала. Олегова бабушка была туга на ухо.
Конюшня находилась на другом конце деревни. На каменистом бугре, возле речки. С речкой нам не повезло. Узенькая, неглубокая. И воды-то не видать. Тина да кувшинки. Кроме мальков, ни одной порядочной рыбины не встретишь. Раньше, говорят, река была глубже. И рыба водилась. Дядя Матвей сома поймал. Купаться противно: воробью по колено. Зато в трех километрах — большое озеро Белое. Вот там глубина так глубина! До пятнадцати метров. На это озеро мы часто ходим. Рыбу ловим, купаемся. Дно там не очень хорошее. Илистое, вязкое. И осока у берегов острая. Пока до воды доберешься, все бока исцарапаешь.
Что-то не видно возле конюшни Олега. Может, бабка перепутала? К старости у людей не только со слухом, но и с памятью не очень-то. И потом, какие у него дела на конюшне, если все лошади в поле? И тут я увидел, как из одного окна вылетает навоз. Блеснули жала вил. Я заглянул в конюшню: так и есть, Олег! Вилами ворочает. Не обманула бабка. Больше никого не видно. Бамбула не замечал меня. Он был в одних штанах, закатанных до колен. Подцепив на вилы пласт слежавшегося навоза, он швырял его в окно. И так раз за разом, не разгибая спины.
— Ты что тут делаешь? — спросил я.
Олег воткнул вилы в кучу, смахнул пот с широкого лба.
— Сено кошу, — сказал он.
Это он прав: нечего глупые вопросы задавать. Но узнать, с какой стати он торчит тут, на конюшне, мне хотелось.
— Всю эту кучу перекидаешь?
— Чего на нее любоваться?
— Тебе за это трудодень запишут?
— Может, и запишут.
— На трудодень много ли получишь? — сказал я.
Бамбула молча вонзил вилы в навоз и, побагровев от напряжения, вывернул огромный пласт. Этот навоз накопился тут с зимы. А Олег решил в один день конюшню очистить. Я прикинул: тут работы до вечера хватит. На меня Олег внимания не обращал, знай работал. А я стоял рядом и смотрел на него. Ну ладно, Мишка Комов помешался на кукурузе. Его все-таки на выставку посылают, а вот чего Бамбула ковыряется в навозе? Может быть, думает, его тоже куда-нибудь пошлют?
— Тебя заставили? — спросил я.
— Я сам, — ответил Олег.
Чудак этот Бамбула! Добровольно чистит конюшню. Я вспомнил книжку «Мифы Древней Греции». Там чистил Геракл Авгиевы конюшни. Так то в мифах…
Я знал, что Олег парень упрямый. Не уйдет из конюшни, пока весь навоз не перекидает. Но и ждать мне не хотелось. Мелькнула было мысль подсобить Олегу, но уж очень не хотелось заниматься этим грязным делом, да и вил под рукой что-то не видно…
— Пойдем лучше в лес, — предложил я. — Березового соку напьемся.
Олег покачал головой. У него даже стриженый затылок вспотел.
— Хочешь на озеро?
Олег поставил вилы к стене, и мы вышли из конюшни.
— Думаешь, за трудодень работаю? — спросил он.
— Не задаром же?
Олег присел на телегу, которая стояла возле конюшни, посмотрел на свои руки.
— Мозоли? — спросил я.
— Мозоли — ерунда.
Олег негромко свистнул. Из кустов, что обступили нашу маленькую речку, послышалось ржание. Раздвинулись ветви, и на тропинку степенно вышел черный жеребец с короткой щеткой гривы. Жеребец радостно закивал и потрусил к нам. Олег смотрел на него, и я не узнавал Бамбулу.
— Ах ты морда, — ласково сказал Олег. — Сахару хочешь? А у меня — вот те раз — нету!
Он достал из кармана горбушку хлеба.
— Пожуй…
Жеребец вытянул мягкие губы и осторожно взял с ладони хлеб. Съел и снова энергично закивал красивой головой: дескать, спасибо, хочу еще.
— Ах ты морда, — сказал Олег, запуская руку в жесткую гриву. Более ласковых слов для своего любимца у Бамбулы не было. Но жеребец не обижался. Он тоже ласково смотрел на Олега и помахивал длинным роскошным хвостом. Гладкая шерсть его лоснилась. Это был лучший племенной жеребец. На нем не пахали и не сеяли. На нем раньше ездил председатель колхоза в район и в город. А сейчас никто не ездит. Оттого жеребец такой гладкий.
У дяди Матвея ноги длинные, он и без транспорта всюду поспевает. Жеребец добродушно взглянул на меня своими черными с голубоватым отливом глазами и кивнул. Забавный конь.
Олег спрыгнул с телеги, обошел жеребца кругом, похлопал по шее и ловко вскочил на него. Жеребец напружинился, крутнулся на месте и наметом ударился от конюшни. Олег пригнулся, руками вцепился в гриву. Жеребец скакал легко; дробный топот становился все глуше. И вот они исчезли за лесом, Олег и жеребец. Я не знал, что Олег так хорошо держится на коне. От Бамбулы никогда лишнего слова не добьешься. Теперь понятно, почему он торчит на конюшне. За таким жеребцом и я бы согласился навоз убирать. На нем прокатиться не хуже, чем на мотоцикле. Нинка Шарова посмотрела бы, как я промчался по улице… Надо попросить Бамбулу, он даст. Только удержусь ли я на этом жеребце? Вряд ли. Мне доводилось ездить верхом на лошадях. На смирных, которых не вдруг раскачаешь на галоп. А этот — огонь!
Олег прискакал обратно. Бархатные бока у жеребца ходили, ноздри раздувались. Он остановился у телеги, опустил голову, как бы предлагая освободить его спину. Олег спрыгнул, клочком соломы отер пот с боков жеребца.
Глаза у Бамбулы щурились, будто ветер все еще дул в лицо.
— Добрый конь, — сказал Олег.
— Я думал, сбросит.
— Меня? — усмехнулся Олег. — Не сбросит… Мы с ним приятели.
Он шлепнул жеребца по темному крупу.
— Иди гуляй… Морда!
Жеребец покачал головой, прощаясь с нами, и потрусил к речке, в кусты, где росла сочная трава.
Олег взял вилы и пошел в конюшню.
— Давай помогу, — предложил я.
Олег принес из-за перегородки вилы.
— Валяй, — сказал он.
Минут пятнадцать мы молча работали. Вилы у меня были тяжелые, навоз почему-то срывался с них. Я старался не отставать от Олега. Раз он подденет, второй — я. Так удобнее было бросать в окно. Но не успел я приноровиться, как заныла спина, потом стали гореть ладони. Это верный признак: будут мозоли. Навоз все чаще срывался с вил, и мне приходилось снова поддевать. Олег, который работал, как заведенная машина, терпеливо ждал с полными вилами, пока я управлюсь. Наконец мне до чертиков надоела эта работа. Я швырнул вилы в сторону и спросил:
— Где здесь руки помыть?
— За конюшней бак, — ответил Олег. — Кишка тонка?
— Я за механизацию, — сказал я. — Ручной труд нынче не в почете. То ли дело конвейер! Сам выкидывает навоз куда надо.
— Руки придется о штаны вытирать, — сказал Олег. — Понимаешь, полотенце забыл повесить…
— Вытру, — ответил я. Еще насмехается! Я ему помог, а он… Нет, с Олегом каши не сваришь. Велика радость — конюшню убирать. А он такой, каждый день будет сюда таскаться. А потом, на этом жеребце ездить опасно. Сбросит где-нибудь — костей не соберешь. Лучше на дядином мотоцикле кататься, чем на Олеговом жеребце.
Проживу как-нибудь и без приятелей. По крайней мере, сам себе хозяин. Захотел в лес за березовым соком — иди в лес. Захотел на озеро — пожалуйста. И не надо никого уговаривать. Возьму сейчас пару бутылок — и в лес. Я там давно облюбовал одну березу…
Отворив свою калитку, я услышал голос матери:
— А я его ищу-свищу… Быстренько, на огород! Огурцы заросли по самые уши. Вот тебе урок: до вечера прополоть две грядки.
13. Я СИЖУ В ЛОПУХАХ
С огорода, где я полол огурцы, была видна крыша дома Тольки Щуки. И сарай виден, где у Щуки голубятня. Толька и Грач все еще топтались на крыше. Они что-то приколачивали. Иногда они отрывались от дела и поглядывали на наш дом. Мне очень хотелось узнать, о чем толкуют мои враги…
Матери не видно. Ушла куда-то. Мне осталось прополоть еще полгрядки. Ничего, огурцы подождут.
Я перелез через забор и огородами пробрался к Толькиному дому. Подождал, пока они повернулись ко мне спиной, и юркнул в лопухи. Здесь меня не заметят. Зато мне отсюда все слышно.
Сначала я слышал скрип. Это скрипела крыша сарая под ногами Грача и Щуки. Курлыкали голуби. Потом застучал молоток.
— Черт! — ругнулся Грач. Видно, по пальцу хватил. Так ему и надо!
— Ноготь посинеет, — после длительного молчания сказал Грач.
— Этот слезет — новый вырастет, — утешил Щука.
Снова застучал молоток. На этот раз пореже.
— Тут трубачи будут жить, — сказал Щука. — Мальчишка знакомый обещал продать пару.
Грач что-то пробубнил в ответ — я не расслышал.
Тук-тук-тук! — стучал наверху молоток. Я сидел в лопухах у самой стены. Крапива обожгла ногу. Я вгорячах вырвал куст и обжег руку. И теперь попеременке чесал то ногу, то руку. А тут еще кто-то подошел к самому краю крыши — и мне за шиворот посыпалась труха.
— Хочешь, прыгну? — Это сказал Щука.
— Там крапива, — ответил Грач.
Толька отошел от края, я перевел дыхание. Еще не хватало, чтобы мне Щука прыгнул на голову!
Молоток замолчал. Прибил Грач доску к голубиному дому, в котором будут жить какие-то дурацкие трубачи. Я про таких голубей и не слышал.
— Я Ганькин кувшин раскокал, — сказал Ленька.
Наконец-то про меня!
— И правильно, — заметил Щука.
— У него мамаша… живьем съест! Придется три рубля платить.
— Три рубля… За что?
— Со свету сживет… Лучше отдать деньги.
— Обалдел, — сказал Толька. — Кто за разбитые кувшины платит?
Я уж и забыл про этот кувшин. А Ленька помнит. И про мать мою брешет. Никого она не съест живьем. Она тоже забыла про кувшин. Я ведь так и не сказал, что это Ленька разбил. Ну, а раз Грач хочет отдать три рубля, пожалуйста, мы люди не гордые, возьмем.
— Плюнь ты на Ганьку и на этот кувшин, — сказал Щука. — Есть у них еще кувшины?
— Не знаю.
— Я бы тоже парочку кокнул.
— С ними лучше не связываться.
— Плевать!
Мне захотелось камнем запустить в Щуку. Или палкой.
— Достану где-нибудь деньги, отдам, — сказал Грач.
— Ну и дурак!
Крыша заскрипела, закачалась, на меня снова посыпалась труха. Я слышал, как они спрыгнули: сначала один, потом второй. Я думал, что они уйдут и мне можно будет убираться восвояси из лопухов и крапивы, но они стояли на месте. Боком ко мне.
— Ты сейчас куда? — спросил Толька.
— Пойду.
Грустный Грач. Не хочется ему три рубля отдавать, а надо. Если бы можно было, я крикнул бы ему из лопухов: «Эй, Грач, зря расстраиваешься. Никто про кувшин и не помнит».
Но крикнуть нельзя было. И я молчал. Молчал и Щука, глядя куда-то в сторону. Вот он встрепенулся, достал что-то из кармана и протянул Леньке.
— Пусть подавится, — сказал Щука.
Грач взял деньги, но тут же спохватился и стал отдавать назад.
— Придумал! — сказал он. — Мы им курицу отдадим.
— Ты мне друг? — спросил Толька.
— А трубачи?
— Не к спеху.
Грач положил деньги в карман штанов.
— Я тебе отдам, — сразу повеселел он. — Не скоро.
— Брось ему в толстую рожу!
Это мне… Пускай бросает, подниму. Три рубля на дороге не валяются.
— Брошу…
Щука посмотрел на небо. Лицо его стало хитроватым, когда он спросил:
— Какая сегодня ночь будет?
— Закат хороший, — ответил Грач. — Светлая.
Возвращаясь огородами домой, я то и дело останавливался, чтобы почесать ногу. Ну и крапива растет у Щуки во дворе. До крови ногу расчесал, а она все чешется.
Матери не видно. Ушла куда-то. Мне осталось прополоть еще полгрядки. Ничего, огурцы подождут.
Я перелез через забор и огородами пробрался к Толькиному дому. Подождал, пока они повернулись ко мне спиной, и юркнул в лопухи. Здесь меня не заметят. Зато мне отсюда все слышно.
Сначала я слышал скрип. Это скрипела крыша сарая под ногами Грача и Щуки. Курлыкали голуби. Потом застучал молоток.
— Черт! — ругнулся Грач. Видно, по пальцу хватил. Так ему и надо!
— Ноготь посинеет, — после длительного молчания сказал Грач.
— Этот слезет — новый вырастет, — утешил Щука.
Снова застучал молоток. На этот раз пореже.
— Тут трубачи будут жить, — сказал Щука. — Мальчишка знакомый обещал продать пару.
Грач что-то пробубнил в ответ — я не расслышал.
Тук-тук-тук! — стучал наверху молоток. Я сидел в лопухах у самой стены. Крапива обожгла ногу. Я вгорячах вырвал куст и обжег руку. И теперь попеременке чесал то ногу, то руку. А тут еще кто-то подошел к самому краю крыши — и мне за шиворот посыпалась труха.
— Хочешь, прыгну? — Это сказал Щука.
— Там крапива, — ответил Грач.
Толька отошел от края, я перевел дыхание. Еще не хватало, чтобы мне Щука прыгнул на голову!
Молоток замолчал. Прибил Грач доску к голубиному дому, в котором будут жить какие-то дурацкие трубачи. Я про таких голубей и не слышал.
— Я Ганькин кувшин раскокал, — сказал Ленька.
Наконец-то про меня!
— И правильно, — заметил Щука.
— У него мамаша… живьем съест! Придется три рубля платить.
— Три рубля… За что?
— Со свету сживет… Лучше отдать деньги.
— Обалдел, — сказал Толька. — Кто за разбитые кувшины платит?
Я уж и забыл про этот кувшин. А Ленька помнит. И про мать мою брешет. Никого она не съест живьем. Она тоже забыла про кувшин. Я ведь так и не сказал, что это Ленька разбил. Ну, а раз Грач хочет отдать три рубля, пожалуйста, мы люди не гордые, возьмем.
— Плюнь ты на Ганьку и на этот кувшин, — сказал Щука. — Есть у них еще кувшины?
— Не знаю.
— Я бы тоже парочку кокнул.
— С ними лучше не связываться.
— Плевать!
Мне захотелось камнем запустить в Щуку. Или палкой.
— Достану где-нибудь деньги, отдам, — сказал Грач.
— Ну и дурак!
Крыша заскрипела, закачалась, на меня снова посыпалась труха. Я слышал, как они спрыгнули: сначала один, потом второй. Я думал, что они уйдут и мне можно будет убираться восвояси из лопухов и крапивы, но они стояли на месте. Боком ко мне.
— Ты сейчас куда? — спросил Толька.
— Пойду.
Грустный Грач. Не хочется ему три рубля отдавать, а надо. Если бы можно было, я крикнул бы ему из лопухов: «Эй, Грач, зря расстраиваешься. Никто про кувшин и не помнит».
Но крикнуть нельзя было. И я молчал. Молчал и Щука, глядя куда-то в сторону. Вот он встрепенулся, достал что-то из кармана и протянул Леньке.
— Пусть подавится, — сказал Щука.
Грач взял деньги, но тут же спохватился и стал отдавать назад.
— Придумал! — сказал он. — Мы им курицу отдадим.
— Ты мне друг? — спросил Толька.
— А трубачи?
— Не к спеху.
Грач положил деньги в карман штанов.
— Я тебе отдам, — сразу повеселел он. — Не скоро.
— Брось ему в толстую рожу!
Это мне… Пускай бросает, подниму. Три рубля на дороге не валяются.
— Брошу…
Щука посмотрел на небо. Лицо его стало хитроватым, когда он спросил:
— Какая сегодня ночь будет?
— Закат хороший, — ответил Грач. — Светлая.
Возвращаясь огородами домой, я то и дело останавливался, чтобы почесать ногу. Ну и крапива растет у Щуки во дворе. До крови ногу расчесал, а она все чешется.
14. НОЧНОЙ КОНЦЕРТ
В Крутой Овраг пришла ночь. День был солнечный, и над сосновым бором долго не потухал закат. Зазубренные вершины елей не шевелились. Стало прохладно. Овраг и придорожные кусты до самого леса заволокло густым туманом. В той стороне, где овраг, небо темное. И на небе сияет крупная звезда. Кажется, что она совсем одна на небе. Но если долго смотреть, то увидишь рядом еще маленькую звезду, потом еще. Месяц пока прячется за бугром, где раскинулось озимое поле. Придет пора, и он важно выплывет на небо и пойдет не спеша бродить меж звездами. И там, где пройдет ясный месяц, останется чуть приметная желтая дорожка.
Весной в деревне ложатся спать с наступлением сумерек. Намаются люди за день на полях да фермах, а утром с петухами вставать. Но не все окна темные. Горит электрическая лампочка в доме агронома Шарова. Чуть слышится музыка. Шаровы смотрят передачу по телевизору. В деревне сейчас у многих телевизоры. Вон сколько рогатых антенн на домах! Есть телевизор и у дяди Пети.
Виднеется свет в окошке Киры Андреевны. Сидит учительница за маленьким столом и проверяет наши контрольные. Мне бояться нечего: все примеры решил правильно. Два последних списал у Олега. А Бамбула никогда не ошибается.
Не сразу засыпает село. Ночь полна звуков. Неподалеку, на скамейке под вишнями, сидят парни и девушки. Тренькает балалайка. На крыльце правления колхоза мерцают огоньки цигарок. Там дядя Матвей разговаривает со звеньевыми. Договаривается насчет завтрашнего дня, кому что делать. Гремит железное кольцо по проволоке. Это пес Картуз не спит, стережет усадьбу моего дяди, Петра Севастьяновича Скопцова. Близко скрипит ворот. Женщина в светлой кофте вытаскивает из глубокого колодца ведро с холодной водой. Покачиваясь, несет коромысло с полными ведрами к Ленькиному дому. Это тетя Серафима, мать Грача.
Понемногу все затихает.
В Крутой Овраг пришла ночь.
Я заснул, и мне сразу стал сниться какой-то интересный сон, но досмотреть не пришлось. Кто-то громко стучал в дверь. Кто бы это мог в такую пору?
Мать завздыхала, заохала — она не любила просыпаться ночью, — потом сказала:
— Не спишь?
— Сплю, — ответил я и еще крепче зажмурился. Мне очень хотелось досмотреть сон. Мать встала и пошла в сени.
— Кто там? — спросила она.
За дверью молчали. Неужели это тоже был сон? Не мог ведь один сон нам вдвоем с матерью присниться? Мать вернулась, легла.
— Может, это кошка? — спросил я.
— Спи, — проворчала мать.
Но заснуть не пришлось. Вдруг ни с того ни с сего за окном завизжал поросенок. Будто его резали. У меня даже мурашки забегали по спине.
— Наваждение какое-то, — сказала мать, встала и зашлепала к окну. Отдернула занавеску. Но тут снова постучали в дверь. А поросенок замолчал. На полу голубая лунная дорожка. Она протянулась от окна до печки. В лунном свете трепыхается какая-то бабочка. В окно видны макушки деревьев, а над ними звезды.
Пока мать выходила в сени, за окном снова ошалел поросенок. А только вошла в избу, раздался громкий стук в дверь.
— Озорует кто-то, — неуверенно сказала мать. Она стояла посреди избы, большая, белая, и лунный свет посеребрил ей волосы.
— Мам, я знаю, кто это…
Мать накинула телогрейку и снова вышла в сени. Я слышал, как громыхнул дубовый запор. Слышал, как прошелестели ее шаги, как постучала Серафиме в окно. Скрипнула форточка, и они стали разговаривать. Мне захотелось послушать. Подошел к окну, распахнул и… тут раздался кошачий визг. Я отскочил и спрятался под одеяло. Дверь отворилась, вошла мать.
— Ленька спит, — сказала она.
Снова загрохали в дверь, завизжали поросята и кошки под окном.
— Нету больше моего терпения! — Мать схватила ухват и выскочила за дверь. Я за ней. Не хотелось одному дома оставаться. На крыльце никого не было. Мать, выставив вперед ухват, спустилась вниз. Я остался на крыльце. Мокрые от росы доски холодили ноги. И тут сверху на меня что-то упало. Стукнуло по плечу и покатилось по ступенькам. Это было полено. Обыкновенное березовое полено с бечевкой на одном конце. Оно свалилось на меня. Кто-то сидел за бревнами и дергал за веревку. Полено, подвешенное к перекладине, раскачивалось и било в дверь.
Кто же это так хитро придумал? На Щуку похоже… Допустим, в дверь Щука грохотал поленом, а кто под окном визжал?
— Погляди в огороде, — посоветовал я матери. — Может, кошку к форточке за хвост привязали.
К наличнику была привязана не кошка, а толстая суровая нитка. Когда я ее взял в руки, она пристала к пальцам. Чем-то натерта. Я понюхал и сразу сообразил: канифоль! Нитка натерта канифолью. Если по такой нитке водить спичечным коробком, то она визжит, скрипит, как сто поросят вместе.
— Твои дружки-приятели, — сказала мать. — Палкой бы вас всех!
Весной в деревне ложатся спать с наступлением сумерек. Намаются люди за день на полях да фермах, а утром с петухами вставать. Но не все окна темные. Горит электрическая лампочка в доме агронома Шарова. Чуть слышится музыка. Шаровы смотрят передачу по телевизору. В деревне сейчас у многих телевизоры. Вон сколько рогатых антенн на домах! Есть телевизор и у дяди Пети.
Виднеется свет в окошке Киры Андреевны. Сидит учительница за маленьким столом и проверяет наши контрольные. Мне бояться нечего: все примеры решил правильно. Два последних списал у Олега. А Бамбула никогда не ошибается.
Не сразу засыпает село. Ночь полна звуков. Неподалеку, на скамейке под вишнями, сидят парни и девушки. Тренькает балалайка. На крыльце правления колхоза мерцают огоньки цигарок. Там дядя Матвей разговаривает со звеньевыми. Договаривается насчет завтрашнего дня, кому что делать. Гремит железное кольцо по проволоке. Это пес Картуз не спит, стережет усадьбу моего дяди, Петра Севастьяновича Скопцова. Близко скрипит ворот. Женщина в светлой кофте вытаскивает из глубокого колодца ведро с холодной водой. Покачиваясь, несет коромысло с полными ведрами к Ленькиному дому. Это тетя Серафима, мать Грача.
Понемногу все затихает.
В Крутой Овраг пришла ночь.
Я заснул, и мне сразу стал сниться какой-то интересный сон, но досмотреть не пришлось. Кто-то громко стучал в дверь. Кто бы это мог в такую пору?
Мать завздыхала, заохала — она не любила просыпаться ночью, — потом сказала:
— Не спишь?
— Сплю, — ответил я и еще крепче зажмурился. Мне очень хотелось досмотреть сон. Мать встала и пошла в сени.
— Кто там? — спросила она.
За дверью молчали. Неужели это тоже был сон? Не мог ведь один сон нам вдвоем с матерью присниться? Мать вернулась, легла.
— Может, это кошка? — спросил я.
— Спи, — проворчала мать.
Но заснуть не пришлось. Вдруг ни с того ни с сего за окном завизжал поросенок. Будто его резали. У меня даже мурашки забегали по спине.
— Наваждение какое-то, — сказала мать, встала и зашлепала к окну. Отдернула занавеску. Но тут снова постучали в дверь. А поросенок замолчал. На полу голубая лунная дорожка. Она протянулась от окна до печки. В лунном свете трепыхается какая-то бабочка. В окно видны макушки деревьев, а над ними звезды.
Пока мать выходила в сени, за окном снова ошалел поросенок. А только вошла в избу, раздался громкий стук в дверь.
— Озорует кто-то, — неуверенно сказала мать. Она стояла посреди избы, большая, белая, и лунный свет посеребрил ей волосы.
— Мам, я знаю, кто это…
Мать накинула телогрейку и снова вышла в сени. Я слышал, как громыхнул дубовый запор. Слышал, как прошелестели ее шаги, как постучала Серафиме в окно. Скрипнула форточка, и они стали разговаривать. Мне захотелось послушать. Подошел к окну, распахнул и… тут раздался кошачий визг. Я отскочил и спрятался под одеяло. Дверь отворилась, вошла мать.
— Ленька спит, — сказала она.
Снова загрохали в дверь, завизжали поросята и кошки под окном.
— Нету больше моего терпения! — Мать схватила ухват и выскочила за дверь. Я за ней. Не хотелось одному дома оставаться. На крыльце никого не было. Мать, выставив вперед ухват, спустилась вниз. Я остался на крыльце. Мокрые от росы доски холодили ноги. И тут сверху на меня что-то упало. Стукнуло по плечу и покатилось по ступенькам. Это было полено. Обыкновенное березовое полено с бечевкой на одном конце. Оно свалилось на меня. Кто-то сидел за бревнами и дергал за веревку. Полено, подвешенное к перекладине, раскачивалось и било в дверь.
Кто же это так хитро придумал? На Щуку похоже… Допустим, в дверь Щука грохотал поленом, а кто под окном визжал?
— Погляди в огороде, — посоветовал я матери. — Может, кошку к форточке за хвост привязали.
К наличнику была привязана не кошка, а толстая суровая нитка. Когда я ее взял в руки, она пристала к пальцам. Чем-то натерта. Я понюхал и сразу сообразил: канифоль! Нитка натерта канифолью. Если по такой нитке водить спичечным коробком, то она визжит, скрипит, как сто поросят вместе.
— Твои дружки-приятели, — сказала мать. — Палкой бы вас всех!
15. ДЕРЖИСЬ, ЩУКА!
Шел урок географии. У доски отвечал Олег Кривошеев. Как всегда неторопливо, обстоятельно, когда нужно было, тыкал указкой в карту. Географ Туманность Андромеды не слушал. Он и так знал, что Олег ответит. И спросил его для порядка, чтобы отметку в журнал поставить. Скоро учебный год кончается.
Иван Кириллович смотрел в журнал и что-то подсчитывал. Он носил большие очки с выпуклыми стеклами. Глаз не было видно. Зато в очках всегда что-либо отражалось: то сразу весь класс в уменьшенном виде, то оконные переплеты, то электрическая лампочка, если в классе горел свет. Поэтому географа и прозвали Туманность Андромеды. Щука прозвал, а ребята подхватили. Наши ребята все, что им ни скажешь, подхватывают.
Я не спускал глаз с Тольки. В том, что это он ночью учинил переполох, я не сомневался. Больше некому. Щука сегодня не смотрел в мою сторону. Подперев ладонью острый подбородок, он внимательно слушал Бамбулу. Это не похоже на него. Обычно Щука вертится, перешептывается с Грачом, разные шуточки отпускает. А тут присмирел, голубчик!
И Ленька не смотрит в мою сторону. Тоже слушает Бамбулу и тоже рукой за подбородок держится.
Утром Грач пришел к нам, поздоровался чин чином и отдал матери три рубля.
— Нечаянно раскокал ваш кувшин, — сказал он. — Вот деньги.
— Так это твоя работа?
— До свидания, — сказал Грач.
Мать еще хотела что-то сказать, но Грач повернулся и ушел.
— Разбогатели, — сказала мать. — Три рубля как три копейки выложил…
— Он нечаянно разбил, — сказал я.
— У вас одно баловство на уме.
Мать повертела в руках три рубля, потом протянула мне:
— Отдай… Из-за кувшина с соседкой ссориться я не намерена.
— Мне что? — сказал я. — Отдам.
С этими деньгами получилась вот какая петрушка. Вышел я вслед за Грачом, деньги вернуть. А его и след простыл. Кричать: «Эй, Леха, выйди, я тебе деньги отдам!» — я не стал. Мы ведь с ним не разговариваем. При встрече со мной Грач нос в сторону воротит. Не хочет знаться со мной. А я должен бегать за ним, деньги возвращать. А на эти деньги мой враг Щука трубачей купит… Нет уж, не будет у него трубачей! Взял я эти три рубля и положил рядом с полтинником, который на базаре заработал. Пускай лежат. Конечно, если бы мы с Лехой не поссорились, я бы ему деньги сразу отдал. Зачем мне чужие три рубля, когда у меня есть собственный полтинник?
Иван Кириллович смотрел в журнал и что-то подсчитывал. Он носил большие очки с выпуклыми стеклами. Глаз не было видно. Зато в очках всегда что-либо отражалось: то сразу весь класс в уменьшенном виде, то оконные переплеты, то электрическая лампочка, если в классе горел свет. Поэтому географа и прозвали Туманность Андромеды. Щука прозвал, а ребята подхватили. Наши ребята все, что им ни скажешь, подхватывают.
Я не спускал глаз с Тольки. В том, что это он ночью учинил переполох, я не сомневался. Больше некому. Щука сегодня не смотрел в мою сторону. Подперев ладонью острый подбородок, он внимательно слушал Бамбулу. Это не похоже на него. Обычно Щука вертится, перешептывается с Грачом, разные шуточки отпускает. А тут присмирел, голубчик!
И Ленька не смотрит в мою сторону. Тоже слушает Бамбулу и тоже рукой за подбородок держится.
Утром Грач пришел к нам, поздоровался чин чином и отдал матери три рубля.
— Нечаянно раскокал ваш кувшин, — сказал он. — Вот деньги.
— Так это твоя работа?
— До свидания, — сказал Грач.
Мать еще хотела что-то сказать, но Грач повернулся и ушел.
— Разбогатели, — сказала мать. — Три рубля как три копейки выложил…
— Он нечаянно разбил, — сказал я.
— У вас одно баловство на уме.
Мать повертела в руках три рубля, потом протянула мне:
— Отдай… Из-за кувшина с соседкой ссориться я не намерена.
— Мне что? — сказал я. — Отдам.
С этими деньгами получилась вот какая петрушка. Вышел я вслед за Грачом, деньги вернуть. А его и след простыл. Кричать: «Эй, Леха, выйди, я тебе деньги отдам!» — я не стал. Мы ведь с ним не разговариваем. При встрече со мной Грач нос в сторону воротит. Не хочет знаться со мной. А я должен бегать за ним, деньги возвращать. А на эти деньги мой враг Щука трубачей купит… Нет уж, не будет у него трубачей! Взял я эти три рубля и положил рядом с полтинником, который на базаре заработал. Пускай лежат. Конечно, если бы мы с Лехой не поссорились, я бы ему деньги сразу отдал. Зачем мне чужие три рубля, когда у меня есть собственный полтинник?